В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

В данном случае не очень существен объем материала, охватываемого этой тенденцией. Важнее ее наличие и ее принципиальная роль в том «разыгрывании» мира, которое с такой яркостью развертывает автор в «Мертвых душах».

Ср. отчасти: Kasack W. Die Technik der Personendarstellimg bel Nikolaj Vasilevic Gogol. Wiesbaden, 1957 и др.

Далее Гоголь признается, что этих своих особенностей как художника он никак не мог объяснить другим, «а потому и никогда не получал таких писем, каких я желал. Все только удивлялись тому, как мог я требовать таких мелочей и пустяков, тогда как имею такое воображение, которое может само творить и производить». О той женепонятости другими говорит Гоголь и в связи с лирическими отступлениями: «Я предчувствовал, что все лирические отступления в поэме будут принятыв превратном смысле. Они так неясны, так мало вяжутся с предметами, проходящими пред глазами читателя, так невпопад складу и замашке всего сочинения, что ввели в равное заблуждение как противников, так и защитников. [...] И поделом мне! Ни в каком случае не следовало выдавать сочинения, которое хотя выкроено было недурно, но сшито кое-как белыми нитками, подобно платью, приносимому портным только для примерки» («Четыре письма к разным лицам...»).

Эту цитату приводит в соответствующем месте своей статьи о «Портрете» Анненский.

53 Эта преимущественная изолированность частей от целого и вытекающая отсюда гипертрофированность их особенно существенна, когда речь идет о лице и его частях (нос, глаза у Гоголя). Разъединенность частей не позволяет, в противность мнению Гоголя, угадать лицо человека, но дает возможность механически склеить его и тем самым еще более удалиться от лица, ибо нос или глаза могут еще быть поняты как смелые

(вероятно, чересчур) метонимии лица, но «склеенные» нос, глаза и т.п. лишь дополнительно умерщвляют самое идею лица. Возможно, что этот «изолирующий» взгляд на лицо, свойственный Гоголю, отсылает к восприятию лица как механического, не переработанного в целое конгломерата составных его частей, каковое (восприятие) было характерно для архаических кудьтур и еще обнаруживает себя даже в древнегреческой традиции, о чем в недавнее время не раз уже писалось.

Ср.: «Петрович взял капот, р а з л о ж и л егосначала на стол, р а с с м а т р и в а л д о л г о , покачал головою и полез рукою на окно за круглой табакеркой с портретом какого-то генерала, какого именно н е и з в е с т н о , потому что место, где находилось

лицо, было п р о т к н у т о		пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскутом бу-
мажки. Понюхав	табаку,	Петрович р а с т о п ы р и л капот на	руках и
р а с с м о т р е л	его против света и опять покачал головою. Потом обратил		его под-

кладкой вверх и вновь покачал, вновь снял крышку с генералом, заклеенным бумажкой, и натащивши в нос табаку, закрыл, спрятал табакерку и наконец сказал: "Нет, нельзя поправить:худой гардероб!"» Разумеется (и это надо подчеркнуть с возможной

решительностью), следствия указанногодефекта авторского зрения совершенно различны в зависимостиот того, идет ли речь о нравственной или художественной сферах их проявления. В первом случае они — знак трагедии писателя, во втором — торжество художника, который, следуя Стерну и развивая его художественные принципы, необыкновенно расширил наше понимание«художественного» начала и его границ. И пожалуй, главную роль в этом расширении сыграли вещи, их «толпа», «куча», как любил выражаться Гоголь, и даже — еще шире — стихия вещности, в которой не всегда глаз четко отделяет самое вещь от овеществляемого человека, героя, взятого и понятого как вещь. В этом отношении Гоголь подобен волшебнику: любое его прикосновениек «вещному» в широком смысле слова превращает это низкое «вещное» в высокое искусство. Следует напомнитьи о практической стороне дела: Гоголь так широкораскрыл дверь для вещей, как никто не делал этого в русской литературе ни до него, ни после него. И еще одно. Гоголь дал возможность вещам говорить самим о себе, не ссылаясь на авторитет человека; он предоставил им самостоятельностьи поверил, что даже хаотическая «куча» или «толпа» вещей откроет читателю, в возможностикоторого он также верил, «художественность» вещного мира. В этом смысле Гоголь был гениальнодерзким«экспонатором» открываемой им выставки «вещного» мира л и т е р а т у р ы , который

101

коррелирует с реальным, но не удваивает его. См.: Чудаков А.П. Вещь в мире Гоголя. — В кн.: Гоголь: история и современность. М., 1985, 260 и др.

55 См.: Maler A. Op. cit.

См.: Бочаров С.Г. Загадка "Носа" и тайна лица // Гоголь: история и современность, 211-212 (ср. он же.Охудожественных мирах. М., 1985,149).

57со Там же, 183-184.

С.Г. Бочаров в названной статье учитывает мысли Флоренского о логике «генерического» подобия как принципе вещи.

См.: Флоренский П.А. Столп и Утверждение Истины. М., 1914, 78-80.

Посещение палаты, беседа с ее председателем и совершение купчей образуют соединительное звено, строго говоря не имеющее самостоятельного композиционного значения в пределах рассматриваемого фрагмента текста, но актуализируемое в связи с темой позже разразившегося скандала, связанного с разоблачением Чичикова.

