Азадовский

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

Срезневского, помещенные в «Casopis Českйho Museum», переводились и на другие славянские языки (например, на польский)2.

Срезневский был неправ в своей характеристике и не сумел понять некоторых существенных черт чешской литературы и науки того времени. Как раз тогда, в 30-е годы, непосредственно после Июльской революции во Франции, чешское национальное движение вступило в новый период. Это был период когда, по характеристике современного исследователя, славянские народы«стали переходить от обороны к нападению»3. «Чешское молодое поколение начало создавать национальную литературу и искусство, которые выражали национальные чувства чешского народа. Появилась плеяда национальных писателей, художников и композиторов во главе с поэтом Махой, писательницей Немцовой, художником Манесом и композитором Сметаной». Срезневский не сумел понять этой стороны дела,— за чисто филологическими задачами он проглядел политическую сущность движения, поэтому его оценка была явно неправильной и односторонней. Неправ был он и в своих опасениях относительно возможности появления в ближайшем будущем крупных трудов, касающихся изучения народности, т. е. трудов по фольклору, этнографии и языку. Как раз в 40-е годы появился ряд выдаю-

325

щихся исследований в этой области; достаточно назвать сборник песен Эрбена, первый том которых вышел в 1842 г.

Но в плане чисто исследовательском он правильно намечал основные вопросы, которые надлежало поставить славянским этнографам и фольклористам, в письмах к Ганке он уверенно выдвигал новые задачи и неоднократно обращал внимание на наличие крупнейших пробелов в изучении отдельных народностей.

Очень скоро Срезневский приобретает огромнейший авторитет среди славянских ученых. Лужицкий филолог Иордан тщательно знакомится с материалами Срезневского, которые тот собрал во время совместного путешествия со Смоляром, и выправляет на их основании свой «Словарь», и сам Шафарик поправляет по указаниям Срезневского свои этнографические карты1. Замечательная и ставшая знаменитой в славянской науке рецензия на «Славянскую этнографию» Шафарика — прекрасная иллюстрация этой стороны деятельности Срезневского2.

Как широко сумел понять Срезневский, опираясь в данном случае на опыт русской литературы и русского фольклористического движения,

2В 1843 г. Срезневский задумал даже издавать специальное периодическое издание под заглавием «Новости словесности русской и инославянской», целью которого должно было стать знакомство «западных славян с ходом словесности русской, а русских — с ходом словесности славян на Западе». Об этом проекте он подробно сообщал Ганке («Письма к Ганке», стр. 1019— 1020), но издание не осуществилось.

3Зд. Неедлы, Национальное движение славян в XIX веке (в книге «Вековая борьба западных и южных славян против германской агрессии», ( проф. Зд. Неедлы, М., 1944,

стр. 101).

1«Путевые письма...», стр. 180: «Теперь не Шафарик мне, а я Шафарику поправляю карты

Чехии, Моравии, Силезии, Лужиц...»

2 Slowanskэ Narodopis. Sestavil P. Љafařik, W. Praze, 1842; «Slovanskэ zemewid» od P J. Љafařika,

W Praze, 1842. Рецензия И. Срезневского, «Журнал министерства народного просвещения», 1843, ч. XXXVIII, отд. VI, стр. 1-30; перепечатано в «Живой старине», 1891, вып. IV,

стр. 174—187.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

основные задачи, стоящие перед славянской литературой и наукой в отношении проблемы народности, свидетельствует замечательное письмо Срезневского о новом сборнике стихотворений Станко Враза и об изданиях иллирийских песен. Опубликованное Ганкой в журнале3, оно перестало быть фактом частной переписки и приобрело общее значение; в нем Срезневский уже обращался к обширнейшей аудитории, ко всей чешской передовой интеллигенции: «В новом собрании стихотворений Враза есть вещи превосходные, и на всех почти лежит печать народности. В гостях мы можем, а иногда должны стараться не отличаться ничем от требования общества, в которое вошли,— разумеется, если общество стоит того; но у себя дома другое дело: чуждые обычаи были тут, что коню рога или корове седло. Если это правда вообще, то правда и в деле литературы. В литературе нет и быть не может другого классицизма, кроме классицизма народности; поднять ее, олицетворить ее изящность — вот в чем труд и гений, а не в подражании тому, что хорошо было в свое время, на своем месте. Не в том дело, чтобы писать так, как писал, например, Шекспир, а в том, чтобы писать, как писал бы он в наше время. Если писатели новоиллирские станут подражать писателям дубровачким, это будет так же кстати, как если писатель современный русский станет подражать писателям века Екатерины II или современный француз

