Азадовский

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литераурнообщественной борьбе 40-х годов.

Впоследствии мысли Белинского о народной поэзии подверглись искажению и у его противников, и у некоторых его «последователей»; в частности, на его авторитет и суждения пытались опереться и представители различных общественных течений, отрицающие народную культуру и не верящие в творческие силы народа,— и именно здесь источник тех ложных представлений о взглядах Белинского на фольклор, которые так долго господствовали и в критике, и в академической науке.

Правильную интерпретацию и дальнейшее развитие получили воззрения Белинского у вождей революционной демократии — Чернышевского и Добролюбова, а тем самым они оказали и огромное творческое воздействие на дальнейшее развитие науки о фольклоре, ибо последняя, как мы увидим позже, в значительной степени развивалась под знаком демократических идей 60-х годов.

§ 3. С демократических позиций рассматривали сущность народной поэзии и представители левого крыла западничества, разница была лишь в оттенках и частностях. Для характеристики отношения герценовского кружка к вопросам фольклора любопытна студенческая статья одного из виднейших участнике кружка Н. И. Сазонова (1815—1862), впоследствии крупного деятеля в рядах западноевропейской демократии, «О составных

461

началах и направлении отечественной словесности в XVIII—XIX столетиях». Эта статья носит еще по существу ученический характер,— она представлена в официальном порядке, и в ней имеются некоторые совершенно обязательные элементы официальных точек зрения, без наличия которых автор не решился бы представить свою работу на суд профессорской коллегии1; но совершенно ясно, что эти моменты привнесены извне и органически не связаны со статьей в целом.

Можно думать, что эта статья в значительной степени отражает взгляды кружка на этот предмет. В основном он следует за Белинским и часто прямо воспроизводит отдельные суждения и оценки последнего. Опираясь на него, он последовательно рассматривает и расценивает всю историю русской литературы с позиций демократического понимания народности. Допетровская литература в целом представляется ему «совершенным удалением от народности», и только один Дмитрий Ростовский сохранил ее в своих понятиях и языке. Продолжением этого пути представляется ему и литература XVIII века.

Он отказывает в народности Тредиаковскому за то, что тот «не иначе именует народные песни как подлые», и упрекает Ломоносова за его отношение к народной речи: «Ломоносов не сумел приблизиться к народному языку и в этом не опередил своего века». В противовес Ломоносову в общем потоке литературы он выделяет Мерзлякова за «народность и самобытность» его песен. Памятниками словесности, где

себе... Он говорит об образе: годится — молиться, а не годится — горшки покрывать» (В. г.

Белинский, Сочинения в трех томах, под ред. Ф. М. Головенченко, М., 1948, т. 3, стр. 710); и далее: «Русский народ не таков; мистическая экзальтация не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме, и вот в этом-то, может быть, огромность исторических судеб его в будущем» (там же).

1 Напечатана в «Ученых записках Императорского Московского университета», 1835, №

XI.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литераурнообщественной борьбе 40-х годов.

наиболее полно отразился «дух русский во всех своих элементах», он считает русские песни и сказки2.

«Содержание их носит отпечаток глубокого уныния, составляющего отличительную черту народного характера; в напевах их слышится вой ветра по родным степям. Впрочем, русские песни не все унылы, они бывают и веселые, но веселье это запечатлено особым характером; это не веселье жителей юга, вылетающее в стройных гармонических звуках, отражающих мир и довольство души: оно состоит во временном забытье всего внешнего, в бесцельном, но могучем разливе воли; видно, что веселье это недолго продлится и что скоро уныние опять овладеет душой».

§ 4. Неизмеримо глубже и последовательнее отразили демократическое понимание народности в вопросах литературы и народной словесности Герцен и Огарев.