И далее, как бы утративши некое равновесие из-за заинтересованности собеседника в Плюшкине, Собакевич снова возвращается к этой теме: « — М и л у ш к и н, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме. [...] Ведь вот какой народ! Это не то, что вам продаст какой-нибудь П л ю ш к и н » . «Симметрично-рамочное» положение Милушкин — Плюшкин, подкрепленное принадлежностью этих фамилий к одной и той же словообразовательной модели и рифмовкой, с одной стороны, и противопоставленностью по признаку оценки (Милушкин: милый, «хороший»; Плюшкин: плюха, расплющенный, «дефектный», «плохой»), далеко от случайности. Гоголь, весьма чуткий к фонэстетической стороне, описываяпомещиков,не раз вступает в подобную игру «звукосмыслами»; ср.: «Я вам даже не советую дороги знать к этой собаке! — сказал Собакевич»; «Собака, — сказал Собакевич, — мошенник всех людей переморил голодом» (любопытно, что это «собака» оба раза относится к Плюшкину); «На вопрос, далеко ли деревня З а м а н и л о в к а ? — мужики сняли шляпы, и один из них [...] отвечал: — М а н и л о в к а , может быть, а не З а м а н и л о в к а ? Ну да, М а н и л о в к а . — М а н и л о в к а ! [....] Так прямо направо. [...] Этобудет тебе дорога в М а н и л о в к у ;

а З а м а н и л о в к и		никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание
М а н и л о в к а , а	З а м а н и л о в к и тут вовсе нет. [...] Вот это тебе и есть
М а н и л о в к а , а За	м а н и л о в к и совсем нет никакой здесь и не было. [...] Дерев-
ня М а н и л о в к а	немногих могла з а м а н и т ь своим местоположением»;
«М а н и л о в [•••] улыбался		з а м а н ч и в о » и т.п.; медведеобразного Собакевича —

«нужно же такое странное сближение», замечает автор, — «звали Михаилом Семеновичем». В других случаях возможны, видимо, и более тонкие и глубже завуалированные построения. Договорившись с Коробочкой, Чичиков вынимает свою «коробочку» — шкатулку, отпирает ее и позволяет, поволе автора, заглянуть в эту совокупность «коробочек» и читателю, и самой Коробочке: «Автор уверен, что есть читатели такие любопытные, которые пожелают даже узнать план и внутреннее расположение шкатулки. Пожалуй! Вот оно, .внутреннее расположение: в самой средине мыльница, за мыльницею шесть-семь узеньких перегородок для бритв; затем квадратные закоулки для песочницы и чернильницы с выдолбленноюмежду ними лодочкой для перьев, сургучей и всего, что подлиннее; потом всякие перегородки с крышечками и без крышечек для того, что покороче, наполненныебилетами визитными,похоронными, театральными и другими, которые складывались на память. Весь верхний ящик со всеми перегородками вынимался, [...] потом следовал маленький потаенный ящик для денег, выдвигавшийся незаметно сбоку шкатулки. [...] Хорошу тебя ящик,отец мой, — сказала она, подсевши к нему. — Чай, в Москве купил его?» Эта расчлененность шкатулки на множество под-пространств, их тесно-экономная заполненность, узость-малость, перегородчатость, закрытость, домашнесть, уютность, конечно, отвечают и описанию дома и хозяйства Коробочки и того принципа парцелляции, которого она придерживалась («... одна из тех матушек, н е б о л ь ш и х помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки [...], а между тем набирают п о н е м н о г у деньжонок в пестрядевые м е ш о ч к и , размещенные по я щ и к а м к о м о д о в . В один мешочек отбирают все целковики, в другой полтиннички, в третий четвертачки, хотя с виду и кажется, будто бы в комоде ничего и нет [...]»). Это сходство хозяина и обстановки дома («вещей»), в

102

котором он живет, всюду (и даже несколько навязчиво) подчеркивается Гоголем иэксплицирование выражено в связи с Собакевичем, ср.: «Чичиков еще раз окинул комнату, и все, что в ней ни было, — всебыло прочно, неуклюже в высочайшей степени и имело к а к о е - т о с т р а н н о е с х о д с т в о с с а м и м х о з я и н о м дома; в углу гостиной стояло пузатое ореховое бюро на пренелепых четырех ногах, совершенный медведь. Стол, кресло, стулья — всебыло самого тяжелого ибеспокойного свойства, — словом, к а ж д ы й п р е д м е т , каждый стул, казалось, говорил: "Ия тоже Собакевич!" или "И я тоже очень похож на Собакевнча!"». «Конструкция»хозяина дома определяет характер окружающих его вещей или последние «конструируют» хозяина — определить до конца трудно. Скорее и осторожнее говорить об отражении i том и другом некоей единой «человечески-вещной» субстанции, дозируемой формой, i которую эта субстанция отливается. Ср. к мимикрии человека «под вещь» в описании обеда у Собакевича: «На четвертое место явилась очень скоро, трудно сказать утвердительно, кто такая, дама или девица, родственница, домоводка или просто проживающая в доме: что-то без чепца, около тридцати лет, в пестром платке. Есть лица, которые существуют на свете не как предмет , а как посторонние крапинки или пятнышки на предмете. Сидят они на том же месте, одинаково держат голову, их почтиготов принятьза мебель [...]» (лицо как предмет — как бы невольное, упущенное из-noj контроля выражение «овеществляющего» взгляда Гоголя на лицо). Ср. о портретах s гостиной Собакевича: «Хозяин, будучи сам человек здоровый и крепкий, казалось, хотел, чтобы и комнату его украшали тоже люди крепкие и здоровые».

