Приложение 10 д.В. Винникот. Случай госпожи х1

Данный случай – один из случаев нашей клиники. Дочь попала в область нашей заботы, после того, как ее перевел к нам коллега-педиатр. В ходе начального интервью с ребенком мы обратили внимание на особенности матери, приведшей ребенка, которые свидетельствовали о потребности самой матери. Она постоянно таскала свою дочь то к одному доктору, то к другому, чтобы обследовать ее и вылечить от недомоганий, серьезность которых была не столь значительна и скорее свидетельствовала о выраженной тревоги матери. Однако мать была не в состоянии думать о том, что она тем самым делает. В данном случае детской психиатрической бригаде было необходимо поддерживать контакт с матерью и дочерью и удерживать случай, следя за развитием событии. Постепенно, месяцы спустя, мать утратила свою подозрительность и показала себя человеком, чрезвычайно нуждающимся в личной помощи.

Социальные работники, входившие в бригаду, сказали мне, что пришло время мне провести интервью с матерью, и здесь я предлагаю вашему вниманию описание этого интервью. Результат этого интервью был благоприятным с точки зрения усилий клиники оказать надлежащую помощь ребенку, поскольку мать, поговорив о самой себе, теперь была способна сделать нечто новое, а именно передать заботу о своей дочери патронажным организациям. Поэтому в результате интервью мы смогли определить эту девочку в подходящую школу, которая, фактически, занималась ею и поддерживала ее в течение последующих нескольких лет. Контакт между ребенком и матерью оказалось возможным сохранить благодаря особому отношению самой школы к этому вопросу.

[ ] Мать излагала свою историю так, что возникает образ ребенка, лишенного родительского внимания, нарисованный этим самым ребенком, который теперь вырос и имеет внебрачную дочь. Можно к тому же утверждать, что эта мать стала лучше справляться со своими собственными делами после интервью, и его результат – должная забота о дочери.

Я встретился с госпожой Х наедине. Я сказал: «Здравствуйте! Вы выглядите довольно худой». Она сказала «На самом деле, я толстая и не могу натянуть на себя одежду». Она выглядела серьезной и обеспокоенной. Я сказал: «Давайте поговорим об Анне – это растопит лед». (Анне было 6 лет). Госпожа Х сказала: «Вы знаете, она, в самом деле, очень хорошая. У нее не очень сладкая жизнь – я никогда не разговариваю с ней, например, просто потому что никто не разговаривал со мной, когда я была ребенком. Если я расстроена, то Анна становится хуже и, может быть, действительно непослушной».

Она продолжила и рассказала о препятствии, с которым ей самой пришлось столкнуться: из-за того, что она не сдала в школе соответствующие экзамены, она не могла стать медсестрой или кем-то еще, кем она хотела быть. В возрасте 20-ти лет она посещала женщину-врача в поликлинике, и ей показали выписку, где было сказано, что она «аморальна, у нее нет образования, и она вечный подросток»; но, как она сказала: «Нет ничего путного в лечении, которое лишь информирует тебя о том, что ты собой представляешь, когда ты и так об этом знаешь». Она настаивала на собственной негодности, и упорствовала в этом до самого конца консультации. 

«Проблема в том, – сказала она – что, если мне кто-то нравится, мужчина или женщина, для меня это значит секс. В 19 лет у меня были первые объятия и поцелуй, и тогда впервые кто-то был нежен со мной, так что мы оба одновременно кончили».

Я сказал: «Не могу себе представить, как у вас это получилось».

Она сказала: «Ну, я много мастурбировала». [ ]

Она сказала: «Проблема в том, что я все разрушаю, начиная испытывать собственнические чувства. У меня нет этого в мыслях, но я только и спрашиваю: «Что ты делал? Где ты был?», как будто этот мужчина или женщина сделали все, чтобы причинить мне боль. Один из них сказал: «Я даже не  могу сходить в туалет без того, чтобы ты  не приревновала».

Я сказал: «Дети часто ведут себя так  же – возможно, Анна была такой же?»

Она сказала: «Да, но разве это не ужасно, если я до сих пор ребенок!» Именно в этот момент она заплакала.

Она сказала: «Нет никакой разницы, мужчина это или женщина – если кто-то проявляет нежность, для меня это сексуальное переживание. У меня было два романа с женщинами, которые, возможно, были наиболее удовлетворяющими из всего того, что со мной случалось». Обе они были крупными, полными женщинами – было много сексуальной игры, манипуляций с грудью и тому подобного.

