Отказ от эпистемологии в пользу новой онтологии

Как и все постмодернистские мыслители, Курокава начинает свои рассужде­ния с критики модернизма как идеологии. Не обходит стороной и критику метафизики, характерную для западноевропейских философов и архитек­торов. Как главная тема рассматривается угроза, исходящая из универсали­стской стратегии модернизма, ведущая к нивелировке культур, к стиранию самобытности облика архитектуры. Он стремится к разрыву с идеологией модернизма. И ратует за то, чтобы отказаться от классической познаватель­ной структуры, ставящей целью поиск универсалий и их внедрение.

Вслед за постмодернистскими философами Запада Курокава принимает позицию критики западного логоцентризма. В связи с этим он напоминает, что со времен Греции и Рима до нашего времени архитектура создавалась человеком ради ответа на главный вопрос «Что есть архитектура?» И не только. Перед архитектурой всегда стояли и общие проблемы познания: «Что есть Человек?» и «Что есть существующий мир?» — то есть те пробле­мы, которые оставались центральными для западной метафизики от Аристо­теля, Платона, Декарта, Гегеля до современных мыслителей. Основанием этого познавательного (эпистемологического) поиска всегда было убеждение в том, что существует некое единое и истинное понятие сущего, которое, в прин­ципе, можно полностью описать, пользуясь системой понятий логоса или причинности. Курокава считает, что существовала и некая архитектурная эпис­темология, которая всегда строилась по аналогии с метафизикой. Иначе говоря, профессиональная познавательная проблематика, основывалась на том, что «существует единый, универсальный, истинный феномен „архитек­туры", который может быть логически постигнут, а затем и принят людьми различных национальностей и различных культур» ¹².

Такого рода заявление нельзя было бы понять и принять, если бы не по­следовало его уточнение. Эпистемологию универсалий Курокава иден­тифицирует главным образом с модернистской архитектурой XX века.

Он считает, что единый и идеальный образ «современной архитектуры», хо­рошо известный как интернациональный стиль, был задуман как универсаль­ное вселенское творение, которое должно переступить границы различных культур и приложимо ко всему миру.

Иными словами, в идеологии модернизма он видит (и не без основания) попытку не только познать, но и создать универсалии, приложимые ко всем культурам. И вот тут главными для него становятся вопросы: какую же си­стему ценностей несет миру такого рода стратегия и какая система ценно­стей воплощена в образах самой модернистской архитектуры, в интернаци­ональном стиле, абстрактном и универсальном? Для него ответ совершенно ясен: это ценности уходящего индустриального общества, основанные на погоне за материальным комфортом. А более точно, если прислушаться к ин­тонации его рассуждений, это ценности западного общества индустриальной эпохи. Но такая программа никак не согласуется с его концепцией симбиоза, в основе которой лежит суверенность и четкая артикулированность куль­тур при их активном и творческом взаимодействии.

К идее универсального языка Курокава относится крайне отрицательно. феномен универсального языка в архитектуре для него сравним с неудач­ным опытом эсперанто, построенного на основе западных языков, но предла­гавшегося для использования во всем мире. «Если бы был повсеместно введен эсперанто,— пишет Курокава,— мы не испытали бы истинной радости от об­щения с творчеством в нашем сложно устроенном мире, где Артур Миллер писал на английском, Федор Достоевский на русском, а Юкио Миссима на японском. Помимо того, процесс интерпретации произведений, созданных представителями различных культур, рождает новый творческий импульс и дает возможность принимать участие во всемирной коммуникации» ¹³.

Для Курокавы неуспех какой бы то ни было универсализации очевиден. Но тем не менее, сетует он, идея универсализации упорно продолжает разви­ваться. Ему не нравится, например, что Ноам Хамский, «картезианский лингвист», постулирует глубинную структуру, универсальную грамматику, которая существует под оболочкой различных языков мира. Хомский сам называет себя картезианским лингвистом: подобно тому, как картезианская дефиниция субстанции требует редукции реальности к неизменяемым еди­ницам, так и его теория глубинных структур приводит к идее универсаль­ной грамматики.

