В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

кие п л а н ы строит он относительно его употребления в будущем. И все-таки трудно, пожалуй, сомневаться в том, что здесь нет и в помине и д е й н о г о с л а д о с т р а с т и я Скупого рыцаря перед раскрытым сундуком, наполненным сокровищами. Более того, создается впечатление, что Прохарчин вообще не собираетс я использовать накопленные деньги, что они для него не средство, а цель или — здесь можно сказать еще сильнее и определеннее — онидаже не цель, а такое же бес-

ц е л ь н о е , лишенное какого-либо практического стимула п о в т о - рение , некая давно уже порвавшая связь с первоначальным смыслом,

мотивом, желанием операция pour soi-meme. Из двух задач ( н а к о п и т ь и утаить) , поставленных самому себе Прохарчиным, делается неверное обобщение (по «утаить»), естественная иерархия задач получает болезненное искажение, и целью становятся уже не деньги, а их у т а и в а н и е , при котором само действие (утаивать) куда важнее объекта этого действия (деньги, богатство). Об этом объекте Прохарчин как бы вовсе и независимо от своей воли з а б ы в а е т , как забывает он и о том, что, по сути, он б о г а т ы й человек. Поэтому, когда уже в конце Прохарчин с такой сердце раздирающей силой говорит о своей бедности, он искренно убежден (верит) в том, что он беден, беден всегда и везде, при любых обстоятельствах. Вот эта психология бедняка (или даже сама возможность «прорыва» в эту сферу) и кладет решительный водораздел между Прохарчиным и Скупым рыцарем, какие бы другие аналогии ни существовали между ними94. В отличие от Скупого рыцаря у Прохарчина н е т.и д е и относительно денег или власти, которую они дают над людьми. Деньги для него не связаны с задачей обогащения себя или мести человечеству. Они для него постоянныйисточник беспокойства, переходящего в манию, бремя, от которого он не в состоянии избавиться, камень на шее, увлекающий его к гибели.

Разумеется, сама ситуация не позволяет избежать сравнения со Скупым рыцарем95, а также другими знаменитыми скупцами — литературными и «фельетонными». Но сравнение, верное в своем начале, в самом истоке, вскоре оборачивается против сравнивателей: на т о м ж е субстрате «разыгрывается» совершенно иной смысл. Тема скупца парадоксальным образом подменяется и в значительной степени вытесняется как бы с черного хода проникшей темой б е д н о г о человека, бедного вопреки богатству, вопреки всему. Смешное, неприятное, даже отталкивающее отступает в образе Прохарчина на задний план; во всяком случае, оно перестает быть решающим аргументом, когда совершается последний суд над Прохарчиным. Прохарчина нельзя не жалеть, не сострадать ему, даже не плакать над ним — навстречу слезному дару, открывшемуся Семену Ивановичу:

«Последовал болезненный кризис. Дробные слезы хлынули вдруг из его блистающих лихорадочным огнем серых глаз. Костлявыми, исхудалыми от болезни руками закрыл он свою горячую голову, приподнялся на кровати и, всхлипывая, стал говорить, что он с о в с е м б е д н ы й , что он т а к о й н е с ч а с т н ы й , простой человек, что онглупый и тем-

141

ный, чтоб простили ему добрые люди, сберегли, защитили, накормили б, напоили его, в беде не оставили, и Бог знает что еще причитал Семен Иванович. Причитая же, он с диким страхом глядел кругом, как будто ожидая, что вот-вот сейчас потолок упадет или пол провалится. В с е м стал о жалко, гляд я на бедного, и у всех у м я г ч и л и с ь с е р д ц а... Всеохали и ахали, в с е м было и ж а л к о и г о р ь к о...

Приходили к нему, справлялись о нем, утешали его...» (257).

