7. В чем основной порок психоаналитического подхода к проблеме?

Мы специально рассмотрели проблему социальной функции оргиастических культов и возникающей на их основе трагедии, поскольку, как мы полагаем, без серьезного анализа такого рода феноменов невозможна действительно всесторонняя постановка проблемы происхождения нравственных запретов, в частности, и происхождения первобытнородовой, общинной социальной организации вообще. Вместе с тем нам было важно показать, что на своего рода "монопольной" интерпретации именно такого рода реальных феноменов как раз и спекулирует психоаналитическая концепция экзогамии, что именно отсюда она черпает свое правдоподобие. Остановимся на этой, второй, стороне дела.

Само собой разумеется, что вышеописанная трагическая мистерия, конечно, уже очень далека от исходных примитивных тотемических оргий первобытных дикарей. Но все-таки аналогии между ними очевидны. В самом деле: "Представим себе картину такой тотемистической трапезы... Клан умерщвляет жестоким образом свой тотем по торжественному поводу и съедает его сырым всего, его кровь, мясо и кости; при этом члены клана по внешнему виду имеют сходство с тотемом, подражают его звукам и движениям, как будто хотят подчеркнуть свое тождество с ним. При этом акте сознают, что совершают запрещенное каждому в отдельности действие, которое может быть оправдано только участием всех: никто не может также отказаться от участия в умерщвлении и трапезе. По совершении этого действия оплакивают убитое животное" и т.д.⁶⁸.

В каждом из примитивных сообществ этому ритуалу присуща своя особенная форма, он различается специфическими деталями, но в главном своем смысловом содержании он одинаков у всех примитивных народов в Азии, в Австралии, в Америке, в Африке... Итак, продолжает Фрейд, "наступает шумнейший радостный праздник, дается воля всем влечениям и разрешается удовлетворение всех их. И тут безо всякого труда мы можем понять сущность праздника... Тотемистическая трапеза, может быть, первое празднество человечества, была повторением и воспоминанием... замечательного преступного деяния, от которого многое взяло свое начало: социальные организации, нравственные ограничения и религия"⁶⁹.

Таково "решение" проблемы, которое предлагает Фрейд.

Заметим, что по своему отправному пункту это решение мало чем отличается от вышеупомянутой дарвиновской гипотезы, от которой Фрейд, собственно, и отталкивался как от биологической предпосылки. Дарвин исходил из того, что "у получеловеческих прародителей человека и у дикарей в течение многих поколений происходила борьба между мужчинами за обладание женщинами"⁷⁰. Но, замечает Фрейд, "в дарвиновской первичной орде нет места для зачатков тотемизма. Здесь только жестокий ревнивый отец, приберегающий для себя всех самок и изгоняющий подрастающих сыновей"⁷¹. Спрашивается: каким же образом эта орда превратилась в экзогамную коммуну, основанную на всеобщем нравственном! запрете половых связей внутри общины?

Фрейд отвечает нам: "В один прекрасный день изгнанные братья соединились, убили и съели отца и положили таким образом конец отцовской орде"⁷².

Но решает ли это проблему? Дарвин, например, приводит множество фактов, свидетельствующих, что подобные тривиальные для животного мира события сами по себе ничего не решают. Дело в том, что действительно у очень многих стадных животных свержение старого вожака молодыми самцами завершается убийством и, если это хищники, пожиранием "отца". Однако, повторяем, это тривиальнейшее для животного мира событие ни к чему принципиально новому не приводит. Дело венчается борьбой за доминирование и появлением нового вожака. Естественно, что и по отношению к первобытной орде предлюдей-каннибалов остается открытым вопрос: почему же великие

"бунтовщики-богоеды" после своего "замечательного" деяния сами не передрались и не съели друг друга? Что их остановило? Ведь то "яблоко раздора", которое было причиной бунта, и после "переворота", очевидно, не потеряло своей бесовской соблазнительности.