Любопытно, что поездка к каждому помещику укладывается полностью в одну главу (Манилов — вторая, Коробочка — третья, Ноздрев — четвертая, Собакевич — пятая); иначе обстоит дело с поездкой к Плюшкину, которой полностью посвящена глава шестая, но начало поездки вынесено в конец пятой главы, а настроение автора, вызванное рассмотрением Плюшкина, непосредственно перенесено в начало седьмой главы, и оно, оторвавшись от своего источника-причины, подвигло автора к глубоким размышлениям несравненно более широкогоплана.

f О Единственное ограничение для Чичикова в этом случае — условие, чтобы Собакевич не увидел и не понял, что путь Чичикова прямо ведет в деревню Плюшкина: «Подлец, до сих пор еще стоит! — проговорил он сквозь зубы и велел Селифану, поворотившик крестьянским избам, отъехать таким образом, чтобы нельзя было видеть экипажа ее стороны господского двора. Ему хотелось заехать к Плюшкину [...], но не хотелось, чтобы Собакевич знал про это».

«Сердцеведением и мудрым познанием жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумывает свое, не всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но н е т слова, которое былобы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово».

Ср. в предпоследнем лирическом отступлении (глава одиннадцатая): «И грозно объемлет меня могучее п р о с т р а н с т в о , страшною силою отразясь во г л у б и н е моей»,

При всей условности предлагаемого здесь «ритмического» членения оно в высокой степени оправдываетсяритмическойструктурой «естественного» воспроизведения фразы в устном варианте. Но и при учете возможностей иного членения сохраняется сама ритмическая идея, проведеннаяпо всем трем частям фразы, — обратная пропорциональность между числом слогов и длительностью паузы («замедлением») в сочетании с движением к удлинению «ритмических» фрагментов и соответственно к увеличению »1исла ударных слогов в фрагментах. Ср.: 1 — 1 — 2 — 2 — 3 — 3—4// 1 — 2 — 3 — 1 — 1 / / 2 —4.

Языковые знаки «возможности» — бессоюзное или союзное (и, или, ли..-) сочетание слов, употребление императива в значении условия (чиновник пройди мимо..* — 'если пройдет') и т.п.

£0

Зато здесь выступает форма 1-го лица личного местоименияв имен, п., т.е. в«сильной» позиции, — я : я уже и задумывался... я любопытно смотрел... старался я угадать (но и: мелькали мне издали).

103

По сути дела, почти лишено «периодичности» и еще одно знаменитое лирическое отступление: «Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога!..» Впрочем, эта исподволь подготавливаемая «пёрволичность», до поры допускающая и иные толкования (как ты или он, ср.: «Проснулся: пять станций убежало назад...

П р о с н у л с я — и уже опять перед тобою поля... Толчок — и опять п р о с н у л с я...»), в самом финале выступает в своем полном виде в щемящем автобиографическом восклицании-воспоминании: «Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала!» (одороге) . Исключением в отношении «перволичности» среди других отступлений оказывается то, что находится в первой половине главы одиннадцатой: «Русь! Русь! вижу тебя...» Но и здесь обнаруживаются, вероятно, неслучайные тонкости. К ним относится отсутствие -т- за одним исключением — Я, которое, однако восстанавливается по глаголам в 1-м лице (вижу... вижу..., открывающее фрагмент, и позже стою), и по косвенным формам личного местоимения, и по притяжательному местоимению в 1-м же лице С... около м о е г о сердца... чего же ты хочешь от меня... связь таится между нами... обратило на меня... очи, объемлет меня... пространство... во глубине мое и... мои очи). Исключение — вдвойне «сильная» позиция: Я в положении «стояния» в изрядно космизированном контексте: «Неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако».

К глаголу мелькать как показателю скорости движения ср. мельканье птицы-тройки: «... и что-то страшное заключено в сем быстром м е л ь к а н ь е , где не успевает означиться пропадающий предмет».

«Разорванность» как эффект движения выступаети в последнем в первом томе лирическом отступлении — «гремит и становится ветром р а з о р в а н н ы й в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли». Но скорость птицы-тройки такова, что наблюдатель, находящийся на тройке, уже не успевает фиксировать взглядомпредметы и, следовательно, воспринимать видимое как картину. При этой скорости твердые тела как бы утрачивают свою структуру, превращаясь в некую газообразную структуру — «дымом дымящаяся»дорога внизу и разорванный в куски воздух вверху.

72Мотив подслеповатости лишний раз актуализирует идею о к н а как о к а дома, подтверждаемую и этимологическим единством этих двух слов. Глаза дома отсылают к его

лицу, фасаду (fagode: face 'лицо', 'лицевая сторона', ср. defagade 'показной' при «стал в ы к а з ы в а т ь с я господский дом»).

73 И первым из протестующих был, кажется, городничий:«Вон он теперь по всей дороге заливает колокольчиком! (ср.: «Чудным звоном заливается колокольчик» как раз в мотиве быстрой езды в конце первого тома «Мертвых душ». — В.Т.) Разнесет по всему свету историю. Мало того, что пойдешь в посмешище — найдется щелкопер, бумагомарака, в комедию тебя вставит. Вот что обидно! Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши».

Начало стихотворения Андрея Тургенева «К ветхому поддевическому дому А.Ф. Воейкова» (1801), ср. в письме друзьям от 21 декабря 1801 г.: «Вспомните этот холодный, еще сумрачный апрельский день и нас в развалившемсядоме, окруженном садом и прудами».

fjS Подробнее см. статью автора «К понятию "литературного урочища"» // Литературный процесс и проблемы литературной культуры. Таллинн, 1988, 61-64.

