2. Загадка экзогамии

Так или иначе, но все согласны, что " гвоздем" проблемы происхождения родовой нравственности является загадка половых самоограничений, идущих вразрез с естественно-зоологическими вожделениями, направленными на ближайших сородичей (сын мать, отец дочь, брат сестра; брачная связь указанных пар, и прежде всего сына с матерью, называется инцестом; запрет инцеста дает экзогамию). Впрочем, подчеркивая слово "естественно", можно предвидеть страстные возражения.

Экзогамия это настолько глубинный принцип человеческой конституции, что уже само слово "естественно", употребленное в непосредственной связи с инцестуозными побуждениями, невольно вызывает чувство протеста или, по меньшей мере, неловкости. У каждого! И это хорошо, ибо подтверждает "каждому", что он человек. Но это самое по-человечески "естественное" чувство нравственного возмущения, невольно возникающее у каждого при одной мысли о возможности кровосмесительного полового акта типа "мать-сын", именно это чувство лежит в основе подавляющего большинства концепций экзогамии. И это плохо, ибо делает все эти концепции сугубо антропоморфными и ненаучными.

Дело не в том, что внутренние нравственные стимулы (бессознательно "табу", живущее в каждом) мешают самой постановке проблемы генезиса экзогамии. Напротив, в силу своей амбивалентности эти стимулы подчас до крайности подогревают теоретический интерес. Но в том-то и дело: концентрируя внимание именно на кровосмесительном аспекте инцестуозных влечений¹⁹, исследователь невольно упускает из виду главное что нравственный запрет кровосмешения (как в примитивных общинах, так, отчасти, и в современных семьях) суть форма выявления иного, гораздо более капитального феномена. Какого? Об этом позже. Пока же заметим, что психологический капкан, замаскированный в проблеме экзогамии, работает безотказно: на его кровосмесительную приманку "клюнул" даже такой "глубинный" исследователь динамики эротических влечений, как З.Фрейд (попытка генетически растолковать "Эдипов комплекс"). Но к Фрейду мы еще вернемся, а сейчас рассмотрим проблему безотносительно к психоанализу.

Известно множество гипотез, содержащих попытки объяснить происхождение экзогамии самыми различными причинами (от прояв-

ления "инстинктивного" отвращения к инцесту до "притупления" полового влечения к надоевшим родственницам и укоренения высоконравственной привычки похищать себе подружек со стороны Спенсер, Бентам, Каутский, Преображенский и другие). Большинство этих гипотез давно отвергнуто как совершенно не соответствующие действительности; некоторые до сих пор дискутируются. Из последних коротко остановимся на двух главных.

Первая гипотеза "вреда" (Л.Морган), как и большинство других, по существу, исходит из всеобщего человеческого убеждения, что поскольку кровосмешение "противоестественно", люди должны были его запретить. Однако в отличие от других у Моргана это долженствование приобретает еще и форму биологической необходимости, а именно: кровосмесительство биологически вредно. Поскольку люди становились разумными, считает Морган, они должны были замечать вред и отказываться от инцеста; кто не хотел отказываться, вымер в процессе естественного отбора. Внутри этого моргановского направления есть разногласия: одни считают экзогамию результатом именно сознательных усилий (Л.Файсон, Л.Я.Штернберг), другие результатом "бессознательного осознания" (Дж.Фрезер, Е.Ю.Кричевский); но так или иначе, вся суть во вреде. Что же касается частностей, то

"объяснить, каким образом в точности произошел род, конечно, не-

возможно"²⁰.

Порок этой влиятельной гипотезы²¹ заключается в том, что она не

"замечает" фактов, бросающихся в глаза. В самом деле, спрашивается: почему до сих пор не вымерли все стадные животные? Ведь любая относительно устойчивая группа животных (например, обезьян) неизбежно превращается со временем в кровородственную популяцию. Инцест (инбридинг) здесь правило; напротив, неродственное скрещивание (аутбридинг) исключительное явление. Это во-первых.

Во-вторых, относительно "разума". Спрашивается: как умудрялись первобытные мудрецы "замечать" биологический вред кровосмесительства? Современные генетики, например, не могут договориться о том, вреден инцест или нет. Если и вреден, этого сразу не заметишь:

"Близкородственные браки более характерны для маленьких изолированных общин... Во многих маленьких общинах физически и умственно неполноценных членов не больше, чем в больших популяциях"²².