Рыдали Устинья Федоровна и Зиновий Прокофьевич; оставив в стороне выяснение истины, пришел на помощь Марк Иванович, и сам рассказчик, забыв свой обычный тон (то претенциозно-менторский,то резкий и недоброжелательный), отдался во власть жалости и сострадания. Так перед смертью Семен Иванович, который всегда был один и против всех, не только нашел путь к людям, к раскаянью, к исповеди, но и объединил на миг вокруг своего горя всех сожителей, воззвав к тому лучшему и самому человеческому, что было в них. Именнопоэтому и несмотря на смысл второго центра рассказа (разоблачение Прохарчина) и личные качества (грубиян, обманщик, скряга), Прохарчин начинает тяготеть к тому ряду бедных людей (от Девушкина до Мармеладовых), которые вызывают душевную расположенность и у автора, и у читателя, хотя сам по себе герой рассказа неможет вызвать особых симпатий. «Сам по себе» здесь не что иное, как самый верхний и внешний слой прохарчинской сути, Прохарчин с точки зрения людей стандартизованно-пони- женного сознания, определяемого миром das Man и чуждого порывов к подлинному бытию. Ничто не заставляет читателя в его взгляде на Прохарчина оставаться на уровне сожителей Семена Ивановича. Достоевский оставил читателю свободу выбора более глубоких решений и даже намекнул на то, как их искать. Оказывается, «сам по себе» превращается в нечто иное в некиих кризисных условиях, в ситуации последнего слова, последней воли, бытия-к-смерти (Sein zum Tode). Но ведь — и это было бы в духе Достоевского — просветление Прохарчина можновыводить не из этой ситуации, которая это просветление вызвала, а наобо-

рот, считать, что л у ч ш е е в Прохарчине мы т о л ь к о и м о ж е м в и д е т ь в э т и х о с о б ы х у с л о в и я х 9 ^ . И тут уж виноват не

столько Прохарчин, сколько мы, читатели, не ушедшие далеко от «сочувствователей» из рассказа. Если же все-таки идти дальше, предоставив «сочувствователям» жалеть и оплакивать Прохарчина только в минуту его предсмертной исповеди, то окажется, что герой рассказа заслу-

живает жалости вообще. Прохарчина жалко не вопреки его скаредному отношению к деньгам, а (как это ни странно) именно и из-за него. Ведь в сложившихся обстоятельствах Прохарчин не обладал возможностью свободного выбора: очень скоро деньги, ставшие для него тем капканом, куда онпопал по своей простоте, подчинили егосебе; в паре Про- х а р ч и н — д е н ь г и опять разворачивается игра взаимопереходов: о д у ш е в л е н н ы й герой п а с с и в е н , а н е о д у ш е в л е н н ы е деньги а к т и в н ы ; именно они ищут героя, выбирают его, овладевают им и, не дав ему ими воспользоваться, доводят его до смертного финала.

142

Поэтому при некотором вполне разумном взгляде с к а р е д н о с т ь Прохарчина дважды вторична: во-первых, она может пониматься как некий императив, исходящий от активного начала (деньги) к пассивному (герой); во-вторых, она у Прохарчина — актерская маска, возникающая лишь в связи с тем, что нужно изобразить, живописать свою бедность, довести самое идею бедности до лишенных душевной чуткости или просто бестолковых сожителей. При таком понимании скаредность не столько отягощает вину бедного Семена Ивановича, сколько — на следующем по глубине уровне — оправдывает его. То, что поверхностно выступает как скаредность, по сути есть сигнал сгущающегося чувства безысходности, загнанности в угол, откуда нет уже больше выхода97.

