1 Разумное основание, смысл (фр.). — Примеч. Пер. 32

Эта гипотеза легла в основу экспериментального исследования, в котором я попытался проследить систематические эффекты влияния оценок одного человека на самоуважение другого. В рамках сложно структурированной процедуры, включающей множество переменных и показателей, я создавал ситуации интервью между испытуемыми (студентами колледжа второго года обучения) и выпускниками (стимульными личностями). В ходе интервью испытуемых просили, что­бы они дали себе ряд оценок. В экспериментальной группе интервью­ер соглашался с испытуемым всякий раз, когда тот позитивно оцени­вал себя, и молчал либо не соглашался, когда он оценивал себя нега­тивно. Как я обнаружил, самооценка испытуемых в этом случае устой­чиво возрастала по ходу интервью, чего не наблюдалось в контроль­ной группе, где такой обратной связи не предоставлялось. Последую­щий тест на самоуважение, организованный частно, обнаружил стати­стически более высокие показатели у экспериментальных испытуемых по сравнению с испытуемыми из контрольной группы. Позитивная об­ратная связь продолжала действовать и после интервью. Эти и другие найденные данные были впоследствии опубликованы [18] для того, чтобы коллеги могли с ними ознакомиться, и я даже испытал некото­рое удовлетворение от ощущения того, что внес свой вклад в область исследований, которые в конечном счете помогут нам понять природу Я-концепции и результатами которых могли бы воспользоваться тера­певты, педагоги, родители и все те, кто заботится о благе других.

Подводя итог, можно сказать, что «послание» социальной психо­логии, неотделимое от господствующего Zeitgeist¹ , состояло в том, что эмпирическое исследование способно обеспечить беспристрастное и систематическое описание и объяснение социального поведения, что в ходе исследования точность и обобщенность этих теоретических опи­саний постоянно совершенствуется и что для общества нет ничего прак­тичнее выверенной, экспериментально обоснованной теории. Иными словами, ученые способны предложить обществу бесценные сокрови­ща в виде принципов человеческого взаимодействия, которые помогут совершенствованию общества. В отношении нашего понимания самих себя прогресс в познании бесконечен.

ПЕРВЫЙ ТУПИК:

СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ КАК ИСТОРИЯ

Мне было трудно писать предыдущие страницы; это походило на попытку вновь испытать наивный юношеский идеализм. Нет, я вовсе не хочу отказаться от всех предпосылок и, конечно, от оптимистичес­кого взгляда на потенциал нашей дисциплины. Однако, чтобы «спас-

¹Дух времени (нем.). — Примеч. пер.

33

тись», нужно было открыто посмотреть в лицо собственной глупости. Для меня первым шагом критической саморефлексии было осознание исторической конечности социально-психологического знания. Пока­занный выше энтузиазм в значительной степени зависит от веры в то, что знание накапливается: каждый эксперимент способен добавить что-то к предыдущему, а прирост данных ведет к более точной фикса­ции реалий социальной жизни. Но что если социальная жизнь сама по себе нестабильна; что если социальные паттерны находятся в состоя­нии непрерывной и, возможно, хаотичной трансформации? Если это действительно так, то наука не аккумулирует знание; ее знание гово­рит лишь о малой и, возможно, не очень важной истории поведения студентов колледжей в искусственных лабораторных условиях.

Подобные сомнения начали возникать у меня еще при разработке описанного выше исследования самооценки. В дополнительном исследо­вании я показал: чтобы обратная связь оказала воздействие на уровень самоуважения, она должна быть подлинной. Если человек думает, что обратная связь неискренна, не является истинным выражением чувств, она будет иметь минимальный эффект. Я проверил это подозрение, по­местив группу испытуемых в те же условия, которые были описаны вы­ше, за исключением того, что им не говорилось, что интервьюер будет применять техники интервью. Результаты подтвердили мою гипотезу. Однако в моменты передышки мне также приходило в голову, что ни в одной ситуации обратная связь не была действительно искренней; она всегда была экспериментально предопределена. Это означало, что важ­но не то, как в действительности вел себя интервьюер во время взаимо­обмена, важна интерпретация его действий. Но если интерпретации по­являются и исчезают на арене культурной истории и существует факти­чески неограниченное количество способов толкования событий, то как мы должны поступить с полученными результатами? Когда-то все вери­ли в существование душ и одержимость дьяволом; сегодня эти интерпре­тации непопулярны. В XVI в. меланхолия была повсеместным явлени­ем; в начале XX в. люди страдали от «расстройства нервов». Эти интер­претации сейчас мало о чем говорят. Значит, мои результаты отражают существующие культурные условия.

Размышления о том, как из поля зрения пропали «расстройства нервов», а также о том, как появились и исчезли такие близкие нам по времени понятия, как «кризис идентичности» и «аномия», усилили накопившиеся сомнения. Психология - творческая дисциплина. Она непрерывно создает новые термины, новые объяснения и новые идеи, касающиеся истоков человеческого поведения. Не попытки ли это ин­терпретации? И если да, то не вносят ли они свой вклад в интерпретативную смесь в обществе? Не изменяют ли они направление наших ин­терпретаций и тем самым наших действий в отношении друг друга? Фактически, проникая в общество, социально-психологические тео-

34

рии могут преобразовывать социальные паттерны. Психология спо­собствует ускорению процессов социального структурирования, кото­рые лишают оснований ее веру в кумулятивное знание.