462

А. И. Герцен (1812—1870) очень живо ценил значение славянофильского фольклоризма и славянофильского понимания народа как существенного фактора истории. Он ставил в заслугу славянофилам, что под удобрением и искусственной цивилизацией они сумели вскрыть «стихии русской жизни». В постановке вопросов о роли народа в истории и о значении и сущности народной поэзии Герцен видел силу славянофильского учения и, по свидетельству Анненкова, упорно говорил о необходимости для западничества овладеть этими темами. Он неоднократно выражал недовольство и некоторыми крайностями в высказываниях Белинского, которые давали повод противной партии к злостным и неправильным толкованиям. В университете он читал Вико, Гердера, Мишле, и эти чтения заметно помогли ему выработать и углубить понимание народной поэзии и роли народных масс в истории. Особенно он ценил исторические труды Мишле.

Сам Герцен очень рано начал интересоваться народной поэзией. Это был и чисто субъективный интерес, опиравшийся на личную любовь к народной песне, и стихийное чувство любви к народу, и интерес теоретический. В 1853 г., вспоминая детские и юношеские годы, он писал (в «Крещеной собственности»): «С детских лет я бесконечно любил наши села и деревни, я готов был целые часы, лежа где-нибудь под березой или липой, смотреть на почернелый ряд скромных бревенчатых изб, тесно прислоненных друг к другу, лучше готовых вместе сгореть, нежели распасться; слушать заунывные песни, раздающиеся во всякое время дня вблизи, вдали...»; и дальше: «В нашей бедной, северной, долинной природе есть трогательная прелесть, особенно близкая нашему сердцу. Сельские виды наши не задвинулись в моей памяти ни видом Сорренто, ни римской Кампанией, ни насупившимися Альпами, ни богато возделанными фермами Англии. Наши бесконечные луга, покрытые ровной зеленью, успокоительно хороши, в нашей стелющейся природе что-то мирное, доверчивое, раскрытое, беззащитное и кротко-грустное. Что-то такое, что поется в русской песне,

2 Содержание же сказок, по мнению Сазонова, большей частью заимствованное; оно лишь оцветилось лучами народной фантазии: в них отразилось чувство богатырской силы, «также одно из основных чувств в духе русском», а с другой стороны, они проникнуты народным юмором, обыкновенная формула которого находится в самом их начале: «Жили-были три брата, два умных, а один дурак, и дурак всегда выходит умнее умных, по крайней мере счастливее их».

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литераурнообщественной борьбе 40-х годов.

что кровно отзывается в русском сердце. И какой славный народ живет в этих селах!»1.

Первоначально Герцен рассматривал песню, вернее стремление к песне в гегельянском духе, как акт самораскрытия народной души. Он отмечает великие «возможности» народной души и «бесконечный stimulus, который развертывает... эту потребность

463

песен, вина и удали!» (III, 32). Он рассказывает, как однажды он слушал доносившуюся с берега Волхова «какую-то бесконечную песню», которую пел мужик: «Мы слушали его с восторгом,— записывает он в дневнике,— как, дай бог, чтоб слушали Росси и Пасту...», (там же). Что заставляет его петь? Ведь это дух, вырывающийся на волю из душной прозаической сферы пролетариата; этой песнью он бессознательно входит в царство божие, в мир бесконечного, изящного. Дух, выработавшийся до человечности, звучит так, как цветок благоухает, но звучит и для себя; за трепетом жизни, за неопределенной радостью бытия животного следует экспансивность человека, он наполняет своею песнью окружающее единство его с другими и удовлетворяет свою жажду» (III, 32)1. Это понимание сближало его с К. Аксаковым и другими славянофилами-гегельянцами и заставляло особенно ценить славянофильскую инициативу в деле изучения и собирания народной поэзии и их повышенный интерес к последней.