Конечно, Фрейд попытался ответить и на этот главный вопрос. Читаем: "Объединившиеся братья находились во власти тех же противоречивых чувств к отцу, которые мы можем доказать у каждого из наших детей и у наших невротиков, как содержание амбивалентности отцовского комплекса. Они ненавидели отца, который являлся таким большим препятствием на пути удовлетворения их стремлений к власти и их сексуальных влечений, но в то же время они любили его и восхищались им. Устранив его, утолив свою ненависть и осуществив свое желание отождествиться с ним, они должны были попасть во власть усилившихся нежных душевных движений. Это приняло форму раскаяния, возникло сознание вины, совпадающее здесь с испы-

танным всеми раскаянием. Мертвый теперь стал сильнее, чем он был при жизни; все это произошло так, как мы теперь еще можем проследить на судьбах людей. То, чему он прежде мешал своим существованием, они сами себе теперь запрещали, попав в психическое состояние хорошо известного нам из психоанализа "позднего послушания". Они отменили поступок, объявив недопустимым убийство заместителя отца тотема, и отказались от его плодов, отказавшись от освободившихся женщин. Таким образом, из сознания вины сына они создали два основных табу тотема, которые должны были поэтому совпасть с обоими вытесненными желаниями эдиповского комплекса. Кто поступал наоборот, тот обвинялся в единственных двух преступлениях, составляющих предмет заботы примитивного общества"⁷³. Так что

"общество покоится теперь на соучастии в совместно совершенном преступлении, религия на сознании вины и раскаяния, нравственность отчасти на потребностях этого общества, отчасти на раскаянии, требуемом сознанием вины"⁷⁴.

Кстати, заметим, что согласно нарисованной здесь картине, формирование первобытной человеческой общины, так же, как и дальнейший прогресс общественных институтов, нравственности и религии, исключительно мужское деяние; женщина здесь лишь пассивный объект мужских эротических устремлений, т.е. поистине яблоко раздора: "Много крови, много песен для прелестных льётся дам..." Эта направленность антропогенетических изысканий Фрейда и по сей день вызывает "улыбочку" даже у самых горячих его поклонников. Однако стоит заметить: смех получается тут какой-то немножечко

"странный", в нем явно проскальзывают сатанинские сардонические!

оттенки. Эти оттенки, конечно, не аргумент, но все-таки... Видимо,

Фрейд коснулся именно того места, где и была "зарыта собака".

Застолбим это место. На столбе укрепим дощечку и запишем на ней для памяти: "Где-то здесь сокрыты корни человеческой совести, из которых пробились наверх ростки первых нравственных ограничений тотемические табу".

Попробуем здесь еще "покопать", ибо Фрейд так и не смог обна-

жить нам "корней".

В самом деле, с одной стороны, основу собственно человеческой нравственности (табу экзогамии) Фрейд, как мы видели, пытается

"вывести" непосредственно из "замечательного преступного деяния", осуществленного животными предками человека. Но, с другой стороны, для того, чтобы объяснить, почему это обычное среди зверей

"деяние приводит в данном случае к столь необычным, "замечатель-

ным" последствиям, а не разрешается опять-таки тривиальным для

животных способом, для этого Фрейду пришлось предположить человеческую совесть ("сознание вины", "раскаяние", т.е. "психическое состояние, хорошо известное нам"... и т.д.) как уже наличную... у зверей? Наличную до "деяния"! Таким образом, "генетический круг" замкнулся. Для того, чтобы в результате "грехопадения" получилась совесть, надо, оказывается, чтобы она уже была до "грехопадения".

И все-таки постараемся извлечь некоторые уроки из этих неза-

вершенных изысканий психоанализа.