Я сказал: «Да, все это ужасно. Что-то хорошее с вами где-то произошло, но оно затерялось. Я уверен в этом, потому что вы способны разглядеть хорошее в Анне».

И она еще раз повторила некоторые подробности своей истории.

Она оказалась на попечении муниципалитета, потому что мать была с ней жестока. Она оставалась с матерью до 3 или 4 лет, и я сказал: «Возможно, мать могла быть вполне хорошей в самом начале, как вы думаете?»

Она сказала: «Не может такого быть, если она была такой жестокой, что меня пришлось у нее забрать».

Мы говорили далее о ее отчаянном одиночестве, о состоянии, которое она описывала двояко: «Я оказываюсь одинокой, поскольку не вызываю интереса, но я ужасно завидую любому, кто вызывает интерес, особенно моей подруге». Я прокомментировал это, сказав: «Быть в одиночестве безопасно».

Она сказала: «Это как раз то, что я сказала своей подруге, Дейзи, неделю или две назад», и она вновь повторила то, что я сказал, на своем собственном языке. Она продолжала говорить о Дейзи, которая чрезвычайно миловидная, живая, веселая и театральная, ей 22 года. Она все испытала, она может убедить в чем угодно, у нее два банковских счета и очень много денег.

Здесь и не только было очевидно, что она сохраняла свою нормальную самость в личности своих друзей, кому (возможно, в результате этого) она безмерно завидовала.

Я сказал ей, основываясь на ее описании Дейзи: «У вас были братья или сестры?» Она сказала: «Я помню праздник на рождество в сиротском приюте, во время которого кто-то сказал: «А это твоя сестра»; она была очень хорошенькой. Я больше никогда ее не видела».

Это привело к тому, что она рассказал мне, что в приюте ее называли Полли, но, когда она увидела свое свидетельство о рождении, она прочла, что ее отец был "Y.", а ее мать -  "Z." Там не было упомянуто имя, которым ее называли. Она обнаружила, что родилась в N. Она часто задавалась вопросом, не произошло ли в семье преступление, так что приют изменил ей имя, чтобы уберечь ее от стыда. Она находилась в Nском Муниципальном общественном приюте, начав свой путь в большом учреждении для 150 маленьких детей, оставаясь в меньших домах, пока, в конце концов, не перешла в Z. Я спросил разрешения навести справки о ее детстве, и она сказала, что будет рада, если я это сделаю, но она всегда избегала этого из-за страха обнаружить, что все намного хуже, чем она думает.  Скудные подробности, которые она мне дала, оказались точными. Все это случилось в тридцатых.

Она продолжила, описывая приступы депрессии. Она всегда боролась с ними, отправляясь рано в постель и посредством мечтаний (daydreaming). В такие моменты она всегда делает вид, что она особенная и очень успешна в том или ином. На самом деле, она никогда не была ни особенной, ни успешной. Она была неприметным худеньким ребенком, сказала она, и по этой причине попала в больницу. Это о чем-то ей напомнило и заставило снова заплакать. В ее жизни был лишь один добрый человек. Когда ей было 8 или 9, она попала в больницу с высокой температурой, она находилась в маленькой палате, и все время, пока она оставалась в больнице, ее никто не навещал. Однажды какая-то женщина остановилась у ее палаты, открыла свою сумочку и сказала: «Выбери что-нибудь». Она выбрала зеркальце. Эта женщина потом пошла и дала его медсестре, которая затем пришла и отдала его девочке. Она говорит, что это была «единственная добрая вещь, которая произошла со мной за все мое детство». Ее вообще никто не навещал в течение тех шести месяцев, что она пробыла в больнице.  Должно быть, она оставалась там шесть месяцев, потому что она встретила там свой день рождения (летом) и Рождество. Она вспомнила, как ее в черных чулках вывозили на кресле-каталке во внутренний дворик и понемногу склоняли к тому, чтобы ходить. Она не знает, что это была за болезнь. Затем она вспомнила, как человек в синем вел ее из приюта в машину скорой помощи.