Курокава утверждает, что эта теория ограничена контекстом модерниз­ма, и понятно, что она активно критикуется постмодернистами. Критики усматривают в грамматике Хомского не что иное, как крайнюю степень обобщения той особой идеи, которая так характерна для западной культуры, и предполагают, что его концепция может быть подвергнута сомнению и оспорена с помощью так называемой «теории относительности культур». Заметим, что здесь все же наблюдается неточность толкования самой теории Хомского. «Порождающая грамматика» Хомского имеет дело с процессами мышления, которые в значительной степени находятся за пределами реаль­ного осознания. В концепции Хомского языковая способность — это зало­женное в человеке «знание» языка. Это некая «абстрактная система, лежащая в основе поведения, система, состоящая из правил, которые взаимодей­ствуют с целью задания формы и внутреннего значения потенциально бес­конечного числа предложений» ¹⁴. Другими словами, речь идет о потен­циальной способности психики человека, а не о навязываемом языковом каноне, с которым, собственно, и пытается бороться автор, усматривая тако­го рода зло в нормативной логике модернизма.

Постмодернизм принят Курокавой, прежде всего, как защита от вторже­ния западных универсалий, от вторжения других больших культур мира, плотно связанных в большие системы на основе единого образа жизни, на основе единого языка искусства. Он принимает и приветствует постмодер­нистскую философию, потому что она сделала мишенью критики все мета­теории социального устройства, как и идеи метаязыка в архитектуре.

Курокава одобрительно относится к тому, что постмодернизм ставит свои условия науке, искусству, культуре и, безусловно, поддерживает заяв­ление Жана-Франсуа Лиотара в его работе «условия постмодерна» (1979): «Поскольку наука отказывается ограничить себя, отказывается выражать простой действенный порядок, продолжает ставить целью поиск истины, она должна как-то узаконить свои собственные утверждения, то есть найти установку, которая легимитизировала бы статус самой науки. И, по-види­мому, эта установка должна исходить от философии...» ¹⁵.

Так обстоит дело с наукой. Курокава настроен изменить ситуацию в ар­хитектуре. Обосновать позицию неприятия универсализма в этой области он пытается, обратившись к литературе и антропологии.

В третьей главе книги Жиля Делёза и Феликса Гваттари «Кафка» (1975) обсуждается концепция большого и малого в литературе. Малая литература трактуется авторами не только как литература малого языка, но и как со­зданная малыми людьми в языке. Иначе говоря, малая литература создается не первооткрывателями этого языка, а подражателями. А, как известно, опыт подражания довольно широко практикуется в литературе.

Философскую трактовку большого и малого в литературе Курокава перено­сит на искусство в целом и проводит аналогию с архитектурой. Модернист­ская архитектура, по Курокаве, создавала иконологию универсалий, опираясь на культурный опыт Запада. И очевидно, что здесь мы имеем дело с сильной «метаформулой», «метаформой» (аналогично «метарассказу» Лиотара) — С «большой системой» в архитектуре (или Архитектурой — с большой буквы). Следует учесть и непреодолимое, сокрушительное влияние всей западной культуры как «большой системы» на культуру других регионов. На таком фоне, считает Курокава, любая региональная архитектура, в случае прямого использования ею языка модернизма, его технологий, его материалов, его структурных моделей, может квалифицироваться лишь как малая архитек­тура, как «малая система» в архитектуре. Однако он не ставит знака равенства между «малой системой» и японской архитектурой.

Он придерживается мнения, что культура и традиции до поры остаются не проясненными феноменами. Стили жизни, привычки, эстетические чув­ства и идеи являются самыми скрытыми, невидимыми аспектами культуры и традиции. Японская культура, в частности, связывает свои традиции ско­рее с великими ментальными и духовными стрессами японцев, с особой, уходящей глубоко в историю эстетикой и этикой, чем с материальными объектами и внешними формами. Хотя города Японии из-за обилия модер­нистских сооружений, имеют чрезвычайно современный вид, японские ар­хитекторы ухитряются включить в них свои культурные традиции. По это­му принципу, поясняет Курокава, построен современный Токио. И если внешний облик города воспринимается как вненациональное явление, то по своей сути город подчинен истинно японским традициям.