Тй По сути дела, своеобразным решетом оказывается и бревенчатая мостовая, когда по ней проезжает бричка: каждое бревно, приподымаясь, как клавиши, открывает'зияние, провал, противоречащие представлению о необходимой сплошности мостовой. Это нарушение «сплошности» — характернаячерта многого в плюшкинском мире — от мостовой и построек до одежды и самого главного героя.

77Кажется, не обращали внимания на то, что и сам плюшкинский дом видитсяЧичиковым при подъезде фрагментарно, не «сплошно», а «сквозно», как бы через решетку или сеть, как виделось подобное и самому автору в его молодые годы: « [...] мелькали мне издали с к в о з ь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьегодома».

104

*	Ср. еще: « [...] и привезла ему [•••]новый халат, потому что у батюшки был такой ха-
	лат, на который глядеть не только было совестно, но даже стыдно». И далее: «Гораздо
	замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя бы докопать-
	ся, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залос-
	нились, что походили на юфть, какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось че-
	тыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага [...]».
	Как и в ряде других подобных случаев, Гоголь действует как иллюзионист. Он подго-
	тавливает загодя читателя к восприятию определенной идеи, комментирует ее выстра-
	иваемым им вещным рядом, в котором первые члены, действительно, как бы подтверж-
	дают идею, но в некоей точке автор практически отказывается от принципа, легшего в
	основу этого выстраивания, или от первоначально принятого масштаба и строит уже
	нечто иное, тогда как захваченный инерцией первого впечатления читатель не замеча-
	ет перемены в позиции писателя. Так и здесь вещная заполненность-теснота, обознача-
	емая как куча (трижды в этом фрагменте, ср. также толпа, беспорядок и т.п.), на
	практике «обеспечивается» из крупных вещей лишь столом и шкафом (картина в пол-
	стены имеет площадь, но не имеет объема и, следовательно, строго говоря, свойства за-
	полнения объема. Большинство же вещей малы или даже — в масштабе комнатного
	интерьера — «микроскопичны»: графинчики, мозаика, желобки, мелко исписанные
	бумажки, пресс с яичком, книга, лимон размером с лесной орех, ручка кресла, рюмка с
	тремя мухами в ней, письмо, кусочек сургучика, кусочек тряпки, два пера, зубочистка,
	кусок лопаты, прдошва, колпак и т.п. (ср. характерные уменьшительные суффиксы у
	наименований многих вещей). Этот «вещный» ряд построен, по сути дела, по принци-
	пу воронки, которая чем далее втягивает в себя предметы, тем это совершается быстрее
	и тем меньше, как бы теряя при возрастании скорости свою массу, становятся сами
	предметы. Такие перечни вещей, тяготеющие у Гоголя к каталогу, то есть к упорядо-
	ченному некиим образом исчерпанию, отсылают к идее «алфавита вещей» и их значе-
	ний, что, собственно, и предполагается идеей «вещного космоса». Ср.: «И меня всегда
	занимало составить алфавит вещей с их значениями.Ведь в вещах нет ни символов, ни
	аллегорий. Но сами они кристаллизации мировых принципов» (см. ЛипавскийЛ. Раз-
80	говоры // Логос, 1993, № 4, 40).
	Кстати, сами эти портреты героев (исключая неизвестного старика, возможно, фа-

мильно и/или биографически связанного с Коробочкой) имели не столько художест- венно-эстетическую, сколько репрезентативную функцию и выступали почти как «мебель», но в знаковом ее освещении. Это был распространенный тип, по которому никак нельзя судить об индивидуальных вкусах владельца портрета; совпадение основывалось не на вкусе, а на моде, узусе, некоей «идеологической» установке. Иное дело — пейзаж и натюрморт. Для русского* помещика, живущего в глуши, вдали от столиц и не принадлежащего к числу отмеченных просвещенностью или причастностью к сфере искусства, эти жанры в 30 — 40-е годы были более диагностичны и чаще свидетельствовали о личных вкусах и индивидуальномвыборе.

Характерно, что «хаотическое» хотя бы отчасти ограничивается некиим порядком:оно дифференцированно оценивается и находит в комнате соответствующее себе место: «В у г л у комнаты была навалена на полу куча того, что п о г р у б е е и что н е д о с т о й н о лежать на столах». Именно в этой куче глаз различает кусок отломленной лопаты и старую подошву сапога.

Ср.: «На взгляд он был человек видный, черты лица были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает что такое» — и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную». И дальше — об отсутствии «задора» у Мани-

ез лова.

