В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

(соответственно — в структуре целого). Когда жеговоритсяо необходимости повторного чтения (чтений) текста Достоевского, то имеется в виду нечто совершенно другое — а именно выявление иных, новых уровней, регистров, аспектов в структуре текста. При этом повторное чтение нередко может актуализировать даже определяющие этот текст идеи (не говоря уж о частных и/или носящих вспомогательный характер) — вплоть до общего замысла. За обилием элементов текста читатель Достоевского во многих случаях не успевает оглядеться, присмотреться к пространству, в которое вписаны эти элементы, т.е., выражаясь «пространственным» языком, сориентироваться. Однократное прочтение «нормального» типа в отношении Достоевского представляет собой не более чем п е р в у ю версию , прикоторой как раз детали могут оказаться более точно переданными и воспринятыми, нежели то, что за ними стоит. Более того, актуальность первой версии подчеркивается в ряде случаев тем, что именно ее выдвигает рассказчик,отстаивает ее, держится за нее, соотносит с ней информацию о новых событиях и как бы «не пускает» читателя за пределы, намечаемые этой первой версией. Ивпрямь, так называемый «рядовой» читатель останавливается на этой первой версии и не идет далее. И однако, сама структура текста Достоевского, выявляемая (осознаваемая) читателем иного типа после первого прочтения, ориентирует его на п о в т о р н о е чтение таким же образом, как событийная конфигурация (соотношение перипетий) данной главы детективного текста направляет читателя (предписывает ему) к следующей (линейно) главе, где перипетийные узлы развязываются и читателем обретается их смысл. Эта параллель, возможно,объяснит новыенюансы в «детективности» текстов Достоевского. «Обучающая» функция текста такого рода как раз и зависит от того, что он обращен на самого себя, т.е. требует для своего более полного (более точного) понимания*^ обращения к нему же самому как к источнику восполнения информации. Выйдя в эпилоге из воронки, читатель попадает (и при этом не только и не столько по своей воле, сколько в силу некоей п р и н у д и т е л ь н о с т и , осознаваемой как один из глубокоукорененных смыслов всей текстовой конструкции) в эту воронку снова, чтобы вторично пройти ее, но уже с более полной идентификацией элементов текста и вызыванием новых смыслов, с установлением общей мерности текстового пространства. Если же текст апеллирует к самому себе и нуждается более чем в однократном прочтении, то тем самым именно п е р в о е чтение становится отмеченным для тех произведений, которые предполагают (требуют) повторные чтения. Никакиессылки на то, чт9 и первое прочтение дает совершенноразличныерезультаты в зависимости от квалификациичитателя, не могут быть признанысерьезными опровержениями, подобно тому как литературоведческий анализ принципиально це предполагает различных толкованийхудожественного произведения в зависимости от его понимания разными читателями (при том, что сама проблема дифференцированной рецепции одного и

121

того же текста должна считаться вполне почтенной задачей истории литературы и социологии литературных вкусов).

При первом прочтении «Господина Прохарчина» прежде всего фиксируется очень несложная с ю ж е т н а я с х е м а (условно: «богатый нищий» или — подробнее — «тайный богач, не имея возможности воспользоваться своим богатством, погибает в "нищете"»). Характерно, что исследователи этого рассказа нередко остаются, по сути дела, на уровне этого первого прочтения и при попытках классификации без каких-либо объяснений относят «Господина Прохарчина» в ту же рубрику, что и «Скупого рыцаря», Плюшкина, Гарпагона — тем более, что сам Достоевский по видимости санкционирует такое понимание, ср. о «новом Гарпагоне» и «новом Плюшкине» в «Петербургских сновидениях» и особенно о «Скупом рыцаре» в «Подростке»: «Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего не производил! Тех же мыслей я и теперь» (ПСС XIII, 74)41. Действительно, известные основания для такого отнесения существуют и в самом тексте рассказа. Тем не менее понимание Прохарчина как своего рода вариации темы Скупого рыцаря никак не может быть признано единственным или даже главным. Для Достоевского схема «Скупого рыцаря» становится лишь исходной ф о р м о й , с помощью которой решается совсем другое с о д е р ж а н и е , признаваемое за основное (см. ниже) и являющееся тем «домом» идеи, которая здесь развертывается.