326

французу XVIII века. Это понимает Враз и идет по своей дороге шагом ровным и смелым.

От издания народных песен Раковца можно ожидать много хорошего: во-первых, его собрание огромно и богато многими драгоценностями; вовторых, он не хочет оставить свое издание без правильного плана и нужных примечаний; в-третьих, хочет дорожить, и местностями выговора. Литературный язык должен иметь правильное единство, но допускать в себя только то, что не идет противу его главного стремления; между тем как местные выговоры всегда должны, не могут не быть разнообразны, и наблюдать их разнообразие есть одна из первых обязанностей филолога, если только его обязанность знать весь круг развиваемости языка в его гармонии и мелодии. Наречия иллирские так занимательно разнообразны, что издание народных песен по всем этим наречиям было бы драгоценным подарком для филолога. Не менее важны в издании народных песен и примечания: с каким наслаждением, например, читаешь The Songs of Borders Вальтер Скотта; в отдалении за 300—400 миль и за 300—400 лет живешь с народом, их певшим, чувствуешь их поэзию, как свою собственную современную. Я уже не говорю о пользах науки»1.

Из этого письма особенно наглядно явствует, как неизменно для Срезневского в центре всех его изучений стоят интересы фольклористические и этнографические. Как фольклорист-этнограф совершил он свое путешествие; правда, прямая и основная задача его была языковая: изучение славянских языков и диалектов; но эту задачу он представлял только как элемент целостного этнографического изучения страны и народа. Он записал во время своего странствования по различным славянским землям большое количество песен, сказок, преданий, сделал ряд

3 Časopis Českeho Museum, 1842, стр. 301—302.

1 «Письма к Ганке», стр. 993—994.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика в последекабрьский период.

зарисовок (не только словесных, но и пером или карандашом) народных костюмов, жилищ, утвари; сделал ряд записей мелодий, описаний музыкальных инструментов, народных танцев и пр. «Путевые письма» имеют и прямое источниковедческое значение — так много рассыпано в них различных фольклорных и этнографических материалов. Как пример можно привести ряд записей песен (стр. 126—128, 153 и др.), описание иллирийских костюмов (стр. 226—227), описание народного маскарада в Вене (стр. 275) и многое, многое другое. Часть своих фольклористических записей Срезневский позже поместил в виде небольших публикаций в серии «Памятники и образы народного языка и словесности» (тетрадь 1—4, 1852—1855, изд. второго отделения Академии наук). Таким образом, путешествие Срезневского составляет замечательную страницу не только в истории русской фольклористики, но и фольклористики общеславянской.

327

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

ГЛАВА V

СОБИРАТЕЛИ ТРИДЦАТЫХ ГОДОВ

§ 1. Из предыдущего изложения мы видели, что на протяжении всей первой трети XIX века перед русской общественной мыслью стояла задача издания полного собрания памятников народного творчества и главным образом народных песен. Эта задача мыслилась не только как литературное или узконаучное предприятие, но и как важнейшее национальное дело, как предприятие огромного исторического и историко-философского значения. Эту задачу выдвигали и пытались разрешить практически различные деятели, принадлежавшие к противоположным общественным группировкам и совершенно различно понимавшие смысл и характер народной поэзии. Ее ставили перед собой и деятели «Вольного общества», и Румянцевский кружок, и Пушкин, и Полевой, и Гоголь; пример украинских фольклористов особенно стимулировал в этом направлении; однако из всех предпринимавшихся в это время собирательских и издательских попыток ничего законченного и цельного не вышло, и дело обрывалось по тем или иным причинам на первой стадии работы.