Результат оказывается совершенно парадоксальным с точки зрения расхожих, грубо утилитаристских и эгоцентристских, т.е. буржуазно-идеологических установок самой психоаналитической теории. Вопреки общеизвестным догмам психоаналитической теории, согласно которым такие феномены, как нравственность, совесть, являются всего лишь иллюзорными отражениями страха перед диктатом внешней социальной среды, т.е. своего рода псевдофункциями, которые составляют лишь поверхностную часть глубоко аморального по своему исходному принципу ("принцип удовольствия") "ОНО" и углубление которых поэтому является причиной невротических расстройств⁷⁵, вопреки этой расхожей установке, призванной оправдать откровенный цинизм буржуазной практики, оказывается, что на самом деле движущая пружина исходных психических механизмов сознания

(прежде всего экзогамных табу), та пружина, которая одновременно является и конституирующим ядром примитивных форм социальной связи (первобытного рода, тотема), эта пружина суть изначальная

"амбивалентность" (раздвоенность) человеческого сознания, которая проявляется реально как совесть, т.е. как внутренняя реакция на собственные эгоцентрические (животные по природе) побуждения (реакция "сверх-Я", по Фрейду). Иными словами, в рамках самого психоаналитического исследования обнаруживается, что именно нравственность лежит в основании человеческой психики и ее первичных собственно социальных продуктов. Этот позитивный пункт мы и запишем себе для памяти. Вся остальная экзотика, в том числе "первородный грех", вещи вполне вероятные, и иногда очевидные, но не существенные, ибо "собака зарыта" глубже.

В самом деле, что пытается объяснить нам Фрейд "первородным грехом"? Происхождение амбивалентной психики социальных существ. Но ведь если бы этой психики не было до "греха", значит, не было бы и никакого "греха". Были бы просто звери, пожирающие друг друга без "угрызений" совести. Фрейд пытается генетически объяснить социальную психику человека (совесть), но он целиком остается внутри магических кругов этой раздвоенной психики этих извечно

грызущихся змей, сплетенных в единое "Я": самосознание, обреченное "лезть из кожи", пытаясь распутать клубок враждующих вожделений, подглядывать внутрь себя, противопоставлять себя самому себе в качестве внешней цели (предмет) и "угрызать", подавлять в себе внутреннего врага этого созидания, в муках искать "гармонии", обновления и примирения с самим собой (с новой предметной целью), с тем чтобы вновь потом низвергаться в хаос и возрождаться вновь, в новом

"надзвездном" облике, сбросив с себя, как слинявшую кожу, прежних окаменелых идолов. Решить проблему генезиса амбивалентной психики человека значит обнажить движущую пружину спиральной пляски самосознания, поднимающей человека вверх в беспредельное.

Но где искать решения проблемы? "Мы ничего не знаем о проис-

хождении этой амбивалентности"⁷⁶, заключает Фрейд.

Так ли уж ничего?

Попробуем заглянуть под антропогенетическую "почву" рассмотрим подробнее принципы взаимоотношения особей в естественно-зоологическом объединении, в стаде обезьян.

В настоящее время эти взаимоотношения достаточно хорошо изучены. "Классическими" признаны труды английского приматолога Солли Цукермана, некоторые обобщающие выводы которого, однако, резко критикуются многими нашими авторами. Суть этой критики сводится обычно к следующему: "Картина жизни в сообществе обезьян выглядит, по Цукерману, довольно мрачной... Распространяя эти явления на общественную жизнь людей, автор как бы говорит: таковы и мы с вами, уважаемые читатели, ибо в основе наших отношений лежит тот же безудержный эгоизм, а главным фактором общественных отношений является сексуальная потребность... Если даже допустить, что обобщения Цукермана относятся только лишь к классовоантагонистическому обществу, в котором, по Марксу, извращены все естественные отношения людей, то и тогда нельзя с ним согласиться..."⁷⁷.

Учитывая эти возражения, мы не будем ссылаться на слишком

"мрачного" Цукермана. Возьмем за основу получивший у нас всеобщее признание обобщающий труд известного специалиста по психологии животных Яна Дембовского.