§ 4. Страхи и тип культуры

Когда мы окидываем мысленным взглядом нашу историю, сравнивая с историей становления человека Запада, сразу бросается в глаза эта разница: никогда русскому человеку не вводился в сознание вирус мистического страха. Этого не делало Право­славие, этого не делали народные сказки про Бабу Ягу. Наши грехи поддавались искуплению через по­каяние, и даже разбойник Кудеяр мог надеяться на спасение души.

Выше говорилось об особом «западном» страхе смерти. Русский человек, не утративший историче­ской памяти, знает, что ничего подобного на Руси не было, несмотря на страшные войны и бедствия. Смерть и проблема спасения души занимали большое место в мыслях и чувствах православного человека, но философия смерти была окрашена лирическим чувством, любовью к земле, оставляемым близким и к тем, кто ушел раньше. В первом томе труда В. Даля «Пословицы русского народа» смерти посвящен са­мый большой раздел. Но нет в нем ни одной посло­вицы, отражающей экзистенциальный страх.

Само событие встречи со Смертью представ­лено пословицами как дело давно продуманное и не представляющее катастрофы: «Умирать - не лапти ковырять: лег под образа, да выпучил глаза, и дело с концом». В смерти человек не только не одинок, он особенно чувствует поддержку братства: «Кабы до нас люди не мерли, и мы бы на тот свет дороги не нашли», «Люди мрут, нам дорогу трут. Передний зад­нему - мост на погост». Даже в прощанье видна теп­лота: «Помрешь, так прощай белый свет - и наша де­ревня!». Й. Хейзинга в главе о европейском воспри­ятии смерти в позднее Средневековье подчеркивает, что в нем совершенно отсутствуют лирические мо­тивы и теплые нотки - лишь высокий и чистый ужас.

Против страха вечных мук грешного человека выступили все виднейшие русские религиозные фи­лософы начала нашего века. В.В. Розанов говорил о всепрощении на небесах рода людского. Близок к нему был Н.А. Бердяев, высказавший мысль, что ад придуман «утонченными садистами». Н.Ф. Федоров считал нелепостью, что «одни (грешники) осужда­ются на вечные муки, а другие (праведники) - на веч­ное созерцание этих мук».

Конечно, со строго богословской точки зрения русские православные философы, видимо, были на грани ереси, но они выражали архетипы националь­ной культуры. Н.Ф. Федоров ставил даже вопрос о принципиальной возможности через соборность из­бежать Страшного суда. Н.А. Бердяев писал об этой мысли Н.Ф. Федорова: «Апокалиптические пророче­ства условны, а не фатальны, и человечество, вступив на путь христианского «общего дела», может избе­жать разрушения мира, Страшного суда и вечного осуждения. Н. Федоров проникнут пафосом всеоб­щего спасения и в этом стоит много выше мститель­ных христиан, видящих в этой мстительности свою ортодоксальность».

Отсутствие «страха Лютера», породившего протестантскую этику капитализма, приводило и к известной бесшабашности русских в ведении хозяй­ства, что всегда приводило в отчаяние наших запад­ников. М.Е. Салтыков-Щедрин пишет, как он, впер­вые поехав за границу, был поражен видом засеянных полей: «Под опасением возбудить в читателе недове­рие, утверждаю, что репутация производства так на­зываемых «буйных» хлебов гораздо с большим пра­вом может быть применена к обиженному природой прусскому поморью, нежели к чембарским благосло­венным пажитям, где, как рассказывают, глубина черноземного слоя достигает двух аршин... Здесь же, очевидно, ни на какие великие и богатые милости не рассчитывали, а, напротив, денно и нощно только одну думу думали: как бы, среди песков да болот, с голоду не подохнуть. В Чембаре говорили: а в случае ежели бог дожжичка не пошлет, так нам, братцы, и помирать не в диковину! а в Эйдткунене говорили: там как будет угодно насчет дожжичка распоря­диться, а мы помирать не согласны!». Кое-кто выве­дет отсюда мораль о природной лени православных, а мы о другом - страха не было.

