Щеглова_ист. грам

кроме 2—3 л. ед. ч. Набор флексий аориста был одинаковым для всех глаголов др.-рус. языка. Таким образом, личные формы аориста в исходной системе могут быть представлены в следующем виде:

		xvaliti	nesti	byti
Ед. ч.	1 л.	xvalixъ пеsохъ		bухъ	běхъ
2—3 л.		xvali	nese	by	bě
Дв. ч.	1 л.	xvalixově nesoxově		byxově	běxově
2—3 л.		xvalista	nesosta	bysta	běsta
Мн. ч. 1л.		xvalixomъ nesoxomъ bухоmъ			běхоmъ
2 л.		xvaliste	nesoste	byste	běste
3 л.		xvališä	nesošä	byšä	běšä

Нетрудно заметить, что в глаголах, основа или корень которых оканчивался на гласный, формы 2—3 л. ед. ч. представляют собой чистую основу, тогда как в глаголах с основой на согласный формы 2—3 л. ед. ч. имеют на конце <е>. Эти последние формы в исходной др.- рус. системе представляют собой образования, сохранившиеся от более древней парадигмы аористных форм — так называемого простого аориста — и закрепившиеся в парадигме нового аориста от основ на согласный, характерного для др.-рус. языка . Этот аорист называют сигматическим, так как в его образовании исконно, в псл. яз., принимал участие суф. -s-, сохранившийся в неизмененном виде во 2 л. мн. и 2—3 дв. ч. (в сочетании <st>) и изменившийся в <х> после <i>, <u>, <r>, <k>, с дальнейшим переносом этого < х> и на иные фонетические положения; в 3 л. мн. ч. <х> по первой патализации заднеязычных еще в псл. эпоху изменился <š>.

Таким образом, др.-рус. аорист характеризовался наличием в 1 л. ед. ч. флексии -хъ, в 1 л. мн. ч. -хоmъ, во 2 л. мн. ч. stе, в 3 л. мн. ч. -šä, в 1 л. дв. ч. -xově, во 2—3 л. дв. ч. -sta.

Что касается двух форм аориста от глагола bуti, то только первая может считаться действительно аористной; вторая же форма, образованная от основы bě-, лишь в плане выражения может быть соотнесена с аористными образованиями, по своему же значению это, вероятно, был имперфект (поэтому данную форму называют имперфективным аористом).

В отличие от аориста имперфект исконно характеризовался суффиксальным элементом -äх- или -ах-, выступавшим перед флексиями; в некоторых формах <х> еще в пcл. эпоху изменилось в <š>. Кроме того, в исходной системе в определенных формах (перед флективным <t>) наблюдалось <s>, как видно, под влиянием аористных форм.

Исходную систему форм имперфекта можно представить в следующем виде:

	xvaliti	nesti	znati	byti
Ед. ч. 1 л.	хvаl’ахъ	пеsäхъ znахъ		bäхъ
2—3 л.	xval‘aše	nesäše	znaše	bäše
Дв. ч. 1 л.	xval‘axově	nesäxově	znaxově	bäxově
2—3 л.	xval'asta	nesästa	znasta	bäšta
Мн. ч. 1 л.	хvаl’ахоmъ	nеsäхоmъ znахоmъ bäхоmъ
2 л.	xval'aste	nesäste	znaste	bästě
3 л.	xval'axu	nesäxu	znaxu	bäxu

Таким образом, в исходной др.-рус. системе в формах имперфекта гласная <а> или <ä> стала характеризовать основу глагола, а в качестве флексий выступали в 1 л. ед. ч. -хъ, во 2—

3 л. ед. ч. -še,: в 1 л. мн. ч. -хоmъ, во 2 л. мн. ч. -ste, в 3 л. мн. ч. -хu,. в 1 л. дв. ч. -xově, во 2—3

л. дв. ч. -sta. Различия гласного элемента суф. имперфекта: <а> или <ä> — связаны с различием качества предшествующего этому элементу согласного — его немягкостыо или мягкостью. Дело здесь в том, что исходная система др.-рус. языка имела по сравнению с псл.

131

языком уже измененные фонетически имперфектные формы. Исконно имперфект образовывался с помощью суф. -еах- (от основ на согласный), -аах- (от основ на <i>) и- ах-

(от основ на <а>); ср. nesti: *nes-ěax-om > *nеsěахъ; xvaliti: *xvali-aax-om > хvаl’аахъ; znati: *zna-ax-om > znаахъ. Формы имперфекта от основ на <i> и <а> в др.-рус. языке подверглись стяжению, и поэтому вместо znaaхъ появилось znax-ъ, вместо xvа1'аахъ — хvаl’ахъ с сохранением мягкости предшествующего согласного. В формах же типа nesěахъ произошло уподобление гласного <ě> гласному <а> по подъему, а гласного <а> гласному <ě> по ряду и затем уже стяжение: вместо <ёěа> возникло <äа> > <ä>, перед которым сохранилась немягкость согласного.

