Givishvili_G_V_Ot_tiranii_k_demokratii_Evolyutsia_politicheskikh_institutov

2.8. Резюме	113

ний, задача выявления наиболее достойного среди них теперь представляется неразрешимой. Слишком разные характеры и, главным образом, слишком разные, хотя в чем-то сходные последствия их деятельности мы увидели перед собой. Мне кажется, следует постараться изыскать какое-то компромиссное решение. Почему бы нам не найти и подчеркнуть для каждого из правителей такое его специфическое и неоспоримое достоинство, которое бы польстило их честолюбию. Например, мы могли бы вынести вердикт, что Тутмос — непревзойденный воин, Хаммурапи — несравненный законодатель, Ашшурбанапал

— самый успешный полководец. Несмотря на то, что производит отталкивающее впечатление. Но нельзя не признать, что стратегом он был блестящим. Далее, о Дарии можно сказать, что он первый в мировой истории наднациональный император, об Ашоке, — что он самый благочестивый монарх, а о Цинь Шихуанди — что он самый деятельный правитель древности.

—Превосходная мысль, — заметил Черчилль и согласно кивнул головой, и, обернувшись к Сталину, спросил. — Что скажет маршал Сталин?

—Я не совсем понимаю, какую Вы ведете игру, и какую в ней роль отводите мне. Поэтому я воздержусь от высказывания своего мнения. Впрочем, можно согласиться с Президентом, компромисс здесь уместен — ответил Сталин, махнув рукой.

—Прекрасно, тогда призываю высказаться тех, у кого сложились какие-либо соображения по поводу сказанного нашими гостями из далекого прошлого. Прежде всего, соображениями насчет того, можем ли мы теперь думать, что лучше понимаем, что способствовало столь сильному укреплению института монархии и превращению его в универсальный инструмент государственной власти. Может быть, философия в лице самого прославленного ее представителя нам подскажет ответ? — сказал Черчилль, обращаясь к Аристотелю.

—Я предпочитаю пока воздержаться от высказываний, так как надеюсь, у нас будет возможность ознакомиться еще и с альтернативными представлениями — ответил Аристотель.

—Мне кажется важным подчеркнуть, что отличало и, наоборот, сближало эти царственные особы, чтобы понять, что было случайного,

ичто закономерного в их поведении и поступках, — сказал Геродот и продолжил. — Если не возражаете, я разовью свою мысль следующим образом. Сначала попытаюсь понять, что отличало их друг от друга. Таких пунктов несколько. Во-первых, представление о предназначении государства, верховной власти и царя, как персоны, олицетворяющей ее. У одних, как можно было видеть, оно было довольно примитивно и

114	Глава 2. Первые деспотии

выражалось в обязанности установления общественного порядка, завоевания земель соседних народов и их грабежа (Ашшурбанапал, Дарий). У других оно было более «цивилизовано», то есть состояло в понимании необходимости обеспечения общественного порядка и спокойствия, упорядочения имущественных, сословных и правовых аспектов бытия, достижения приемлемой справедливости для наименее защищенных членов общества, борьбы с насилием, воровством, грабежами и так далее (Тутмос, Хаммурапи, Ашока). Особенно отличились в этом смысле инки. Третьи, руководствуясь идеей унификации не только материальной, но и духовной и даже интеллектуальной жизни своей страны, стригли всех под одну гребенку так, что головы летели (Хуанди).

Второй пункт — представление о том, откуда бралась их власть. Тут обладатели особо иррационального склада ума чуть ли не соревновались между собой в выражении признательности к богам — своим сеньорам, благожелательности и покровительству которых они, якобы, были обязаны своими успехами и победами (Тутмос, Хаммурапи, Ашшурбанапал, Дарий, инки). Чуть менее склонные к иррационализму свои достижения объясняли особой связью с богами, которые, дескать, составляли элементы, из которых они, цари, состояли (Ашока). Наконец, третьи, заядлые рационалисты, вообще не ссылались на богов, как, например, Хуанди, который лишь однажды вскользь упомянул о духах своих предков, как о благоприятствовавших его начинаниям.

Третий пункт — отношение к подданным. Для одних монархов человек (даже соплеменник) представлялся ничтожеством, защищать или содействовать интересам которого было унизительным для их достоинства (Ашшурбанапал, Шихуан). Дарий даже царей побежденных стран называл своими рабами. Другие, напротив, по крайней мере, на словах декларировали приязнь к своей «пастве» (Тутмос, Хаммурапи, Ашока, инки).