«Сильный» вариант этого мотива — в «Фуфайке больного» Пастернака, где фуфайка, как бы взявшая у больного его горячечное сознание, хаотически и нередко инвертированно, наугад выхватывает обрывки событий последнего года. Сейчас именно бна —

105

субъект, замещающий больного, его тело: От тела отдельную жизнь, и длинней, I Be дет, как к груди непричастный пингвин, I Бескрылая кофта больного — фланель: То каплю тепла ей, то лампу подвинь. It Ей помнятся лыжи,., и т.п. В этой фуфайю выздоравливающий Пастернак изображен в наброске, сделанном его отцом Леониде? Осиповичем 18 декабря 1918 г. (на фотографиях, снятых во Всеволодо-Вильве, где Па стернак катался на лыжах, он в той же фуфайке). Ср.: ПастернакЕ. Борис Пастер нак. Материалы для биографии. М., 1989, 333-334. Возможность такой ситуационно» мены человека и вещи (ср. в те же годы написанное стихотворение «Заместительни ца») сама по себе сигнализирует о наличии «нового рода одухотворения» в восприятие мира, о котором Пастернак писал в письме Н.С. Родионову от 27 марта 1950 г. в связи < попыткой определения того нового, что принес в мир Толстой. О взаимосвязи трех слоев миропорядка,неизбежно предполагаемой этим «новымродом одухотворения», говорится в прозаическдм отрывке «Заказ драмы» 1909 года: жизнь композитора уподобляется хирургической нити, в которой сшиваются эти три слоя: «...первый — внешний мир природы, обстановки, неодушевленных предметов и того, что ушло в прошлое, став воспоминанием; второй — музыка или лиризм, т.е. душевная потребность и радостный долг человека участвовать в создании духовногомира, в котором отжившее (вещи и воспоминания) вносится в третий слой — мгновеннотекущей и смертной жизни людей, которые ходят поулицам, разговаривают, читают, слушают музыку, любят ее и живы не хлебом единым» (см.: Пастернак Е. Указ, соч., 108). Ср. также рассказы М. Осоргина «Вещи человека» и «По поводу белой коробочки».

Ср. далее: «...куда ежедневно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные запасы и где горами белеет всякое дерево — шитое, точеное, лаженое и плетеное: бочки,пересеки,ушаты,лагуны,жбаныс рыльцами и без рылец, побратимы, лукошки,мыкольники, куда бабы кладут свои мочкии прочий дрязг,коробьяиз тонкой гнутой осины, буракииз плетеной бересткии много всего, что идет на потребу богатой и бедной Руси».

or Впрочем, и в этой начальной картине запущенности несколько неожиданномелькает иной образ: «Из-за изб тянулись во многих местах рядамиогромныеклади хлеба, застоявшиеся, как видно, долго»; правда, цвет этих кладей напоминает выжженный кирпич, и «на верхушке их росла всякая дрянь»: «хлеб, как видно, был господский».

QS Предполагается, что и «характер» скупца у Феофраста неотделим от богатства. Именно оно тот фон, на котором скупость выступает во всей своей яркости.

87Но допустимо думать и о третьем варианте объяснения: в минуты внутренней озабоченности и душевногонеуюта, когда человек сам себе в тягость,возникает потребность в снятиивсего, что воспринимается как бремя, и выйти из ситуации куда угодно,хоть в

бесчувствие (Не жить, не чувствовать — удел завидный...). И тогда вещьвыступает как мудрый целитель, как верный «разгрузчик» наших тягот. Интуитивночувствуя эту психотерапевтическую, «успокоительную» функцию вещей, мы влечемся к вещам (как иногда и к природе: Когда в кругу убийственный забот / Нам все мерзит... /.../ Вдруг ветр подует теплый и сырой, I Опавший лист погонит пред собою I И душу нам обдаст как бы весною... — хотя в этом случае вещи помогают «лучше»: их «антропный» слой толще и более непосредственнообращен к человеку), и тогда нередконаправляется «наш взор на предметы, на которых мы можем наконец отдохнуть от самих себя» (Тейяр де Шарден). Эти слова вспомнил и А.П. Чудаков, использовав их в эпиграфе к работе о вещах в мире Гоголя.

88К открытости дома и его хозяина ср.: «В доме были открытывсе окна».

89Для самого Гоголя эта проблема соответствия хозяина и хозяйства, владельца и владения, собственника и собственности и, говоря проще, помещика-господина и «людей» всегда была из числа весьма существенных. Во всех случаях он фиксирует степень несоответствия (Манилов, тем более Ноздрев) и даже в, казалось бы, благополучных случаях не может удержаться от хотя бы прикровенных упреков.Так, у Коробочки, где, кажется, все благополучно («дворик», наполненный «птицами и всякой домашней тварью», «пространныеогороды» с разными овощами и фруктовымидеревьями, надежно укрытымисетями от птиц, крестьянскиеизбы, находящиеся в хорошем состоянии и обнаруживающие признаки довольства их обитателей и т.п.), автор все-таки

106

фиксирует некую «мелковатость», примитивность, отсутствие размаха. Коробочка — «одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов. В один мешочек отбирают все целковики, в другой полтиннички, в третий четвертачки, хотя с виду и кажется, будто быв комоде ничего нет, кроме [...] распоротого салопа, имеющего потом обратиться в платье, если старое как-нибудь прогорит [...] или поизотрется само собою. Но не сгорит платье и не изотрется само собою; бережлива старушка, и салопу суждено пролежать долго в распоротом виде, а потом достаться подуховному завещанию племяннице внучатой сестры вместе со всяким другим хламом». Вот эта «немасштабность» и некоторая пущенная на самотек экстенсивная метода в сочетании с личными свойствами Коробочки (с одной стороны, она несколько подозрительна и прибедняется, с другой, «крепкоголовая» и даже «дубинноголовая») не позволяют автору ставить ее в пример правильного отношения к владению, и в частности к вещам. В отношении же Собакевича к владению и вещам (они полновесно-крепкие, нескладные, неуклюжие — так, что даже положительные характеристики становятся избыточными и отчасти деформирующими их «положительность») довольно отчетливо обозначается нечто циничное, грубо-чистоганное, «кулацкое».