Иначе говоря, формы аориста и имперфекта в исходной системе отличались друг от друга прежде всего гласными, оканчивающими основу глагола, а в некоторых формах — еще и флексиями. Вместе с тем у глаголов с инфинитивом на -ati различий в гласном конца основы при образовании форм аориста и имперфекта не было, как у всех глаголов не было различий и во флексиях, кроме 2—3 л. ед. ч. и 3 л. мн. ч.

Вместе с тем при образовании форм имперфекта наблюдались морфонологические чередования согласных у глаголов с основой прош. вр. на <i>, причем тип чередования во всех случаях был одним и тем же: первый член чередующихся согласных выступал во всех формах, образующихся от основы прош. вр., кроме имперфекта, а второй — во всех формах имперфекта. Этот тип чередования характеризовал, во-первых, глаголы1 конечным согласным основы которых были переднеязычные зубные <t>, <d>, <s>,.<z>; в этом случае в формах имперфекта выступали мягкие шипящие <č>, <ž>, <Š>: vorotilъ—vоrоčахъ, vodilъ— vоžахъ, nosilъ—nošaxъ, vozilъ.—vožaxъ; во-вторых, глаголы, конечными согласными основы которых были губные; в этом случае в имперфекте выступали формы с сочетанием «губная + <l'>»: kupilъ—kupl‘ax, gubilъ—gubl'ахъ, lomilъ—lomlахъ, lovilъ — lovlaxъ; в-третьих, глаголы,

конечными согласными основы которых были сонорные <r>, <l>, <n>; в этом случае в имперфекте выступали формы с соответствующими мягкими согласными: korilъ—kоr’ахъ, mоlilъ—molахъ, gonilъ—gon'axъ.

Как и система форм наст. вр., исходная система аориста и имперфекта могла варьироваться. В области аористных форм варьирование касалось, во-первых, того, что в определенной степени могли еще сохраняться формы простого и старого сигматического аориста от основ на согласный (типа nesъ, раdъ или reša); во-вторых, того, что в односложных глаголах во 2—3 л. ед. ч. наряду с формами, равными чистой основе (типа v'ъzä, bi, načä), параллельно могли выступать формы со вторичной флексией tъ (типа vъzätъ, bitъ, nаčätъ); в атематических глаголах в этих же формах могла выступать вторичная флексия -stь или -st, перенесенная иэ форм наст, вр.: наряду с by, dа, ve могли выступать bystь, dastь, věstь (или с конечным <ъ>).

В области имперфектных форм варьирование касалось 3 л. мн. ч., где наряду с формой на -ахu (-äхu) могли выступать формы с вторичным окончанием -tb, также перенесенным сюда из форм наст. вр.

Аналитические формы прошедшего времени в исходной системе др.-рус. языка включали в себя перфект и плюсквамперфект, различия между которыми в плане выражения касались той формы, в какой выступал глагол-связка bуti, участвующий в образовании обеих аналитических форм. Общим у перфекта и плюсквамперфекта в плане выражения было то, что в их состав входило прич. дейст. залога, образованное от основы прош. вр. с помощью суф. -l- и изменяющееся по родам и числам.

Перфект образовывался сочетанием форм наст. вр. глагола-связки bуti с прич. на -l-. Формы перфекта в исходной системе могут быть представлены в следующем виде:

132

nesti			xvaliti		dati
Ед. ч.		1 л.	jesmь	neslъ	jesmь хvаlilъ,		jesmь dalъ, -а, -о
	-а, -о		-а, -о
2	л.	jesi	»	jesi	»	jesi
3	л.	jestь	»	jestь	»	jestь	»
Дв. ч. 1 л.			jesvě nesla,		jesvě xvalila,		jesve dala, -ě, - ě
	-ě, -ě		-ě, -ě
2—3 л.			jesta	»	jesta	»	jesta	»
Мн.ч. l л.			jesmъ	nesli,	jesmъ xvalili,		jesmъ dali, -y, -a
	-у, -а		-у, -a
2	л.		ještě	»	ještě	»	ještě	»
3 л.			sutь	»	sutь		sutь	»

Плюсквамперфект в исходной системе образовывался сочетанием форм имперфекта или имперфективного аориста глагола-связки bуti с прич. на -l-. Формы плюсквамперфекта в др.-рус. языке Х/Х1 в. могут быть представлены в следующем виде:

nеsti		xvaliti	dаti
Ед.ч. l л.		bächь (běхъ) neslъ,			xvalilъ,	dalъ, -а, -о
-а, -о		-а, -о
2—3 л.		bäše (běše)		»	»	»
Дв. ч. 1 л.		bächově nesla, -ě, -ě		xvalila, -ě, -ě dala, -ě, -ě
(běchove)
2—3 л.		bästa; (běsta)		»	»	»
Мн. ч. l л.		bächom nesli, -y, -a		xvalili, -y, -a dali, -y, -a
(béсhоmъ)
2л.	bästě (běste)		»	»	»
3 л.	bächu (běša)		»		»	»

Если говорить о варьировании форм перфекта и плюсквамперфекта в исходной системе, то это варьирование могло быть связано только с варьированием форм наст. вр. и имперфекта (или имперфективного аориста) от глагола-связки byti.