Конечно, с другой стороны, факт, что кроссбридинг (перекрестное скрещивание) дает иногда вполне осязаемый эффект: "Кроссбридинг играл важную роль в выведении современных пород скота и сейчас широко используется для создания новых пород; но когда порода

уже выведена и проявила высокие качества, ее чистота должна сохраняться"²³. Аристократы, например, которые и сами предпочитают браки с дальними родственниками, восхищаются чистокровными скакунами: цена "благородных" животных прямо пропорциональна строгости их "родословной". Чистопородного жеребца скрещивают с дочерьми, с матерью. Ибо тонкий ценитель "чистокровных" воспринимает "полукровок" как личное оскорбление. Но это не мешает ему приходить в ужас при одной мысли об инцесте применительно к собственной персоне. Разумен ли этот ужас? Нет, видимо, дело здесь совсем не в доводах разума.

Однако существует еще одно влиятельное направление, претендующее на "разумное" объяснение генезиса экзогамии. Это направление связано с именем крупнейшего английского этнографа Э.Тэйлора, который доказал, что исходная дуальная форма экзогамии (две взаимообразующиеся группы, внутри которых половая связь запрещена) отнюдь не исключает кровосмесительства и нацелена вовсе не на запрет последнего. Исходя из этого факта и в противоположность концепции "осознания вреда", Тэйлор выдвинул гипотезу "осознания выгоды", а именно: введение дуальной экзогамии диктовалось необходимостью положить конец кровавой вражде между соседними группами вражде, которая вела их к взаимному уничтожению. Согласно Тэйлору, единственным средством установить мир между этими первоначально промискуитетными внутри себя общинами были взаимные браки. Запрет промискуитета, т.е. запрет всех половых связей внутри враждующих групп, сделал принудительными браки "на стороне", а установленная таким образом экзогамия оказалась необходимым условием прекращения взаимного истребления групп и их объединения в племя.

Разновидностью тэйлоровской гипотезы являются популярные

"экономические" теории экзогамии. Например, по мнению А.М.Золотарева, заключение брака вне своего коллектива было экономически выгодно (давало право охотиться на чужой территории и т.д.), что и привело к укоренению этой полезной привычки²⁴.

Мы не будем в подробностях останавливаться на критике вышеуказанных попыток рационально истолковать экзогамию. Укажем лишь, что в качестве отправного пункта все они необходимо предполагают промискуитет, т.е. ничем не ограниченную свободу половых связей внутри исходной первобытно-родовой общины. Не говоря уже о сомнительности этого пункта в свете эмпирических данных современной этнографии²⁵, теоретическое допущение необузданного промискуитета внутри первобытной общины делает совершенно необъяснимым сам факт ее возникновения. Ведь прежде

яснимым сам факт ее возникновения. Ведь прежде чем "задумываться", как устранить вражду между разными коллективами, нужно, видимо, было "подумать", как сохранить мир внутри исходного коллектива (существует, например, гипотеза, согласно которой австралопитеки, у которых предполагается зоологический промискуитет, вымерли в результате именно внутристадного взаимного истребления). Да и как вообще объяснить тот мистический ужас, который у примитивных народов (и у высокоразвитых тоже!) вызывает табу экзогамии; во всех

(!) известных примитивных обществах нарушение запрета половых связей внутри рода равноценно смерти. Нарушитель сам умирает или заболевает, по крайней мере. Подчеркиваем: сам! Только в редких случаях ему приходится "помогать", но в любом случае он должен умереть. Чем объяснить этот странный факт? Рациональными соображениями о "выгоде" половой связи на стороне? Это малоубедительно. Концепция осознания пользы браков "на стороне" не выдерживает критики так же, как и концепция осознания биологического вреда инцеста. Однако, отвергая эти гипотетические конструкции, мы не имеем права обойти тот фундаментальный факт, который для Тэйлора стал отправным пунктом, а именно: наиболее древняя дуальная форма экзогамии вовсе не исключает кровосмесительства (за исключением

прямого инцеста типа "сын-мать").

В самом деле. С одной стороны, дуальная форма строжайше запрещает под страхом смерти! брачные отношения между лицами из одного тотема (первобытная родовая группа), даже если между ними нет никакой фактической кровнородственной связи ни прямой, ни косвенной. Для любого мужчины данного тотема любая женщина из этой же группы табу (даже если этот мужчина "усыновлен", т.е. фактически не имеет здесь кровных родственников). Но, с другой стороны, дуальная экзогамия не налагает никаких ограничений на половую связь мужчин со своими дочерьми и племянницами (если, конечно, последние дочери брата, но не сестры! Здесь табу). Ведь дочь остается у матери, т.е. является для отца членом чужой, не "родной" ему группы, и поэтому оказывается законным объектом половых вожделений (впрочем, при этой групповой форме брака отцовство практически невозможно установить вообще, да этим никто и не интересуется).