Кроме сюжетной схемы и идеи, воспринимаемой в ее поверхностном, так сказать, предварительном варианте, первое прочтение позволяет выделить круг д е й с т в у ю щ и х лиц (Семен Иванович, УстиньяФе-

доровна, жильцы, большая часть которых слабо дифференцирована, Ярослав Ильич и т.п.), связи между которымиясны опять-таки только в

общем; некоторые суммарные представления о г е о м е т р и и пространства рассказа и его л и н г в и с т и ч е с к о й о р г а н и з а ц и и (включая сюда вопрос о соотношении «голосов», видах речи, функции рассказчика и т.п.); о том, что можно назвать с т и л и с т и ч е с к и м регистром текста.

На всех этих уровнях наблюдаются некоторые общие особенности, определяющие о б щ е е в п е ч а т л е н и е от рассказа после его первого прочтения. Если отвлечься от всего эмпирического и случайного и сосредоточиться на допредметном уровне (некий аналог эйдетической редукции) , то окажется, что критические анализы «Господина Прохарчина», собственно говоря, и описывают это общее впечатление, суммируют соответствующее настроение, не решаясь идти дальше и глубже.

Действительно, каждый из уровней выявляет (реализует) примерно одни и те же схемы, которые, накладываясь друг на друга (как правило, незаметно для читателя), создают ситуацию р е з о н а н с а , многократно усиливающего ядро схемы и преформирующего последующее предметное, эмпирическое развертывание текста.

Это о б щ е е для всех уровней текста можно определить как господство некоей косной, вязкой, инертной и инерциальной стихии, устроен-

122

ной таким образом, что в ней невозможно прямолинейное движение или полнозначное слово, ничто непосредственное и открытое. Это пространство закрыто для света и взгляда; онодезартикулировано. Каждыйшаг в нем оказывается дурным повтором, возвратом к какой-то уже бывшей ситуации, умножающим беспросветное однообразие. Изменить свое место в этом пространстве или выйти из него так же трудно, как из сна, бреда, галлюцинации42. Стихия этого пространства «заразительна» в том смысле, что смежные элементы текста — фразы, мотивы, действующие лица, вещи — как бы «прошиваются» некоей однообразной субстанцией, тем, что уже было до этого. Поэтому автономность и независимость этих элементов часто мнима: это — «пустые» элементы, их семантика смазана, она задана не извне, не из внетекстового мира, а определяется логикой хаотической смежности. Само слово, призванное помочь в переходе от дурной непрерывности к исчислимойи воплощеннойдискретности образного мира, оказывается в рассказе предельно девалоризованным. Вообще слово связано с тем, что ему соответствует вне текста, как-то непрямо, смазанно, неоднозначно, сугубо приблизительно. Оно, как и высказывание, диалог, тем более — полилог, идет если не в разрез с сюжетной схемой, с направлением действия, то, во всяком случае, вне строгой координациис ними, как бы само по себе. Слово, высказывание в рассказе тормозят развитие сюжета и вместе с тем не позволяют сюжету овладеть ими, подчинив себе, и «протолкнуть» сюжетную волну вперед еще и по каналу речи.