Что касается форм будущего времени, то для исходной системы др.-рус. языка наиболее очевидно обстоит дело с преждебудущим временем, которое образовывалось сочетанием формы буд. вр. глагола-связки byti с прич. на -l-, выступавшим также при образовании перфекта и плюсквамперфекта. В формах буд. вр. от byti выступала основа bud- и флексия наст. вр. Таким образом, формы преждебудущего времени в исходной системе могут быть

представлены в следующем виде:
nesti		xvaliti		dati
Ед. ч.	1 л.	budu neslъ, -а, -о			xvalilъ, -a,-o	dalъ, -a, -o
2л.	budeši	»	»		»
Зл.	budetь »		»		»
Дв. ч.	1 л.	budevě nesla ě, -ě			xvalila, - ě, -ě	dala, -ě, -ě
2—3 л.		budeta	»		»	»
Мн.ч.	l л.	budemъ nesli, -у,-а			xvalili, -y, -a	dali, -y, -a
	2л.	budete	»	»	»
3 л.	budutь	»	»		»

Форма преждебудущего времени являлась в исходной системе действительно аналитической, ибо глагол-связка byti не имел никакого другого значения, кроме обозначения отнесения действия в будущее время — действия, предшествующего другому действию,

133

выраженному спрягаемым глаголом; лексическое значение конструкции полностью определялось значением прич. на -l-.

Менее ясным представляется статус другой конструкции, также обозначавшей в др.-рус. языке буд. вр., — конструкции, образуемой сочетанием спрягаемых форм вспомогательных глаголов načatí (počäti), xotěti и iměti с инфинитивом. Каждый из этих вспомогательных глаголов, без сомнения, указывал на отнесенность действия, выраженного инфинитивом, к буд. вр.: načnu pisati, xoču govoriti, imam nesti — однако, кроме этого, каждый данный глагол сохранял также свое собственное лексическое значение. Это обстоятельство не позволяет безоговорочно признать наличие в исходной системе др.-рус. языка аналитической формы буд. вр., в состав которой входил инфинитив: для исходной системы это были конструкции, только приближающиеся к такой форме, но остававшиеся все же свободными синтаксическими сочетаниями, лишь контекстуально приобретавшими значение буд. вр.

Что касается обозначения буд. вр. простыми глагольными формами, совпадающими в плане выражения (в отношении флексий) с формами наст, вр., то наличие такого способа выражения данного значения в исходной системе связано с признанием наличия в этой системе категории глагольного вида. Можно говорить о том, что здесь обнаруживаются синкретические формы наст./буд. вр.

Вся система реконструированных форм времени глагола в др.-рус. языке X/XI в. — план выражения — была четко соотнесена с системой обозначения отношения действия к моменту речи — с планом содержания. Однако надо иметь в виду, что выражение отношения действия к моменту речи предполагает необходимость обозначения трех позиций: действие происходит до момента речи (т. е. в прошедший период) — значение прош. вр.; действие будет происходить после момента речи (т. е. в будущий период) — значение буд. вр.; действие происходит вне отношения к моменту речи (в настоящий период, но не обязательно в момент речи: такое совпадение может быть, но может и не быть, если речь идет о постоянном действии типа птицы летают или о prаеsens historicum и т. д.) — значение наст. вр.

Однако помимо обозначения действия по отношению к моменту речи в языке существует потребность выразить отношение действия ко времени не только в связи с моментом речи, но и в связи с характером протекания действия во времени. Различия в характере протекания действия во времени могут выражаться в самих основах глагола (прежде всего в виде чередования гласных в корнях глаголов или чередования согласных, выступающих в конце основ), но главным образом они выражаются противопоставлениями перфективных и имперфективных основ, т. е. видовыми противопоставлениями, или различными временными формами.

Если в современном русском языке главную роль в обозначении оттенков протекания действия во времени играют виды глагола, то в дописьменный период истории русского языка, точнее — в позднем псл. языке, такую роль выполняла развитая система времен, сохранившаяся и в исходной системе др.-рус. языка. Иначе говоря, временные формы др.-рус. глагола исконно обозначали не только отношение действия к моменту речи, но и характеризовали протекание действия во времени в каждой из трех названных выше временных позиций. Наст. вр. имело только одну парадигму, и обозначение характера протекания действия в наст. вр. осуществлялось изменениями в основе глагола.

По-иному обстояло дело с формами прош. вр., где четыре парадигмы этих форм были связаны в плане содержания с выражением четырех же значений: они обозначали характер протекания действия во времени, относя его по отношению к моменту речи к прошлому. Конечно, как уже говорилось, для системы, реконструируемой для X/XI в., нельзя

134

детализировать эти значения — их можно установить лишь в общем виде. Однако несомненно, что каждой парадигме форм прош. вр. было свойственно особое, только этой парадигме присущее значение.