Бегство старшей дочери с штабс-ротмистром превратило предвзятость взгляда на военных у Плюшкинав душевный комплекс, который набирал силу и в других происшествиях: сын, отправленный в город, чтобы узнать в палате «службу существенную» (разве мыслями не о такой же службе полны письма молодого Гоголя и Гоголя «Выбранных мест»?), определяется в полк и тут же просит денег на обмундировку; через некоторое время, «как будто нарочно в подтверждение его мнения о военных», выяснилось, что сын проигрался в карты, за что был проклят и забыт. А потом комплекспринимает форму прессинга: на шею Плюшкина навязывается еще один военный: «Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, — говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — ив руку целует, а как начнет соболезновать, войтакой подымет, чтоуши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!» И в отношении Чичикова закрадываются в голову Плюшкина сходные подозрения — как ни странно,в связисготовностьюего проявитьщедрость: «Да вы, батюшка, не служили ли в военной службе? [...] Гость должен быть совершенно глуп и только прикидывается, будто служил по статской, а, верно, был в офицерах и волочился за актерками». И позже, оценив Чичикова: «Пили уже и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка,да его сколькони корми... Ведь вот капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается!»

	Читатель легко заметит странную забывчивостьГоголя: в обоих фрагментах, разделен-
	ных между собою двумя страницами, вся основа общая, и это общее доведено до сло-
	варного уровня (радость — радостный, мгновенно скользнувшая — мгновенно пока-
	завшаяся, на деревянном лице — на этом деревянном лице и т.п.). Кдеревянному ли-
	цу ср. также: «Вот посмотрите,батюшка, какая рожа ! — сказал Плюшкин Чичикову,
	указывая пальцем на лицо Прошки. — Глуп ведь как д е р е в о , а попробуй что-ни-
	будь положить, мигом украдет» (рожа V лицо & дерево D деревянная рожа V деревян-
	ное лицо). Ср. в письме А.П. Толстому от 25/13 апреля 1848 г. из Константинополя, на
	возвратном пути из Иерусалима: «Мои же молитвы даже не в силах были вырватьсяиз
	груди моей, не только возлететь, и никогда еще так ощутительно не виделась мне моя
	бесчувственность, черствость и д е р е в я н н о с т ь » (см.: Гоголь Н.В. Полное собра-
	ние сочинений.Т. 14. Письма 1848-1852. [Л.], 1952, 59). Кстати, всем своим коррес-
	пондентам, будучи в Иерусалиме, он пишет, по сути дела, об этой же собственной «де-
	ревянности» — неумении молиться, слабости своей молитвы, необходимостиподдерж-
92	ки ее со стороныдругихмолитвенников.
	Эта неловкая хитрость вызывает чувство жалости к хозяину, как бы забывшему, что

кому принадлежит в его доме, и предпочитающему получать свою долю не как хозяин

107

прямо, а хитря и принижая себя фактически до положения нахлебника своих же собст венных крестьян.

Плюшкин — как магнит для авторских лирических отступлений (см. выше), и это, ка уже говорилось, резко отличает его от других помещиков.

Об астигматизме в восприятии действительности у Гоголя (подобно Эль Греко) уж писалось, см.: Karlinsky S. The Sexual labyrinth of Nikolai Gogol. Cambridge (Mass.) - London, 1976. Но еще раньше, вспоминаяандерсеновского Кая, Мережковский писал том, что в глаз Гоголю попал волшебный осколок дьявольскогозеркала, которому писа тель обязан недоброжелательно-искажающим взглядом, снижающе-ухудшающи!

«все, что ни есть» вокруг и превращающим человека в чертову куклу, ср. из недавни: работ: БибихинВ.В., ГальцеваР.А,, Роднянская И.Б. Литературная мысль Запада пе ред «загадкой Гоголя» // Гоголь: история и современность, 408 и ел., 420 и ел.

95 См.: Гиппиус В.В. Гоголь. Л., 1924, 51.

«Но страннее всего происшествия, случающиеся на Невском проспекте. О, не верьт( этому Невскому проспекту; [...] Все обман, все мечта, все не то, чем кажется; [...] Да лее, ради Бога, далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. [../ Но и кроме фонаря, все дышит обманом. Он лжет во всякое время, этот Невский про спект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него [...] и когдг сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем вид< («Невский проспект»).

Автор — X. Мучник,цитируется по:Karlinsky S. Op. cit., 186. 98 См.: Troyat И. Gogol. Paris, 1971,190 и др.

О роковой ошибке Гоголя в понимании природы своего дара и основного его достоинства пишет Д. Фэнгер: «Роковая ошибка Гоголя (fateful error) состояла в том, что онпринял и повторял пушкинскоенаблюдение, согласно которому дар Гоголя заключался в «угадывании человека» на основании несколькихподмеченных черт. Но так никогда не было. Точность (accuracy) (как показывают примеры) никогда не была существенной; дар, о котором шла речь, заключался в создании правдоподобного и забавного (amusing) портрета, еще одного дарового персонажа в коллекции тех, кого его надоумило обозначить как "мертвые души"». См.: Fanger D. The Creation of Nikolai Gogol. Cambridge (Mass.) and London, 1979, 189.

Указания на то, что Гоголь невернопонял Плюшкина, начались давно, в то время,когда еще не очень было принято в серьезной среде оспаривать преимущественное право автора в оценке своего героя. См.: ЧижВ.Ф. Плюшкин как тип старческого слабоумия. — «Врачебнаягазета», 1902, № 10 и др.

