_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 3

Э. Чегринцева

81

Королева, гардэ! Назад! Но в крови голубой копье, но уже стекленеет взгляд. Барабан похоронно бьет.

Король, несчастье чертит последний ваш квадрат. Любовь страшнее смерти. Король, прощайте! — Мат.

И вот опять кладет судьбу рука в холодную коробку. Мы деревянно спим в гробу и ждем и трепетно и робко, что завтра, вновь начав игру, нас будет двигать свысока все та же крупная рука.

** *

Сжимала все упорней тьма, как в мертвой хватке, злую челюсть,

ибыло время как тюрьма, и, поднимая легкий шелест, сгорали звезды, а нагар туманом сыпался на плечи, на гуттаперчевых ногах в дверях покачивался вечер. И бились, бились об углы

вещей, расставленных когда-то, тоска, восставшая из мглы,

иполы старого халата.

Пугала белая кровать, и душный сумрак щерил зубы, а сердце верило опять,

что слышит ангельские трубы. Мертворожденные мечты, как тень, сгибаясь, забегали, вели за город, за пустырь, за очарованные дали.

Пустое тело, став смелей, с землей готовилось проститься, чтобы под шелест тополей

блеснуть над городом зарницей.

82	Э. Чегрннцева

Все возвращалось, все опять само собой к тому же дому, и снова — стены и кровать,

как вкус щекочущих оскомин. И плоть, сожженную дотла, как платье бросивши на стулья, так уходила, так ушла ночь на двадцатое июля.

** *

Город терялся, кружился и плыл. Гребни тумана смывали костелы.

Явозникала, мой зов был уныл, тело мое становилось тяжелым.

Явозникала, росла и ждала.

Яобольщалась печально и сладко...

Дни уходили сквозь сны и дела, чередовались и клали закладку.

Жизнь вырастала. Мой дом был готов. Дом ли? Готов ли? Не знаю, быть может. Счастье идет без приветственных слов, — счастье мое, равнодушный прохожий!

Яобольщаюсь, а мир не готов.

Ялишь рассеянно множу потери. Над неподатливой стопкой листов сердце немеет в чаду суеверий.

Дни. Но ржавеет мой песенный плуг, — как временами мой голос томится!

Дом покидает приснившийся друг, исподволь русая прядь серебрится.

** *

Проклятый город Кишинев.

Пушкин

Лошадям и извозчикам снятся хруст овса и прохладный трактир. Небо — мелко кистями акаций разрисованный кашемир.

Э. Чегринцева

83

На базаре под градом наречий помидоров краснеют рады, и в пыли — потерявшие плечи, желтоватые головы дынь.

Духота наступает на город, стороной кукурузных полей, вечер рдеет над старым собором, над молчаньем зачахших аллей.

Ипоэт покидает свой цоколь, не касаясь земли башмаком, он идет, как всегда, одинокий, горевать в губернаторский дом.

Ив змеином, зеленом объятьи виноградников и садов от бессильных и давних проклятий задыхается Кишинев.

** *

Снег падает, и не ломает ноги, ни рук, ни ребер и ни позвонка...

Для всех закон неумолимо строгий: мы все живем здесь временно... пока...

А снег идет

со мной проулком в город,

Идет, идет...

И в хлопьях мир исчез. Луна лилово освещает горы, овраг и снегом оснащенный лес.

Я плохо сплю, а внучка дышит радом. Угрюма ночь, враждебна, холодна. Мне горевать и сетовать не надо. Калек так много...

Я ведь не одна.

А снег вдет...

1988

НИКИТА МУРАВЬЕВ

НЕДОУМЕНЬЕ

I

Деревья надо мной зеленый свод Высоко подняли шуршащей сенью.

Кмоим ногам скатился зрелый плод.

Ятрогаю его в недоуменья.

Бежит вода. И шумная река Тяжелой влаги мерное биенье Доносит до меня издалека.

Я слушаю его в недоуменья.

Прошла высоко стайка легких туч. Ночь наступает медленною тенью. В вечерней мгле горит отсталый луч, И я слежу за ним в недоуменья.

Но беглый ветерок в уснувший сад Донес с низин тяжелый запах тленья, И смерти я вдыхаю хладный смрад В невольном страхе и недоуменья.

Повсюду жизни бурное стремленье, Но смерть и боль! Напрасно силюсь я, Потерянный на грани сна и бденья, Понять невнятный ропот бытия.

п

Под древний крест сзывает медный звон. Теснясь, толпа спешит к его подножью. Здесь на души с намоленных икон Нисходит милость, тронутая ложью.

Здесь ладан — облако блаженных снов. Нагая быль покрыта ризой черной.

Н. Муравьев

85

И, разостлав над бездной свой покров, Врачует души образ чудотворный.

Заботливо покрыл иконостас Немую твердь сияющею тенью.

И милосердно скрыл от слабых глаз Невыносимый Лик Преображенья.

Сведенные под купол небеса Сулят спасенье преклоненным людям, Желанные благие чудеса И доброе неведенье о Чуде.

Моля о милости, соленая слеза Умильно капает на восковую руку. И теплые клубятся голоса, Елейной лаской умаляя муку.

Любезна ложь волнующему звуку! Но и святейшим вымыслом дыша, Высокой правды трудную науку Не вымолит лукавая душа.

III

Старуха спит. Скрипит пустой вагон У места встреч и расставаний слезных, Где, на перроне, воздух заражен Тоской дорог и гарью паровозной.

Далек и странен лик ночной толпы.