Аорист обозначал как длительное, так и мгновенное действие, целиком отнесенное к предшествующему времени и мыслимое как единичный, полностью законченный в прошлом акт.

В противоположность аористу имперфект обозначал отнесенное к прошлому длительное действие, неограниченное во времени, или повторяющееся действие без ограничения этой повторяемости.

Перфект не являлся собственно формой прош. вр. по своему значению: он обозначал состояние в настоящее время, которое явилось результатом прошедшего действия, т. е. по значению перфект был близок к наст, вр. Иначе говоря, форма, скажем, jesmь prineslъ обозначала не просто прошедший факт, но и настоящее состояние: я принес, и то, что я принес, в настоящее время находится здесь.

Плюсквамперфект обозначал прошедшее действие, совершенное ранее другого прошедшего действия, а также отнесенный к прошлому результат еще ранее совершенного действия.

Что касается форм буд. вр., то здесь внимания заслуживает преждебудущее время, так как о характере и значении сочетаний спрягаемых форм глаголов načäti (počäti), xoteti и imeti с инфинитивом, употреблявшихся для обозначения буд. вр., уже говорилось выше. Преждебудущее время обозначало действие в будущем, которое произойдет раньше другого будущего действия.

Таким образом, многоформенность категории времени в исходной системе др.-рус. языка Х/ХI в. являлась отражением того состояния этого языка, когда для обозначения характера протекания действия во времени использовались не видовые противопоставления глаголов, а специальные формы времени.

ФОРМЫ НАСТОЯЩЕГО ВРЕМЕНИ В ЯЗЫКЕ ПАМЯТНИКОВ XI в.

КАК НАСЛЕДИЕ ИСХОДНОЙ СИСТЕМЫ

История временных глагольных форм в др.-рус. языке может быть представлена как эволюция реконструированных для исходной системы форм, получивших свое отражение в языке письменных памятников XI—XIV вв. Поэтому прежде всего необходимо определить характер и степень отраженности этих форм в языке древнейших памятников др.-рус. языка. Дело здесь заключается в том, что реконструкция исходной временной системы как системы, складывающейся из определенных глагольных форм, находящихся в закономерных отношениях друг с другом, даже при условии признания возможности их варьирования и определенных пределах, — эта реконструкция заранее предполагает отказ от установления действительной употребляемости тех или иных форм в реконструируемой системе и определения состава глаголов, имевшихся в др.-рус. языке X/XI в. и изменявшихся по реконструируемым парадигмам. В этом отношении определение состава атематического класса глаголов как класса, включавшего в себя лишь пять глагольных единиц, не меняет существа дела, так как эти глаголы представляли собой изолированное явление во всей глагольной системе др.-рус. языка. История же форм, если она действительно претендует на объективность своих выводов, должна строиться с учетом их реальности, т. е. функционирования этих форм в языке, с учетом того, насколько широко они охватывали

135

глагольное словоизменение и насколько полно фиксируются в памятниках их парадигмы. Иначе говоря, необходим учет как частотности в памятниках самих глагольных форм, так и частотности глаголов, употреблявшихся в определенных формах. Это тем более важно потому, что предполагаемая реконструкцией исходной системы возможность варьирования определенных форм может быть в достаточной степени доказана лишь при фиксации этого варьирования в языке памятников. Установление такой фиксации может помочь решить вопрос о территориальной приуроченности или неприуроченности, распространенности или нераспространенности определенных вариантных форм времени. В связи со сказанным и возникает необходимость установить факты употребляемости и распространенности изучаемых форм в письменных памятниках прежде всего XI в., в которых такие формы могут считаться наиболее близкими к формам исходной системы. Данные памятников XI в. дают возможность, во-первых, подтвердить объективность реконструированной исходной системы или уcтaновить степень этой объективности; во-вторых, установить действительность тех или иных форм в др.-рус. языке старшего периода в-третьих, подтвердить степень и реальный характер варьирования определенных форм, которое предполагается уже для исходной системы.

Конечно, при анализе фактов памятников XI в. необходим учитывать, что эти памятники имеют несколько особый характер не являясь такими, в которых в достаточной степени отражался бы живой др.-рус. язык: такие памятники XI в., как Евангелие Остромирово; 1056—1057, Евангелие Архангельское 1092, ПС XI, Мин 1095 (сент.), Минея 1091 (окт.), Мин 1097 (ноябрь) и под., будучи списанными со ст.-сл оригиналов, в определенной, степени несут на себе отпечаток ст.-сл. языка, в частности и в отношении употребления тех или иных глагольных форм времени. Это обстоятельство, без сомнения, должно учитываться. В то же время необходимо подчеркнуть, что, во-первых, данные сравнительно-исторической грамматики славянских языков во многих случаях позволяют легко отделить вост.-сл. языковые элементы от ст.-сл., а во-вторых в отношении употребляемости и степени распространенности глагольных форм времени др.-рус. памятники XI в. дают вполне объективные факты, позволяющие с достаточной степенью достоверности решать необходимые вопросы.