Может быть, сочувствие к Прохарчину увеличится, если он будет сопоставлен с подобным ему в ряде отношений Раскольниковым (при том, что само это подобие не исключает случаев контрастного его выражения). Как и Раскольников, Прохарчин беден, но оказался обладателем богатства. Однако использовать его и тем самым изменить свое положение к лучшему он не смог. Этому помешали не столько внешние трудности (для Прохарчина их вообще не было, да и для Раскольникова они невелики, а отчасти и вовсе мнимы; трудность, напротив, в тайном хранении денег, в изъятии их из сферы обращения), сколькотипичный взгляд на деньги: их можно фантастически бесцельно растратить, как это делают герой «Игрока» или сам Достоевский98, или же вовсе не использовать (Прохарчин, Раскольников), что в конечном счете почти одно и то же. В такой позиции прямо или косвенно и независимо от внешних мотивировок выражается отказ от благополучия (часто неосознанный), выбор проигрыша только потому, что выигрыш (деньги) порабощал бы человека, лишал бы его свободной воли, укореняя его в сфере вещности, несвободы, той дурной детерминированности, против которой не раз восстают герои Достоевского уже вполне осознанно: «Помилуйте, — закричат вам, — восставать нельзя: это дважды два четыре! ... Господи Боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-ни- будь эти законы и дважды два четыре не нравятся?» («Записки из подполья». ПСС5, 105).

Раскольников и Прохарчин, получив богатство, ведут себя равно абсурдно, вопреки всем рекомендациямбытовой, эгоистическойлогики,но они реализуют два противоположных варианта одной и той же ситуации. Раскольников в ы ш е денег, у него над ними — его и д е я , которая лишь случайно оказалась связанной с темой денег. Прохарчин, напротив, н и ж е денег (в отличие от Раскольникова он, собственно говоря, не знает, зачем они ему нужны: едва ли он нуждается теперь во второй половине обеда, без которой он привык за десятилетия обходиться, или в нижнем белье; идея же благотворительности ему чужда), он недостоин их и в этом смысле совершенно лишен идей, которые ему иногда приписываются в литературе. Но в обоих случаях (и для Раскольникова и для Прохарчина) деньги не только не приводят к благополучию, носоздают еще более трагическую ситуацию99. Из указанного выше разли-

143

чия проистекает и другое. Раскольников, как сказочный герой, ищет свой шанс, в ы й д я из дом а вовне , тогда какПрохарчин, напротив, сидит дома, в углу: он не идет к богатству, а неподвижно прикован к нему и получает за это смерть, как его сказочный аналог Кащей. Но тут же, на следующем шаге, возникает опровергающее это сравнение уточнение. Последний выход Прохарчина из дома, в ы х о д как таковой, уже не по проторенному пути в канцелярию, а в хаос петербургской жизни, кладет на него печать близкой смерти. Подобно тому как Раскольников, столкнувшись с человеческим горем (в лице семьи Мармеладовых, ср. также письмо матери), отвернулся от дальнейшей реализации своих первоначальных замыслов, так и Семен Иванович, выйдя наружу,

вмир, к людям, спровоцировал явление образов бедности, беды, горя: то

ввиде Андрея Ефимовича, «маленького, вечно-молчаливого, лысого человечка» с его «денежки-с!» — «Их не будет и каши не будет-с... а у меня, сударь, семеро-о» (249-250); то в виде «того старика с геморроидальным лицом, в ветхом, чем-то подпоясанном ватном халатишке... пробивавшегося... сквозь толпу, до дома, где горели у него жена, дочка и трид-

цать с полтиною денег в углу под периной» (251); то в виде «той бедной, грешной бабы, о которой он уже не раз грезил во время болезни своей»