Достигнуть решения этой задачи удалось только в 30-е годы П. В. Киреевскому, сумевшему объединить все прежние разрозненные попытки, создать своеобразный собирательский центр и привлечь к делу собирания фольклора выдающихся современников — до Пушкина и Гоголя включительно. Это предприятие составило эпоху в истории русской фольклористики: собрание песен, былин и духовных стихов Киреевского является по существу первым и важнейшим монументальным собранием русского фольклора.

О предприятии Киреевского, как и о нем самом, существует довольно значительная литература. Однако еще целый ряд вопросов биографии Киреевского нуждается в дальнейшей разработке, и в частности вопросы, связанные с его деятельностью, как собирателя, особенно в ее начальных моментах.

328

Петр Васильевич Киреевский (1808—1856), младший брат Ивана Киреевского, принадлежал к известной в истории русской литературы семье Киреевских-Елагиных. Замечательными литературными деятелями были оба Киреевские; выдающейся женщиной была и их мать Авдотья Петровна Елагина (1789—1877); по отцовской линии она была племянницей Жуковского и находилась с ним в тесной и теплой дружбе; влияние последнего было очень значительно в семье Елагиных и сыграло большую роль в воспитании Киреевских. А. П. Елагина много переводила, обладала выдающимся литературным вкусом, и к ее мнению прислушивались крупные литературные деятели 30—40-х годов. Когда Жуковский собирался серьезно заняться собиранием и изучением русских сказок, он обратился за помощью к А. П. Елагиной и ее сестре А. П. Зонтаг.

С именем А. П. Елагиной связан любопытный неосуществившийся опыт сравнительного издания сказок. В 1839 г. Жуковский предложил Смирдину создать «Библиотеку сказок»; практическое же выполнение этого замысла — выбор сказок и их перевод — поручалось А. П. Елагиной и А. П. Зонтаг. План этот очень увлек А. П. Елагину, которая решила привлечь к этому делу и Петра Киреевского. Замечательно, что в

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

противовес Жуковскому, которому это издание представлялось исключительно литературным, А. П. Елагина выдвинула идею научного издания. «Если бы делать ученое издание,— писала она Жуковскому,— то можно бы многое отыскать и уладить. Например, сказки наши и всех народов совершенно одни и те же по содержанию, но местность придает каждому народу свой особенный колорит, и любопытно бы сличить их все вместе и издать как бы варианты одна другой» («Уткинский сборник», под ред. А. Е. Грузинского, т. I, М., 1904, стр.66). Комментатор этого письма (А. Е. Грузинский) видит в нем «первую идею» того, что суждено было выполнить лишь 20 лет спустя А. Н. Афанасьеву. Вместе с тем это письмо — один из наиболее ранних памятников, свидетельствующих о выработке научного понимания сказок. Предприятие Елагиной и Зонтаг не удалось вследствие начавшегося банкротства А. Ф. Смирдина.

Отчим Киреевских А. Елагин был прекрасным знатоком философии, отлично знал Канта и Шеллинга и даже перевел на русский язык «Письма о воспитании» последнего, позже внимательно изучал Гегеля. Он много занимался со своими пасынками и сумел привить им, особенно Ивану, вкус к философии. Дом Елагиных в Москве наряду с домами Сверебеева, Чаадаева и некоторыми другими был одним из центров московской интеллигенции. Не было ни одного сколько-нибудь даровитого писателя и вообще литературного деятеля в Москве, который бы не посетил салон Елагиных. Позже салон Елагиных принял славянофильскую окраску и утратил свое значение, но в 30-х годах и даже еще в начале 40-х он был популярнейшим в Москве.