Но понимая принципиальное значение поднятых славянофилами вопросов, он в то же время совершенно отчетливо сознавал односторонность и реакционность их трактовок и конечных выводов. В дневнике 40-х годов, в письмах и статьях этого времени неоднократно встречаются решительные и резкие возражения против славянофильских истолкований фольклора. В статье «Дилетантизм в науке» Герцен подробно рассматривает путь романтиков и вскрывает их конечную реакционность, выражающую возрождение «феодальных воззрений» средневекового мистицизма. Герцен, кажется, первый указал на идейную и политическую связь в этом отношении русского славянофильства с немецким романтизмом. В дневнике 1844 г. он пишет: «Славянофильство имеет подобное себе явление в новой истории западной литературы. Появление национально-романтической тенденции в Германии после наполеоновских войн — тенденции, которая находила слишком всеобщею в космополитическую науку, шедшую от Лейбница, Лессинга до Гердера, Гете, Шиллера. Как ни естественно было появление неоромантизма, но оно было не более как литературное, научное явление, без симпатии масс, без истинной действительности; нетрудно было угадать, что через десять лет о них забудут. Точно такое же положение занимают славянофилы. Они никаких корней не имеют в народе, они западной наукой дошли до своих

1 А. И, Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. VII, П., 1919, стр. 266. Далее цитаты по этому изданию: том указан римской цифрой, страницы — арабской.

Те же мысли и те же настроения находим и в ранних его художественных произведениях, и в дневниковых записях 40-х годов: «Дай бог Виардо и Рубини, чтоб их слушали всегда с таким биением сердца, С каким я много раз слушал какую-нибудь протяжную и бесконечную песню бурлака, сторожащего ночью барки,— песню унылую, прерываемую плеском воды и ветром, шумящим между прибрежным ивняком» («Кто виноват?», IV, 342). 1 Эти переживания позже нашли отражение в романе «Кто виноват?».

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литераурнообщественной борьбе 40-х годов.

национальных теорий, это —-болезнь литературная и больше никакого значения не имеющая. Они вспоминают то, что народ забывает, и даже о настоящем имеют вовсе несходное мнение с народным (III, 299—380). (Разрядка моя,— М. А.)2.

464

Н. Сазонов в статье 1835 г. отмечал «важное стремление к изучению народного духа», которое открылось в Европе в концеXVIII века; в 1843 г. Герцен уже критически подходит к той «великой задаче», которая была поставлена «Гердером Кантом — Шиллером — Гете». Он формулирует эту задачу как стремление «развить национальные элементы в общечеловеческие», и вскрывает основную историческую ошибку в ее реализации. Она«разрешалась на поле искусства и науки, отделяя китайской стеною общественную и семейную жизнь от интеллектуальной»(III, 179).

Теории «разрыва культур» Герцен противопоставляет идею целостного к органического развития русской литературы от народных истоков к вершинам поэтического творчества в лице Пушкина: «Народная поэзия вырастает из песен Кирши Данилова в Пушкине»,— четко формулирует он свою мысль (V, 123).

Наиболее подробно остановился Герцен на сущности и характере славянофильского учения в брошюре 1851 г. «О развитии революционных идей в России», первоначально опубликованной по-французски под заглавием «Du developpement des idees revolutionnaires en Russie». Здесь он дает всесторонний анализ славянофильства, вскрывает его генезис, его противоречия и реакционные выводы, к которым оно логически пришло1.

Как правильно заметил Ч. Ветринский, основной задачей и целью Герцена в этой брошюре было стремление «объяснить Европе залоги духовной мощи русского народа, в области мысли и общественности»2 и вместе с тем раскрыть характер русского народа и определить в нем и в жизни народа наличие тех же идей и тенденций, которые совпадали с тенденциями передовой мысли Запада. Вся книга в целом противостоит славянофильским концепциям и является как бы своеобразным ответом курсу «Истории русской словесности» Шевырева, высоко одобренному и превознесенному славянофилами. «О развитии революционных идей в

2 Замечателен пример, который приводит Герцен для иллюстрации своего замечания о несходстве народных воззрений со славянофильскими. «Недавно я слышал, как они говорят о нравственной и кротко-семейной жизни сельского духовенства, о влиянии этих добрых отцов на крестьян: Or done, кто когда-нибудь живал в деревнях или говорил с крестьянами, тот знает истину такой идиллии» (III, 363) (ср. приведенное выше высказывание Белинского на ту же тему).