Кроме того, дуальная форма ведет и к постоянному кросскузенному браку, т.е. к браку между детьми брата, которые остаются в чужой группе, и детьми сестры (члены своего тотема). Однако половые отношения между параллельными кузенами всех степеней (по ма-

теринской линии) вплоть до тех, где родственные связи вообще с тру-

дом могут быть прослежены, строжайше запрещаются.

Нетрудно заметить, что эта примитивно-дуальная форма экзогамии составляет суть так называемого матриархата. Род здесь это материнский род: все дети женщин, включенных в один тотем, естественно, оказываются родственниками, т.е. членами той общины, где они родились; напротив, все дети мужчин остаются "на стороне" это члены чужих коллективов, они не родные и как таковые вполне доступны для первых в половом смысле.

Факт заключается в том, что понятие "отцовства" в кровнородственном смысле этого слова относительно очень позднее историческое образование. В подавляющем большинстве примитивных обществ половой акт вообще не связывается с актом рождения; половой акт это одно дело, рождение ребенка совершенно другое, между ними не устанавливается причинная связь. Например, австралийцы,

"если бы... даже и заметили, что дитя появляется на свет лишь в том случае, если имело место оплодотворение... не сделали бы из этого того вывода, который нам кажется естественным. Они продолжали бы думать, что если женщина забеременела, то это произошло потому, что какой-нибудь "дух", обычно дух какого-нибудь предка (т.е. "дух" умершего члена этого же тотема! Ю.Б.), ожидающий перевоплощения и находящийся в данный момент в запасе, вошел в нее... У арунта женщины, боящиеся беременности, стараются в том случае, если они вынуждены проходить по такому месту (место захоронения. Ю.Б.), где находятся эти духи кандидаты на земную жизнь, пробежать его возможно скорее и принимают всевозможные предосторожности для того, чтобы помешать какому-нибудь из этих духов войти в них. Но Спенсер и Гиллен вовсе не говорят, что они из боязни беременности воздерживаются от всяких половых сношений"²⁶.

Отрицание причинной значимости полового акта сохраняется даже и в более сложных обществах, основанных уже на отцовском праве. "У племен Северной Австралии родословная класса, а также тотема строго ведется по отцовской линии". Но и здесь "ребенок не есть прямой результат оплодотворения"²⁷. Более того, характеризуя еще более высокоразвитые африканские племена, Леви-Брюль констатирует: "Бесплодие всегда рассматривается как явление, которое зависит от женщины. Туземцы эти знают физиологическую роль полового акта, но так как они не считают беременность реально зависимой от него, то им и в голову не приходит, что вину в отсутствии зачатия следует приписать иногда другой стороне, участвующей в оплодотворении, мужчине"²⁸.

Итак, особенность исходной дуально-групповой формы экзогамии заключается в том, что здесь вообще отсутствует понятие отцовства в кровнородственном смысле этого слова; "отцами" считаются здесь мужчины родного тотема, хотя реально женщины вправе иметь брачную связь только с мужчинами из чужих групп.

Подчеркнем и еще одну "деталь": организация рода исключительно по материнской линии вовсе не дает оснований для ходячего истолкования матриархата как "власти женщин". Что касается "власти", мужчины в целом, видимо, всегда играли доминирующую роль. Матриархат обозначает не "власть", но естественно-стихийный принцип родовой организации первобытной общины²⁹. Совершенно очевидно, что этот принцип генетически не имеет ничего общего ни с "властью", ни главное! с "боязнью" кровосмесительства, ибо люди на этой ступени развития вообще еще очень далеки от каких бы то ни было

"догадок" о причинном влиянии полового акта на "зарождение" ребенка в чреве матери. Очевидно, отнюдь не инстинктивное "отвращение" к инцесту обусловило то, что любой половой акт внутри материнской общины неизбежно карается смертью (исключение ритуальная оргия, но об этом позже), хотя тотемная община может состоять не только из близких родственников.

Нет! Вовсе не на запрет кровосмесительства было направлено первое половое табу. Совершенно очевидно, что оно преследовало какую-то другую "цель". Но какую?