Для атематических глаголов памятники XI в. представляют не равноценный материал относительно реальной употребляемости форм наст. вр. Эта неравноценность определяется прежде всего тем, что количество этих глаголов было слишком незначительно и поэтому вероятность их употребления в тексте оказывается малой. Кроме того, дошедшие до нас памятники этого времени имеют главным образом церковнобогослужебный характер, в силу чего само содержание памятников не создавало условий для широкого употребления рассматриваемых словоформ, да и само количестве этих памятников очень невелико. Памятники XI в., представляющие собою по большей части списки со ст.-сл. оригиналов, неизбежно в той или иной степени сохраняли, как уже говорилось определенные особенности ст.-сл. письменности, что относилось в частности, и к глагольным формам времени. Это последнее обстоятельство могло обусловить факт появления в языке этих памятников образований, в общем несвойственных языку восточных славян XI в. и представляющих собой явления, относящиеся к иной языковой системе. Несмотря на указанные ограничения материала и отступления от закономерных форм, язык памятников XI в. дает достаточное количество фактов для суждения о реальной употребляемости форм наст. вр. атематических глаголoв и о характере их образования в др.-рус. языке XI в.

В полном соответствии с реконструированными для исходной системы формами в языке памятников XI в. фиксируются образования 1 л. ед. ч. наст. вр. атематических глаголов.

136

Ср.: азъ есмь Мин 1095 (сент.), есмь ЕвОстр, Изб 1076, ЕвАрх 1092, ПС XI, и мн. др.; нЬсмь ЕвАрх 1092, ЕвОстр 1056—1057; дамь ЕвОстр, Изб 1076; ПС XI, въздамь ЕвАрх 1092,

ЕвОстр, вЬмъ ЕвОстр (и: съвЬмъ, исповЬмь, проповЬмъ; Изб 1076; ЕвАрх; ПС XI; Ьмъ

ЕвОстр, ЕвАрх. Точно так же обстоит дело и с формой 2 л. ед. ч. этих глаголов. Ср.: еси ЕвОстр; Изб 1076; Мин 1096 (окт.), даси ЕвОстр; вЬси ЕвОстр, Изб 1076, ПС XI, Ьси ЕвОстр; ПС XI, имаши ЕвОстр; Изб 1076.

В 3 л. ед. ч. наст. вр. атематических глаголов выступают образования с флексией -ть. Ср.: есть ЕвОстр, Изб 1076, ЕвАрх 1092, (и нЬстъ); ПС XI; дасть ЕвОстр; Изб 1076, ПС XI, вЬстъ ЕвОстр; Изб 1076, ПС XI, Ьсть ЕвОстр; ЕвАрх 1092, ПС XI, есть (с e вместо Ь) ЕвАрх, ясть ЕвАрх; сънЬстъ ЕвОстр; имать Изб 1076, ЕвОстр.

Во мн. ч. в памятниках XI в. фиксируются словоформы 1 л. с флексией -мъ: есмъ ПС XI (пришьли есмъ възяти — в составе перфекта); дамъ ЕвОстр (рЬшя ему... отвЬть дамъ), ПС XI (яко не достанеть намъ дати дамъ), вЬмъ ЕвОстр (яко я же вЬмъ глмъ);

2 л. с флексией -те: есте ЕвОстр, Изб 1076, ПС XI, (в последнем оба раза в составе перфекта: по чьто въвели есте сьде овьнъ; вы ли ю есте крьстили); вЬсте ЕвОстр, ПС XI, (с - Ь на месте е: глаголаху имь отъкуду вЬстЬ), Ьсте ЕвОстр (в первых двух случаях в значении буд. вр.: не пьцЬтеся... чьто Ьсте или чьто пиете); по истине имате Изб 1076, чьто имате ЕвОстр.

3 л. с флексией -ть: суть ЕвОстр; Изб 1076, ЕвАрх, ПС XI, дадять, вЬдять, Ьдять ЕвОстр, имуть ЕвОстр; Изб 1076.

Наиболее редки формы наст. вр. атематических глаголов в дв. ч Так, памятники XI в. отражают формы 1 л. дв. ч. от глаголов быти (есвЬ — ЕвОстр: азъ и оцъ едино есвЬ; ПС XI: азъ и ты осужена есвЬ; сЬде ecвЬ оба; рекоста ему стхъ егущанъ есвЬ витала), dаmu (давЬ ПС

XI, не давЬ ему) и вЬдЬти (вЬвЬ ЕвОстр);

2 л. дв. ч от глаголов быти (еста ЕвОстр: еста дряхла, ПС XI: имавы словолюбьца еста) и вЬдЬти (вЬста ЕвОст; Изб 1076, 109: гла къ снома своима… вЬста бо како... жихъ; вЬста; ПС XI: рече къ нима: вЬста како есмь ходилъ съ вама);

3 л. дв. ч. от глаго лов быти (еста ПС XI: и разумЬвъ азъ яко дЬмона еста. Там же: не вид'Ь ею яко нага еста; Там же: жены и мужи... еста), дати (даста ПС XI: дъва... даста ему) имЬти (вьсе елико имата Изб 1076).