Я сказал о том, как ужасно, когда забирают из приюта, что это отличается от того, когда забирают из родного дома, из-за неопределенности с возвращением. Она попала в изолятор, и помнит Деда Мороза, который оказался врачом. Здесь я прокомментировал, что отделение, решая вопросы, касающиеся ее тела, казалось, упустило из виду все остальное, что было в ней. В соответствии со своим паттерном, она тут же почувствовала себя очень виноватой, поскольку сказала: «Я чувствую, что люди мне обязаны, но, конечно, это я неправа. Но поскольку я чувствую, что мне что-то должны, я не могу спокойно смотреть, если что-то идет хорошо. Если что-то идет хорошо, я разрушаю это на полпути, и таким образом причиняю боль самой себе». Я сказал: «Должно быть, вам очень сложно понять, на что злиться, но, тем не менее, где-то внутри у вас, должно быть, живет  неистовый гнев».

Затем она рассказал мне то, что, по ее словам, она «никогда никому не рассказывала», и это было для нее очень мучительно. Когда ей было 14 или 15, она не могла получить место на фабрике, потому что, как ей сказали, она там будет бесполезна, и она была вынуждена работать в детском саду напротив приюта, куда дети приходили из дома. Ей приходилось помогать с детьми или младенцами и замещать педагога, который отсутствовал, и так далее. Однажды ребенок кричал, это действовало ей на нервы, и она чуть не задушила его. (Это в полной мере иллюстрировало то, что я сказал). Она взяла его за шею и начала трясти, но затем остановилась. Был другой случай, когда она крепко обнимала ребенка, чтобы испытать сексуальные чувства. «Это ужасно и грязно – какая-нибудь еще женщина когда-либо делала нечто подобное? Иногда Анна залезает в кровать и обнимает меня, и я чувствую сексуальное возбуждение. Какая-нибудь еще мать когда-либо чувствовала такое? Конечно, в детском саду мне поручали всю грязную работу, включая подмывание детей, но мне никогда не позволяли сделать что-нибудь такое, что было бы важно для ребенка».

Всех этих детей из детского сада должны были забрать родители, и я предположил, что это могло быть одной из причин, почему она чуть не убила того ребенка, у нее самой никогда не было дома, куда можно было бы вернуться.

Потом она продолжила. Когда ей было 18, она была горничной в чьем-то доме, и ей нужно было получить свое свидетельство о рождении. Она повторила свои слова, рассказывая мне, что это было большим огорчением, поскольку в своих мечтаниях она всегда представляла себе, что она, возможно, однажды узнает о своих родителях нечто прекрасное, но когда она увидела, что ее имя не совпадало с тем, к которому она привыкла, и что ее отец был разъездным торговцем без определенного места жительства, она не выдержала и разразилась слезами. И в этом доме, где она была горничной с жалованьем 15 шиллингов в неделю, у молодой хозяйки была красивая одежда и прекрасная гостиная, которой ей не разрешалось пользоваться, и молодая хозяйка всегда носила с собой в сумочке много денег. Госпожа Х украла один фунт, чтобы купить себе что-нибудь приятное, но несмотря на то, что у нее было много денег, эта женщина обнаружила, что недостает фунта, и госпожа Х была уволена.

Я продолжил разговор о гневе, который жил в ней, и она не знала,  куда его направить. Я сказал: «Например, на бога».

Она сказала: «В приюте нам рассказывали о боге так, что это внушало ужас, и до 13 лет я всегда спала со скрещенными на груди руками, чтобы не попасть в ад, если я умру. Как только я покинула приют, я прекратила ходить на исповедь, и с тех пор ни во что не верю. Однажды я хотела стать монахиней, но это было только для того, чтобы выглядеть праведной. Я ужасно хотела ребенка с 12 лет. И вот я здесь – я превратила свою жизнь в ералаш – как я могу все исправить? Сирилу (отец Анны) и его матери я не нравилась, и я уверена, что это из-за приюта. Я всегда все сваливаю на приют, мне из-за этого все время стыдно. Но некоторые люди, как Мэрлин Монро, снимались в кино и ни от кого не скрывали, что были в приюте, потому что они обладают силой характера, которую я не обрела. Нас очень много били. Тетушка (как ее называли) била деревянной ложкой по рукам, за то, что я ночью украла много еды: печенье, сахар и какао. Нам никогда не давали сладости, только по воскресеньям, когда нам доставалось печенье или кусочек торта». Она заметила, что страстное желание сладкого сохранилось.