Из этого рассуждения следует, что Курокава ожидает поворота в сложив­шейся ситуации и уповает на усиление региональных основ архитектуры. В современной антропологии Курокаву интересует предложенная культу­рологом и антропологом Клодом Леви-Стросом теория взаимосвязи куль­тур, в которой впервые обосновывается особая роль малых культур в общем симбиозе и согласно которой выдвигается идея релятивизации западной культуры на фоне так называемых «варварских» культур.

В своей книге «Интеркультурная архитектура» (1987) Курокава называет философией симбиоза обоснованное построение особой системы ценностей, рождающейся из совместного существования различных культур ¹⁶. Архитек­тура, выросшая на таких постулатах, должна отвечать двум основным тре­бованиям. Во-первых, профессионал, создающий ее, должен быть глубоко укоренен в своей собственной историй и культуре, во-вторых, он обязан умело включать элементы из других культур в свои произведения. Далее он развивает свою программу постмодернистской симбиозной системы со­существования применительно к архитектуре, которую можно представить в виде коротких тезисов.

1. С тех пор как единый, универсальный, идеальный архитектурный образ утратил силу, архитектор должен, прежде всего, научиться выражать свою собственную культуру.

2. Он должен изучать и понимать иные культуры, иную архитектуру, вступать с ними в диалог и через симбиоз создавать новую архитектуру.

3. Эта новая архитектура должна быть одновременно и локальной и гло- бальной.

4. Если какая-либо система — нация, организация, культура — утратила качество гетерогенности, то ей следует изменить направление развития и как- то инкорпорировать гетерогенность, то есть вводить внешние элементы и держать в состоянии смещения, сдвига структуру собственного ядра.

Курокава продолжает доказывать читателю, что поворот от теории по­знания к онтологии неизбежен. Вслед за постмодернистскими философами и западными архитекторами-теоретиками, он жестко критикует западную теорию познания, укоренившуюся в архитектурном мышлении. Он убеж­ден, что архитектор, идущий вслед за логикой теории познания (эпистемо­логии), всегда уверен в том, что существует возможность прийти к четко артикулированной единственной, идеальной концепции архитектуры через посредство логоса. По его мнению, логоцентрическая концепция, традици­онная для западной метафизики вообще, является одним из столпов филосо­фии модернизма, а вся история модернизма как типа культуры на Западе — это история контроля и подавления природы логосом.

Как истинный метаболист, Курокава выступает против основных идей модернистского градостроительства. Он напоминает, что город, согласно модернистской доктрине, создавался ради контроля над природой и пони­мался как видимый результат реконструкции, а исторические города, вы­росшие и эволюционировавшие естественно, согласно этой логике, следова­ло рационально перестроить в соответствии с геометрически выверенными планами. Архитектура создавалась как средство контроля над простран­ством, как демонстрация рационального размещения человеческого бытия. Разум же рассматривался как средство покорения природы, которая остава­лась внешней по отношению к человеческому существованию. И если стро­ить дефиницию человека эпохи модернизма, это будет человек, чья дикая природа и чувственность контролируются разумом и подчиняются ему.

В эпоху Разума универсальность, общность, гомогенность, скорость и эффективность утвердились как высшие ценности по сравнению с инди­видуальностью и различиями в культуре и истории. В эпоху Разума наука, технология и экономика берут верх над культурой, искусством, литерату­рой и мышлением. Но подвергнуть сомнению модернизм и модернистскую архитектуру — значит подвергнуть сомнению западный рационализм в целом. Задача непосильная, и, возможно, поэтому у современной постмодернистской архитектуры не хватило духу добиться существенной победы над рационализмом и западным господством вообще.

1970-1980-е годы были богаты мыслительными открытиями, ведущими к раскачиванию устоев рационализма. Этому способствовали и упоминаемый выше структурализм Леви-Строса, релятивизировавший западную культу­ру, впоследствии развитый постструктуралистами, и предложенный таки­ми философами как Деррида, Делёз и Гваттари демонтаж иерархической ло­гической модели дерева, смещение логических конструкций в сторону ризомы. И то и другое было создано ради деконструкции западной метафизики — философии, основанной на логосе, ради разрушения господствующей фило­софской западноевропейской парадигмы.

