В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

Манилов — проигрывает Плюшкину,и сам автор спешитдезавуировать «приятность» Манилова*52. «Лицо его, — говорит Гоголь о Плюшкине, — не представляло н и ч е г о о с о б е н н о г о ; оно было почти т а к о е же, как у м н о г и х худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякий раз закрывать его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух». Это «ничего особенного» и «такое же, как у многих» резко выделяет лицо Плюшкина среди масок вместо лиц у других помещиков. Сама обычность и даже невзрачность лица

(есть лица — подобие жалких лачуг, как скажет позже поэт о таких лицах) в контексте «Мертвых душ» есть знак не до конца потерянной человечности и не вовсе порванной связи с жизнью (ср. еще не потухнувшие маленькие глазки, зорко высматривающие все вокруг с точки зрения возможной опасности). Жизненное и человеческое потеснены в Плюшкине, с изъяном, прорехами, но все-таки эти начала далеко не полностью уничтожены в нем. Но в изменяющихсяк худшему условиях и, похоже, сознавая происходящее, Плюшкин, предвосхищая имеющее быть, заранее — смиренно или с хитростью, чтобы ввести в заблуждение относительно себя окружающих (он заинтересован в «недооценке» человеческого в нем с их стороны), — мимикрируетпод упадочность и впадение в ничтожество, возможно, небессознательно строя свой образ и даже из некоего «душевного» сладострастия, а может быть, и унижения паче гордости внедряя этот образ в сознаниеокружающих.

Главным знаком этой упадочности и этого впадения в ничтожество выбирается о д е ж д а . «Гораздо замечательнее (чем лицо. — В.Т.), — пишет автор, — был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя было докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть, какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага. На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак не галстук. Словом, если бы Чичиков встретил его, так принаряженного, где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош». Легко заметить, что эта привязанность к старой, сношенной, разрушающейся одежде (и чем более ветха эта одежда, тем часто сильнее привязанность к ней), по сути дела, составляет единый комплекс с той привязанностью к вещам, о которой говорилось в связи с Плюшкиным выше. И вещи ценятся старые, ветхие, разрушающиеся, ущербные. Это сходство одежды и вещей с точки зрения отношения к ним их владельца далеко от случайности. Старое и разрушающееся (по степени разрушения в известной мере опознается и возраст одежды или вещи) — признаки, указывающие на давность службы одежды и вещи человеку, на тесноту их взаимнойсвязи, на меру

61

«зараженности» одежды и вещи человеческим началом, на самый характер «делегирования» человеком этого начала одежде и вещам. Одежда находится в непосредственном соприкосновении с человеческим телом, она его окружает (этимологически — поставлена о-круг (человека), ср. праслав. *o-ded-ia, от и.-евр. корня *dhe- 'ставить', 'полагать'), хранит его тепло, образуя первую, ближайшую зону иррадиации человеческого начала. Вещи ближайшего окружения и первой необходимости (стол, стул, постель, посуда, утварь и т.п.) образуют второй «вещный» круг, несущий на себе печать человеческого, а целое среды обитания — комната, дом — образует третий круг, обозначающий границу между внутренним и внешним пространствами деятельности человека. Почему-то упорно не обращают внимания на то умонастроение и на тот строй чувств, при которых ветхая одежда для ее носящего не неудобство, не изъян и не жертва, а скорее потребность — и не столько тела, сколько души, знаки принятия-включения одежды в человеческую близость**3, повод к самоумалению. Это отношение к одежде всегда было распространено в русской традиции, и не один святой, юродивый, нищий и просто вполне достаточный мирянинвозлюбил «худость риз», как это произошло со святым Феодосией Печерским еще в раннем его детстве. Разумеется, нет основанийнастаивать, что случай Плюшкинаиз этого ряда (хотя нет основанийи для отвержения этой возможности). Здесь важно иное — подчеркнуть, что эта одежда была у-добна (: доб-р-о) и при-ятна Плюшкину, что он привык к ней и другую не стал бы носить, подари таковую ему Чичиков, хотя и взял бы, скорее всего отложив в дальнюю кучу вещей. И уж во всяком случае теперешнее старческое отношение Плюшкина к миру, к людям, принятая им жизненная установка делали для него предпочтительным следование минус-норме (плохая одежда), нежели плюс-норме (хорошая одежда) или даже просто норме (обычная средняя одежда). Подозрительный ко всему, Плюшкин предпочитал не попадать под взгляд других и, когда можно, таиться в тени, между прочим, и в связи с одеждой. Видимо, глубоким заблуждением было бы объяснять плюшкинскую «худость риз» его скряжничеством и скупостью, к чему как бы подталкивает читателя сам автор, заранее оповещая его об этой особенности своего героя («такой с к р я г а , какого вообразить трудно», по аттестации Собакевича) и в этом духе определяя его в ходе описания («Плюшкин стал беспокойнее и, как все вдовцы,подозрительнее и скупее»; «Во владельце стала заметнее обнаруживатьсяскупость»; «Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится ненасытнее» и даже: «Но так как гостеприимство у нас в таком ходу, что и скряга не в силах преступить его законов, то он прибавил тут же несколько внятнее: "Прошу покорнейше садиться!" »).