Таким образом, хотя реконструированные для исходной системы формы наст. вр. представлены неравномерно по памятникам и не для всех атематических глаголов (полностью представлены парадигмы глаголов быти и вЬдЪти, у глагола дати не отмечены формы 2 л. мн. и дв. ч..; у глаголов Ьсти и имЬти отмечены лишь немногие формы), все же можно утверждать, что памятники др.-рус. языка XI в. подтверждают в целом правомерность реконструкции и действительное наличие этих форм в языке XI в. Отсутствие ряда форм атематических глаголов в ранних памятниках не может служить доказательством их отсутствия в языке, хотя в то же время и затрудняет решение вопроса о действительном их функционировапии. Особенно это касается форм дв. ч., где отсутствие форм наст. вр. может быть связано не только с характером и содержанием самих памятников, но и с общей судьбой дв. ч. в др.-рус. языке. Как видно, решение этого вопроса может быть достигнуто при анализе судьбы форм наст. вр. атематических глаголов в последующие эпохи истории др.-рус- языка

— в период XII—XIV вв.

Наряду с формами наст, вр., соответствующими реконструированным для исходной системы, памятники XI в. обнаруживают ряд явлений, связанных с варьированием этих форм. Оно обнаруживается не в равной степени в разных памятниках и имеет различный характер. Здесь прежде всего обращает на себя внимание тот факт, что в ЕвОстр 1056—1057 не

137

различаются формы 1 л. ед. и мн. ч. глагола быти: отмеченная выше форма есмь выступает здесь не только в роли 1 л. ед. ч., но и 1 л. мн. ч.: отъвЬдашя же ему сЬмя авраамле есмь. Неразличение форм 1 л. ед. и мн. ч. обнаруживается в ЕвОстр 1056—1057 и у других атематических глаголов. Так, форма вЬмь выступает и как 1 л. ед. ч. и как 1 л. мн. ч. (мы кланяемъ ся еще вЬмъ; форма вЬмъ употребляется и в 1 л. мн. ч, и в 1 л. ед. ч. (азъ... вЬмъ). Точно так же форма Ьмь — это 1 л. ед. ч. (доньдеже Ьмъ и пию) и 1 л. мн.ч. (чьто Ьмь или чьто пиемъ). Наконец, у глагола имЬти в 1 л. ед. и мн. ч. выступает лишь форма с флексией - мъ (ед. ч.: азъ имамъ; мн. ч.: они не глашя ему не имамъ сьде). Широко отмечается это явление в Панд. Ант. XI: так, в 1 л. ед. ч. фиксируются словоформы есмъ, дамъ, въздамъ,

исповЬмъ ся, а для 1 л. мн. ч. — словоформы есмь, дамь, имамь, ямь.

Несколько уже подобное явление отмечается в ЕнАрх 1092: оно фиксируется для формы 1 л. ед. ч. глаголов вЬдЬти (вЬмъ), дати (дамъ), имЬти (имамъ) и для 1 л. мн. ч.

глагола вЬдЬти (вЬмь). В ПС XI: азъ не вЬмъ вЬмь же патриарха. В связи с тем, что в языке памятников XI в. такое неразличение форм обнаруживается в ограниченной степени, можно думать, что данное явление не отражает действительных процессов в языковой системе восточных славян XI в., а связано с графическими и орфографическимн особенностями памятников, в которых такое смешение наблюдается. Формы глагола имЬти, образуемые по атематическому спряжению, по-видимому, вообще чужды др.-рус. языку, о чем свидетельствует наличие в ЕвОстр явно искусственных образований имаамъ (1 л. ед. ч.; 1 л.

мн. ч); ср. также 2 л. ед. ч. имаиш и имааши; 3 л. ед. ч. иматъ и имаатъ; 2 л. мн. ч. имате и имаате. Ср. то же явление в Изб 1076: 1 л. ед. ч. — аште имамъ члвка вЬрън ти; сътвору грЬхъ врЬмя покаянию имамъ. У глаголов быти, дати и вЬдЬти неразличение форм 1 л. ед. и мн ч. должно быть отнесено за счет влияния ст. -с. графики и орфографии, т. е. связано с нечетким различением ь и ъ.

Иное явление представляет форма 1 л. мн. ч. глаголов вЬдЬти и Ьсти: ихъ же мы плътьнии не вЬмы Изб. 1076, не вЬмы ЕвАрх; Ьмы дньсь ПС. Это одни их древнейших случаев отражения флексии -мы в рассматриваемой форме. Трактовку данного явления целесообразно дать после рассмотрения формы 1 л. мн. ч. всех других, не относящихся к атематическим, глаголов, ибо приведенные единичные примеры не дают возможности сделать какие-либо заключения.