329

В этой обстановке вырос и сложился П. Киреевский. Он получил прекрасное домашнее воспитание, брал уроки у лучших московских профессоров, превосходно изучил языки. По свидетельству его биографов, он говорил и писал на семи языках и был выдающимся переводчиком. Сохранились его переводы драм Шекспира, Кальдерона, поэмы Байрона «Вампир», сочинения Ирвинга о Колумбе и др. Свою литературную деятельность он начал с изложения курса греческой новейшей литературы, читанного в Женеве Яковаки Нерулосом, что, конечно, стояло в связи с унаследованными от декабристов филэллинистическими тенденциями. В конце 20-х годов он учился в Мюнхенском университете, где слушал лекции Герреса, Окена, Шеллинга. У двух последних бывал на дому и пользовался их глубоким уважением1.

Киреевский входил в круг любомудров, и, несомненно, в их среде сложились и окрепли его основные убеждения. Но уже очень, рано он занял особую позицию в их среде и разошелся с ними по всем кардинальным вопросам, особенно по вопросам отношения к европейской культуре и национальному преданию. Он был в среде любомудров первым носителем идей, которые позже составили основу и сущность славянофильства. По свидетельству его первого биографа Н. А. Елагина, родного брата по матери, П. Киреевский уже «смолоду с особенной любовью сосредоточил все силы на изучении русской старины и выработал свой самостоятельный взгляд — глубокое убеждение в безусловном вреде насилия «петровского переворота», в котором он видел «отступничество дворянства от коренных

1 См. И. В. Киреевский, Сочинения, под ред. М. О. Гершензона,ч. I, M., 1911, стр. 62.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

начал русской народной жизни»2. В этом свидетельстве выразилась основная позиция Киреевского и то место, которое занимал он в идейных течениях 20—30-х годов. Как и для всех его современников, в центре всего стояла перед ним проблема народности. Но в отличие от своего брата, Ивана Киреевского, или Веневитинова, которые решали ее в свете общефилософских концепций, он подходил к ней очень конкретно, как историк, отчетливо сознавая и ее практическое значение.

Киреевский отнюдь не был реакционером или выразителем идей официальной народности. Он относился отрицательно к николаевскому режиму, ненавидел всякий абсолютизм и всякие

330

формы угнетения; но он противопоставлял этому строю не прогрессивные идеи, которые в разных формах были уже освоены русским обществом, но идеалы, опиравшиеся на прошлое. Пути будущего развития России он искал в ее прошлом, и его политическим идеалом была своеобразная теократическая республика, которая должна была содействовать раскрытию всех духовных сил народа. Позже эти воззрения были усвоены славянофильством, в истории формирования которого Киреевскому принадлежит виднейшее место.

Основным элементом национального развития и национальной культуры Киреевский считал предание. Сохранились его заметки, где он писал о национальности, о языке, о русской песне. «Полнота национальной жизни,— писал Киреевский в этих заметках,— может быть только там, где уважено предание и где простор преданию, следовательно, и простор жизни»1. Эти же мысли развивал он и в письмах к Языкову: «Я с каждым часом чувствую живее, что отличительное, существенное свойство варварства — беспамятность, что нет ни высокого дела, ни стройного слова без живого чувства своего достоинства, что чувства собственного достоинства нет без национальной гордости, а национальной гордости нет без национальной памяти»2. И вместе с тем он с горечью констатировал, что в русском обществе эти элементы отсутствовали, потому что полнота национальной жизни была парализована у нас нашим пристрастием к иностранному.

Важность предания и сохранение живой традиции как одного из могучих звеньев культуры — основные положения теории Киреевского, которые он противопоставлял и западникам — главным образом в лице Чаадаева, с которым он всю жизнь вел упорную и решительную идейную борьбу,— и идеологам официальной народности. В 1845 г. Погодин напечатал в «Москвитянине» статью «Параллель русской истории с историей западных европейских государств, относительно начала». Погодин утверждал, что

2 В недавнее время была попытка представить Киреевского как грубого помещика и заядлого крепостника, что, конечно, невероятно упрощало вопрос, к тому же было и совершенно неверно, так как П. Киреевский принадлежал к числу образованнейших и культурнейших людей своего времени не имел ничего общего с «крепостниками в архалуках», к которым безапелляционно причисляли его авторы разного рода вульгарносоциологических очерков и курсов. Отголоски этого упрощенного понимания довольно часто встречались и в справочной и учебно-педагогической литературе.