Это подталкивание Гоголем читателя к принятиюавторского тезиса о крайней скупости очень богатого человека (оксюморнаятема богатого скупца или даже богатого нищего, соответственно скупого богача или

62

нищего богача) особенно наглядно в фрагменте «плюшкинского» текста, следующем непосредственно вслед за описанием одежд Плюшкина:

«Но пред ним стоял не нищий, пред ним стоял помещик. У этого помещика была тысяча с лишком душ, и попробовал бы кто найти у кого другого столько хлеба зерном, мукою и просто в кладах, у кого бы кладовые, амбары и сушилы загромождены были таким множеством холстов, сукон, овчин выделанных и сыромятных, высушенными рыбами и всякой овощью, или губиной. Заглянул бы кто-нибудь к нему на рабочий двор, где наготовлено было на запас всякого дерева и посуды, никогда не употреблявшейся, — ему бы показалось, уж не попал ли он как-нибудь в Москву на щепной двор [... ]», с характерным «инерционным» развити- ем-перехлестом84 и соответствующими иллюстрациями скупости:

«На что бы, казалось, нужна была Плюшкину такая гибель подобных изделий? во всю жизнь не пришлось бы их употребить даже на два таких имения, какие были у него, — но ему и этого казалось мало. Не довольствуясь сим, он ходил еще каждый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок — всё тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты. "Вон уже рыболов пошел на охоту!" — говорили мужики [... ]. И в самом деле, после него незачем было мести улицу: случилось проезжему офицеру потерять шпору, шпора эта мигом отправилась в известную кучу; если баба, как нибудь зазевавшись у колодца, позабывала ведро, он утаскивал и ведро. [... ] В комнате своей онподымал с пола все, что ни видел: сургучик, лоскуток бумажки, перышко, и всё это клал на бюро или на окошко».

Картина изобилия в хозяйстве Плюшкина,приведеннаявыше и подкрепленная картиной московского щепного двора с той же идеей разнообразия и зажиточности, нужна автору для контраста со скаредностью владельца всего этого богатства, промышляющего, однако, старой подошвой, тряпкой или железным гвоздем. Тем самым, однако, Гоголь подрывает идею ветхости, запущенности и распада, которой он открывает въезд Чичиковав деревню Плюшкина (см. выше)85; правда, до этого читателю предлагается картина ветшающей полноты, благополучия, уходящего в прошлое: «Толпа строений: людских, амбаров, погребов, видимо ветшавших, — наполняла двор [... ]. Все говорило, что здесь когда-то хозяйство текло в обширном размере [... ]».

И здесь снова возникает вопрос, к е м все-таки был Плюшкин. И автор, и те из его персонажей, которые знают Плюшкина (Собакевич, Чичиков) , считают, что он скупец, скряга, и отдельные черты его поведения как будто подтверждают это мнение. И все-таки это очень странный скупец, и то, что на поверхности выступает как скупость (или практически неотличимо от нее), требует дополнительных разъяснений. Кроме того, сам автор подчеркивает, что описываемое им явление принадлежит к числу редких: «Должно сказать, что подобное явление редко попадается на Руси, где все любит скорее развернуться, нежели