1 «Возврат к национальным идеям, естественно, приводил к вопросу, самая постановка которого являлась уже реакциею против петербургского периода. Не следует ли искать выхода из печального положения, в котором мы оказались, в том, чтобы приблизиться к народу, который мы, не зная его, презираем? Не следует ли возвратиться к общественному строю, более подходящему к славянскому характеру, сойдя с пути чужеземной, насильно навязанной цивилизации? Вопрос, действительно, серьезный и современный. Как только он был поставлен, нашлась группа людей, которая тотчас же, решив его в положительном смысле, выработала исключительную систему, сделав из нее не только положительное учение, но и религию. Логика реакции так же быстра, как и логика революции» (VI, 379— 380).

2 Ч. Ветринский, Герцен, СПБ, 1908, стр. 240.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литераурнообщественной борьбе 40-х годов.

России» Герцена — в сущности первый очерк истории русской литературы, написанный с позиций рево-

465

люционера и демократа-социалиста. Основную мысль этой книги (он позже (1864) с необычайной силой и выразительностью повторил в известных «письмах к противнику» (Ю. Самарину): «Для вас русский народ преимущественно народ православный, т. е. наиболее христианский, наиближайший к веси небесной. Для нас русский народ преимущественно социальный, т. е. наиболее близкий к осуществлению одной стороны того экономического устройства, той земной веси, к которой стремятся все социальные учения» (XVII, 372).

Эту «социальность» русского народа Герцен усматривал в различных формах народной организации и народной культуры, в частности в общинном начале, которому он придавал огромное значение, видя в нем некое выражение социалистической сущности («крестьянский коммунизм»): выражением этой основной стихии русского народа являются, по мнению Герцена, и русские народные песни.

Народную поэзию Герцен рассматривает как раскрытие всех сторон народной жизни. Стремления славянских народов еще «не формулированы как теория»,— говорит он во вступлении к названной статье,— но зато они «существуют в народной жизни, в его (народа.— М. А.) песнях и легендах, предсуществуют в habituse всех славянских рас»; в песнях русского народа отразились «все поэтические элементы, бродившие в душе русского народа (VI, 339). Ту же мысль повторяет он в письме к Мишле по поводу статьи последнего, в которой была дана односторонняя характеристика русского народа. Герцен упрекал Мишле за то, что тот не привлек для этой цели русской литературы и народной поэзии, которые лучше бы всего раскрыли ему образ народа. «Отчего не захотели вы прислушаться к потрясающим звукам нашей грустной поэзии, к нашим напевам, в которых слышатся рыдания?» (VI, 452).

Песне Герцен отводит совершенно исключительное место в народной жизни, в частности в крестьянском быту: «Русский мужик,— пишет он,— находил в своих песнях единственное излияние для своих страданий» (VI, 339). Это вообще любимая мысль Герцена, к которой он неоднократно возвращается. «Песни для народа,—.говорит он в «Былом и думах»,— его светская молитва, его другой выход из голодной, холодной жизни, душной тоски и тяжелой работы» (XIII, 468).

Герцен, так же как и его предшественники, основным лейтмотивом русской песни считает грусть. «Слова их — сплошная жалоба, которая теряется, как и его (русского народа. — М. А.) горе, в беспредельных равнинах, в мрачных хвойных лесах, в бесконечных степях» (VI, 339). Признавая основным лейтмотивом народной песни грусть, он подобно Белинскому категорически отметает славянофильские интерпретации с их якобы народными идеалами смирения и христианской морали. Так же как и Белинский (быть может, под его прямым воздействием),

466

он видит в мотиве грусти проявление действенной стороны народного характера. «Эта печаль,— утверждает он,— не страстное стремление к

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литераурнообщественной борьбе 40-х годов.