Речевая стихия осуществляет в рассказе и другую функцию. Язык, особенно в речи действующих лиц, выступает, в частности, как з н а к « р а з ы г р ы в а е м о й » с и т у а ц и и , ив этом смысле ондостаточно иконичен: он так же косен, инертен, ориентирован на повторения, на мнимости, малоинформативен, как и сама ситуация, которую он, этот язык, «разыгрывает»43. В этом отношении лишь «Двойник» может в некоторых своих частях сравняться с «Господином Прохарчиным» (см. Приложение II). То, что язык в рассказе Достоевского дублирует своим движением самое ситуацию, объясняет впечатление перегруженности, перенасыщенности, некоторой утомительной однообразности языка рассказа, т.е. именно то, за что упрекали Достоевского уже в связи с «Двойником». Как и там, язык здесь не только описывает героя, но и имити-

ру е т его44: идет с нимрядом, параллельно ему, одновременнос нимдергаясь, спотыкаясь,повторяясь, не доканчивая мысли. Так язык и герой, знак и денотат киваютдруг на друга, усиливаяи подчеркивая идею м а-

ри о н е т о ч н о с т и , которая формулируется и в эксплицитномвиде в

очень важном отрывке, обычно остающемся непонятым или понятым лишь отчасти45:

«Тут он увидел, что горит, что г о р и т весь егоугол, г о р я т его ширмы, вся квартира горит, вместе с Устиньей Федоровной и совсеми ее постояльцами, что г о р и т егокровать, подушка, одеяло, с у н д у к и, наконец,его драгоценный тюфяк. Семен Иванович вскочил,вцепился в тюфяк и побежал, волоча его за собою. Но в хозяйкинойкомнате, куда

123

было забежал наш герой так, как был, без приличия, босой и в рубашке, его перехватили, скрутили и победно снесли обратно за ширмы, которые, между прочим, совсем не горели, а горела скорее голова Семена Ивановича, — и уложили в постель. Подобно тому укладывает в свой походныйящик оборванный, небритый и суровый а р т и с т - ш а р - м а н щ и к своего п у л ь ч и н е л я , набуянившего, переколотившего всех, продавшего душу черту и наконец оканчивающего существование свое до нового представления в одном с у н д у к е вместе с тем же чортом, с арапами, с Петрушкой, с мамзель Катериной и счастливым любовником ее капитаном-исправником» (251-252)46.

В этом отрывке дан с большой тонкостью и незаметностью переход от сюжетной линии к сравнению, которое понятно лишь отчасти, — по крайней мере, до тех пор, пока не определено tertium comparationis. Сюжетная часть этого отрывка, лингвистически построенная как трансформация (перенесение) параноической речи самого Прохарчина в объективированную речь рассказчика, рядом с которым стоит сам автор47, ори-

ентирована на описание a deux termes. С одной стороны, здесь изображается агония Прохарчина, выход бреда наружу, экстериоризация его в сферу действий, образующих последовательность мотивов (именно тут языковые ходы точнее и непосредственнее всего отражают артикулированность действий). С другой стороны, эта часть отрывка может толковаться как дальнейшее развертывание и актуализация мотива фаворитизма: Прохарчин, «без приличия» (только в рубашке, ср. также мотив постельных принадлежностей), вторгается в хозяйкину комнату, т.е. к самой Устинье Федоровне, но некто третий (постояльцы) дает ему отпор, разлучает его с хозяйкой, возвращает восвояси. Сформулированный таким образом второй семантический слой как раз и объясняет смысл непосредственно за этим отрывком начинающегося сравнения («Подобно тому...»). Ведь перечисляемые далее персонажикукольной комедии, театра Петрушки реализуют тот же сюжет и ту же схему действующих лиц: Петрушка терпит любовное поражение,предмет его домогательств Катерина достается третьему — счастливомулюбовнику капитану-исправнику*8 (ср. надежду Устиньи Федоровны стать женой обер-офицера, а ранее — женой отставного). Таким образом,вырисовываются отождествления типа: Прохарчин — Петрушка (пульчинель)49, Устинья Федоровна — Катерина, соперник (мнимый) Прохарчина — капитан-исправник. Интересно, что пожару в приведенном вышеотрывке отвечает мотив пожара, иногда появляющийсяв соответствующем месте представлений театра Петрушки. Другое, неподалекунаходящее-