Как совместить — непониманье мучит — Под темной крышей топот суеты И, за стеклом, полет звезды падучей?

И вдруг на миг надеждой прозвучал В усталом и раздвоенном сознаньи

Под звездным небом скрип цепей и шпал, Как верный звук в певучем сочетаньи.

В пыли вокзальной хаос поражен, Осмеян смерти вымысел ничтожный — Один над миром властвует закон Неукоснительный и непреложный.

86	Н. Муравьев

Правдив ли сон или виденье ложно? — И разум холит ласковую ложь.

Нам в тайну тайн проникнуть невозможно, В предел запретный человек не вхож.

1949

Париж

В ВАГОНЕ

Отъезд. Вокзал. Толпа. Стучат колеса. Предместья. Трубы. Просвистел свисток, И все быстрей под каменным откосом Бежит песок.

Но вот — короткий скрип на повороте И, крыльями почти не шевеля, Вдруг покачнулись в круговом полете Поля, поля!

Скользнули в круг полотна желтых пашен, Плывет прлей зовущая печаль.

И, пролетая, синей лентой машет Лесная даль.

Зовет земля. Душа крепится тщетно, И дышит грудь все чаще и трудней, Охвачена волнением ответным На зов полей.

Смирись, душа. — Нам дорог воздух плена. На воле ты бессильна и слепа.

Смотри — предместья, трубы, стены, стены. Вокзал. Толпа.

1951

Суази

АЭРОНАВТЫ

Взыскуя искони миров заочных, Сменили мы, Икар, в составе крыл Перо и воск твоих снастей непрочных На плоть бумаги и смолу чернил.

Н. Муравьев

87

И мы горды, невидимую долю Своей души к чернилам подмешав,

Чтоб напитать огнем подъемной воли

К паденью тяготеющий состав.

Впустой снаряд вдохнув тепла немного, Мы, сверив равновесие частей, Пускаем на лазурную дорогу Черновики летательных снастей.

Эфирный ток их к небу поднимает. Но, описав неверных рад колец, Желтеют, падают и умирают Прекраснейшие вымыслы сердец.

Затем из пепла, снова в плоть одеты, Встают слова, пернатые опять, Чтоб до конца могла душа поэта Икарово паденье повторять.

Не плоть (бумага) и не кровь (чернила) Но, мертвой тяжестью таясь в крыле, Мечту поэта н& смерть осудила Извечная приверженность земле.

Нас высь манит, но тело тянет долу. Тот не поэт, кто с жизнью счеты свел — Оракула к высокому престолу Летит неопаляемый глагол.

Ему не страшен жгучий воздух лона, Где тает воск и тлеет плоть молвы — Высоко реют птицы Аполлона За пеленой слепящей синевы.

Но отвергает чуждая стихия Того, кто сердцем жизнь не разлюбил. И на долины вечной Икарии Ложатся перья опаленных крыл.

1953

Н. Муравье»

ЕВКЛИД

Я, пишущий. Земля. Добро и зло. Сознанье. Память. Граммы. Метры. Литры. Душа и тело. Долг и ремесло.

Тревога. Уголь, сера и селитра.

История — итог кровавых пьянств. Религия — костры, экстаз, акриды. Добро! строитель нежилых пространств! Ужо тебе, квадратный мозг Евклида!

Усталость. Жалость. Деньги. Служба. Дом. Болезни. Дети. Рождество. Аптека...

Прекрасен мир классического грека — Велик и чист, но мы не в нем живем.

ИЛЬЯ ГОЛЕНШЦЕВ-КУТУЗОВ

** *

Бежит ковыль, трепещут травы, Струится тишь, лишь вдалеке Лиманы, зыбкие, как лавы, Застыли солью на песке.

Как будто ни войны, ни смуты, Здесь ветр не рыскал никогда,

Ите же солнечные путы Связуют сонные года.

Имнится там, за той юдолью, Где дух в цепях степной тоски, Идут за перекопской солью

Украинские чумаки.

1924

ЦИРЦЕЯ

Стенанья сирого сирокко, Да хищный крик приморских птиц,

Итягость избранного рока,

Иэто море — без границ.

Мой остров скуден и затерян, Но полон вещих голосов: Пифийских, дымчатых расселин Над безднами встающих снов.

Своею волею окован, Безбрежность назвал я Судьбой. Я сам — Цирцея, зачарован Самим собой, самим собой.

1929

90	И. Голенищев-Кутузов

ЗАВЕТНАЯ ПЕСНЬ

Л. М. Роговскому

Как над морем летят облака, Так над вечностью мчатся века.

И проходят, уходят, и снова спешат, Роковой ускоряя возврат.

Только тот, кто не спит, кто вступил в договор

Снеизбывными духами гор,

Иглубоких морей, и бескрайних равнин, Будет в мире не раб — властелин.

Ипред ним разомкнется отеческий круг Зачарованных встреч и разлук.

Ион будет беспечен и вечен, как свет, Улыбаясь течению лет.

1929

** *

Екатерине Таубер

Нет, не повторный лад и не заемный клад В печальных звуках юношеских песен. Мы знаем — каждый век по-новому богат, И каждый миг по-новому чудесен.

Остались юным нам, ифавшим меж фобов В те беспризорно-смутные годины, От смертоносного наследия отцов Лишь горестные ранние седины.

И если всфетили мы наш железный век Не царственно-ущербным — Morituri!1 И, пьяные тоской, у Вавилонских рек Не прокляли сияние лазури.

1Идущие на смерть! (лат.)