Четвертый пункт — представление об идеальном государе. У одних это всепобеждающий воин, способный чуть ли не в одиночку разгромить целое войско противника (Тутмос, Ашшурбанапал, Дарий). У других это победоносный воин и одновременно мудрый законодатель (Хаммурапи, Хуанди, инки), а у третьих главным достоинством почитались доброта и кроткий нрав (Ашока). Кстати, упоминавшегося Тутмосом Рамсеса Великого, по-видимому, вполне можно признать первым в истории, как сейчас выражаются, имиджмейкером и политтехнологом. Он ухитрился приписать себе лавры непревзойденного воина, блистательного победителя известной битвы при Кадеше, и убедить в том своих подданных, тогда как на самом деле он едва избе-

2.8. Резюме	115

жал поражения. Спасла же его от позора полного разгрома не собственная отвага, а вовремя подоспевший вспомогательный отряд, позволивший завершить битву «ничьей».

Как видим, каждый из прошедших перед нами монархов имел свое, неповторимое лицо. Тем не менее, всех их отличала одна всепоглощающая страсть — патологическая жажда власти, власти абсолютной, не признающей никакого «дележа» ею с кем бы то ни было, не терпящей никакого «совладения» ею. Она доминировала едва ли над всеми их «основными инстинктами». Ею можно объяснить весь букет их психологических и поведенческих стереотипов: их исключительную твердость и жёсткость характера, перехлестывающую в жестокость, и до крайности обостренную воинственность, и баснословное самомнение, и фантастическое тщеславие, и маниакальная мстительность, и необузданное стремление навязать свою волю всем обозримым землям с их жителями. Ибо власть действовала на них как неодолимой силы наркотик, как смысл и цель всего их существования. (Из правителей древности один лишь Диоклетиан, по-видимому, не поддался ее влечению). Поэтому именно о них, по-видимому, можно сказать, что они являли собой в высшей степени сильно выраженный тип альфа-лидера, как говорят господа этологи. Он-то и наложил своеобразный отпечаток на «портрет» всех первичных цивилизаций, и придал их государственным устройствам однотипно унифицированный вид древней деспотии.

— Помимо всего прочего, ее типические черты оказались неподвластны времени и пространству, и проявлялись как во внешней, так и во внутренней политике, — развил его мысль Локк. — Деспотия есть алчный, ненасытный хищник-агрессор по отношению к соседям, и циничный, коварный тиран по отношению к соотечественникам. Она олицетворяет собой торжество грубой и наглой силы, беззастенчиво насилующей свободу и достоинство окружающих. Она представляет собой легализованный бандитизм, присвоивший себе право насиловать, грабить и убивать, прикрываясь именем закона, навязанного ею окружающим. Она символ порядка, основанного на рабской плети и железном кулаке, ставящем на колени непокорных.

Отсюда очевидно, что деспотия, или абсолютная монархия, которую некоторые считают единственной формой правления в мире, на самом деле несовместима с гражданским обществом и, следовательно, не может вообще быть формой гражданского правления. Ведь цель гражданского общества состоит в сохранении собственности и в том, чтобы избегать и возмещать те неудобства естественного (доцивилизованного) состояния, которые неизбежно возникают из того, что каж-

116	Глава 2. Первые деспотии

дый человек является судьей в собственном деле. Это достигается путем установления известного органа власти, куда каждый член этого общества может обратиться, понеся какой-либо ущерб или в случае любого возникшего спора. И этому органу должен повиноваться каждый член этого общества. Я подчеркиваю — каждый, ибо общественная власть всего общества выше любого человека, входящего в это общество. Иными словами, ни для одного человека, находящегося в гражданском обществе, не может быть сделано исключения из законов этого общества. В тех случаях, когда существуют какие-либо лица, находящиеся вне их компетенции, они находятся в естественном (доцивилизованном) состоянии. И в таком состоянии находится каждый абсолютный государь в отношении тех, кто ему подвластен.

—Следовательно, Вы утверждаете, что традиционные восточные цивилизации в некотором смысле не являлись цивилизациями? — спросил его Черчилль.

—Они были цивилизациями, лишенными гражданского общества, — ответил Локк.