Осознание причинной (оплодотворяющей) роли полового акта; параллельно сам интерес именно к кровному родству (и по мужской линии тоже), все это продукт относительно очень высокой ступени общественного развития. Пробуждение этого кровнородственного интереса требует особого исторического генезиса; как правильно подметил Энгельс, этот интерес непосредственно связан с возникновением внутри первобытно-тотемной коммуны отношений собственности и основанных на собственности патриархальных семейств. При этом не "осознание" кровного родства привело к возникновению патриархальной семьи; наоборот, именно фактическое наличие уже готовой отцовской семьи обусловило и постепенное осознание кровного родства по мужской линии.

Характерно: более поздний отцовский запрет половых отношений внутри "своего" семейства первоначально дополняет древнее материнское половое табу лишь исключением кросскузенного брака. Объясняется это тем, что в отличие от всеобщего (нравственного) внутритотемного запрета патриархальный запрет первоначально относится не ко всем, но лишь к "подчиненным", т.е. к женам и детям, которые

теперь остаются у отца-собственника. В отличие от первоначальной всеобщей нравственной формы патриархальный запрет вовсе не ограничивает относительной половой свободы самого "хозяина", например, в примитивных патриархальных общинах повсеместно распространен обычай дефлорации девушек именно собственными отцами³⁰. Позже это преимущественное "право" переходит к "отцу" так называемой "большой семьи"³¹, к вождю племени, царю, а в средневековой Европе к сеньору (пресловутое "право первой ночи"); все эти "права" являются пережитками власти и относительной половой свободы главы архаической семьи.

Таким образом, с точки зрения нравственности в отличие от древних половых табу отцовское право, возникшее в недрах тотема, первоначально было, видимо, своеобразным регрессом, "обратным" ходом к естественно-животной, гаремной форме полового доминирования, но

"обратным ходом" уже на сверхбиологической основе существующих всеобщих "матриархальных" запретов. Так что подлинная кровнородственная организация, та антикровосмесительная экзогамия и соответствующие ей нравственные установки, на которых обычно концентрируется весь интерес исследователей, продукт относительно очень высокой ступени общественного развития, результат взаимного перекреста исходного материнского рода (тотем) и вторичного отцовского права (семья), основанного уже не на нравственности, но на доминировании и примитивных формах собственности. Первым собственником стал мужчина. Эту собственность он при-

обрел не внутри своей материнской коммуны, но добыл извне.

Первой собственностью (добычей) была женщина из "чужого" клана. Подчеркнем: не родная, а "чужая" женщина, т.е. дозволенная мужчине как объект полового влечения. Эту "собственность" мужчина силой захватывал себе (покупал позже) в единоличное владение; он запрещал ей впредь "расходовать" естественный свой дар на всех, кроме себя самого лично³². Такое "присвоение" объекта наслаждений

(часто группы "объектов") и составляет первоначально суть нового отцовского права, изнутри разлагающего первобытный материнский тотем. "В огромном числе низших обществ ("низших" здесь надо понимать относительно Ю.Б.), начиная со дня заключения брака, женщина, которая до этого пользовалась величайшей свободой в половом отношении, становится табу для всех членов группы, кроме мужа. Она принадлежит ему не только потому, что он ее приобрел, иногда за очень дорогую цену, и что измена является, таким образом, своего рода кражей, между ней и им устанавливается сопричастность... В

наиболее строгом смысле слова последствия должны были бы приво-

дить к смерти вдовы вместе со смертью мужа"³³.

В примитивных обществах женщины принадлежат мужу именно потому, что они "чужие" и он их купил или "добыл" каким-либо иным способом (так же, как и всякую другую вещь). Поэтому даже в относительно высокоразвитых обществах долго еще сохраняется обычай отправлять в могилу вместе с умершим хозяином не только личные его вещи оружие, сбрую, утварь, но и жен. Да и до самого недавнего времени в некоторых местах сохраняются пережитки этого обычая:

"В Китае самоубийство вдов на могиле мужей довольно еще распространено... Являясь собственностью мужа, всякая достоуважаемая вдова даже после его смерти может считать факт своей принадлежности другому лишь величайшей несправедливостью в отношении покойного мужа, как бы воровством". Известен древний обычай "оставлять в пустыне на произвол судьбы вдову на том основании, что после смерти мужа она является женой духа"³⁴.