1«Песни, собранные П. В. Киреевским. Новая серия», вып. I, песни обрядовые, М., 1911,

стр. XXXI.

2«Письма П. В. Киреевского к Н. М. Языкову», М.—Л., 1935, стр. 43.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

русская государственность складывалась иным путем, чем на Западе: там господствовали вражда и насилие, у нас — любовь и единение. На Западе начальным моментом государственной жизни было завоевание, у нас — добровольное и любовное подчинение. Россия не знала завоевания, но добровольно подчинилась варягам. Это было типичное для идеологии официальной народности построение. Принцип смирения и покорности народа ложился в основу истории и исторического пути развития русского народа; и, таким образом, «российская история» становилась «охранительницей и блюстительницей общественного спокойствия» (выражение самого Погодина). В статье

331

Погодина не было чего-либо нового для славянофилов, учение которых в это время уже приняло сложившуюся форму и которое практически во многом смыкалось с идеями официальной народности; во многом эти идеи были близки и самому Киреевскому но метод доказательства Погодина, его интерпретация исторических фактов были неприемлемы для Киреевского и глубоко его возмутили. В построениях Погодина Киреевский увидел неуважение к народу, снижение его стихийной силы и отрицание его роли в историческом процессе. Это побудило его выступить с большой печатной статьей, которая осталась неоконченной. «Народ,— писал он в ней,— который подчиняется спокойно первому пришедшему, который принимает чуждых господ без всякого сопротивления, которого отличительный характер составляет безусловная покорность и равнодушие и который даже отрекается от своей веры по одному приказанию чуждых господ,— не может внушить большой симпатии1. Это был бы народ, лишенный всякой духовной силы, всякого человеческого достоинства, отверженный богом; из его среды никогда не могло бы выйти ничего великого»2. По концепции Погодина выходило, что русский народ не сам вырабатывал свои духовные ценности, но получил их извне. Киреевский же выдвигал понятие органического развития тех начал, которые составляли, по его представлению, сущность русской жизни. Отсюда повышенный интерес к преданию и прошлому3.

Погодин в качестве одного из основных народных начал выдвигал «чувство покорности», последнее являлось в его представлении как бы тем ферментом, который объединял и спаивал воедино различные народные исторические переживания и различные интересы. Киреевский решительно отвергает такую концепцию. Он отрицает «чувство покорности» как основную черту русского народного характера и русской истории, причины же связи и народного единства видит в единстве переживаний, опирающемся на единство быта (сам Киреевский употребляет в данном случае термин «взаимное сочувствие»).

1Погодин утверждал, что христианство было навязано народу князьями без всякого с его стороны желания.

2«Москвитянин», 1845, кн. III, стр. 14.

3Для Погодина действительно очень характерно неуважение к народу и полное отрицание его нравственных и духовных свойств. В его дневнике встречается такая запись: «Удивителен русский народ, но удивителен только еще в возможности. В действительности

он низок, ужасен и скотен» (Н. Барсуков, Жизнь и труды М, П. Погодина, кн. II, СПБ, 1889, стр. 17.).

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

Эти два момента: единство народных переживаний и повышенный интерес к преданию и прошлому — обусловили интерес П. Киреевского к народной поэзии и легли в основу его фольклористической концепции.

По свидетельству Н. Колюпанова, Киреевский считал, что в условиях крепостного права «единственным достоянием кре-

332

стьяина, куда спрятались все его нравственно-человеческие думы и стремления, и памятью о другой, более счастливой поре была его проникнутая грустным оттенком песня»1. У Киреевского было исключительно восторженное отношение к русской песне (между прочим, он, так же как и Пушкин и Языков, необычайно восхищался цыганскими песнями): «Кто не слыхал русской песни еще над своей колыбелью и кого ее звуки не провожали во всех переходах жизни, у того, разумеется, сердце не встрепенется при ее звуках: она не похожа на те звуки, на которых душа его выросла, либо она будет ему непонятна, как отголосок грубой черни, с которой он ничего не чувствует в себе общего; либо, если в ней есть особенный музыкальный талант, она будет ему любопытна, как нечто самобытное и странное: как пустынная песнь араба, как грустная, может быть, последняя песнь горного кельта в роскошной гостиной Англии. Она ему ничего не напомнит»2. Этот почти фанатический культ народной песни, в котором воплощались и личные склонности и идейные убеждения, обусловил его обращение к практической работе над собиранием русских песен.