(251)10° или «какого-то мужика,в разорванном,ничем не подпоясанном армяке, с опаленными волосами и бородой», в котором Прохарчин узнал «того самого извозчика, которогоон ровно пять лет назад надул бесчеловечнейшим образом, скользнув от него до расплаты в сквозные ворота» (251). Эти четыре «видения», где образы горя неизбежносоединяютсяс темой денег, л и ч н о й вины101 , понимаемой уже расширительно (строго говоря, виноват Прохарчин был только перед обманутым им извозчиком1*^), у ж а с а , воплощенного в охватывающем героя со всех сторон п о ж а р е , где должносгореть низкоеи постыдноепрошлое Прохарчина, пробуждают его с о в е с т ь . Беда и горе бедных людей, явившиеся Прохарчинув болезненных грезах, былиперенесеныим на самого себя, так сказать, интериоризованыв собственное сознание, чтобы разбудить совесть, сострадание, сочувствие чужому несчастью и, следовательно, выйти на тот путь, который приведет к людям, навсегда разрушив изолированность и отчужденность. Это мыслимое новоесостояние должно было обозначать возврат к подлинно человеческому (в отличие от псевдокоммуникации сожителей Прохарчина) и, следовательно, к истинному бытию.

Но этот возврат уже не сходен с тем дурным повторением, о котором говорилось раньше. Прежний бесцельный круговорот (шуткижильцов, вызывающие в сознании Прохарчина страх, «спускающийся» в подсознание и оттуда выводимый вовне, отсылаемый,как болезнь в заговорах, обратно к сожителям («А вот... сгоришь!»)103, которые на этой основе готовят новый цикл шуток-издевательств) преодолевается, распрямляется. Воспоминания о действительной вине трансформируются в образы горя с тем, чтобы вывести Прохарчина уже на прямой путь этического бытия.

144

К сожалению, исследователи полностью игнорировали этот важнейший мотив пробуждения совести, предполагающий последующее раскаяние. Предсмертный монолог Прохарчина не только первая и единственная в рассказе попытка вступить в подлинныйдиалог, но и подступ к самому раскаянию, его начало, прерванное последним беспамятством и смертью. Действительные и мнимые (каквыдуманная Прохарчиным бедная золовка-нахлебница) образы вселенского горя, смешавшись в лихорадочном сознании Семена Ивановича и возрастая в своем значении, уже вошли в его душу, и это главное . Прохарчин не успел упасть на колени, поцеловать землю и испросить прощения. Поэтому исповедь его, затронувшая на время сердца сожителей (но не Белинского), оказалась забытой и даже как бы опровергнутой после посмертного разоблачения героя (обнаружение денег). Приуныла Устинья Федоровна, упрекая «обманщика» и «греховодника»; «маленький человечек Кантарев, отличавшийся воробьиным носом, к вечеру съехал с квартиры, весьма тщательно заклеив и завязав все свои сундучки, узелки и холодно объясняя любопытствующим, что время тяжелое, а что приходится здесь не по карману платить» (261-262)104; Марк Иванович утвердился еще более в своем взгляде на мир и на только что оконченную жизнь; а многочисленные критики, не усомнившись, приняли за чистую монету финальную сентенцию Марка Ивановича — тем более, что и автор провокационно не опроверг и не оспорил резонера. Осталось не понятым, что объяснение ходячей молвой неудачи замысла Семена Ивановича («простота», «недостаток воображения») не более чем некий теневой прием, намекающий (sapienti sat!) на подлинный смысл происшедшего. Не заметили, что в свете уже совершившегося прорыва к этическому бытию разоблачение Прохарчина мнимо (к тому же оно лишь следствие поступков, п р е д ш е с т в о в а в ш и х исповеди и раскаянию и уже п р е о д о л е н - н ы х в душе), что оно запоздало и поэтому особенно жестоко. И когда недалекие сожители и согласные с ними критики, следуя Мефистофелю, готовы уже воскликнуть: «Ег 1st gerichtet!», они услышат Голос сверху: «Er ist gerettet!» (ситуация, не раз «разыгрываемая» в русской литературе!).