чему-нибудь идеальному; в ней нет ничего романтического, не слышится болезненных монашеских стремлений, как в немецких песнях; это — горе задавленной роком личности, это — упрек «судьбе-мачехе, горькой судьбине»,это — сдавленное желание, не осмеливающееся проявиться в иной форме; это — песнь женщины, угнетенной своим мужем, мужа, угнетенного своим отцом или старшим, всех, наконец, угнетенных помещиком или царем» (там же). Любовь, о которой поет русский крестьянин, глубока и страстна, несчастна, но вместе с тем вполне земная и реальная. «Среди этих меланхолических песен вы вдруг слышите звуки оргии, безудержного веселья, страстные и безумные крики, слова, лишенные смысла, но которые опьяняют, увлекают в бешеной пляске,— совсем не то, что драматический и грациозный хоровод» (там же).

Герцен возражает и против славянофильского понимания русских богатырей. Последние, как уже отмечалось, видели в них своеобразных «православных рыцарей», витязей нашего средневековья. По мнению Герцена, «Илья Муромец, Иван-царевич и пр. имеют гораздо больше сходства с героями Гомера, чем с героями средних веков; «богатырь», это — не рыцарь, как не рыцарь и Ахилл» (VI, 339).

На первом плане в русском фольклоре для Герцена (и в этом отношении он продолжает традицию передового русского фольклоризма) — «разбойничьи песни»; он подчеркивает их глубоко народный характер и историческую правдивость. «Есть целый разряд русских песен — разбойничьи песни. Это уже не жалобные элегии; это — смелый крик, избыток веселья человека, чувствующего себя наконец свободным; это — крик угрожающий, гневный и вызывающий». «Мы придем пить ваше вино, погодите; мы придем ласкать ваших жен, грабить ваших богачей...» «Я не хочу больше работать в поле; что заработал я, пахавши землю? Я беден и в презрении у всех; нет я в товарищи возьму себе ночь темную, нож отточенный, я найду друзей в темном лесу, я убью барина и ограблю купца на большой дороге. По крайней мере все будут меня почитать: и молодец, встретившийся мне на дороге, и старик, сидя перед своим домом, мне поклонится» (VI, 340). Но Герцен идет далее декабристов и гораздо глубже вскрывает подлинное значение этого цикла; он рассматривает их не только как выражение русской удали и былого свободолюбия, но и как определенное выражение социального протеста. «Широкое развитие разбойничества» он объясняет исключительно «глухою борьбою крестьян, протестовавших против закрепощения». «Уход в монастырь, в казачество, в шайку разбойников был единственным средством стать свободным в России». «Надо отметить,— замечает он по поводу разбойничьих песен,— что в этих песнях

467

благодарная роль дается разбойнику: симпатии на его стороне, а не на стороне его жертв; его подвиги и храбрость превозносятся с затаенной радостью. Народный певец, казалось, понимал, что самый главный его враг — не разбойник»1 (VI, 340).

1 Герцен дважды цитирует (в письме к Мишле и в письмах к Захарьиной) известную сказку о трех сестрах (сюжет «царя Салтана»), приводя своеобразный вариант, не встречающийся ни в одной из известных записей: царевич в бочке просит у матери позволения «протянуться». Та запрещает: «Бочка лопнет, и ты утонешь». «Царевич смолк и, подумавши, сказал: «Протянусь, матушка; лучше раз протянуться вволюшку да умереть».

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литераурнообщественной борьбе 40-х годов.