ся описание a la marionette («...Семен Иванович, зная учтивость, сначала уступил немножко места, скатившисьна бочок, спиною к искателям; потом, при втором толчке, поместился ничком, наконец еще уступил, и так как недоставало последней боковойдоски в кровати, то вдруг совсем неожиданно б у л т ы х н у л с я в н и з г о л о в о ю , оставивна вид только две костлявые, худые, синиеноги, торчавшиекверху, как два сучка обгоревшего дерева...», 260)50 актуализирует связь с последним

124

мотивом кукольного представления — п р о в а л и в а н и е Петрушки и одновременно еще раз отсылает к растительному коду («как два сучка обгоревшего дерева»)51. Сравнение двух частей (конец Прохарчина и конец Петрушки) первого из приведенных выше марионеточных описаний («Господин Прохарчин», 251-252) усугубляется общим образом с у н д у к а , в который Семен Иванович прячет свое богатство-деньги, а артист-шарманщик — кукол, которыми он живет5^.

Этот «марионеточный» аспект языка рассказа, подчеркнутый стилистической несбалансированностью соседних отрывков (так называемые «рембрандтовские» сцены, по видимости неуместные литературные ассоциации, мена речевой манеры рассказчика — от якобы достойной, объективной, серьезной, даже несколько философичной вплоть до издевательской, почти гаерской, о чем см. ниже) и концовкой, выдержанной в кощунственном тоне и снова возвращающей читателя к прохарчинским речевым ритмам, нужно отнести к языковым экспериментам величайшей важности, хотя в дальнейшем у Досто£вского в таком объеме он больше нигде не повторяется. Решение вопросов этого рода переносится на другие уровни: чрезмерная иконичность языка оказывается слишком обременительной. К тому же следует иметь в виду, что разрешающие возможности языка с точки зрения отражения внеязыковой ситуации весьма ограниченны, и герои иного рода, нежели «спотыкающийся» (и в этом спотыкании безнадежно персеверирующий) Прохарчин или «дергающийся» Голядкин, как и определяемые их характерными «движениями» ситуации, потребовали бы, пожалуй, таких лингвистических экспериментов, которые выводили бы язык за пределы общепринятого. Поэтому в дальнейшем Достоевский начинает сознательно «гасить» те языковые движения, ходы, которые могли бы быть использованы (или хотя бы поняты со стороны) в целях создания иконичности53. С Этими усилиями можно сопоставить многочисленные примеры сознательной борьбы поэтов с разными видами звукоизобразительности (устранение условий для звуковой символизации), даже если звуковые конфигурации семантизированы, т.е. содержательно мотивированы.

Возможно, что особенности театра марионеток в распределении и характере речевых партий (они коротки, примитивны по синтаксису, весьма ограниченны в словаре (значительную часть составляют ругательства или бранные эпитеты, прозвища и т.п.), образуют диалогическую цепь, мало продвигающую сюжетную линию) так или иначе отразились в структуре речевых партий в «Господине Прохарчине». Прежде всего обращает на себя внимание о б и л и е (можно сказать, чрезмерность) п р я м о й р е ч и в этом маленьком по объему рассказе. При этом она распределена между д е с я т ь ю персонажами (Прохарчин, Устинья Федоровна, Марк Иванович, Зиновий Прокофьевич, Океанов, Зимовейкин, Ремнев, Ярослав Ильич, ванька (извозчик) и Андрей Ефимович). Если учесть, что во многих случаях речь рассказчика представляет собой не что иное, как довольно точную передачу прямой речи героев рассказа, то объем прямой речи возрастет еще значительнее. Уже в силу

125

своего объема прямая речь в «Гоподине Прохарчине» составляет некий существенный пласт в структуре рассказа54. Еще важнее то, что этот пласт экстерриториален: он легко выделяется из рассказа, почти не нарушая сюжетной линии; вместе с тем и сама прямая речь в рассказе образует нечто целое, самодовлеющее. Она настолько мало детерминирована тем, что находится вне ее, и настолько самодостаточна, что, будучи выделенной из текста рассказа (при сохранении последовательности частей) , позволяет с большей или меньшей вероятностью восстановить основное содержание текста. А это не может не вызвать удивления, если вспомнить «асюжетный» характер прямой речи в рассказе. В самом деле, большая часть прямой речи поражает и с к л ю ч и т е л ь н ы м

од н о о б р а з и е м в синтаксическом и семантическом отношениях.