Эта, так сказать, меонально намечаемая тема спасения останется не вполне мотивированной, если не вернуться к мотиву б у н т а Прохарчина. Страх жизни, который и привел Семена Ивановича к смерти105, определяет выбор одной из двух стратегий со стороны субъекта этого страха. Одна из них была уже описана. Это — у к р ы в а н и е , последовательное и всё более и более углубляющееся забивание в угол. Именно этого принципа и придерживался Прохарчин всю жизнь. Но есть и другой принцип — бунт. Хотя и отдаленно и с осуждением, но об этом выходе помнит и Макар Алексеевич Девушкин106 и Яков Петрович Голядкин. Прохарчин — первый из героев Достоевского, кто пробует бунтовать, т.е. пойти навстречу страху в надежде его преодолеть107. Когда мера страданий, страха и терпения была превышена, Семен Иванович, всю свою жизнь основавшийна началах неизменностии неподвижности,

145

вдруг «заражается» иным духом — изменяемости, относительности, вольнодумства. Этот принцип формулируется им дважды в весьма сход-

ной форме, где свойственные его речи повторения размыкаютсяв конце взрывом:

«[— Да, блаженный вы человек! да ведь она нужна, канцеляриято...]

— Она нужна, слышь ты; и сегодня нужна, завтра нужна, а в о т п о с л е з а в т р а к а к - н и б у д ь там и не ну жна ...»(255);

«я смирный, сегодня смирный, завтра смирный, а п о т о м и несмирный, сгрубил; пряжку тебе, и пошел вольнодумец!...» (256).

Приходит сознание чреватости ситуации: «...пусть оно стоит, местото... а вот как возьмут его... возьмут, да и того... оно, брат, стоит, а п о т о м и не стоит ... понимаешь? а я, брат, и с сумочкой,слышь ты?» (256)108. Но этим высказываниям уже безнадежно больного Прохарчина предшествовали те два таинственныхдня, когда его не было ни в канцелярии, ни дома; когда он, по вероятному предположению, и собирался бунтовать. В самом деле, эти два дня (собственно, двое суток) н е могли быть заполнены теми событиями, о которых сообщается: пожар дома в Кривом переулке, толпа, дровяной Двор, забор, дюжий парень, давший тумака герою. Этих событий д о л ж н о быть больше. Затравленный неблагоприятными слухами, ослепленныйстрахом и отчаяньем, Прохарчин, нарушая принцип «своего места», иерархии, обращается к Демиду Васильевичу109, и тот дает ему обескураживающийего ответ, после которого уже нет возврата назад, в свой угол, за ширмы,и остается путь вперед — бунт. Можнодопустить, что именнов этом месте рассказа, где идет речь об этих двух решающих сутках, могли быть сделаны цензурные изъятия или смягчения. Такое предположение оправдано, в частности, тем, что Достоевскому, видимо, в последний момент удалось кое-что восстановить в уже процензурованном тексте110. Показательно, что в издании 1865 г. автор не изменил текста 1846 г., т.е. отказался восстановить цензурные купюры. Правдоподобно предположить, что пострадавшее от цензуры место могло быть отчасти компенсировано Достоевским введением бредового сна Прохарчина или, по крайней мере, таких его мотивов, как толпа, мужики,шум, пожар как образы бунта111. То, что в развернутом и логическом виде не было допущено в текст, непосредственно описывающий события, могло получить отражение в разрозненной и искаженной картине, предносившейся Прохарчину в бреду. Исключать в новом издании описание видений героя и восстанавливать непосредственное описание событий было бы, конечно,излишним — тем более, что картина сна открывала перед автором новыевозможности продолжения. Высказанное выше предположение о составе пострадавшего (или реконструируемого) места (бунт, а не идея, которая воодушевляла Прохарчинакопитьденьги,но не тратитьих), видимо, согласуется с введением именно здесь образа пьянчужки Зимовейкина, снабженного такими характеристиками, как: «Попрошайка-пьянчужка был человек совсем скверный, б у й н ы й и льстивый» (247); «Ты, несчаст-

146

ный, ступай ... ты несчастный, в о р ты ...» (254), «мальчишка ... туз ...