К постановке этой проблемы русская литература была уже вплотную подведена развитием общественных отношений в конце 20—30-х годов. 1830 год Киреевский проводит, как уже сказано выше, в Мюнхене.

В прежних исследованиях утверждалось, что это пребывание в Мюнхене явилось решающим моментом в истории фольклористической деятельности Киреевского. Однако для такого утверждения не было достаточных данных. Ни в одном из своих мюнхенских писем Киреевский не упоминает о каких-либо планах относительно собирания песен; да и в самом мюнхенском университете в то время господствовали уже иные интересы. Правда, Киреевский слушал Герреса, но в 30-е годы сам Геррес уже отошел от активной фольклористической работы; к тому же имя его в гораздо большей степени связано с народными книгами, интереса к которым Киреевский не проявлял на всем протяжении своей деятельности. Из писем Киреевского к Языкову выясняется, что с основными немецкими изданиями народных песен Киреевский ознакомился уже позже, во время пребывания России, когда он стал их пристально изучать в связи с подготовкой к изданию своего собрания. Со сборником же сказок братьев Гримм он ознакомился еще позже, только во время своего путешествия в славянские страны (1839), хотя еще в 1833 г. помышлял о «сказочном собрании», к которому пред-

333

1Н. Колюпанов, Биография А. П. Кошелева, М., 1889. т. I, ч. 2, стр. 48.

2«Песни, собранные П. В. Киреевским. Новая серия», вып. I, песни обрядовые, М, 1911,

стр. XXXI.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

полагал приступить одновременно с продолжением работы по собиранию и изданию песен1. Таким образом, ни в коем случае нельзя, говорить о том, что Киреевский вынес из Германии «готовый опыт» и «готовые научные приемы», как это было принято утверждать. Самая методика Киреевского в корне отлична от практики немецких фольклористов-романтиков.

Колечно, мюнхенские штудии не могли пройти бесследно для Киреевского, они сыграли немалую роль в формировании его мировоззрения в целом; но не из них вырос грандиозный фольклористический план Киреевского.

Этот план возник в атмосфере общего оживления вокруг этой идеи в русском обществе, когда проблема народности в связи с обострившейся борьбой вокруг задач общественного развития стала основной и центральной в русском обществе. Не случайно, что начальной датой предприятия Киреевского является 1831 год — год, в который появились первые сказки Пушкина и. Жуковского и «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя.

М. Н. Сперанский полагал, что П. Киреевский потому оказался в центре фольклористической мысли страны, что явился, более чем кто другой в его время, «научно вооруженным». К начальному периоду его деятельности это замечание еще нельзя вполне приложить,— огромная фольклористическая эрудиция Киреевского складывалась у него в процессе работы над песнями; но он сумел стать центральной фигурой в избранной им сфере деятельности потому, что был очень сильно вооружен политически. Он понял боевое значение фольклорного материала и повел широкую борьбу на избранном им участке общего фронта. К выполнению своей задачи он оказался более подготовленным, чем кто-либо другой из его современников. Он подходил к народной поэзии и просто как ее ценитель, и как историк, и как практик, преследующий определенные политические задачи. Его авторитет в этой области был сразу признан его современниками, и очень скоро к Киреевскому стали стекаться фольклорные материалы с разных частей страны. Одним из первых передал ему свои записи Пушкин.

Идея и честь организации широкого собирательства народных песен принадлежит, впрочем, не одному Киреевскому; крупную роль в этом предприятии сыграл поэт Н. М. Языков.

Николай Михайлович Языков (1803—1846) был одним из ближайших друзей Киреевского. С ним вместе они проводили лето 1831 г., когда окончательно оформился замысел Киреевского, и можно думать, что именно он первый подал мысль о таком собрании, за которую с жаром и ухватился Киреевский2.