—Я даже могу высказать предположение, с чем это было связано,

—заметил Макиавелли. — Именно, с тем, что они управлялись одним князем, все же остальные были его рабами. В мое время примером подобного образца правления был турецкий султан. Разделив свое царство на санджаки, он посылал туда различных правителей, менял и смещал как ему угодно. Царства такого рода покорять трудно. Но раз оно побеждено, то удерживать его легко. Ибо подданные привыкли к рабству, и им не важно, кто их господин, если он не слишком притесняет их. Где господствует равенство, там не может возникнуть монархия, где его нет, там не может быть республики, а с ней и гражданского общества. Потому что гражданское общество предполагает не только равенство граждан, но и их свободу. А совместить свободу с устойчивостью государства очень нелегко. Ведь даже свободные с самого начала государства, всегда пользовавшиеся самоуправлением, как Рим, и те не без труда находили учреждения, благоприятные свободе. Вот почему, я думаю, на Востоке в древности доминировали деспотии, которые, кстати говоря, заметно отличались от европейских абсолютных монархий тем, что были абсолютны в еще большей степени, чем европейские. Так, короли Франции, Англии и Испании были окружены многочисленной родовой знатью, признанной и любимой (или нелюбимой) своими подданными, у них были свои права, которые король не мог отнять без опасности для себя.

—В связи с чем, уместен вопрос, почему восточные цивилизации признавали сложившийся у них порядок вещей законным, естествен-

2.8. Резюме	117

ным и даже желательным? Что помогало неравенству и несвободе утвердиться в их обществах? — вступил в дискуссию Юнг. — Ведь сколь выдающимися не были бы специфические «достоинства» альфаиндивидов и их отличительные черты, свободно распоряжаться жизнями тысяч и тысяч людей, радикально менять их образ жизни, приучать их, как было сказано, терпеть ярмо на своей шее, им в одиночку было бы не по силам, сколь велики они бы не были. Следовательно, приходится думать, что тут не обошлось без вмешательства социального инстинкта, укрепление которого привело к двум важным следствиям. То есть, не только к появлению аномально выраженных альфалидеров, но и, во-вторых, к «уходу в тень» основной людской массы, их превращению в молчаливое и покорное большинство земледельцев, ординарных о-индивидов. Крестьянин быстро привыкает к ярму. Увы, такова специфика земледелия. Оно поглощает все внимание и силы земледельца, не оставляя их на занятия другими видами деятельности, и обрекая его на социальную инертность.

Анализируя эволюцию верховной власти, не трудно придти к выводу, что при генезисе племенных царей (первый этап) насилие, вероятно, носило весьма мягкие формы. В этом случае имело место нечто вроде «общественного договора» (как выражается господин Руссо), приемлемого для пассивного большинства общества. Ему навязывались новые реалии — неравенство, иерархия и зависимость от своих инициативных и честолюбивых соплеменников. Но, не имея сил, возможности и желания сопротивляться им, они принимали новую данность как неизбежное, но не худшее, а главное, терпимое зло. Тем более, что еще каким-то образом сохранялась возможность оказывать влияние на власть, при наличии «остатков» обратных связей «снизу вверх». Однако в образовании уже национальных, т. е. надплеменных царств (второй этап) насилие начало играть решающую роль. Потому что, с одной стороны, преодоление племенного сепаратизма подчас было невозможно без кровопролития и наведения порядка «сильной рукой». А, с другой стороны, социальная инертность большинства, как уже говорилось, была необходимым условием формирования резко отделенного от него активного меньшинства. Наконец, уж откровенно грубым и даже, можно сказать, циничным насилием было пронизано становление наднациональных структур — всех империй (третий этап). Иначе говоря, интеграция в сверхкрупные сообщества всюду и везде, из рассмотренных примеров, сопровождалась беспримерным унижением и умалением достоинства среднестатистического индивида

— обреченного на полное бесправие рядового подданного. Рука власти взяла его за горло так крепко, что он был вынужден безропотно пови-

118	Глава 2. Первые деспотии

новаться ей. С ним и его интересами перестали считаться абсолютно

— такова оборотная сторона медали деспотии. Что не могло происходить без сильного (уже) социального инстинкта, подавлявшего волю и личную инициативу основной массы цивилизующихся индивидов.

—Подозреваю, что не без его влияния радикальным образом изменилось и коллективное сознание. Неолитическая революция и оседание на землю переориентировали его с «демократических» ценностей на авторитарные и, в конечном счете, способствовали возникновению цивилизаций, — подал голос Дюркгейм.