Сюжет запутывается. Вернемся опять к моему небольшому иссле­дованию Я-концепции. Его теоретическое обоснование выглядит дос­таточно очевидным; можно даже сказать, что оно отражает здравый смысл. Но давайте посмотрим, в чем мои предположения о Я отличны от здравого смысла. Западной культуре по большей части свойственно представление о том, что все люди наделены способностью автономно­го выбора. Мы, по сути, свободны выбирать тот или иной способ дей­ствия. Именно ценность индивидуального выбора лежит у истоков на­шей веры в демократию, закон и ту разновидность повседневной нрав­ственности, исходя из которой мы считаем друг друга ответственными за свои действия. Однако Я, образ которого рисует мой эксперимент, не является произвольным источником. То, как человек переживает свое Я, здесь определяется обратной социальной связью; я представ­ляю собой не более, чем хранилище установок других людей в отноше­нии меня. В этом смысле мой эксперимент вытесняет или отрицает обыденную культурную мудрость, незаметно подрывая основания куль­турных институтов демократии, ответственности перед законом и т. д. Дальнейшее развитие моих теоретических предположений привело бы даже к отказу от допущения возможности подлинной или искренней обратной связи, поскольку любая обратная связь от других в равной степени была бы продуктом социального программирования.

Из этих рассуждений следует, что психология как дисциплина не только «варится в котле» социальных значений, но и ценностно насы­щена. То есть, несмотря на стремление к ценностной нейтральности, дисциплинарные интерпретации подспудно побуждают к признанию одних типов деятельности и дискредитации других. Например, в ряде известных психологических исследований дискредитируются конформность, подчинение и уступчивость к давлению, направленному на смену установки. Тем самым психология скрыто отдает предпочте­ние независимости, автономии и самодостаточности; кооперация, сот­рудничество и эмпатичное слияние с другим вытесняются. Поэтому дисциплина не только меняет (или поддерживает) интерпретации, но и невольно отстаивает моральные и политические ценности. Надежда на ценностно нейтральную науку - глубокое заблуждение.

Большая часть высказанных аргументов была высказана в моей ранней статье «Социальная психология как история» [2]¹. Эффект был потрясающим. Мнения разделились: одними мои аргументы были отвергнуты как непродуктивная философия, другими - как смешные, и лишь у немногих возникло ощущение «подтверждения долго скры-

¹ Ориг. опубл. в 1973 г. - Примеч. пер.

35

ваемых сомнений». Эта статья, в сочетании с серией других критичес­ких работ [4¹; 28; 42], вызвала то, что затем назвали «кризисом социаль­ной психологии» [54]. Однако спустя несколько лет кризис пошел на убыль; эксперименталисты вернулись к своим обычным занятиям; саморефлексия по большей части исчезла со страниц крупных журна­лов. Но все же, благодаря небольшому числу гонимых, но неустраши­мых душ, начало вырисовываться, пока туманно, представление о ре­конструированной социальной психологии.

ПОЯВЛЕНИЕ ИДЕИ

СОЦИАЛЬНОГО КОНСТРУИРОВАНИЯ

Я обратился к этой идее отчасти в попытке защитить свою первона­чальную критику. Но дело не только в том, что в целях защиты я рас­ширил свое знакомство с содержательно близкими работами по фило­софии, социологии, истории и другим дисциплинам. На возможность позитивной альтернативы традиционным психологическим взглядам также указывало то, что казалось мне наиболее сильным аргументом против моего тезиса о социальной психологии как истории. Перефра­зировав этот интересный довод, его можно представить в следующем виде: мой тезис излишне замкнут на публичной активности. То есть из моего текста явствовало, что социальные паттерны находятся в посто­янном движении; стили, идеологии, общественное мнение и традиции подвергаются историческим преобразованиям, а психологи (в той ме­ре, в какой они читают или понимают их) могут влиять на эти тенден­ции. Однако социальная психология не интересуется эфемерным внешним миром. Ее задача - выявлять психологические основания этих паттернов, т. е. то, каким образом в человеческих организмах про­текают базовые процессы познания, мотивации, предубеждения и т. п. Эти процессы не нестабильны, они присущи человеческой природе. Непостоянно только их выражение.

Такое возражение выглядело несколько неуклюже, поскольку соци­альная психология явно ориентировалась на предсказание и понимание социального поведения, т. е. паттернов, которые по природе своей неста­бильны. Но в то время у меня было мало средств для обоснования того, что исходные процессы не являются ни стабильными, ни универсальны­ми. Почему здесь имеется неопределенность и откуда критик может знать о существовании устойчивых феноменов? На каком основании мы можем судить о том, что внутренние процессы в самом деле эфемерны или универсальны? Эти вопросы продолжали преследовать меня до тех пор, пока не было найдено окончательное контрдоказательство. Именно оно стало точкой поворота к новой, конструкционистской социальной