_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 3

С. Прегель

71

С виноградом сошли в долину, Где садов медвяная тьма, Где на площади топчет глину Огневая лань-хайтарма.

Музыкант подпевал, и трубный Голос выплыл из глубины, И, взлетая, завыли бубны, Диким зноем обожжены.

И, безумьем лучей поборот, Кипарис умирал во мгле...

Мы проехали мертвый город, Город мертвых, Чуфут-Кале.

ШАРМАНКА

Влуже потушенной бедный один

Впозеленевшем пальто господин,

Сгорбленный, старый, в пенсне и усах, В луже стена в затененных лесах,

Пес, приблудившийся издалека,

Пеплом обсыпанные облака...

Вулице грязный, лоскутный туман, Окна, окурки, охрипший орган,

Вулице, все заслоняя собой, Крутится медленно шар голубой.

Крутится, вертится, хочет упасть, Щелкает зонтика черная пасть.

СМЕРТЬ ВАРШАВЫ

В мокрых Лазейках, ще дерево тлеет, Стынет вода в погибшей траве, Птицы когда-то шумели в аллеях, Пел соловей в глухой синеве.

72	С. Прегель

Ранней зимой, хрустящей и зябкой, Воздух был ровен, розов и тих.

О, куполов серебряных шапки, Светлые лица зданий твоих!

О, площадей бездонные лужи, О, голубых решеток рога!..

Город упал, смертельно контужен Злобой поверженного врага.

Стены последним огнем истекали, Кровью горели струпья двора, Балок иссохшие руки мелькали

Впламени медленного костра.

Вмуке гортанной и прихоти пестрой Улиц тревожных, улиц кривых, Ночь расставалась с булыжником острым, Звонким булыжником мостовых.

Красный туман над предместьями плавал, В тусклой воде тонули мосты...

Так на рассвете скончалась Варшава, Город торжественной нищеты.

В ГЕТТО

По закоулкам громоздились слухи, Быстрее бомбы говорил наган.

Но с нами был голодный мальчик Нухим, Веселый и бездомный мальчуган.

На склоне ночи, в тишину рассвета Не смело солнце выйти из норы, Тоща, бушуя, потухало гетто, Сочились мраком скользкие дворы.

Ипадал дождь, нелегкий и несмелый,

Изамер луч... и навсегда... с тех пор.

Аон, один на досках обгорелых, Стрелял во тьму безлицую в упор.

с . Прегель

73

Он захлебнулся ветра влагой талой, Он смехом гнал тревожные свистки...

Был огонек, и вот его не стало, Но все в огне крутые завитки.

Тринадцать лет, мальчишеская удаль, На баррикаде сладко умирать...

Тогда еще казалось — будет чудо, И чудо совершилося, как знать.

ВЫ ПРИПОМНИТЕ^.

По ночам смятенье в подвале При огне безумной свечи, Тех, кто в шепоте изнывали, Вы припомните, палачи.

Эту раннюю позолоту На непрочных листьях осок,

Иобильный дождь пулемета,

Ипрощальный белый песок.

Как их гнали на старую пристань Из местечка сонной глуши, Были камни обрызганы чисто, Выпрямлялися камыши.

Перед смертью последний роздых — Три минуты здесь, на мосту, О, чужие, бледные звезды, Потухающие на лету.

Этот холод рассвета лютый И лиловый огонь щеки, Нет страшнее первой минуты Ожидания и тоски.

Потекла минута вторая, Самый страшный водораздел.

Мальчик крикнул: «Слушай, Израиль!» И худые руки воздел.

Но молчало темное небо И не слышало голосов,

74	С. Прегель

Только толстый немец-фельдфебель Постучал о крышку часов,

Поднял выше палец корявый, Посвистел и подал сигнал, — И картуз с головы кудрявой На седые доски упал.

Затихали, дрожа, ресницы, Сердце, сердце — оно не стучит...

Вы припомните, смолкли птицы, Пес не лаял, скрылись лучи,

Восковые детские лица Вы припомните, палачи.

ДОЧЬ ФАРАОНА

Искатерти крахмальная стена,

Итяжкий вздох в молитвенном напеве,

Идесять капель смуглого вина

На память о Господнем страшном гневе.

Подсвечников тяжелых якоря, И бисерные бахромы ресницы, На темных буквах вечера заря,

На крыше слов глубокий сумрак длится.

Течет во мглу в веселии, в тоске,

Иплещет полноводная Агада: Вот буйволов коричневое стадо На водопое топчется в песке,

Идевушка спускается к реке, Служанки ждут под тихой сенью сада,

Ией навстречу горькою усладой Глаза младенца светят в тростнике.

♦* *

Отречения счастье высшее, С Богом набожный договор.

Пальцы скорбные, брови нависшие, В красных жилках старческий взор.

С. Прегель

75

Столько боли на плечи навьючено, Ветром горя грудь сожжена.

О страдающих и умученных Говорит ему тишина.

Исиянье первоначальное,

Имолитвы божественный гнев,

Иразмерное пенье печальное.

Под рыданье синагогальное Он качается, руки воздев.

ВАНДЕЯ

Сильными слава владеет, Гордыми вера стоит, Это в зеленой Вандее Деды твердили твои.

Гаснут тяжелые кисти, Ветер заборы глушит, Утром винтовку почистишь, В полночь уйдешь в камыши.

Под сентября разговоры Чистая веет смола, Ждут головного убора Два голубиных крыла.

Ветви качаются сонно, Тучи в лощине лежат, И полевая Мадонна Мантией ловит закат.

Яблоки поздние рдеют, Травы туман шевелит, Наша земля не скудеет И нерушимо стоит.