Научная картина мира пришла в Россию, не ошарашенную Реформацией и буржуазной револю­цией. Она, конечно, воспринималась с трудом, но страха не вызвала. Вот как излагает отношение к ко­перниканской картине мира русского человека начала нашего века философ А.Ф. Лосев: «Не только гимна­зисты, но и все почтенные ученые не замечают, что мир их физики и астрономии есть довольно-таки скучное, порою отвратительное, порою же просто безумное марево, та самая дыра, которую ведь тоже можно любить и почитать... Все это как-то неуютно, все это какое-то неродное, злое, жестокое. То я был на земле, под родным небом, слушал о вселенной, «яже не подвижется»... А то вдруг ничего нет, ни земли, ни неба, ни «яже не подвижется». Куда-то выгнали в шею, в какую-то пустоту, да еще и матерщину вслед пустили. «Вот-де твоя родина, - наплевать и разма­зать!» Читая учебник астрономии, чувствую, что кто-то палкой выгоняет меня из собственного дома и еще готов плюнуть в физиономию». Ворчит русский чело­век, но не боится.

В России события развивались иначе. Жесто­кие правители, от Ивана Грозного до Сталина, вну­шали русским людям страх вполне разумный, реали­стичный. Страх эпохи сталинизма, о котором нам по­ведали в перестройку либеральные интеллигенты, есть, по всем признакам, именно «западный» страх. Недаром многие считали все эти выступления Ю. Афанасьева, Д. Лихачева и Л. Разгона неискрен­ними, чистой «идеологией». Видимо, простые люди ошибались - страх элиты был настоящим, но он был чужим для тех, кого не овеял «западный» дух (и большие семьи моих родителей были затронуты ре­прессиями, но я, зная о них с детства, никакого мис­тического страха перед ними у моих родных не видел) [95].

Не успел возникнуть в России и «внутренний» страх перед буржуазной моралью и перед возможной потерей буржуазного статуса, не нагнетали у нас страха и перед ядерным апокалипсисом. Можно даже сказать, что ядерный страх у нас в массе людей был так же неразвит, как у крестьян был неразвит страх перед недородом, о котором писал Салтыков-Щедрин. Когда после аварии на Чернобыльской АЭС из го­родка было срочно эвакуировано население, перед милицией встала немыслимая для Запада проблема: жители, тайными тропами обходя заслоны, повади­лись возвращаться в покинутые жилища за вещами. А потом и жулики потянулись - стянуть, что плохо ле­жит. В зараженную зону!

Можно принять как общий вывод: вплоть до последнего времени в культуре России не играл су­щественной роли экзистенциальный страх - страх пе­ред самим существованием человека, страх как важ­ная сторона самой его жизни. Православие и вырос­шая на его почве культура делали акцент на любви. И это уже само по себе не оставляло места для экзи­стенциального страха: «В любви нет страха, но со­вершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви» (Первое послание Иоанна, 4, 18).

Однако в той части советских людей, которые в наибольшей степени были проникнуты рациональным способом мышления и западническими иллюзиями, в ходе перестройки удалось раскачать невротический страх. Речь идет не о том разумном страхе перед ре­альными опасностями, который необходим, чтобы жить в меняющемся, полном неопределенностей мире. Нет, как раз эта осмотрительность и способ­ность предвидеть хотя бы личный ущерб была у ли­беральной интеллигенции в ходе перестройки отклю­чена. Ведь уже в 1988-89 гг. было ясно, что тот анти­советский курс, который интеллигенция с восторгом поддержала, прежде всего уничтожит сам смысл ее собственного существования. Об этом предупреждали довольно внятно - никому из сильных мира сего в разрушенной России не будет нужна ни наука, ни культура. Нет, этого разумного страха не было, и се­годня деятели культуры и гордая Академия наук мы­чат, как некормленая скотина: «Дай поесть!».

Речь идет о страхе внушенном, бредовом, ос­нования которого сам трясущийся интеллигент-либе­рал не может объяснить. В него запустили идею-ви­рус, идею-матрицу, а он уже сам вырастил какого-то монстра, который лишил его способности соображать. Вот, большинство интеллигенции проголосовало в 1996 г. за Ельцина (особенно красноречива позиция научных городков). Социологи, изучавшие мотивы этого выбора, пришли к выводу: в нем доминировал страх - перед Зюгановым!