тузовый ...» (256) и т.д.112 Один из парадоксов и состоит как раз в том, что травят (хотя и невольно) Прохарчина безвредные, по сути дела, и неопасные Зиновий Прокофьевич и Марк Иванович, а спасения он ищет у р а з б о й н и к а Зимовейкина (ср. егонаиболее постоянную характеристику — «буйный»113), который в конце концов и пытается ограбить Прохарчина. Зимовейкин является в квартиру Устиньи Федоровны за неделю до основных событий. По отношению к Семену Ивановичу он играет роль искусителя. Рассказ о том, что его «пошатнули как-то за правду», что «уничтожилась сама канцелярия, получив изменение», наряду с шутками Зиновия Прокофьевича, определил резкое нарушение стабильности ситуации и уверил Прохарчина, что именно в Зимовейкине он найдет себе союзника и опору. Поэтому, уйдя из дома и канцелярии, он направляется к буйному Зимовейкину и проводит с ним то время, которое осталось не описаннымв рассказе. Впрочем, кое-что удается установить «от противного». Когда обескураженные и не знающие, что предпринять, сожители стоят над лежащим в изнеможении Прохарчиным, как deus ex machina появляется Зимовейкин: «Его точно ждали; все разом замахали ему, чтоб шел поскорее, и Зимовейкин, чрезвычайнообрадовавшись..., в полной готовности протолкался к постели Семена Ивановича» (253-254). Идалее:

«По-видимому, не ошиблись, призвав его на помощь, ибо тотчас, узнав, в чем вся сила, обратился он к накуролесившему Семену Ивановичу и с видом такого человека, который имеет п р е в о с х о д с т в о и, сверх того, знает штуку, сказал: «Что ты, Сенька? вставай! что ты, Сенька, Прохарчин-мудрец114, б л а г о р а з у м и ю п о с л у ж и ! Нето стащу, если куражиться будешь; не к у р а ж ь с я!» Такая краткая, но сильная речь удивила присутствующих; еще более все удивились,когда заметили, что Семен Иванович, услышав всё это и увидав перед собою такое лицо, до т о г о о т о р о п е л и п р и ш е л в с м у щ е н и е и р о б о с т ь , что едва-едва и только сквозь зубы, шепотом решился пробормотать необходимое возражение...

— Нет, брат, — протяжноотвечал Зимовейкин, сохраняя всё присутствие духа, — нехорошо, ты, брат-мудрец, Прохарчин, прохарчинский

ты человек!... — Ты не к у р а ж ь с я !	С м и р и с ь ,	Сен я,
смирись1 1 5 , н е т о д о н е с у , в с ё ,	б р а т е ц т ы	м о й ,
р а с с к а ж у , п о н и м а е ш ь ?

Кажется, Семен Иванович всё разобрал, ибо в з д р о г н у л , когда выслушал заключение речи, и вдруг начал быстро и с совершеннопотерянным видом озираться кругом. Довольныйэффектом, господинЗимовейкин хотел продолжать...» (254).

Приведенная здесь сцена удостоверяет позицию п р е в о с - х о д с т в а Зимовейкина, основанную на некоторых компрометирующих Прохарчина фактах, которые он неосторожно сообщил своему «союзнику», теперь решившему шантажировать его. Основаниедля шантажа, если говорить в общем, — « в о л ь н о д у м и е » Прохарчина116, кото-

147

рым он, по крайней мере отчасти, «заразился» от Зимовейкина, своего брата и двойника в бунте и по бунту. Если сначала — «буйный и глупый» Зимовейкин, то теперь он уже сам отсылает эти характеристики Прохарчину117. Такой же обмен эпитетами происходит и между этими двумя полюсами. Услышав прохарчинское «...говорят, что уничтожается место... и будешь без места», Зимовейкин решительно меняет тон и те-

перь уже:

«— Язычник ты, языческая ты душа, мудрец ты! — умолял Зимовейкин. — Сеня, необидчивый ты человек, миловидный, любезный! ты прост, ты добродетельный... слышал? Это от добродетели твоей происходит; а буйный и глупый-то я, побирушка-то я; а вот же добрый человек меня не оставил небось...» (256).