В благословенной печали Темных осенних лугов Наши деревни, где ткали У золотых очагов.

76	С. Прегель

БРЕТОНСКАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Остров уходит в море тумана, Бледное солнце село на мель, И над водою клич корморана...

Будешь матросом, Ив-Габриель!

Парус по кручам бешено скачет, Пусто и дико в этой глуши.

Всером поселке дед твой рыбачил,

Всонном закате сети сушил.

Овцы стоят на медленном склоне, В небе барашки ходят легки. Как умирал отец твой в Тулоне, Будут рассказывать старики.

Как трепетала, гневом объята,

Вгроме железном глаз синева, Как на смолу тяжелых канатов Тихо склонилася голова.

Вдом свой, поросший мохом и цвелью, Он не вернется, не суждено, Не постоит он у колыбели И на луну не взглянет в окно.

Яблони цвет осыпался ранний, Флюгеру снятся вещие сны, Как до конца, за счастье Бретани, Будут ее сражаться сыны.

Это поет прибой неустанно, Это играет ветра свирель, И повторяет клич корморана...

Будешь матросом, Ив-Габриель!

** *

Зимний день скользнет бесповоротно В тонкую заоблачную щель — Снова сумрак, серый и бесплотный, Снег и снег и темная капель.

С. Прегель

77

А былое — мимо, мимо, мимо, Многозвенный бег его умерь, — Нет страстей и снов неповторимых

Инезаживающих потерь.

Ишаги знакомые утихли,

Ивдогонку ветер не вздохнет

Усвоих, у наших, у чужих ли Кованых кладбищенских ворот.

ВПОСЛЕДНИЙ РАЗ~

Исгинет в тумане белый камыш,

Идрогнут домов предплечья,

Ибудут смотреть с пылающих крыш Пустые глаза человечьи, —

Впоследний раз разольется река, Взлетят берега шальные,

Впоследний раз о стол кабака Ударят кружки пивные,

Впоследний раз прозвучит засов,

Ив звоне стихнут снаряды,

Исмерть сойдет с городских часов Просить у жизни пощады.

ЭМИЛИЯ ЧЕГРИНЦЕВА

СКУЛЬПТОР

Земные, теплые движенья на глину плещут и скользят

все яростней, все вдохновенней, но чуда повторить нельзя.

Полураздавленный и липкий овал неясного лица, как вызов, шлет полуулыбку

глазам прищуренным творца.

Припоминая Божье слово, дрожит бесформенная плоть. Сырыми тряпками окован и к муке приближаясь вплоть,

ты рассекаешь выход узкий, чтоб голос вышел на простор,

чтоб пел и плакал каждый мускул, не вздрагивавший до сих пор.

И вот, уже изнемогая, сквозь вопль, исторгнутый борьбой,

ты слышишь — дышит грудь глухая, ты видишь — солнце над тобой.

ПРАГА

Растянув тишину по аллеям, приколов к темноте фонари, теплый вечер мундиром алеет на посту у сентябрьской зари.

Каменеет дворцовая стража, каменеют химеры и храм.

Э. Чегрннцева

79

Смерть на ратуше время покажет:

—Горожане, пора по домам! —

Итоща из-под арок в извивы

узких улиц, сквозь копоть и пыль, золотистым играющим пивом малосгранская вспенится быль.

Газ больными глазами моргает, и туман вырастает стеной, и, бунтарские песни слагая,

бродят души в угрюмой пивной. Хмель их горек, и хмельно их горе, потрясает кружками цех; а в молчании обсерваторий

ищет Брагэ счастья для всех.

И, пугаясь полночного крика, по подвалам алхимики ждут золотую удачу, и дико над ретортами ночи плывут.

И в предчувствии бед и бездолья, одинокий и злой, как скопцы, серым пальцем глиняный Голем королевские метит дворцы.

ШАХМАТЫ

Вадиму Морковину

Длинные пальцы большой руки, — ястребом кружит тень.

Мир оплывает в размах доски. Белая клетка. День.

Деревянны шаги королевской четы, деревянны хвосты коней. Офицерские очи прозрачно-пусты от бессонных ночей и дней. Очарованно двинулась белая рать, за квадратом берет квадрат.

Обреченно клялись короля защищать деревянные души солдат.

Как золотисты волосы под шлемом! А белый плащ как крылья на плечах!

80	Э. Чегринцева

Король, король! Любовь страшней измены. Я подымусь, я глухо крикну — шах!

Черная дама, как Жанна д’Арк, гордо ведет войска.

Шелест знамен, как весенний парк. Мутно блестит доска.

Белый квадрат, черный квадрат, гулкая тьма и свет.

Нежность молчит. Души молчат. Копья несут ответ.

Конь вороной, сбив седока, крошит копытом мир. Саван на лоб сдвинув слегка, смерть сторожит турнир.

Как нож, вонзает листья кактус

вокно, завешенное тьмой,

исон, однажды сбившись с такта, не возвращается домой.

Вползая медленно и едко, сдвигает комнату тоска, душа томится в черной клетке, ночь нарастает как раскат.

Я низко опускаю плечи — любовь враждебна и темна. Мне защититься больше нечем. Мой ход неверен. Я одна. Неотвечающей любовью полна, как адом, тишина.

Вот так — согнувшись в изголовья,

встречать я день осуждена. Но утро, и живешь иначе, надеждой сомкнуты уста, мир — разрешенная задача и клетка черная пуста.

Атакуют последнюю башню с востока темнолицые роты, победу пленив, и над полем, над рябью квадратов широких

ты один, как бессмертный таинственный миф. Белокурый король пошатнулся. Из рук выпускает копье и щит, но уже королева — недремлющий друг, на защиту к нему спешит.