63

с ъ е ж и т ь с я , и тем поразительнее бывает оно, что тут же в соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигающий, как говорится, насквозь жизнь. Небывалый проезжийостановится с изумлением при виде его жилища, недоумевая, какой владетельный принц очутился внезапно среди маленьких, темных владельцев: дворцами глядят его белые каменные домы с бесчисленным множеством труб, бельведеров, флюгеров, окруженные стадом флигелей и всякими помещеньями для приезжих гостей. Чего нет у него? Театры, балы; всю ночь сияет убранный огнями и плошками, оглашенный громом музыки сад. Полгубернии разодето и весело гуляет под деревьями, и никому не является дикое и грозящее в сем насильственном освещении, когда театрально выскакивает из древесной гущи озаренная поддельным светом ветвь [... ]и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже внепробудный мрак, негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни».

Стоит заметить, что противопоставление скупости-скряжничества и мотовства-транжирства было для Гоголя, несомненно, очень важным: он не раз касался этой темы и в художественных произведениях (в частности, и в «Мертвых душах» в связи с Ноздревым и др.), и в публицистике; наконец, насколько позволяют судить биографические данные (в частности, и почерпнутые из писем Гоголя), эта тема была для него важна и в жизненном, автобиографическом плане, поскольку он не чувствовал себя вполне уверенно в выборе точной и определенной позиции в этом вопросе. Нужно сказать, однако, что мотовство вызывало у Гоголя более сильные отрицательные эмоции, и поэтому не приходится удивляться, что, несколько эпически-раздумчиво и, пожалуй, даже сожалетельно выступив по поводу скупости, писатель тут же произносит суровую филиппику против мотовства, в которой с ним сотрудничают и силы природы — все более грозное ночное небо и негодующие вершины деревьев.

И скупость и мотовство в своей основе имеют общий дефект, полярно, однако, выраженный (можно напомнить, что и для скупцов и для мотов у Данте предназначен один и тот же круг Ада). Речь идет о неправильном отношении человека к вещам, причем в том аспекте, когда по-

следние выступают	как ц е н н о с т и , а человек — в	его
в л а д е л ь ч е с к и х	по отношению к вещам функциях. В первом	слу-

чае (скупость) ценность вещи на поведенческом уровне гипертрофируется, во втором (мотовство) как бы занижается. Строго говоря, объем ценностей принципиально не определяет выбор отношения к вещам их владельца: можно быть скупцом-богачом, но можно быть и мотом-бед- няком. Собственно говоря (и это весьма характерно), мировая литература преимущественно разрабатывает тип скупца-богача, потому что это сочетание качеств у персонажа .фиксирует наиболее противоречиво-ост- рый, парадоксальный и в данном случае «сильный» вариант проблемы. Бедный скупец, нищий скряга не обладают столь значительной дидактической влиятельностью: бедному и положено быть экономным, но даже если он более экономен, прижимисти скуп, чем беден, и писатель и чи-