Наиболее проницательные и склонныек рефлексии читатели (нередко ими были и крупные писатели) также испытывали желание оспорить Гоголя и выступить в защиту Плюшкина или по меньшей мере оправдать его, хотя бы частично, объяснить его характер и тем самым как-то компенсировать несправедливость авторского отношения к своему герою (впрочем, шире круг читателей, для которых Плюшкин, конечно, никак не «гадость», но которые не замечают гоголевского промаха в «разыгрывании» этого персонажа). - ,

В цитируемом ниже рассказе Осоргина «По поводу белой коробочки» автор рассматривает Плюшкина как некую ключевую фигуру в объяснении смысла темы «человек и вещи»:

«После этого можно ли удивляться, — пишет он, — что мнене дает покоя белая деревянная коробочка от патентованного лекарства, потерянно гуляющаяпо моему столу: и она найдет свое место!

Поставим вопрос шире и научнее. Есть несомненная духовная связь между гоголевским Плюшкиным и Иваном Калитой, как между последним и Владимиром Лениным, изрекшим, что «в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится». Это мудрость людей кондовых, людей от земли, понимающих, что такое компостная куча, как она составляется и какие выгоды сулит хозяйственному мужичку. Плюшкин напрасно Гоголем изображен в таком неприглядном виде. Имея достаточно оснований не любить людей (даже родная дочь его обидела), неистраченную любовь он перенес на вещи.

108

[...] Онбыл поприроде скопидомом, и в это слово следует вдуматься: онопо корню своему имеет смысл положительный. И Плюшкин был виноват лишь в том, что пришла старость и пришло одиночество и он перестал отряхивать пыль с накопленных вещей и вещичек и уже не берег вещей, а губил их — заплесневел сухарь, засох лимон, высохли чернила. [...] А пройдись Плюшкин по вещам пылесосом — и заблестели бы они спокойной красотою и уютом домовитости. Не ценил Плюшкин только человеческих мертвых душ, почему и продал их Чичикову постоль невероятно низкой цене: по 32 копейки ассигнациями за штуку».

И сама порушенность вещи, следы времени, отразившиеся на ней, говорят о многом — скорее и чаще о долгой жизни ее с ее милым хозяином, о верной службе с ее стороны и о доверии к ней со стороны этого хозяина, «отца дома», включившего вещь в свой домашний, семейный, родовой обиход.

«Как плесенью сухарь, покрываются патиной времени милые вещи, и у каждой из них есть своя биография. Бывают фамильные серебряные ложки, съеденные с левого боку. В скольких ртах они побывали, сколько зубов коснулись, сколько раз наблюдали, как мягкий пух над верхней губой сменялся русым волосом и колючей седой щети-

ной. [...] И вот наконец последний рассказ о карманных часах, дешевых, но очень хороших,

подаренных мальчику, который ими гордился, пока, подросши и став студентом, не увидал у богатого товарища золотой хронометр. Тогда он изменил своим детским часам для других, и много раз в течение своей долгой жизни повторял измену. Но с ним, по путям жизни и любви, городам и весям невольных странствий путешествовали и эти старые часы в обшарпанном футляре, забытые среди других вещей и вещиц, которыми обрастает человек. Случайно встречаясь с ними во время редких походов в прошлое, он считал их сломанными, но не решался выбросить, потому что... как же все-таки бросить вещь, связанную с какимигто смутными воспоминаниями? И должен был прийти такой день, — и он пришел, — когда ко внешне ничтожному вьрнулась внутренняя ценность, понимаете: вместе с листками пожелтевшей от времени бумаги, с выцветшими снимками милых и смешных лиц, ну, там еще с чем-нибудь, что способно вернуть обратно ленту жизни. И тогда, нажав пуговку футляра, он вынул эту уморительную и пугливую вещицу, часы состарившегося мальчика, и пальцами большим и указательным попробовал завести пружину, без надежды, но с трогательной осторожностью. И его часы, забыв обиду, и зачеркнув протекшее так незаметно для них время, погнали стрелку вперед с того самого места, где ее когда-то остановила раскрутившаяся и уснувшая пружина. Учтите: каких полвека были списанысо счета, каких страшных полвека — как одна незначащая минута, как легонькое забытье, послеобеденный сон, мелькнувший верстовой столб, пролетевшая птица! Он плотно приложил часы к уху, потому что уже плохо слышал, и стекло коснулосьседины висков, как раньше касалось волос шелковистых, и когда, довольный, стал переводить стрелку, в круглом стекле вынырнуло и забегало отражение верхней лампочки веселым и молодым огоньком. И больше ничего, если не довольно этой сцены, подсмотренной в щелку костлявойи злорадной женщиной, которая хотела удостовериться, дома ли хозяин, к которому она послана сообщить, что его срок истек».

И другой «плюшкинский» фрагмент, на этот раз из ремизовскойзаметки «Гоголь и Толстой» из книги «Огонь вещей». И Ремизову кажется, что слово «скупой» применено Гоголем к своему герою неудачно. На то, ч то есть Плюшкин в его отношении к вещам, у писателя свой взгляд, как и на то, чт о причиной случившегосяс Плюшкиным: она не в нем самом, но в вещах, и именноони активныи «виноваты» — ив своем распаде, и в судьбе жертвы этого распада, Плюшкине. Весь жизненный опыт Ремизова давал ему право говорить на эту тему: «огонь вещей» не раз касался своим пламенем и его самого.