384

1См. «Письма П. В. Киреевского к Н. М. Языкову», редакция, вступительная статья и примечание М. К. Азадовского, М.—Л., 1935, стр. 50.

2Об этом сохранилось, между прочим, прямое свидетельство сам П. Киреевского. В письме от 14 октября 1833 г., обращаясь к Языкову с просьбой о разрешении целого ряда чисто технических вопросов, связанных с изданием, Киреевский писал: «Тебе гораздо больше меня приличествует решить их, потому что и первая мысль собрания, и большое количество, и лучший цвет песен принадлежит тебе» («Письма П. В. Киреевского к Н. М. Языкову», реакция, вступительная статья и примечание М. К. Азадовского, М.—Л., 1935,

стp. 51). Это письмо отчетливо свидетельствует о начале фольклористической работы Киреевского и вместе с тем решительно опровергает «мюнхенскую гипотезу» прежних исследователей.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.

тем более что он и сам ранее сделал несколько записей, не придавая им еще, однако, принципиального значения. Оба они сразу же и приступили практически к собиранию, и первоначально Языков сделал даже гораздо больше, чем сам Киреевский; позже болезнь Языкова, очень обострившаяся во вторую половину 30-х годов, заставила его совершенно отойти от этого дела, но первые два-три года он потратил на это много сил и энергии. В частности, он сумел привлечь к записи песен своих ближайших родных (братьев А. и П. Языковых, сестер), ближайших соседей по имению, и собранные ими материалы из Симбирской губернии занимают выдающееся место в собрании Киреевского как по своей художественной ценности, так и по их историческому значению.

Братья же Языкова (Александр и Петр) были вообще энергичными и преданными сотрудниками Киреевского.

Из других вкладчиков в собрание Киреевского, помимо Пушкина, следует указать А. X. Востокова, приславшего копию с рукописи,

содержащей	запись духовных	стихов: Н. В. Гоголя, А. В. Кольцова,
В. И. Даля,	поэта-симбирца	Д. П. Ознобишина,	А. Ф. Вельтмана,

М. П. Погодина, С. П. Шевырева и многих других. Большую помощь по задуманному сборнику песен оказал Киреевскому С. А. Соболевский, сотрудник Пушкина; помимо отдельных записей, он передал Киреевскому большое собрание песен и романсов, составленное известным биографом В. Сопиковым. В 1837—1838 гг. Киреевский написал специальную «Песенную прокламацию», т. е. обращение к местной интеллигенции о собирании памятников народной поэзии, в котором особенно подчеркивал необходимость собирания духовных стихов. «Прокламация» эта включала общие замечания о значении и важности народных песен и практические указания собирателям, свидетельствуя о большой опытности самого автора. Он советовал сначала записывать песни со слов, потом проверять с голоса, «ибо люди, привыкшие петь песни, обыкновенно лучше вспоминают их, когда поют, нежели сказывают». Далее он особенно подчеркивал необходимость записи «слово в слово» и обязательной записи, каждой песни, которую услышит, какой бы нескладной, незначительной и даже бессмысленной ни представлялась она собирателю, ибо, писал он, «иногда поющий смеши-

335

вает части нескольких песен в одну, и настоящая песня открывается только при сличении многих списков, собранных в различных местах». Это обращение Киреевского считалось долго утраченным и только недавно обнаружено в «Олонецких губернских ведомостях» (1838, прибавление XII), где оно оказалось включенным в статью С. Раевского1.

Сам Киреевский записывал песни преимущественно под Москвой и в Малоархангельском уезде Орловской губернии, где у него было имение.

В 1834 г. он совершил небольшую экспедицию в Осташков и Новгородскую губернию, но она дала незначительные результаты и во многом разочаровала Киреевского. Осташков он выбрал потому, что, как ему казалось, в этом глухом городке, стоящем «вдалеке от всякой большой

1 См. М. Азадовский, Фольклоризм Лермонтова. «Литературное наследство», 1941, № 43— 44, стр. 240—244.