Я снова спросил ее о матери и относительно изысканий о ее прошлом, и она сказала, что ничего не предпринимала, чтобы не получить еще более сильный шок, который она не вынесет.  Она сказала: «Понимаете, она ни разу не пришла ко мне за все эти годы, с 3 до 16. Подруга при этом мне сказала: «Ты всегда что-то ищешь».

Здесь я сделал интерпретацию в отношении связи между компульсивным воровством и поиском чего-то, возможно, утраченной частицы хороших взаимоотношений с матерью.  Она сказала, что она теперь больше не ворует, но все еще испытывает ужасное влечение к сладостям. В любую минуту у нее может возникнуть отчаянная потребность, и она будет вынуждена мчаться покупать торт, даже в тот момент, когда она купает Анну.

Затем я спросил ее о сновидениях, и она сказала: «Моих мечтаниях?». Я сказал: «Нет, настоящие сновидения». Настоящие сновидения у нее все пугающие, про мышь или про крысу. Она сказала: «Мышь показывали по телевизору, и я в ту ночь вообще не могла заснуть. Я ужасно отношусь к крысам и мышам. Крыса присутствует во всех моих ночных кошмарах. Даже реклама отравы для крыс приводит меня в дрожь. Этот сон я видела три раза: я натираю воском в комнате, где есть кто-то еще и апельсином. Апельсин ела крыса, а еды больше не осталось, так что у меня есть выбор: остаться очень голодной или съесть апельсин, надкушенный крысой. Я всегда просыпалась в ужасном состоянии от этих сновидений, и я всегда при любых обстоятельствах оставляю включенным свет. Я попыталась вылечить себя и пошла с Анной в зоопарк, но крысы и мыши там были очень милыми, так что это было бесполезно. Всегда было так с тех пор, как мне исполнилось 18, во всяком случае».

Она сказала: «Есть сновидения, когда ты только засыпаешь и внезапно просыпаешься – железнодорожная линия с приближающимся поездом и я тут же просыпаюсь, или я карабкаюсь по дереву и никак не могу добраться до вершины – это другой, я бегу и бегу и тысячи и тысячи маленьких человечков бегут за мной. У них маленькие тельца и огромные головы. Когда я была ребенком, я обычно засыпала где угодно – за чаем, в школе и так далее – и у меня всегда была грязная голова. Вши с моей головы разбегались по подушкам, и я чувствовала, что меня что-то заставляет трогать голову, хотя это было совершенно ужасно. Я всегда хотела, чтобы был кто-то, кто любил бы и обнимал меня, но до 19 лет меня никто не целовал. Тетушка никогда никого из нас не целовала на ночь. Я все время стыжусь приюта».

Я сказал: «Звучит так, словно, говоря обо всех этих насекомых, вы говорите о собственной способности к воспроизведению. С 12 лет вы очень хотели иметь ребенка, с которым все было бы в порядке, но до того была путаница, и фертильность была  связана с экскрементами, грязью, заражением паразитами и так далее». Она сказала: «Я думала, что завести детей – это, должно быть, что-то ужасное, моя мать никогда бы этого не сделала! Но потом (вероятно, это было во время коронации, когда мне было 10 лет) я прочла о принцессе, и я увидела королеву, и, в каком-то смысле, я освободилась от ужаса, который происходил из того, что мне вообще ничего не рассказывали про детей. Первые месячные у меня начались посреди ночи. Я была очень напугана и разбудила Тетушку. Она рассердилась. «С тобой вечно все не как у людей», - это все, что она сказала. Но я увидела кровь, и подумала, что я умираю».

Никто вообще ничего не объяснил, но тетушка дала ей несколько прокладок, сказав: «Ты должна сама их стирать», - и это заставило ее чувствовать себя пристыженной больше, чем когда-либо.  Я спросил ее о смешанных классах в приюте. Она сказала, что там были мальчики, но у мальчиков вечерние водные процедуры были по другим дням. Она добавила, словно вспоминая нечто забытое:

«Мы должны были делать все: драить полы в школе, мчаться две мили домой, готовить ланч, мчаться обратно в школу, помыв посуду, бежать домой, чтобы приготовить чай, убрать после чаепития, а затем штопать носки. Мы наблюдали за игрой детей, но у нас ни на что не было времени». Тетушка никогда не разговаривала с детьми, и она не помнит, чтобы когда-нибудь у нее были какие-нибудь игрушки. Я спросил ее об игрушках, с которыми спишь в обнимку. Она сказала, что у Анны таких не было, как не было и у нее. Будучи ребенком, она стягивала свою подушку вниз и прятала голову под простыни, так чтобы не видеть света, но она всегда просыпалась в пять утра, чтобы два часа помечтать. Эти мечтания подразумевали, что ее руки были между ног, и она также продемонстрировала то, что было в числе особенностей ее поведения на протяжении всего детства: качание взад-вперед, засунув большие пальцы в подмышки. Она получила множество шлепков за эту привычку.