«Ноздрев — Чичиков — Манилов сквозь лес и горы жизни подоблака парят — воздушная тройка. Строят жизнь не они, а хозяева — другая гоголевская тройка: Коробочка — Плюшкин — Собакевич. Настасья Петровна птичьей породы, МихаилСеменович медведь, Степан паук. Паутина, берлога, гнездо. Однажды паук приладил к маятнику паутину, и часы остановились. И вещи — вещи растут по часам — стали разрушаться.

И не потому, что умерла говорливая жена и убежала дочь с штабс-ротмистром,для хозяина семья вещи, а семья за вещами. Наступил конечный счет росту вещам, поче-

109

му? А стало быть,.час наступил и началось распадение в пыль. Вещи сгорели. Хозяи на пожарище. Собирает обгорелое, и с тем же самым задором, как пауком бегал п своей паутине, строя. Тут в расточительности распада слово «скупой» неподходит.

Таккончается всякое хозяйство: пожа р в о з н и к а е т из с а м о й п р и р о д ! вещей, поджигателей не было, и не будет.

Собакевич называет соседа «мошенник, моритголодомлюдей» — производитель ную живую силу. И как же иначе? Вещи сгорели, и в чаду их живая сила, ну и пуст] пропадает с обгорелым хозяином.

Плюшкин — венец человеческого хозяйства. Ни его дом с пробитыми глазами, HI комната в горелом, а подъезд, где бревна — мостовая подымаетсяклавишамии сад — джунгли: ни ч е л о в е к а, ни в е щ е и.

Коробочка — Плюшкин — Собакевич — эта хозяйственнаягоголевскаятройка соблазнительна по своей паучиной прыти, но и грозная: она мчится в пропасть».

. Идругое «плюшкинское» свидетельство Ремизова: « [...] Рисую Плюшкина (уГоголя м е р т в о ) , «затурканность вещами», так только могу понять. Но как этопроизошло, еще не соображу: задавили «вещи» и сами распались в пыль, жалковещей» (см.: Ходрянская ff. Алексей Ремизов. Париж, 1959, 245).

Разумеется, неудачу относительную и, более того, в другом аспекте достойную считаться, напротив, особой удачей, поскольку именно эта фигура обнажила с особой рельефностью некоторые существенные черты творческого метода Гоголя, имеющие отношение и к тому, что за пределами образа Плюшкина/

См.: ЧижВ.Ф. Болезнь Н.В. Гоголя // Вопросы философии и психологии, Кн. IV, 69. М., 1903, 648-650 и др. Дальнейшие исследования,особенноАндрея Белого, увеличили количество гоголевских «несоответствий», ляпсусов, ошибок, неточностей до чрезвычайно высокого уровня, что делает вообще желательным подготовку своего рода «грамматики ошибок»Гоголя. Ни один из большихрусских писателей дажеотдаленно не напоминаетв этом же отношенииГоголя. Характерныйпримергоголевскихляпсусов: приезд Чичикова в губернский город относится к лету (свидетельств тому много, одно из очевидных — описание сада Плюшкина); ноуже на следующий день после посещения Плюшкина «не успел он выйти на улицу, размышляя обо всем этом и в то же время таща на плечах м е д в е д я , крытогокоричневым сукном,как на самомповороте в переулок столкнулся тоже с господином в м е д в е д я х , крытых коричневым сук-

103ном, ив т е п л о м к а р т у з е с у ш а ми». • Пока это предельно общее определение вполнедостаточно, особенноесли представить,

что «вина» должна пониматься как причина некоего изъяна в образе, в какую бы перспективу мы этот образ ни помещали и с какой точки зрения его бы ни рассматривали.

См.: ЧижВ.Ф. Плюшкин как тип старческого слабоумия // Врачебная газета, 1902, № 10; он же. Значение болезни Плюшкина // Вопросы философии и психологии, 1902, 69; он же.Болезнь Н.В. Гоголя // Вопросы философии и психологии. Кн. II-V, 67-71,1903; он же. Ответ г. Каплану (Поповоду статьи г. Каплана «Плюшкин и старосветские помещики»). // Вопросы философии и психологии. Кн. IV, 69, 1903, 755759; КапланЯ.Ф. Плюшкин— психологический разбор его // Вопросы философии и психологии. Кн. III, 63, 1902, 796-813; Он же.Плюшкин и старосветские помещики (По поводу статьи проф. В.Ф.Чижа «Значение болезни Плюшкина») // Вопросы философии и психологии. Кн. III, 68, 1903, 539-546 и др. Ср. отчасти несколько позже появившиеся работы И.Д, Ермакова «Очерки по психологии творчества Н.В. Гоголя»", «Анализ «Мертвых душ» Гоголя», «Очерки по анализу творчества Гоголя» и др., вплоть до современных попыток трактовкиГоголя с точкизрения психоаналитики или других направлений исследования, исходящих из предположения патологических элементов в творчестве писателя.

Ср. уже цитировавшееся автопризнание: «Ложь у меня выступала ярче, нежели у кого другого» («Авторская исповедь»).

См.: HeideggerM. Die Frage nach dem Ding. Zu Kants Lehre von dem transzendentalen Grundsatzen. Tubingen, 1962,189.

В связи с единымпространствомот Бога до вещи, жить в котором суждено человеку и, более того, быть его связующимцентром,уместнонапомнить подвижнические настав-

110