Народная поэзия, по утверждению Герцена, являлась выражением не только социальных, но и социалистических тенденций, заложенных в характере русского крестьянина; это объясняет то сходство, которое он усматривал между инстинктивными стремлениями народных масс и революционными тенденциями европейского общества. Герценовский фольклоризм в сущности так же покоился на романтической почве, как и фольклоризм славянофилов. Но последние отражали, развивая далее, реакционные тенденции романтизма, тогда как Герцен продолжал традицию революционного романтизма. Но это романтическое отношение к фольклору мешало ему осмыслить фольклор исторически; поэтому-то ему было чуждо то дифференцированное отношение к фольклору, которое утверждал преодолевший романтизм Белинский, сумевший увидеть в фольклоре отражение всех противоречий народной жизни.

Та же концепция народной песни лежит в основе более позднего предисловия Н. П. Огарева к «Русской потаенной литературе XIX века». Это предисловие по существу является еще малооцененным до сих пор очерком истории русской поэзии. В центре процесса ее развития Огарев ищет проявление народной точки зрения. Даже «литература, проникнутая чужеземным содержанием и кадившая правительству, сложившемуся на немецкий лад,— пишет он,— все же говорила русским языком и доискивалась своей формы»2. Все начало XIX века проходит в исключительных усилиях выработки своего языка и своей формы. «Окуда же было взять язык и форму? Очевидно, язык брался у народа, но его надо было очистить по европейскому образцу» (I, 423). Карамзин и Жуковский не умели еще почувствовать русского духа и русской формы, поэтому русские сюжеты они перекладывают на иностранный лад. «Светлана» пахнет «Ленорой», а в «Илье Муромце» Карамзина русского только стихосложение. Н. Огарев выделяет из этого потока школу Шишкова и в его деятельности видит предчувствие осо-

468

знания народных задач литературы. «Таким образом, в литературе сводятся: общие европейские понятия гражданской свободы, первые заявления народных нужд — и исключительное вырабатывание изящного языка и изящной формы и поэзии» (I, 424). «...молодое поколение наследует разом чувство политической свободы, с определенным европейским содержанием и предчувствием какого-то собственного народного вопроса, и чувство художественности поэтической формы» (I, 424—425).

Первыми народными поэтами, по мнению Огарева, были Пушкин и Кольцов. Но их «народность» различна. Кольцов — народный поэт в смысле простонародности; он народен в том же смысле, как шотландец Берне, «живущий и поющий посреди горных пастухов и потому затверживаемый ими и передаваемый из поколения в поколение» (I, 426). Пушкин же народен потому, что «его всеобъемлющая впечатлительность включала всякое содержание... и искала много различных форм, в которые

«В этой сказке,— писал Герцен Мишле,— вся наша история. Горе России, если в ней переведутся смелые люди, рискующие всем, чтоб хоть раз протянуться вволюшку. Но этого бояться нечего» (Герцен, Соч., т. VI, стр. 461).

2 Н. П. Огарев, Избранные социально-политические и философские произведения, под общей ред. М. Т. Иовчука и Н. г. Тараканова, т, I, М.,1952, стр. 423. Далее цитаты из Огарева по этому изданию.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литераурнообщественной борьбе 40-х годов.

вошла и народная форма, вошло и народное содержание. Стоит взглянуть на его «Балду», на его «Поминки», на «Русалку», чтоб не усомниться в его обладании народной стихией» (I, 427). В этом плане Огарев, впервые в нашей литературе необычайно высоко ставит «Царя Никиту», в котором он видит первые следы сближения Пушкина с народной жизнью. «„Царь Никита”, —пишет Огарев, — рассказан со всей простотой народной сказки и со всем пушкинским изяществом» (I, 441).