Си н т а к с и ч е с к и прямая речь в рассказе чаще всего представлена

конструкцией типа «2 л. личного местоимения & предикативные прилагательные и/или существительные», т.е. ты (вы)55 такой-то и такой-то и/или то-то и то-то56. Некоторые третьеличные конфигурации в языке

рассказчика суть трансформации высказываний указанного типа и, следовательно, могут быть восстановлены вновь во второличной форме. Гораздо реже в прямой речи появляются конструкциитакого же типа, что и названный, но с заменой 2-го лица 1-м лицом. Характерно, что такие конструкции — привилегия Прохарчина (и в виде исключения — егособеседника Зимовейкина)57 в исповедальных частях рассказа. Этот же тип конструкций восстанавливается и по третьеличным конфигурациям

вречи рассказчика5^. Важно отметить и конструкциитипа «ты» & глагол

вличной форме (обычно во 2 л., в частности, в императиве), всочетании с серией звательных форм (см. ниже), которые также могут быть трансформированы в «ты такой-то или то-то». Конструкциииных типов менее отмечены, и их локус — прямаяречь сожителей Прохарчина. Семан -

т и ч е с к и наиболее распространенные из названных конструкций реализуют карнавальные категории развенчания (профанирующего снижения) и увенчания, словесного агона (перебранки, поношения) и восхва-

ления5', идущие часто вперемежку и образующие нередко мезальянсы комического характера, которых в рассказе так много. Развенчания и увенчания строятся обычно как набор положительных и отрицательных характеристик, которые в рассказе, как правило, никак не мотивируются и не аргументируются. Более того, сами эти характеристики часто выступают в девалоризованном, обессмысленном виде; скорее, это слова, предусмотренные ритуалом; высказать их в нужный момент, в данном месте оказывается важнее, чем актуализировать их смысл или хотя бы просто передать их от говорящего к слушающему. Еще правильнее было бы сказать, что ритуально не столько слово, сколько само целое (перебранка или восхваление), в которое это слово входит. О т м е ч е н о именно целое, что и позволяет, пренебрегая собственным смыслом слова, включать в целое и то, что не очень соответствует смыслу целого или даже противоречит ему (например, фрагменты из контрпартии диалога) , создавая дополнительный комический эффект60. В результате само

126

целое нередко автоматизируется, алогизируется, обессмысливается, но характеристика как таковая, sub specie развенчания или увенчания остается и продолжает неотменно играть свою роль.

Здесь уместно привести в последовательности рассказа набор таких характеристик в прямой речи:

«Ты мальчишка, ты свистун, а не советник, вот как; ...сударь... мальчишка...» (Прохарчин — насмешнику, 242);

«Ты, мальчишка, молчи! Празднословный ты человек, сквернослов ты! слышь, каблук! князь ты, а? понимаешь штуку?» (Прохарчин — Марку Ивановичу, 252);

«Врешь ты... детина, гулявый ты парень! ...ты ж вольнодумец, ты ж потаскун; вот онотебе, стихотворец!» (Прохарчин — Марку Ивановичу, 253);

«...потаскливый ты человек, ученый ты, книга ты писаная!...» (Прохарчин — Марку Ивановичу, 253);

«Да ведь, Семен Иванович! ...Семен Иванович, такой вы, сякой, прошедший вы, простой человек...» (Зиновий Прокофьевич — Прохарчину, как бы его и имитируя, 253);

«Ну, слышьты теперь... шут кто? Ты шут, пес шут, шутовской человек...; слышь, мальчишка,не твой, сударь, слуга!» (Прохарчин— Зиновию Прокофьевичу, 253);