64

татель трактуют осмеяние т а к о г о несоответствия как несколькобестактное: лежачего не бьют, даже если он в чем-то виноват, и меру вины в этом случае стараются не определять. Одним словом, бедность и скупость слишком естественные и обычные свойства, чтобы литература уделяла соответствующим персонифицированным образам значительное внимание. Но Плюшкин, по замыслу его создателя, реализует другой ряд и иной тип — с к у п о г о б о г а ч а , широко известный в мировой литературе (существенно, что именно богатство как бы провоцирует скупость, ср. плавтовского Евклиона («Клад»), бедняка и сына бедняка, ставшего скупцом лишь после того, как он, найдя клад, стал богачом). Богат Шейлок, богат Гарпагон, богат Скупой**6. К этому ряду и типу принадлежит и Плюшкин, и тем не менее в обширной галерее подобных образов Плюшкин лишь гость, и его права занимать здесь свое место оказываются чисто «внешними». Для всех представителей этого ряда и типа характерен интерес к вещи как ценности — чаще реальной, т.е. имущественной, денежной и т.п., реже идеальной, влияющей, однако, на социальныйили нравственный статус обладателя и/или дающей возможность использовать это свое преимущество как некий инструмент. Но в любом случае тип этого ряда характеризуется владельческим сознанием и соответствующей интенцией, что предполагает в свою очередь компетенциюв «ценностном» пространстве и ориентациюна наиболее ценные объекты. Все это вполне чуждо Плюшкину: богатство, вещноеизобилие не нужно ему ни для ч е г о — нидля улучшения условий жизни или наслаждений, ни для благотворительной деятельности, ни для удовлетворения собственного честолюбия, ни для распространения своего влияния на других: «скряга» Плюшкин, по сути дела, бескорыстен, и договориться с ним о продаже мертвых душ Чичикову было несравненно проще, чем с другими помещиками (исключая прекраснодушного Манилова). «Владельческое» чувство Плюшкина — фикция:сейчас на его месте тоже прореха, которая и есть след некогда существовавшей реальности. И это тоже парадокс: когда владельческое чувство было свойственно ему, он не был скуп, но просто бережлив; когда это чувство атрофировалось, он стал скуп. Но и эта скупость как бы просит для себя кавычек: она не предполагает выгод для себя (как, впрочем, и для других) , и объект этой «скупости» тоже странный — старая подошва, тряпка, гвоздь, глиняный черепок; и то, что хранит он в своей комнате, тоже уже бесполезно и преимущественно мелко — бумажки, пресс сяичком, высохший лимон, рюмка, зубочистка, два пера, сургучик, письмо. Эта «скупость», похоже, не подлинна: она лишь экстраполяция прежнего нормального рачительно-бережливого отношения к вещи, получившего гипертрофированно-искаженную и обессмысленную форму только тогда, когда цель этой разумно-полезной первоначальной деятельности прекратила свое существование.

Но может быть и еще один вариант объясненияплюшкинской скупости, впрочем не исключающий полностью и только что изложенного варианта. При этом новом варианте опять-таки приходится считаться с

ЗЗак.793

65

«непоследовательностью» авторских отношений, настроений, оценок при изображении Плюшкина и неокончательностью предлагаемых заключений. Хотя Гоголь, описывая «вещное» наполнение плюшкинского мира, склонен педалировать «беспорядок», некоторую труднопредсказуемость в составе и сочетании вещей, т.е. хаотизирующую стихию, в которой он находит основания и для комических ходов, все-таки заметен особый пласт вещей, так или иначе отсылающий к прежней, достойной и поначалу счастливой жизни Плюшкина. Эти вещи — не столько хозяй- ственно-полезные, сколько связанные с бескорыстными движениями и потребностями души и их следствиями. В них идеальное и знаковое преобладает над материальным, телесным. И сейчас, в горькой иодинокой старости Плюшкина, они — как напоминание о прошлом, как некий невероятный залог надежды, как последнее свидетельство прежней жизни, смести которое прочь собственной рукою трудно и страшно и которое, в редкие светлые минуты, заставляет его, как и его творца, повторять про себя: «О моя юность! о моя свежесть!» Вероятно, эта функция сохраняемых Плюшкиным вещей сначала, пока несчастья и поражения еще не сомкнулись в круг и не отгородили его от подлинной жизни, могла быть более ощутительной и каждая такая вещь вызывала более живую, но и болезненную реакцию, но с годами очерствение души распространялось шире и глубже: «напоминательное» и символическое отступало все далее, то духовное, что связывалось некогда с вещью, исчезало, уступая место пустой, обессмысленной форме чистой вещности8'.

Понятно, что эти предположения гадательны и относятся к сфере «потенциального» литературоведческого анализа, но они тем не менее опираются не только на указанную выше непоследовательность Гоголя, дающую право реконструировать более совершенную логически схему, но и на причинно-следственныйэкскурс писателя в прошлое его героя. Строго говоря, только Плюшкин из помещиков (но также и Чичиков) удостаивается в «Мертвых душах» своей «Vorgeschichte», и это тоже выделяет резко Плюшкина из того ряда, в которыйон не до конца корректно был включен Гоголем. Эта предыстория очень показательна; в ней писатель вернее истине и последовательнее, чем в «сценках» с непосредственным участием Плюшкина; его взгляд глубже и независимее и тон рассказа полностью лишен установки на смешное, броское, потворствующее желаниям не слишком взыскательных читателей. В этом рассказе не просто биография героя: в нем так много личного и душевнопережи-- того, что не раз кажется, будто автор идет по краю обрыва и вот-вот сорвется в то, что могло бы стать его автобиографией.