Тут я сделал интерпретацию. Мне показалось, что с нас, в общем-то, довольно, с нас обоих, и я должен выполнить некоторую работу.  Я должен действовать сейчас или не действовать вовсе. Я сказал: «Знаете, может быть, что эти крысы и мыши находятся между  вами и грудью матери, которая была хорошей мамой. Когда вы возвращаетесь в младенчество, и  думаете о груди матери, лучшее, что вы можете представить – это крысы и мыши». Она казалась шокированной, вздрогнула и сказала: «Как такое может быть!»  

Я сказал категорично, что крысы представляют ее собственное кусание, и грудь оказывается кусающим объектом, неотличимым  от ее собственного кусания. Я связал это с тем фактом, что ее собственная мать покинула ее в то время, когда она разбиралась с новой проблемой – стремлением кусать – в ее индивидуальном развитии. Она приняла это и тут же начала искать  во взаимоотношениях с матерью что-то такое, что могло остаться с прошлых времен. Она сказала, что у нее никогда не было хорошей мечты. У нее, возможно, была печальная мечта, и она сказала, что всегда чувствовала, что умрет не естественной смертью (не от самоубийства) и что она не выдержит долго. Затем произошла важная вещь. Она сказала, что вспомнила – оставшееся из прошлого – то, что относилось к периоду жизни до приюта. Это были две вещи. Одна вещь связана с «pobs», едой из злаков в графстве, откуда она родом, а значит имеет отношение к периоду жизни до приюта; «но другая вещь является важным воспоминанием, потому что я помню, как я отправилась в приют (то есть, когда ей было 4 года), и всегда стараюсь представить себе этот довольно пугающий эпизод, потому что это единственная вещь, которую я смогла пронести с собой из времени до приюта». Она очень старалась воскресить это воспоминание.

«Там голос – беготня – я знаю, что дверь открывается – там человек – люди кричат и у кого-то сумка или чемодан». Это момент, когда ее забирали из дома в приют. Это воспоминание, которое было очень дорогим для нее, и которое ей было грустно потерять, хотя оно и не возвращало ее действительно назад, к раннему периоду, как это делало слово «pobs». Госпожа Х в данный момент вернулась в прошлое, перешагнув пропасть,  и до некоторой степени восстановила воспоминание о своей собственной «хорошей» маме.

Я закончил, сказав, что отношения между ней и матерью, вполне возможно, были хорошими в начале, хотя, с точки зрения людей, наблюдающих со стороны, мать была жестока с ней. Мы должны все оставить в этом состоянии. Однако, она сказала, что, если я действительно хочу, она покажет мне свое свидетельство о рождении, которое она никогда никому не показывала, так как держит его под замком. Однажды она могла выйти замуж за очень милого человека, но в последний момент нужно было принести свое свидетельство о рождении, и она сбежала от всего этого. Хотя это было интервью с родителем, в нем присутствовало такое же игровое развитие представлений и чувств, как и в интервью с ребенком. Эта мать показывает довольно естественно и в простодушной манере взаимосвязь между воровством и депривацией и надеждой.

ВЫВОД

Как описано в преамбуле к презентации случая, это интервью привело к новой возможности для ребенка оказаться на попечении у команды клиники и наконец-то получать помощь, в которой она действительно нуждалась. Матери необходимо было дать время, чтобы она обрела доверие к нам, что было необходимо, прежде чем она смогла воспользоваться подобным интервью, в котором именно она сама являлась больным человеком из данной пары. После этого интервью она прекратила обращаться с дочерью как с больной и нуждающейся в медицинской помощи. У ребенка появились возможности замещения семейной заботы, и хорошие взаимоотношения между ней и ее матерью были сохранены и улучшены. Сейчас Анна почти взрослая.