Огарев придает огромное значение разгрому 14 декабря. Последний, по его мнению, очень сказался в дальнейшем развитии русской поэзии. Интеллигенция уходила «в научные теории и отвлеченные стремления», а в это время «другое немое множество— народ таил в себе общественный вопрос» (1,453). Для него битва свободы не была проиграна 14 декабря, потому что она еще не начиналась. «В его историческом воспоминании попытки освобождения граничили с разбоем» (I, 453—454), а «его настоящее наводило на него тоску и уныние. В будущем он стремился выйти на волю, но не мог определить сам себе, какая это должна быть воля; народ имел свой обычай гражданского порядка, ноне имел идеала. (Огарев имеет в виду определенную форму будущего государственного устройства.) Воля для него была чем-то безграничным, как степь; он сам себе не мог сказать, чем он наполнит пустоту своей затаенной мысли о воле и неопределенность своей затаенной сплошной силы» (I, 454). Этот смутный голос народа сумел четко реализовать Кольцов, сохранивший в своей поэзии все народные воспоминания и историю свободы под знаменем разбоя, и народные надежды, и стихию народной силы, не доросшей до дела. Взгляд на Кольцова как на лучшего выразителя народных стремлений, воплощенных в народной поэзии, разделял и Герцен.

Таким образом, фольклоризм Герцена и Огарева является дальнейшим выражением тех же концепций, которые были

469

впервые намечены Радищевым, а затем развивались декабристами, Пушкиным, Белинским. Эти концепции отразились и на дальнейших интерпретациях фольклора в русской литературе и в русской науке. В период общественной реакции 1906—1917 гг. неоднократно делались попытки объявить книгу Герцена «О развитии революционных идей в России» совершенно устаревшей, однако, как правильно отметил уже Ветринский, основные положения ее прочно вошли в сознание русской прогрессивной литературы1; ее концепции были усвоены и вождями революционной демократии:— Добролюбовым и Чернышевским, чье влияние определяло не только развитие критики и литературы в 60-х годах, но и научной мысли. Прямое воздействие идей и схемы этой книги обнаруживается у Пыпина; возможно, что ее имел в виду и Веселовский, говоря о прямом воздействии Герцена на рост и формирование его научных концепций.

В художественной литературе фольклористические тенденции демократического крыла западников с наибольшей силой нашли воплощение в поэзии Лермонтова. Советское литературоведение разрушило легенду о духовной изолированности Лермонтова от идейных течений эпохи и сумело вскрыть органическую и духовную близость его

1 См. Ч. Ветринский, Герцен, СПБ, 1908, стр. 240—241.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литераурнообщественной борьбе 40-х годов.

творчества с передовой мыслью поколения 30-х годов. Лермонтов был не только хронологически современником Герцена и Белинского, но и в полном смысле слова поэтом их поколения. В свете этой концепции вскрывается смысл и сущность лермонтовского фольклоризма, и в свою очередь анализ лермонтовского фольклоризма вполне подтверждает эту концепцию. Лермонтовская «Песнь о купце Калашникове» как будто прямо написана в ответ концепции славянофилов и теоретиков официальной народности. Эта поэма является отрицанием тезиса о смирении и безусловной покорности судьбе как основных чертах русского народа; Лермонтов утверждает в этой поэме бунтарское начало и противопоставляет теории гармонического единства власти и народа — драматический конфликт этих двух стихий, найдя форму для выражения этой идеи в традиционных образах и представлениях народно-поэтического сознания. Родство лермонтовского фольклоризма со своим пониманием народной поэзии ясно распознали и Герцен и Огарев, потому-то оба они ставили его наряду с Кольцовым. Кольцов и Лермонтов были для них теми народными поэтами, «которые после Пушкина полнее всего выразили новую эпоху в русской истории».

Идеи западников вошли в науку в либеральной интерпретации, главным образом Грановского и Кавелина; демократической мысли 60-х годов пришлось приложить огромную энергию по борьбе с либеральной фольклористикой, и в этой борьбе пря-

470

мое воздействие идей Белинского и Герцена было очень значительным и ощутимым.

Борьба, которую вели с реакционным толкованием фольклора и его реакционным использованием Белинский и Герцен, велась и всем прогрессивным западничеством в целом, принимая, однако, у различных представителей его различные формы и оттенки. В этой борьбе была выдвинута задача исторического обоснования и осмысления народной поэзии и намечены новые пути ее изучения; в частности, впервые было указано на необходимость тесной связи фольклорных изучений с этнографическими.