«А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином! был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему пообедать, слушать и учиться у него х о з я й с т в у и м у д р о й с к у п о с т и . Все текло ж и в о й совершалось размеренным ходом: двигались мельницы, валяльни, работа-

ли суконные фабрики, столярные станки, прядильни; везде во все входил з о р к и й взгляд хозяина и, как т р у д о л ю б и в ы й паук, бегал хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей хозяйственной паути-

66

ны. Слишком сильные чувства не отражались в чертах лица его, но в глазах был виден ум; о п ы т н о с т и ю и п о з н а н и е м с в е т а была проникнута речь его, и гостю было приятно его слушать; приветливая и говорливая хозяйка славилась х л е б о с о л ь с т в о м ; навстречу выходили две миловидные дочки, обе белокурые и свежие, как розы; выбегал сын,разбитной мальчишка, и целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад ли или не рад был этому гость. В доме были о т к р ы т ы все окна , антресоли были заняты квартирою учителяфранцуза [... ]. На антресолях жила также его компатриотка, наставница двух девиц. Сам хозяин являлся к столу в сюртуке, хотя н е с к о л ь к о п о н о ш е н н о м , но о п р я т н о м , локти были в порядке: нигде никакой заплаты. Но добрая хозяйка умерла; часть ключей, а с нимимелких забот, перешла к нему. Плюшкинстал беспокойнее и, как все вдовцы, п о д о з р и т е л ь н е е и с к у п е е . На старшую дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротми- стром [... ] и обвенчалась с ним где-то наскоро в деревенской церкви, зная, что отец не любит офицеров по странному предубеждению, будто бы все военные картежники и м о т и ш к и . Отец послал ей на дорогу проклятие, а преследовать не заботился. В доме стало еще п у с т е е. Во владельце стала обнаруживаться с к у п о с т ь , сверкнувшаяв жестких волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей еще более развиться; [... ] сыну пришла пора на службу; мадам была прогнана, потому что оказалась не безгрешною в похищении Александры Степановны; сын, будучи отправлен в губернский город, с тем чтобы узнать в палате, по мнению отца, службу существенную, определился вместо того в полк и написал к отцу [... ], прося денег на обмундировку; весьма естественно, что он получил на это то, что называется в простонародии шиш. Наконец последняя дочь, остававшаяся с ним в доме, умерла, и старик очутился один сторожем, хранителем и владельцем своих богатств. Одинокая жизньдала сытную пищу с к у п о с т и [... ]; человеческие чувства, которые и без того не были в нем глубоки, мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачивалось в этой изношеннойразвалине. Случись же [... ], что сын его проигрался в карты; он послал ему от души свое отцовское проклятие и никогда уже не интересовался знать, существует ли он на свете, или нет. С каждым годом п р и т в о р я л и с ь о к-на в его доме, наконец остались только два [... ]; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам [... ]; неуступчивее становился он к покупщикам [...]; покупщикиторговались, торговались и наконец бросили его вовсе [... ]; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз [... ]. Он уже позабывал сам, сколько у него было чего, и помнил только, в каком месте стоял у него в шкафу графинчик [...], и сам он обратился наконец в какую-то прореху на человечестве. Александра Степановна как-то приезжала раза два с маленьким сынком, пытаясь, нельзя ли чего-нибудь получить. [... ] Плюшкин, однако же, ее простил

3* 67

и даже дал маленькому внучку поиграть какую-то пуговицу [...], ноденег ничего не дал.В другой раз Александра Степановна приехала с двумя малютками [... ]. Плюшкин приласкал обоих внуков и, посадивши их к себе одного на правое колено, а другого на левое, покачал их совершенно таким образом, как будто они ехали на лошадях [... ], нодочери ниче-

го не дал [...]».