Курокава многократно подчеркивает, что самая существенная транс­формация, которая произошла в эпоху постмодернизма — это движение от эпистемологии к онтологии. Он ссылается на Мартина Хайдеггера, который в своей работе «Бытие и время» рассматривал эту перемену. Проблемой эпи­стемологии всегда было: можем ли мы верно описать сущее? Онтология за­прашивает иначе: что есть природа сущего} Сущее у Хайдеггера соотносится с вещью, существующей как значение: эта скамья, эта комната, это произведе­ние архитектуры, эта природа. Сущее означает бытие существующей вещи. Оригинально следующее рассуждение Курокавы. Он поясняет, что эпис­темология в профессиональном сознании зодчего ставит вопрос: «Что есть архитектура?» Ответ на него ведет к поиску правильного порядка архитек­турного бытия, к поиску единственного, универсального, идеального образа архитектуры. Онтология задает свой вопрос: «Что есть значение, смысл архи­тектуры?». Онтология в архитектуре связана с семантикой - не столько с образом, сколько со смыслом.

Согласно эпистемологии модернизма, некая истина была дана архитекто­ру априори. И проблема состояла лишь в том, как ему добраться, докопаться до этой истины с помощью разума. Онтология (как и семантика) архитектуры не ищет единственного, истинного порядка в форме некоего универсального и приложимого ко всему интернационального стиля. Напротив, онтология (и семантика) стремится восстановить в памяти значения и смыслы архитектуры. Онтология не мыслит существования единого, абсолютного, идеального об­раза архитектуры, который предстал бы как некая истина, переходящая гра­ницы времени и истории, границы различий всех разнообразных культур в мире. Онтология сама ищет различия, которые возникают в разворачивании времени и истории, эти различия и продуцируют смыслы или значения.

Для Курокавы очевидно, что постмодернистская архитектура должна эволюционировать совершенно иначе, чем до сих пор. Это архитектура ма­лых второстепенных культур, гетерогенных культур, это архитектура де­конструкции, которая стремится заново ввести в употребление «шумы», это архитектура, которая стремится противопоставить себя центру. Исходя из названного, она должна развивать тенденцию гибридизации, этику мелан­жа, пестроты, смешанности. Но постмодернистская гибридизация связана с глубинными смысловыми слоями культур и фундаментально отличается от «гибридного стиля», который просто смешивал вместе исторические ар­хитектурные стили в прошлом.

Поскольку нет и не может быть единой, идеальной архитектуры, нет и не может быть, правильного порядка, постольку архитектура не выражает еди­ной системы ценностей. Она отражает конгломерат многих систем ценнос­тей, или иначе — порядок, который заключает в себе множество гетероген­ных элементов.

На наш взгляд, философия симбиоза Курокавы, в ее постмодернистском варианте, тяготеет к известному европейскому направлению — филосо­фии диалогизма, актуализированному ведущими постмодернистами Запада в 1970-1980-е годы, ранее испытавшему влияние восточной философии. Курокава пишет: «Столкновение и диалог различных культур, предъявле­ние различных культур как своеобразных “шумов” создает некий новый тип культуры. Возникает эффект раскрытия, открытия, развертывания значений (или восстановления смыслов). Он возникает как результат нашей усилен­ной чувствительности к различиям. В архитектуре же сознательное манипули­рование элементами, взятыми из сильно отличающихся или очень далеких друг от друга культур, это способ, чтобы восстановить их значения (смыс­лы), опираясь непосредственно на сопоставление этих различий. При повы­шенной чувствительности к альтернативным архитектурным фрагментам, имеющим порой взаимоисключающий характер, как раз и возникает эффект раскрытия, порождения новых смыслов, усиления или восстановления забытых. Вот в чем состоит фундаментальная разница между постмодернистской мелан­жевой гибридизацией и простоватой стилевой гибридизацией в архитектуре, характерной для периода постмодернистского эклектизма» ¹⁷.