«Что ты, Сенька? вставай! что ты, Сенька, Прохарчин-мудрец, благоразумию послужи!...» (Зимовейкин— Прохарчину, 254);

«Ты, несчастный, ступай... ты, несчастный, вор ты! слышь,понимаешь? туз ты^князь ты, тузовый ты человек!» (Прохарчин — Зимовейкину,254);

«Нет, брат, ...нехорошо ты, брат-мудрец, Прохарчин, прохарчинский ты человек! ...Смирись, Сеня, смирись,не то донесу, всё, братец ты мой, расскажу, понимаешь?» (Зимовейкин — Прохарчину,254);

«Как! ...Кто вы? что вы? Нуль, сударь, блин круглый61, вот что!...

Так, что ли, сударь? Так ли, батюшка? так ли?» (Марк Иванович•— Прохарчину, 255);

«Ты, ты, ты глуп!...» (Прохарчин— Марку Ивановичу,255); «Каблук, пусть каблук... каблуковый я человек, пожалуй... подо

мной, сударь, место не сломится. Что, батюшка?...» (Марк Иванович — Прохарчину, 255);

«...да ведь то же пьянчужка, а вы да я человек! — Ну, человек... — Да, блаженныйвы человек! ...Фома, Фома вы такой, неверныйвы человек! — ...слышь ты? золовка! гвоздырь ты... — Золовка! человек вы... — Человек; а я человек, а ты, начитанный, глуп; слышь, гвоздырь,гвоздыревый62 ты человек, вот что!... — Ах вы, Демид, Демид! греховодник, да ведь...» (Марк Иванович — Прохарчинуи Прохарчин— Марку Ивановичу, 255-256);

«Язычник ты, языческаяты душа, мудрец ты!... Сеня, необидчивый ты человек, миловидный, любезный! ты прост, ты добродетельный...

127

слышал? ...а буйный и глупый-то я, побирушка-то я; а вот же добрый человек меня не оставил небось...» (Зимовейкин — Прохарчину, 256);

«Да вот; оно хорошо... миловидный я, смирный, слышь, и добродетелен, предан и верен; кровь, знаешь, каплю последнюю, слышь ты, мальчишка, туз... пусть оностоит, место-то; да я ведь бедный; а вот как возьмут его, слышь ты, тузовый... а я, брат, и с сумочкой, слышь ты?» (Прохарчин — Марку Ивановичу, 256);

«Сенька! ...Вольнодумец ты! Сейчас донесу! Что ты? кто ты? буян, что ли? бараний ты лоб? Буйному, глупому, слышь ты, без абшида с места укджут; ты кто?!...— Да вот он вольный, я вольный... — АН и вольнодумец... —-Воль-но-ду-мец! Сенька, ты вольнодумец!! — Стой! ...Я не того... баран ты: я смирный, сегодня смирный, завтра смирный, а потом и несмирный, сгрубил; пряжку тебе, и пошел вольнодумец!...» (Зимовейкин — Прохарчину и Прохарчин — Зимовейкину, 256);

«Да что ж вы? — ...что ж вы? баран вы, ни кола, ни двора. Что вы, один, что ли, на свете? ...Наполеон вы, что ли, какой? что вы? кто вы? Наполеон вы, а? Наполеон или нет?! Говорите же, сударь, Наполеон или нет?...» (Марк Иванович — Прохарчину, 256-257);

«Прост, матушка, был...» (Марк Иванович — Устинье Федоровне, 262);

«Ну да и вы просты, матушка... Э-эх, матушка!...» (Океанов — Устинье Федоровне, 262);

«Ох уж ты мне, млад-млад!... Ах, греховодник, обманщик такой!...» (Устинья Федоровна о Прохарчине, 262);

«Что, дескать, ты? перестань, слышь ты, баба ты глупая! не хнычь! ты, мать, проспись, слышь ты!... ты, баба, туз, тузовая ты, понимай...» (Прохарчин, в предположении рассказчика, 263).