Единственный случай написания -тъ в форме 3 л. ед. ч. глагола Ьсти в ПС XI — Ьcть

— как видно, должен быть отнесен за счет ст.-сл. традиции.

Наконец, наиболее ярким фактом вариантности форм наст. вр. является наличие в 3 л. ед. и редко — мн. ч. образований без флексии. Правда, это относится лишь к глаголу быти, форма 3 л. ед. ч. которого в памятниках XI в. очень часто выступает в виде е (т. е с утратой не только конечного -ть, но и корневого <с>). Так в Изб 1076: чьто е воля бжия; е ли ти жена; чъто же е того боле; е ли ти жъ влдка. В ПС XI: трЬбЬ ми е клЬть; е ли тебе црь... третие е тоже; о(т)вратилъ ся е грЬхъ; чьто е дЬиство твое; в Панд. Ант. XI: чьто е(с); явЬ же е; трЬбЬ е; е ли у него роба. Ср. в Изб 1073: поругание же е слово лицемЬрно, и: поругание есть слово съ укоръмь. В Изб 1076 отмечена и форма 3 л. мн. ч. от быти без -ть: су ли ти чада, су ли ты дъщери 159.

По этим данным, конечно, трудно судить и о том, насколько широко были распространены варианты форм 3 л. ед. и мн. ч. атематических глаголов без конечного -ть, и о том, можно ли приурочить эти формы к каким-либо территориям распространения др.-рус. языка. Вероятно, эти вопросы целесообразно ставить и решать только после рассмотрения форм наст. вр. всех глаголов др.-рус. языка, как они зафиксированы в памятниках XI в. Здесь

138

же следует лишь отметить, что формы наст. вр. атематических глаголов уже в XI в. фиксируются в определенных системных вариантах.

В отношении форм наст. вр. тематических глаголов памятники XI в. фиксируют все реконструируемые для исходной системы формы.

Так, в 1 л. ед. ч. выступают словоформы на -у после твердого и после мягкого согласного. После твердых: реку вамъ, въздвигну ю; пожру; въздъхну; иду; после мягких, в

том числе после <j>: разумею; пию; наричаю; величаю; пою; вълию; оставлю; лью; азъ вы покою; обоняю; побежу; вижю; хоштю; пишу; прошу; мьщу; лъщю; опушту; прославлю; въставлю; дивлю ся; глю; сълю; молю; творю.

Как видно из приведенных примеров, в 1 л. ед. ч. в положении после мягких согласных последовательно проводятся написания с -ю. Поэтому написания с -у после таких согласных, изредка встречающиеся в ЕвОстр 1056—1057 (не прихожду, вижду, сътвору, съврьшу и т. п.), должны бытьи расценены как явления, связанные с орфографическими традициями ст.- сл. письма.

Следовательно, в языке памятников XI в. достаточно полно отражаются морфонологические чередования согласных в форме 1 л. ед. ч. определенных глаголов; в приведенных выше примерах обнаруживаются чередования переднеязычных зубных <т>, <д>,. <с>, <з> и сочетания <ст> с мягкими шипящими, губного <в> с сочетанием <вл'> и твердых согласных <р >, <л> с соответствующими мягкими согласными. Иначе говоря, памятники XI в. вполне подтверждают реконструкцию данной формы для исходной системы.-

2 л. ед. ч. рассматриваемых глаголов в памятниках XI в. выступает исключительно с флексиями -еши, -иши, причем перед этими флексиями могут наблюдаться морфонологические чередования согласных. Формы на -еши, -иши без чередования согласных: къде живеши ЕвОстр; ты... въздвигиеши; претъкнеши ЕвАрх; идеши, Изб 1073; пиеши; разумЬеши, являеши; спасаеши, избавляеши Мин 1097 (ноябрь); потапляеши Мин 1095 (сент.); уставляеши; требуеши ЕвАрх 1092; пьеши; твориши ЕвОстр 1056—1057; просиши Там же; створиши Изб 1073; любиши Мин 1095 (сент.); възносиши Там же; търпиши

Мин 1090 (окт.); зъриши ЕвАрх 1092. Примеры на -еши, -иши, отражающие морфонологические чередования согласных: наречеши ся ЕвОстр 1056—1057, ищеши;

глаголеши; хощеши; обрящеиш Изб 1076; слышиши ЕвОстр 1056—1057.

Таким образом, и словоформы 2 л. ед. ч. подтверждают реконструкцию морфонологических чередований согласных в глаголах на -чи, -ёти и -ати, характеризующих исходную систему.

Более сложную картину представляют памятники XI в. в отношении формы 3 л. ед. ч. Конечно, в этой форме прежде всего во всех памятниках выступают флексии -еть, -ить, как это было реконструировано для исходной системы; причем в определенных группах глаголов при образовании этой формы наблюдаются морфонологические чередования согласных.