Курокава признает лишь постмодернистскую меланжевую гибридиза­цию и поясняет свой подход в архитектуре на примере романа Умберто Эко «Имя Розы» (см. стр. 563). Роман наполнен до краев цитатами, метафорами и знаками. Но кто скажет, что перед нами пустой набор цитат, кто увидит здесь гибридный пастиш, кто будет упрекать автора в недостаточной креа­тивности? Курокава считает, что роман стал интеллектуальным бестселлером потому, что автор владеет новым методом. «Для Умберто Эко европейское Средневековье служит как бы предтекстом, с помощью которого он проры­вает оболочку модернизма. Все цитаты, метафоры, знаки его романа извлече­ны из области культуры, религии и философии Средних веков. Мой подход к архитектуре очень похож на его метод: я выбрал XVII—XIX столетия в истории Японии. Это эпоха Эдо. Она служит для моих проектов как бы предтекстом, оттуда я извлекаю свои цитаты, метафоры и знаки» ¹⁸.

Курокава считает, что только так можно создать достойное произведение архитектуры. Разработку же эклектичного гибридного стиля с помощью эсте­тической комбинации различных исторических стилей он считает довольно упрощенной и понятной техникой красивых соотношений, но весьма по­верхностной позицией. При такой формальной манипуляции невозможно надеяться выйти на новую интеллектуальную интерпретацию каких-либо исторических периодов и культур, направленную в будущее. Эстетизм ради эстетизма, эстетское цитирование прошлых архитектурных стилей может создать лишь современный гибридный стиль, тот самый постмодер­нистский историзм, против которого он так активно возражает.

Чтобы избежать такой поверхностности, архитектор должен задать себе вопрос, почему тот или иной период выбран им в качестве так называемого предтекста, из которого он извлекает цитаты. Для семиотика Умберто Эко европейское Средневековье послужило предтекстом в его философских раз­мышлениях. И этот выбор позволил ему поставить под вопрос господство универсалий и внедрить идею своевременности знакового лабиринта (семи-озиса).

В истории архитектуры мы также наблюдаем работу с предтекстом. Но прежде она способствовала скорее поиску формального соответствия. Для Карла Шинкеля, например, предтекстом была классическая архитекту­ра Греции; для Ле Корбюзье — архитектура Средиземноморья; для Пабло Пикассо — примитивное искусство Африки. Постмодернистский поворот расставляет иные акценты. Архитектор должен прежде всего работать с глу­бинными смыслами предтекста.

Две причины способствовали фокусированию внимания Курокавы на культуре Японии XVII-XIX веков, культуре периода Эдо. Первая причина: город Эдо — нынешний Токио — был самым большим городом XVII-XIX столетий в мире, и это обстоятельство способствовало созданию в нем уникальной смешанной культуры. Вторая: поскольку эта культура отлича­лась своеобразной гибридностью, постольку она отвечает принципам сим­биоза. Курокава подчеркивает, что для современного художника вопрос о том, как именно извлечь исторический знак и каким образом его инкорпорировать в произведение, составляет чрезвычайно важный момент творче­ского процесса. Момент, когда ему не следует забывать о фундаментальном отличии упрощенной стилевой гибридизации (работы с внешними при­знаками стилей) от постмодернистской меланжевой гибридизации (работы с культурными смыслами).

Как мы уже отмечали, поворот архитектуры к онтологии для Курокавы означает переход к особой оперативной деятельности профессионала на уровне знака и значения. И здесь он солидарен не только с постмодерниста­ми, но и с деконструктивистами. Но более всего — с такими теоретиками по­стмодернизма, как Юлия Кристева, Жан-франсуа Лиотар, Жан Бодрийар. Его неукротимое стремление уйти от универсалий перерастает в «бунт язы­ка против точных законов» ¹⁹, На этом основании он объявляет постмодер­нистскую архитектуру методологией свободного волеизъявления, с помощью которой можно прийти к восстановлению и даже порождению множества смыслов архитектуры, постоянно обогащать ее, обращаясь к собственной ис­тории или к экзотическим для Японии смыслам архитектуры иных регионов.

Курокава приветствует множество различных способов интерпретации архитектуры. Мультивалентность, неопределенность и двусмысленность — новые качества архитектуры, которые придут на место универсалий и ста­нут сущностью нового века.