Вообще говоря, эта перемена не вполне ясна тем более, что за ней следует возвращение к исходному тезису: в о л ь н о д у м е ц . Можно предполагать, что внезапный поворот Зимовейкина («вот им и хозяйке спасибо») объясняется тем, что в словах Прохарчина об уничтоженном месте Зимовейкин узнал отзвук своей (мнимой или даже действительной) истории о том, как его «пошатнули», рассказанной некогда жильцам Устиньи Федоровны, и истолковал это как прохарчинское сочувствие ему в его беде. Однако позже, когда Семен Иванович почти вплотную подходит к формулировке с в о е г о в о л ь н о д у м с т в а («— АН и вольнодумец...»), Зимовейкин опоминается и возвращается к прежним упрекам.

Разумеется, многое остается неясным из того, что произошло между Прохарчиньш и Зимовейкиным в эти два дня, но несомненно следующее: Зимовейкин шантажирует, грозит донести, а Прохарчин боится, робеет; наконец, Зимовейкинпочему-то, оказывается,знает, что деньги —

в т ю ф я к е . («Осмотрели худое место и уверились, что оно с е й ч а с

то л ь к о сделано ножом... засунулируку,в изъян, и вытащили, вероятно, впопыхах брошенный там хозяйскийкухонный нож, которым взрезан был тюфяк», 260.) Из сопоставления этих двух бесспорных фактов

возникает некая предположительная схема событийногоряда, содержавшаяся если не в самом тексте до возможной цензурной правки, то, во всяком случае, в общем замысле. В частности, можно догадываться, что Прохарчин открыл Зимовейкину свои бунтарские планы; что Зимовейкин решил шантажировать Прохарчина; что последний, убоявшись, посулил ему денег и/или открыл место их хранения (тюфяк); что потом Прохарчину удалось бежать от своего «союзника», который, однако, как рок, настигает героя, уже прикованногок постели. Видимо, возможны и другие реконструкции этого места, но сама целесообразность таких попыток заполнения, вероятно, не подлежит сомнению. Можно еще прибавить, что и направление поиска, указанное здесь, кажется правдоподобным, как и попытка использовать бредовые видения Прохарчина для реконструкции частностей подлинно случившегося. Подробнее см. Приложение III.

148

Сам бунт маленького человека не принадлежит к уникальным темам русской литературы. Более того, переход от смирения и уединения к бунту, всегда бессмысленному, неудачному, часто вообще мнимому или внутреннему, нужно признать достаточно типичным явлением, и «бедный Евгений» из «Медного всадника», кончающий безумием, лишь начало целой традиции (ср. также Поприщина). Достоевский более чем кто-либо другой развил ее, хотя не всегда идея бунта подчеркивалась им с определенностью. Эта тема не была оставлена и после ссылки. Достаточно напомнить об одном беднейшем и смиреннейшем чиновнике, возомнившем себя Гарибальди и кончившем сумасшествием118, или о губернаторе Лембке из «Бесов» (см. главу «Флибустьеры»)119. Но, вероятно, еще интереснее, что тема бунта, сюжетно и теоретически осмысляемая в «Братьях Карамазовых», представляет дальнейший, во всей глубине взятый разворот того, что было намечено в «Господине Прохарчине» в реконструируемом выше месте. Речь идет не только о главе «Бунт»120, но и о тех строках из «Легенды о Великом Инквизиторе», где говорится о несовместимости свободы выбора и хлеба, счастья, о людях, рожденных бунтовщиками, которые сами не выносят собственного бунта:

«...ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы!... Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас., но накормите нас». Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе не мьтслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свобод-