Этот список может быть расширен за счет ряда примеров «неправильной» прямой речи типа:

В показании же хозяйкином значилось, что «Семен-от Иванович, млад голубчик, согрей его душеньку... что ему, голубчику...» (Устинья Федоровна о Прохарчине, 242, ср. 246);

...Семен Иванович предсказывает ...что, «наконец, ты, мальчишка..., гриб съешь, а что вот тебя, мальчишку... вот, мол, как, слышь ты, мальчишка!» (Прохарчин о Зиновии Прокофьевиче, 243);

или же за счет вторичных экспликаций некоторых косвенныхпримеров из уже приводившихся образцов прямой речи.

Наконец, характеристики сходного типа переполняют и собственную речь рассказчика, и его передачу прямой речи сожителей Прохарчина. Правда, эти характеристики как бы олитературены, выдержаны в тоне «благородном и честном», достойны, серьезны, иногда несколько старомодны, т.е. таковы, каким хотел бы казаться сам рассказчик. Тем не менее, стихия прямой речи и прежде всего соль ее, речь Прохарчина, «заражает» речь рассказчика, осмотически проникая в нее. Косноязычие и «дерганый» ритм речей Прохарчина сменяется выровненным, сглаженным, рассчитанным на долгое дыхание, облагороженным ритмом речи

128

рассказчика, но и в ней очевидно пристрастие к построению цепей (особенно из прилагательных), к звуковым притяжениям, которые в несколько ином виде свойственны и речи Прохарчина63, к установке на увенчание (хвалу) или развенчание (хулу), нередко сочетающихся друг с другом по не всегда понятным мотивам, за которыми угадывается, — правда, в очень ослабленном виде, — та же «параноидальная» логика64. Именно в этом контексте и должны рассматриваться характеристики в речи рассказчика. Ср.:

«...помещался Семен Иванович Прохарчин, человек уже пожилой, благомыслящий и непьющий^»; «...Устинья Федоровна, весьма почтенная и дородная женщина, имевшая особую наклонность к скоромной пище и кофею и через силу перемогавшая посты.„» (240); «...Марк Иванович, умный и начитанный человек; потом еще Оплеваниев-жилец; потом еще Преполовенко-жилец, тоже скромный и хороший человек; потом еще был один Зиновий Прокофьевич, имевший непременною целью попасть в высшее общество; наконец, писарь Океанов...; потом еще другой писарь Судьбин; Кантарев-разночинец...»; «...и решили, словами Марка Ивановича, что он, Прохарчин, человек хороший и смирный, хотя и не светский, верен, не льстец...»; «...и объявил, что Прохарчин человек пожилой и солидный...» (241); «Человек был совсем несговорчивый, молчаливый и на праздную речь неподатливый» (242); «...Семен Иванович... начал... изъяснять, что бедный человек, всего только бедный человек, а более ничего, а что бедному человеку, ему копить не из чего...

признался... что он, бедный человек, еще третьего дня у него, дерзкого человека, занять хотел денег рубль, а что теперь не займет, чтоб не хвалился мальчишка... и что, наконец, он, бедный человек, вот такой...

прибавил в заключение что-то вроде того, что когда Зиновий Прокофьевич вступит в гусары, так отрубят ему, дерзкому человеку, ногу в войне... и не посмотрит на буйного человека Зиновия Прокофьевича...» (243-244>; «...подойдет к ним как скромный, умный и ласковый человек...» (244); «...и тот человек, который был бы гораздо менее добродушен и смирен, чем господин Прохарчин...»; «...Семен Иванович был чрезвычайно туп и глуп...» (245); «...был так чуден и странен...»; «...герой наш — человек не светский, совсем смирный...»; «...очутился он, солидный и скромный...» (246); «Попрошайка-пьянчужка был человек совсем скверный, буйный и льстивый»; «...и объяснил, что он человек недостойный, назойливый, подлый, буйный и глупый...» (247); «Наконец, Марк Иванович... как умный человек...» (252); «...Семен Иванович, будучи умным человеком...» (253); «...не знал до сих пор такого гвоздя-че- ловека...»; «...причитая, ...что умрет он, млад, без паспорта..., а она сирота...» (255); «...и, всхлипывая, стал говорить, что он совсем бедный, что он такой несчастный, простой человек, что он глупый и темный...» (257); «жилец Океанов, бывший доселе самый недальний,смиреннейший и тихий жилец...» (259).