Впрочем, это уже крайности. Напротив, относительно "развитым" северным племенам Австралии (например, ронга, баронга и другим) присущ дух "бережливости" по отношению к личному имуществу покойного. Здесь вдова становится как бы предметом потребления братьев и племянников умершего итиа. "Если намеченный итиа отказывается от вдовы, то она переходит к другому, более молодому брату... Однако супруга, полученная по наследству, отнюдь не является собственностью наследника... По существу, она остается собственностью старшего сына покойника. Для других она является лишь

"женщиной для спанья". Дети, которых она имела от первого мужа, принадлежат не второму мужу, а старшему сыну первого. Те дети, которых она родит в новом положении... также достаются подлинному главе наследства, старшему сыну... Собственность в обществе ронга уже облечена в юридические формы"³⁵.

В данном примере особенно примечательно то, что критерием отцовства является не половой акт, но именно владение. Конечно, и то и другое, как правило, совпадают. Но поскольку иногда древнее табу, запрещающее половую связь внутри тотема (по материнской линии), вступает в противоречие с новыми принципами отцовства, сразу же выявляется, что отцовское право зиждется здесь вовсе не на кровном родстве. В данном случае вдова может служить "женщиной для спанья" любому родственнику бывшего мужа по их собственной материнской линии (брату, племяннику и т.д.), т.е. практически она может вступать в половую связь с любым членом чужого тотема, к которому принадлежал умерший муж. Но все ее дети принадлежат уже не к то-

тему мужа, но к ее собственному тотему. Поэтому для своего нового

"законного" владельца (старший сын) так же, как и для всех своих родственников по своей материнской линии, она оказывается запретной в половом отношении.

Это обстоятельство нисколько не мешает, однако, тому, кто законно получил в наследство запретную женщину (т.е. ее собственному сыну), ощущать себя полновластным хозяином и отцом всех рождающихся от нее детей. Для этой женщины именно он, сын, владелец! считается подлинным "мужем" и "отцом" детей; что же касается остальных, она лишь "для спанья".

Но оставим все эти сложные формы отцовского права. Нам было важно заметить здесь следующее: 1) лишь перекрест внутритотемного подлинно нравственного полового табу с вновь возрожденным звериным отцовским внутрисемейным запретом ведет в результате к завершенной кровнородственной экзогамии; 2) генезис отцовского права совпадает с историей возникновения собственности. Таким образом, собственность оказывается вторичным историческим феноменом, не имеющим прямого отношения к социогенезу как таковому, т.е. к проблеме превращения зоологического объединения животных в первобытную тотемическую коммуну, основанную на всеобщих моральных запретах³⁶.

В данном случае нас непосредственно интересует социогенез. Следовательно, и в отношении загадки происхождения рода (экзогамии) наша задача соответственно сужается. Нас интересует не род вообще, не поздняя кровнородственная экзогамия, исключающая всякое кровосмесительство, но именно архаический материнский род, т.е. тотем.

Однако прежде чем перейти к позитивному рассмотрению таким образом сформулированной проблемы, отметим еще одно направление, пытающееся объяснить происхождение экзогамных нравственных запретов необходимостью подавления половой конкуренции внутри первобытной общины.

Последней точки зрения придерживался, например, русский социолог М.М.Ковалевский; он считал, что женщина "должна была явиться яблоком раздора между членами одного и того же сообщества... Но всякое сообщество, в том числе и родовое, может держаться лишь под условием внутреннего мира и этим обстоятельством объясняется, почему на разнообразнейших концах земного шара эта общая всем причина привела к установлению системы экзогамных браков"³⁷.

Конкретную разработку это положение Ковалевского получило в статье советского этнографа С.П.Толстова "Пережитки тотемизма и дуальной организации у туркмен"³⁸; по существу, оно стало отправной идеей и в фундаментальном исследовании Ю.И.Семенова "Как возникло человечество".

На наш взгляд, последнее направление наиболее близко подходит к существу дела. Однако недостаток указанных работ заключается в том, что они слишком робко формулируют проблему, не давая при этом конструктивного ее разрешения. Например, Ю.И.Семенов собрал обширнейший материал, неопровержимо доказывающий правильность общего подхода к делу. Но вместе с тем все попытки этого автора позитивно разрешить загадку социогенеза завершаются "смазыванием" возникающих антиномий (вместо их предельного обнажения

единственный путь к истине), в результате чего создается лишь видимость решения. Мы не считаем нужным давать здесь подробный разбор этих попыток, читатель легко может ознакомиться с ними сам. Вместо этого обратимся к "экзотической", но в своем роде последовательной концепции, тоже исходящей из вышеуказанного соображения о "яблоке раздора". Но предварительно несколько слов о самом объекте исследования.