ными, потому	что	малосильны, порочны,	ничтожны и
б у н т о в щ и к	и...	Нет, нам дороги и слабые.	Они порочны и

бу н т о в щ и к и , но под конец они-то станут и послушными... Или ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла? ... Есть три силы, единственныетри силы на Земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных

бу н т о в щ и к о в , для их счастия, — эти силы: чудо, тайна и авторитет... О, конечно, ты поступил тут гордо и великолепно,как Бог, но лю-

ди-то, но слабое б у н т у ю щ е е племя это — они-то боги ли? ... Но и тут ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы б у н т о в щ и к а м и... Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем ты о нем думал!... Он слаб и подл. Что в том, что он теперь повсеместно б у н т у е т против нашей власти и гордится, что он

бу н т у е т ? Это гордость ребенка и школьника.Это маленькие дети,

вз б у н т о в а в ш и е с я в классе и выгнавшиеучителя... Нодогадаются

наконец глупые дети, что хоть они и б у н т о в щ и к и , но б у н т о в щ и к и слабосильные, собственного б у н т а своего невыдерживающие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются наконец, что создавшийих б у н т о в щ и к а м и , без сомнения хотел посмеяться над ними... Итак, неспокойство,смятениеи несчастие — вот тепе-

149

решний удел людей после того, как ты столь претерпел за свободу их!...» (230-234).

Описываемая здесь ситуация объясняет многое и в истории Прохарчина: первый свободный выбор приводит его к бунту, и этот бунт не может не кончиться неудачей121, потому что есть ценности — и здесь Великий Инквизитор должен замкнуть свои уста, - • которые достигаются не бунтом, а любовью. Прохарчин, вольно или невольно, сделал шаг от бунта к людям, попытался, умирая, открытыим, себя122.

На предыдущих страницах не раз обращалось внимание на то, что при небольшом объеме рассказа его художественное пространство необыкновенно вместительно, что оновключает в себя множестворазнородных элементов, которые требуют для своей полной идентификацииповторных прочтений. В теоретико-информационном аспекте множественность и разнородность могут трактоваться как переобремененность канала связи передаваемыми сигналами и несбалансированность кодов (точнее, их неполная упорядоченность), используемых в сообщениях. Отсюда — ощущение некоей тесноты, «чадйости», хаотичности, о чем так или иначе говорят исследователи «Господина Прохарчина». Эти впечатления значительно усиливаются от обилия в тексте «литературных» (цитатно-ассоциативных) деталей и элементов, которые на первый взгляд не вполне гармонично сочетаются с другими, задавая некий другой регистр реальности. Вместе с тем эти два круга фактов, равно отклоняющихся от условий «средней» нормы, будучи верно выделенными, способствуют некоторому дополнительному структурированию текста, расширению его как в сторону «искусственного», «метапоэтического», так и в сторону «природного», «космического», «архетипического». Учет этих обеих сфер, во всяком случае — установление их общих контуров или наиболее очевидных элементов, несомненно, не остался бы без последствий для понимания всего текста, в частности, для определенияего отношений к другим текстам художественной литературы того времени.

А р х е т и п и ч е с к и й слой рассказа задается прежде всего структурой описываемого пространства и семантизацие.й его отдельных частей. Четко членимому суживающемуся пространству д о м — к в а р т и р а — уго л за ш и р м а м и — п о с т е л ь — т ю ф я к — с у н д у к с з а м к о м противостоит хаотическое расширяющееся пространство внедома. П е р в о е п р о с т р а н с т в о надежно,оностроится по принципу последовательного вложения, укрывания (как у Кащея:

«моя смерть далече: на море на океане есть остров, на том острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, а в яйце — моя смерть». Афанасьев. Сказки, № 158123). Предполагается, что внутри лежит самое ценное — богатство124, но,как и в случае с Кащеем, богатство оборачивается смертью, амаксимально

150