Собственно, этот фрагмент и должен рассматриваться как текст апологии Плюшкина, как оправдание его с помощью взгляда в его прошлое, где обнаруживается прирожденный, от природы данный, подлинный характер героя и где лежат причины, приведшие к вторичной, обстоятельствами жизни обусловленной порче характера. В самом деле, в этом прошлом Плюшкин, как рассказывает о нем сам автор, был совсем иным человеком, который никоим образом не мог бы быть включен в галерею помещиков, с которыми встречается Чичиков. Он был хорошим бережливым хозяином и добрым семьянином. Ум, опытность, знание света были ему свойственны, и он умел передать свои знания другим. Соседи приезжали к нему, чтобы учиться, как вести хозяйство, осваивать принцип «мудрой скупости»; сам он много занимался хозяйством, был деятелен, расторопен, толков, во все вникал сам, умел сделать так, чтобы все двигалось как бы само собою, «живо и размеренным ходом» — мельницы, валяльни, суконные фабрики, столярные, прядильни.Он был открыт соседям*"* и с готовностью давал им полезные советы. Никаких признаков эгоизма, никаких намеков на нарушение равновесия в отношении между владельцем и владеемым, никаких следов тщеславия своим положением (хотя бы на фоне менее удачливых и потому нуждающихся в его помощи соседей) обнаружить не удается. Более того, Плюшкин первой половины его жизни если и не идеальный хозяин (хотя и этот вариант, строго говоря, не исключен), то уж вр всяком случае образцовый, и, не изменись его жизнь к худшему, не понадобилось бычавтору так мучи- тельно-натужно собирать по методе «составного портрета» из «Женитьбы» Скудронжогло или Костанжогло. Семья была хорошая, дружная, и семейная жизнь тоже текла живо и интересно: приезжали гости, хозяйка была приветлива и хлебосольна, миловидные дочки и разбитной мальчишка сын радушно встречали гостей, за столом шли разговоры, сочетавшие в себе полезное с приятным; на воспитание детей денег не жалели. Жизнь в доме, в семье была не только хорошей и достойной, но и складывалась такой она как бы естественно, гармонически, потому что «хозяйское» во всем было вровень «хозяйству»: хозяин, ничем в хозяйстве не пренебрегая, нигде и не «пережимал» в своих хозяйственных функциях, Затрата усилий и получение результатов всегда соответствовали друг другу, подчиняясьодному зорко выверенному масштабу89.

Даже если бы не было этого «текста апологии» в шестой главе «Мертвых душ», внимательный и обладающий определенной проницательностью читатель и тем более исследователь, искушенный в реконструкции, по остающимся частям текста н е м о г л и бы не д о г а д а т ь с я если не о деталях «внутреннего» портрета «подлинного» Плюшкина — «иде-

68

альной» основы его образа, то, во всяком случае, о направлении, в котором должен был бы корректироваться портрет, реально зафиксированный в тексте поэмы. Как бы то ни было, даже полагаясь только на авторские суждения, необходимо признать, что н и к а к о г о состава преступления и н и к а к о й вины за Плюшкиным не числится. Он вне подозрений, и, более, он положительный хозяин, семьянин, человек. Строго говоря, в нем не было и черт, которые давали бы основание думать, что с возрастом они превратятся в недостатки. Нужно напомнить, что «мудрая скупость» для Гоголя не эвфемистическое обозначение отрицательного качества, но безусловно положительная, без оговорок, характеристика человека, от которого зависит благосостояние многих. То, что слишком сильные чувства не отражались «в чертах лица его», также не может быть отнесено к недостаткам (и, напротив, черты ноздревского лица отражали «сильные страсти»). Поэтому приходится признать, что при н о р м а л ь н о м (уже не говоря о благополучном) ходе жизни,более того, даже при неудачном, но не столь тотальном, направлении ее Плюшкин сохранил бы положительность своего характера и достойно, не теряя человеческих черт, продолжал бы свою жизнь.

Но суть дела как раз и состояла в том, что неудач было много, они шли по нарастающей, носили тяжелый характер и с каждой ступенью