Словоформы 3 л. ед. ч. без чередования согласных в основе с флексией -еть: идеть;

придеть; погибнеть; достанеть; ведеть Изб 1076, 387; възнесеть, точить; дъждить; помънить.

Морфонологические чередования согласных отражаются в таких образованиях на -еть,

как: не можеть ЕвОстр (<г//ж>); речеть (<к//ч>); съжьжеть ЕвАрх 1092 (<г//ж>).

Примеры употребления формы 3 л. ед. ч. наст. вр. с флексиями -еть, -ить в памятниках XI в. можно было бы увеличить во много раз, но уже и те факты, которые приведены, доказывают широту распространенности, а отсюда — реальность принадлежности данной формы живому др.-рус. языку рассматриваемого периода. Нетрудно также заметить, что

139

зафиксированные в памятниках словоформы 3 л ед. ч. вполне соответствуют реконструированным для исходной системы образцам и типам морфонологических чередований в определенных группах глаголов.

Следует отметить небольшое количество случаев написания формы 3 л. ед. ч. с ъ на конце. Такие написания фиксируются в ЕвОстр 1056—1057: идетъ, спасаетъ, знаетъ. Известно, что образования на -тъ исконно были свойственны ст.-сл. языку, из ст.-сл. памятников они могли попадать и в памятники др.-рус. языка. Поэтому, учитывая, с одной стороны, то, что ЕвОстр 1056— 1057 является памятником, списанным со ст.-сл. оригинала, а с другой — что в подавляющем большинстве случаев здесь выступает форма 3 л. ед. ч. на - ть, можно утверждать, что образования на -тъ в ЕвОстр 1056—1057 не отражают варьирования способов образования 3 л. ед. ч. наст, вр., а являются фактами, характерными для памятников ст.-сл. языка.

Вместе с тем в памятниках XI в. наблюдаются случаи 3 л. ед. ч. наст. вр. без конечного - ть (или -тъ), как это встречалось и у атематических глаголов.

К ним относятся следующие: възгласи ЕвОстр 1056—1057, 292; а къто горазнЬе сего напише; дажь въ ня поя обряще криво Мин 1095 (сент.); къто може о(т)пущати грЬхы ЕвАрх 1092; возлюби; кто угль съкрывъ въ пепелЬ глаголе сЬмя огньное сънабъдЬвъ ся или речеть многъ изливаеть ся Изб 1073; кто высоту. . .или главу сущу нарицае врьхъ Там же; умирав, боли, буде, бывае; буде, призывае; не хоще; и глаху ему влко кто може съ симь побЬдити ся ПС XI.

Характеризуя все эти факты, следует отметить прежде всего то, что форма 3 л. ед, ч. без конечного -ть в памятниках XI в. обнаруживается у глаголов различных типов: у глаголов на - ити, на -ёти, на -ати, на -чи — как у тех, которые имели в конце основы твердый, так и у тех, которые имели здесь мягкий согласный. Иначе говоря, тип основы глагола, как видно, не оказывал влияния на появление формы 3 л. ед. ч. без конечного -ть.

Заслуживает внимания и то обстоятельство, что такие образования обнаруживаются в языке памятников как южного, так и северного происхождения. Это свидетельствует о том, что если вариантность данной формы и имела какую-то территориальную приуроченность, то она не может быть определена просто как принадлежность одного варианта северу Древней Руси, а другого — ее югу. Скорее можно предполагать, что как на севере, так и на юге выступали оба варианта формы 3 л. ед. ч. — с ~тъ и без него, отражая системную вариантность. Более точному определению территориальная распространенность и прикрепленность этих вариантов для XI в. не поддается.

Формы 1 и 2 л. мн. ч. в памятниках XI в. представлены достаточным количеством фактов, полностью подтверждающих реконструкцию исходной системы. В 1 л. выступают словоформы с флексиями -емъ, -имъ. Например, с флексией -емъ после твердого согласного:

възберемъ ЕвОстр 1056—1057, после <j >: съвИдЬтельствуемъ; кланяемъ ся, вЬруемъ; после мягких согласных (с морфонологическим чередованием твердых/мягких): глаголемъ (<л//л'>);

можемъ (<г//ж>); наричемъ, речемъ (<к//ч>); с флексией -имъ: дьржимъ — Мин 1096 (окт.).

Трудно объяснить наличие в Мин 1096 (окт.) форм въпиим и въпием без ъ на конце, так как даже после утраты слабых редуцированных в конце слова в течение многих веков в формах на твердую согласную писалась буква ъ.

В то же время изредка обнаруживается и форма с флексией -емы: убиемы ЕвАрх 1092. Трудно сказать, насколько эта форма была распространена в др.-рус. языке XI в, как

вариант формы с окончанием -емъ. Хотя, как известно, словоформы 1 л. мн. ч. на -емы, -имы встречаются и в ст.-сл. памятниках (например, вЬмы в ЕвЗогр, оутолимы в ЕвМар), они, как видно, первоначально являлись фонетическим вариантом формы на -мъ, так как

140