Об усилении роли интуиции

Как представляет себе Курокава такого рода трансформацию? При чтении его текстов выстраивается весьма убедительная схема методологической пере­стройки проектного процесса. Но прежде такой перестройки, заявляет он, должен произойти глубинный поворот в сознании архитектора, затрагива­ющий укоренившиеся представления о приоритете Разума над чувством и Интуицией. Это оригинальный, но, как можно заметить, наиболее спорный те­зис Курокавы, поскольку, как известно, постмодернистские методы построены на жесткой аналитике, позволившей ввести особые правила игры, с установ­кой на свободу и воображение, обостряющие интеллектуальную интуицию, снижающие роль интуиции непосредственной, чувственной. Однако тезисы Курокавы построены на своеобразной логике, заимствующей у семиотическо­го знания лишь те позиции, которые укрепляют его собственные убеждения.

Тезис о приоритете Интуиции Курокава раскрывает следующим обра­зом. Он еще раз напоминает, что основой проектного метода модернизма было априорное предположение некого идеального образа архитектуры, единого и универсального. Существовало убеждение, что следует артику­лировать идеальный образ, как и идеальный порядок, прибегая к разумным основаниям. Напряжение в проектных процессах анализа и структуриро­вания образа определялось необходимостью согласовать его с принципами разумности и логики. Проект претендовал на универсальность. Разумеется, никакие гетерогенные включения не допускались в этот процесс, и в каждой даже самой простой операции важнейшее значение придавалось логическим процедурам размещения элементов, их связанности, их общей координа­ции. Разум и логос контролировали интуицию, подчиняли ее себе. Такой подход, по его мнению, исчерпал себя.

Критическая позиция Курокавы по отношению к эпистемологическому, познавательному, началу в архитектуре своеобразна. Ее можно было бы на­звать мягкой логикой, если замечать лишь те пассажи, в которых он вторит западноевропейской мысли, и если не видеть ее сокрушительной сути, осно­ванной на обращении к восточной философии. Он предлагает двигаться от главенства познания к главенству онтологии, от главенства Разума к гла­венству Интуиции. (Известно, какое большое значение придается элемен­там интуитивизма в дзен-буддизме.)

Вслед за философами-постмодернистами Запада, он критикует дуализм и бинарные оппозиции, основу западной метафизики. Такие фундаменталь­ные оппозиции как «тело и дух», «свобода и необходимость», «наука и искус­ство» доминировали в мышлении и во времена Аристотеля, и во времена Декарта, они оставались актуальными для метафизики XX века. В конце XX века, как известно, предпринимается атака на бинарности со стороны философии. Архитекторы-теоретики шли тем же путем. Курокава не исклю­чение. Для него особый интерес представляет рассмотрение оппозиции «ра­зум и чувство», которая считалась до определенного времени фундамен- тальной. Он прослеживает ее движение в сравнительно недавней истории архитектуры, где она представляла собой феномен «качелей», попеременное возвышение то одного, то другого ее термина. За романтическим движением Искусств и Ремесел Уильяма Морриса следовала индустриальная рево­люция, которая, в свою очередь, сменилась движением ар-нуво и югендстиля. Им на смену пришел рационализм Питера Беренса и Тони Гарнье. Позже, после взлета экспрессионистского и футуристского движения, стала набирать силу архитектура модернизма, с ее особой ветвью — функциона­лизмом. Весь этот сложный процесс действия и противодействия подвел к эффекту модернистской архитектуры, жестко рациональной и потому внутренне проблемной. Модернистская архитектура построена на примате разума над чувством. Чересчур вольное проявление чувствительности, к примеру, у таких архитекторов, как А. Аалто, ф. Л. Райт, X. Шарун, П. Со-лери или Б. Гофф, всегда расценивалось как исключение из правила. Ряд особо одаренных архитекторов как бы выпадал из мейнстрима модернизма. Однако Курокава настаивает на том, что их стратегия, в чем-то противопо­ставленная жесткости разумных правил и стремящаяся к большей чувстви­тельности и свободе, все же оставалась продуктом модернистской эпохи. Он убежден, что с приходом новой эпохи постмодернизма уже никакие всемир­ные дискуссии о каких-либо новых способах усиления чувствительности и свободы, проводившиеся в рамках модернизма, как и никакие гимны гауди-анству внутри модернизма не смогут предотвратить его отступление.

Приводя пример с «качелями» в историческом движении оппозиции «ра­зум и чувство» и раскрывая жизненную несостоятельность этого противо­поставления на этапе модернизма, Курокава, по всей видимости, хочет подчеркнуть, что тупиковая ситуация возникла как ответ на кризисное со­стояние европейской метафизики в целом. Как мы можем заметить, прослеживая его логику, кризис рассматриваемой оппозиции парадоксальным образом приводит к единению удаленных друг от друга различий, к их симбиозному сращению, к изменению самой их сущности через появление чего-то иного, третьего.

Курокава приходит к выводу, что пока господствовала идея определенного априорного образа мира, универсального порядка, архитектору достаточно было следовать этой идее, пытаясь приблизиться к ней, насколько возможно. Как-то подчинить себе поток этого порядка — вот то, что имело для него зна­чение. Свой талант архитектор направлял на собственное успешное продвиже­ние в границах общепринятых норм, на выражение своей индивидуальности в соответствующей манере внутри установленного рационального порядка. Курокава убежден, что архитектор нового типа не нуждается в единствен­ном истинном образе архитектуры (образе порядка), заданном априорно, то есть поворот в сознании архитектора связан с обращением к интуиции.

Напомним, что западная модель «поэтического мышления», предложен­ная Хайдеггером и развивавшаяся в постмодернистской философии 1980-х, построена на философско-эстетических представлениях Востока, восточного интуитивизма, рожденного в дзен-буддизме и даосизме. Раскрытие смысла в дзеновских диалогах-коанах идет поэтически-ассоциативным путем. Хай-деггеровская модель мышления связана с широким кругом явлений, опреде­ляемых в наше время как феномен «постнаучного мышления» ²¹.