все более и более повергали вчерашнего благополучного человека в горе и одиночество. Смерть жены, «доброй хозяйки», была первым ударом. С ним можно было бы еще смириться: по крайней мере «порядок вещей» здесь не был нарушен — в одних случаях раньше умирает муж, в других жена, и ни в том, ни в другом случае «порядок» не может считаться нарушенным. Единственно, на что можно было жаловаться, что умерла она рановато, до выдачи дочерей замуж, до вылета сына из домашнего гнезда и нахождения им своего пути. Но дом, хозяйство, семья были поставлены крепкои можно было бы, видимо, особенно не беспокоиться об их «порядке», разве что стать несколько осмотрительнее, зорче — тем более что глаза были его сильным местом и в старости, но дело здесь было не просто в зоркости. Со смертью жены в душу Плюшкина вошли неуверенность и обеспокоенность, и это изменение, может быть, не делает честь его воле, но заставляет оценить его сердце. «Плюшкин стал беспокойнее, как все вдовцы, подозрительнее и скупее», — резюмирует автор следствия первого несчастья. Сжатие мужеского сердца сжало-ограни- чило многое: сбился жизненныйритм и сжался масштаб жизнедеятельности, теперь в глаза все более бросалось не большое и главное, а мелкое и второстепенное, жизненное дыхание стало короче, и это имело своим следствием возрастание беспокойства, а беспокойство было сигналом рождающихся страхов, и это последнее нудило изобретать новые способы самозащиты и охраны безопасности семьи и дома. «Подозрительность» вместо бывшей зоркости, вытесненной ею, была, кажется, первым ошибочным шагом. Зоркость предполагает расширение горизонта, открытость, объективность данных, поставляемых зрением уму; подозрительность (префикс под/о/ в этом отношении особенно красноре-

69

чив: он предполагает взгляд снизу и направленный не столько на сам объект, сколько на некий его нижний слой, подкладку, которой, строго говоря, может и не быть), напротив, сужает горизонт, сокращает-закры- вает его ширь, вносит тот перевес субъективного-неполного над объек- тивно-полным, который деформирует самое структуру информации и конкретный ее смысл: хорошо видеть, плохо не видеть, но еще хуже видеть неправильно, не сознавая при этом неправильности, потому что при переводе этих трех «состояний» зрения в поведенческий план последнее состояние, несмотря на «частичное» наличие зрения, толкает к неконтролируемым и не поддающимся со стороны субъекта правильной оценке шагам.

Но и в том, что Плюшкин стал беспокойнее, подозрительнее и скупее, нет его вины. То, что произошло с ним после смерти жены, скорее говорит о его внутренней незащищенности, о ранимости его сердца, о

. чувстве долга и ответственности перед оставшимися без матери детьми, о боязни оказаться не на высоте в качестве единственной опоры семьи, дома, хозяйства. И основания для подобной боязни были. На старшую дочь ондействительно не мог положиться и оказался в этом случае правым, а вовсе не жертвою собственной подозрительности: она бежала с каким-то штабс-ротмистром и где-то с ним обвенчалась, «зная, что отец не любит офицеров по странному предубеждению, будто бы все военные картежники и мотишки» (просто ли предвзятость это убеждение, или в нем отражается личный опыт молодого Плюшкина, — сказать трудно). Все не все, но многие именно таковы, и главное несчастье состояло в совпадении его случая как раз с таким военным. Подозрение, следовательно, не обмануло Плюшкина и в этом случае90. Легко представить себе состояние отца, вероятно, за ночь ставшего стариком и проклявшего дочь скорее из мести и наказания, чем от горечи, обиды, сознания необратимости положения (поэтому-то он и отказался преследовать ее). Отъезд сына на службу и связанное с этим расставание с учителем-францу- зом, а также и с мадам, справедливо заподозренной в сводничестве, сделали дом еще более пустым, а его хозяина еще более одиноким и несчастным. И опять здесь не было вины Плюшкина, но было горе за горем, причем каждый раз в новой бедственной ситуации он не мог найти оптимального выхода. Но.был ли этот выход вообще — сказать очень трудно. Для человека той душевной конструкции, что характеризовала Плюшкина, скорее всего, выхода и не могло быть, разве что спиться. Нопо этому пути он не пошел. Клеветники Плюшкина скажут — «из скупости»,

на что можно ответить с большим основанием — «из верности долгу, из чувства ответственности»; рн-как~легендарный солдат в Помпее, не по-

кинувший поста, когда охранять больше нечего и не для кого. Именно в силу этих императивов, усвоенных им на всю жизнь, он и сейчас, когда все обречено, продолжает внешне выполнять все более и более обессмысливавшуюся исходную схему — трудиться, хозяйствовать, сберегать, охранять, копить. Эта инерция, как некая оса, безжалостно выгоняет старика во двор, в деревню, заставляет высматривать, не укрыто ли где

70