Из приведенных перечней с очевидностью вытекает, во-первых, сугубая о т н о с и т е л ь н о с т ь характеристик (онимогут как подтверж-

5 Зак. 793

129

дать друг друга, так и противоречить одна другой) и, во-вторых, что сами эти перечни, т.е. характеристики в прямой речи и характеристики в речи рассказчика,композиционно разграничены и находятся, как правило, в отношении д о п о л н и т е л ь н о г о р а с п р е д е л е н и я : вначале и конце рассказа — речь рассказчика,в середине — прямая речь действующих лиц, предельно драматизирующая ситуацию66, чему соот-

ветствуют и «рембрандтовские» места, живописнореализующие эту же ситуацию67. При таком расположении частей роль рассказчика стано-

вится особенно рельефной. В наиболее важном месте он как ведущий действие, своего рода «чтец» отдергивает занавес, а сам отступает в сторону: з д е с ь его комментарии излишни.До и после этого, т:е. когда сцена, являющаяся основной68, скрыта от зрителей («читателей), рассказчик действует как медиатор, посредник между действующими лицами, к которым он относится не без иронии, несколько свысока, и читателем, который стоит несколько выше, чем рассказчик, понимающий эту разницу в положении и действующий немного на потребу читателя, слегка заигрываяс ним или даже заискивая передним.

Это промежуточное положение рассказчика объясняет многое69. Находясь в центре, в середине, откуда в любую сторону недалеко, рассказчик становится самым тонким и чутким улавливателем минимальных

социальных сдвигов, оттенков, нюансов. Он точно и проницательно устанавливает эти социальные грани ниже себя, иерархизуя жильцовУстиньи Федоровны.В каждойих фразе, в каждомслове онвидит указание на соответствующуюячейку социума. Косвенно рассказчик оценивает и социальное положениечитателя: то, как он, рассказчик,трансформирует слово «снизу» и преподносит его читателю «наверх», вскрывает социальную «политичность» рассказчика, его оглядку на «чужую речь» и «чужую позицию». Именно через рассказчика «разыгрывается» основная семиотическая тема рассказа — с о ц и а л ь н ы й п р е с т и ж в рассуждении с а м о с о х р а н е н и я , устойчивости гарантий с в о е г о м е с т а в обществе. При этом социальныйпрестиж подкрепляетсяне службой в канцелярии (Зимовейкин и Ремнев в ней не служат, хотя их положение едва ли многим отличается от положения жильцов), не богатством (как у Прохарчина), не писанием стихов (Марк Иванович).

Понятие социальногопрестижа у жильцовУстиньиФедоровны сугубо и д е а л ь н о . Онореализуется во внешнемповедении, чаще всего имен-

но в разговорах, точнее, в спонтанных,изолированных высказываниях, в слове, которое слабо соотнесено с действительностью, но, выбранное произвольно, утверждает того, кто сказал его, в том идеальном пространстве, где господствует социальная комфортность. С точки зрения реальных связей такое слово маломощно, опустошеноили даже вовсе пусто (ведь всё равно оно ничего не может изменить), но онопоследнее средство (ипоэтому оно— всё) там, где торжествует обнаженная знаковость («Оно, знаете ли, родная моя, чаю не пить к а к - т о с т ы д н о ; здесь всёнарод достаточный, так и с т ы д н о . Р а д и ч у ж и х и пьешь его, Варенька, для вида, для тон а...»). Отсюда —важность

130