В нашей историографии до сих пор не учтено значение идеологов западничества в развитии русской этнографии. Этнографические изучения в России начинаются, конечно, гораздо раньше; уже в XVIII веке выделилась блестящая плеяда путешественников и исследователей быта различных народов, населявших обширную территорию России (например, Крашенинников, Паллас, Лепехин, Озерецковский и многие другие); в 20-е годы в разных частях России появляются местные исследователиэтнографы; но в большинстве случаев в работах старых этнографов господствует эмпиризм, описательная сторона преобладает над исследованием, а немногие обобщения имеют узкоспециальный характер. Очень часто, наконец, первые этнографические изучения идут под знаком миссионерских идей и миссионерской пропаганды (например, Вениаминов).

Включение этнографии в ряд принципиально теоретических дисциплин, установление ее значения для истории вплоть до стремления видеть в ней основу последней, установление общественного значения этнографии произошло только в 40-х годах и было выполнено западниками. В противовес имманентным теориям исторического процесса, выработанным

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Проблема фольклора в литераурнообщественной борьбе 40-х годов.

славянофилами, западники стремились опереться на положительные и конкретные моменты, отыскивая их в естественноисторической обстановке, в географических и этнографических факторах. Славянофилы считали народный характер изначальным моментом истории и в нем искали разгадку исторических судеб страны; западники же в народном характере стремились видеть не причину, но результат исторической жизни. Поэтому одновременно с этнографией западники усиленно изучают и географические науки. Грановский в Берлине слушал лекции Риттера; учениками Риттера были также западники А. Ефремов, Н. Фролов; позже слушателем Риттера был С. М. Соловьев. Параллельно историческому курсу Грановского А. Ефремов открывает в Московском университете курс общей географии, а Фролов (близкий друг Станкевича и Грановского) организует географо-этнографический журнал «Магазин землеведения и путешествий» (1852), в котором сотрудничает и Грановский. В «Магазине» наряду с трудами русских географов и этнографов были помещены, между прочим, и переводы капитальных трудов Риттера и А. Гумбольдта, причем

471

последнего переводил Н. X. Кетчер, в то время друг Белинского, Герцена, Грановского и вообще один из деятельных участников московской группы западников. Наконец, в трудах новой русской исторической школы, выступившей против исторических теорий славянофилов, иначе называемой историко-юридической школой, были заложены и первые теоретические основы русской этнографии.

Этнография расширяла горизонты исторического исследования; она неизбежно заставляла разрывать с теориями о своеобразных и исключительных путях развития какого-нибудь народа и вместе с тем, в противовес течениям, культивирующим идеи стабильности и замкнутости исторического процесса, вносила идею органического и прогрессивного развития человечества. Поэтому, конечно, к этнографии как к основе изучения народной жизни обращаются все противники славянофильства независимо от своих политических позиций, но, конечно, отражая последние в своей трактовке этнографических проблем. И хотя и Грановский и представители историко-юридической школы не были фольклористами как таковыми, они все же в значительной степени определяли дальнейшее развитие науки о фольклоре; и именно с 40-х годов начинается решительное включение фольклора и фольклорных изучений в русло этнографии.

Обращение к этнографии как к основе исторических изучений впервые было выдвинуто Грановским. Принимая положение о процессах исторического развития каждого народа, он стремился осмыслить их прежде всего путем анализа естественноисторических факторов во всей их совокупности. Исторические изучения он стремился сочетать с широким изучением географической среды, с изучением антропологических и этнографических данных. В своем учебнике он определяет историю как науку «о земной жизни человечества», включая в состав последней целиком и этнографию. И прежде всего он стремится изучить те разнообразные условия, которые обусловливают возникновение различных свойств народного характера. Грановский вносит в исторические построения позитивное начало. Он обращается к антропологии, «Чтобы в физиологических особенностях человеческих пород, а не в абстрактных