Никаких позитивных причин поддержать Ель­цина у интеллигенции уже не было. Полностью рас­топтан и отброшен миф демократии. Нет никаких на­дежд просочиться в «наш общий европейский дом». Всем уже ясно, что режим Ельцина осуществляет де­монтаж промышленности и вообще всех структур современной цивилизации, так что шансов занять вы­сокий социальный статус (шкурные мотивы) интелли­генция при нем не имеет.

Если рассуждать на холодную голову, то овла­девшая умами образованных людей вера («Придет Зюганов и начнет всех вешать») не могла быть под­тверждена абсолютно никакими разумными дово­дами, и этих доводов в разговорах получить было не­возможно. Более того, когда удавалось как-то собе­седника успокоить и настроить на рассудительность, на уважение к законам логики, он соглашался, что никакой видимой связи между сталинскими репрес­сиями и Зюгановым не только нет, а более того, именно среди коммунистов сильнее всего иммунитет к репрессиям. Если где-то и гнездится соблазн ре­прессий, то именно среди харизматических полити­ков-популистов. Тем не менее, предвыборная страте­гия Ельцина, основанная на страхе, оказалась успеш­ной.

Если бы этот страх лишь грыз и мучал душу либерального интеллигента, его можно было бы только пожалеть. Но психоз стал политической силой, потому что ради избавления от своего комплекса эта часть интеллигенции посчитала себя вправе не жалеть никого. Поддержать такие изменения в стране, кото­рые причиняют несовместимые с жизнью страдания огромному числу сограждан. Видя воочию эти стра­дания, либеральная интеллигенция, тем не менее, поддерживает причиняющий эти страдания режим, оправдывая это единственно своим избавлением от самой же созданного страшного привидения.

Пригласили меня перед выборами в Думу 1995 г. на круглый стол «Культура, образование, наука» Общественной палаты при Президенте РФ. Видно, плюрализмом решили тряхнуть. Собрался цвет «де­мократов от культуры», послушать было интересно. Начальница Палаты, драматург, поставила вопрос по-шекспировски: «Если на выборах победят коммуни­сты, Зюганов, то всех нас поставят к стенке. Хоть это вы все понимаете?». Все закивали головами. Да, это они понимают. Я чуть не вскочил: «Объясните, гос­пода, какие вы за собой знаете дела, за которые кто-то жаждет поставить вас к стенке?». Ведь просто так подобные мысли в голову не приходят. Что-то, зна­чит, точит этих «драматургов». Пытался я выяснить - нет, «точит» ирреальный, иллюзорный страх, который невозможно перевести на язык осязаемых опасностей.

Помимо либеральной интеллигенции на время такой страх овладевал и частью наших «предприни­мателей» (впрочем, сильно связанных с интеллиген­цией). Когда ГКЧП устроил свой страшный «военный переворот», то уже утром 19 августа жителям Москвы стало ясно, что ни стрелять, ни давить танками воен­ные никого не будут. А после пресс-конференции «хунты» с полной очевидностью выяснилось, что мы - зрители большого спектакля. Тогда назавтра к «Бе­лому дому» было созвано «ополчение» из демократов. Какие же чувства испытывали «ополченцы»?

«Известия» писали: «Многие обратили внима­ние на то, что в рядах ополченцев немало предприни­мателей. Тех самых, чьему бизнесу обещал не мешать Геннадий Янаев во время фарсовой пресс-конферен­ции 19 августа. Из коротких интервью с биржеви­ками, менеджерами совместных и малых предпри­ятий, акционерных обществ, коммерческих банков становилось понятно, что привело их сюда, что заста­вило взять в руки стальные пруться, палки, кирпичи. В «программе» самозванного ГКЧП они увидели не только конец демократическим свободам, но и собст­венный конец».

Собственный конец, какой ужас! Это - из пресс-конференции трясущегося Янаева! Можно ли в это поверить? Оказывается, так и было. Пишет М. Леонтьев в «Независимой газете»: «Никогда ни в одном государстве мира военный переворот не озна­чал такой физически ощутимой угрозы жизни для десятков тысяч предпринимателей. И никогда демо­кратия не получала столь единодушной поддержки от бизнеса». Это написано вполне серьезно, а ведь на­лицо психоз. Тут мы явно видим отщепление от на­рода некоторой группы по важному культурному при­знаку: она стала подвержена «западному» страху. Значит, подвержена новым, непривычным для нас методам манипуляции поведением.

И это уже опасно. Как писал в получившем из­вестность «Дневнике» один из защитников «Белого дома» журналист С. Хабиров, «по сути мы - участ­ники пока еще тихой гражданской войны: две группы граждан - готовы стрелять друг в друга. Во всяком случае люди, охраняющие «Белый дом», вполне спо­собны это делать...». Военные, как известно, стрелять ни в кого не собирались, психологически к этому со­вершенно не были готовы, да и приказы это строго-настрого запрещали. А собравшиеся демократы, ока­зывается, были «вполне способны это делать». Ничего себе - эффект перестройки.

В целом культивирование страха было важной составной частью всей программы перестройки и ре­формы. Для этого были использованы все возможные темы: репрессий 1937 года, голода, дефицита, техно­логических катастроф, преступности, СПИДа, эколо­гических опасностей, межнациональных войн и поли­цейского насилия. При этом в каждой теме образы страха накачивались в массовое сознание с невероят­ной силой, всеми средствами государственной ма­шины пропаганды, а потом и «независимого» телеви­дения. Нам непрерывно показывали ужасные сцены разгрома Бендер, а потом бомбардировок Грозного, избиения демонстраций и, наконец, расстрела Вер­ховного Совета РСФСР, заснятого как спектакль за­ранее установленными камерами.

Конечно, нагнетанию страхов в разных слоях российского общества способствует сама жизнь. Пока что трудно сказать, идет ли речь о реальных страхах или они приняли уже невротический, а то и шизофре­нический характер. Западные эксперты используют как количественный показатель нарастания страха рост числа телохранителей. По этому показателю можно говорить уже о шизофреническом страхе: в советское время всего около трех десятков человек в Москве имели личную охрану. Сейчас крупные ком­мерческие структуры тратят на охрану около трети своих прибылей. Тем не менее, в конце 1996 г. при­мерно половина всех бизнесменов в России находи­лась в постоянной тревоге за свою жизнь и жизнь своих близких.

Второй индикатор страха - общая уверенность бизнесменов и высших чиновников, что их телефон прослушивается. Этот страх также приобретает уже характер паранойи. Простой обыватель, видимо, этим невротическим страхам не подвержен. Для него обы­чен вполне реальный и здоровый страх перед распло­дившимися преступниками при полной недееспособ­ности правоохранительных органов. Если раньше опасность нападения хулигана была локализована именно в нем, а тыл обывателя защищала милиция, то сейчас никто не уверен в том, что она встанет на его сторону, если хулиган окажется членом влиятельной банды.

Профессор Мичиганского университета В.Э. Шляпентох (специалист по России и бывший советский социолог, работавший для «Правды») пи­шет: «Страх за свою жизнь влияет на многие решения россиян - обстоятельство, практически неизвестное в 1960-1980 годах... Судьи боятся, и не без основания, обвиняемых, налоговые инспекторы - своих подопеч­ных, а милиционеры - преступников. Водители смер­тельно боятся даже случайно ударить другой автомо­биль, ибо «жертва» может потребовать компенсации, равной стоимости новой машины или квартиры».

Причину невозможности эффективной борьбы с преступностью и оздоровления обстановки В.Э. Шляпентох видит в том, что «все российские олигархи-феодалы и их многочисленная челядь, как на государственной службе, так и в бизнесе, практи­чески без исключения боятся законного расследова­ния их деятельности намного больше, чем наемных убийц... Обнародованные факты делают Мжаванадзе или Чурбанова, олицетворявших коррупцию бреж­невского времени, почти невинными младенцами в сравнении с нынешними деятелями».

Эти реальные страхи - другая тема. Для нас здесь важно то, что они создают основу для искусст­венного превращения их в страх шизофренический с целью создания благоприятной обстановки для мани­пуляции массовым сознанием - прежде всего в поли­тических целях. Например, для приведения к власти «крутого» генерала, обещающего навести порядок железной рукой.