—Само же усиление социального инстинкта произошло под воздействием демографических факторов: повышению численности и плотности общинников в тех локальных группах, где для земледелия складывались особенно благоприятные условия, — сказал Алексеев.

—Вместе с тем, вид Homo sapiens разделился, условно говоря, на два подвида: на «травоядных», роль которых начали исполнять кресть- яне-вассалы, и «плотоядных» — их господ во главе с верховным правителем, — дополнил его высказывание Лоренц. — Таким образом, цивилизованная часть человечества превратилось в классическое сообщество общественных организмов, но теперь уже не насекомых (муравьев, пчел и термитов), а млекопитающих. А сам человек стал подчиняться универсальному закону неравенства, составляющего основу власти как таковой. Впрочем, число видов общественных насекомых, с которыми у вида Homo поразительно много сходных черт, должно быть снижено до одного-единственного: до муравьев. Поскольку только в их поведении мы находим совершенно уникальную, не свойственную ни одному животному особенность поведения. Никто кроме них и человека не ведет войны на взаимное истребление. Извращенная склонность к массовому каннибализму — вот что возводит муравьев на трон царства насекомых, а человека делает царем царей всего животного мира. Вот что делает их и нас неповторимыми enfant terrible природы. Не правда ли, нам есть, чем гордиться, или, скорее, — от чего краснеть?

Но следует особо подчеркнуть, что эта видо-специфическая черта поведения человека была приобретена им в процессе демографического «взрыва» и усиления социального инстинкта, не делающего ему чести. Я надеюсь, господа политики примут к сведению это замечание натуралиста. Однако, возвращаясь к выяснению следствий неолитической революции, отмечу еще одну особенность, позволяющую связывать появление выдающихся альфа-индивидов с усилением социального инстинкта. Обратите внимание на то, что практически каждый древний владыка, грубо говоря, был обладателем, фактически, неогра-

2.8. Резюме	119

ниченного числа женщин. Их у него было столько, сколько не смел иметь ни один из его подданных. Представляется весьма вероятным, что желание владеть обширнейшим гаремом было проявлением их не столько повышенной сексуальной активности, сколько стремления держать в непосредственном подчинении возможно большее число людей обоего пола. Здесь имелась в виду, разумеется, неосознанная, глубоко подспудная цель получения удовлетворения не только грубо физиологического, но и тонкого психического толка. Да, и, кроме того, женщина со времен первобытного коммунизма оставалась едва ли не самой ценной собственностью, по крайней мере, в глазах верховных правителей. И еще одно наблюдение — похоже, что укрепление верховной власти сопровождалось решительным отделением светской власти от духовной. Императоры перестают делить власть со жрецами, одновременно подчеркивая свою личную близость богам.

—Что же, все это очень интересно. Но желательно было бы знать, что думает по поводу признаний наших выдающихся монархов один из самых последовательных защитников идеи абсолютизма прославленный философ и политолог Томас Гоббс, — сказал Черчилль.

—Приглашая меня высказаться, Вы ставите меня в затруднительное положение, сэр Уинстон, Ибо между моими представлениями почти четырехсотлетней давности и современными образовалась внушительная пропасть. Мог ли я в середине XVII в. предполагать, что меньше века спустя английские короли превратятся в свадебных генералов на троне, а Соединенные Штаты Америки откажутся от монархии с первого дня своей независимости? Поэтому прошу быть снисходительными, если некоторые мои высказывания будут весьма заметно отличаться от моих прошлых суждений, с которыми, я полагаю, Вы знакомы по учебникам философии, — отвечал Гоббс. — Но коль скоро Вы настаиваете, я позволю себе несколько замечаний общего свойства. Точнее говоря, я буду либо подтверждать сказанное ранее, либо опровергать те свои прежние положения, которые, как я вижу, не соответствуют действительности.

Когда-то я имел неосторожность заметить, что люди равны от природы, или, что, иначе говоря, она создала людей равными в отношении физических и интеллектуальных способностей. В пользу этого предположения свидетельствует, как будто бы, например, тот факт, что выдающиеся богачи редко отличаются выдающимися умственными способностями. Однако следует признать, что в отношении психических свойств и качеств, определяющих поведение индивидов, между ними наблюдаются очень значительные различия, которые возводят между людьми порой непреодолимые стены или прокладывают между

120	Глава 2. Первые деспотии

ними непроходимые пропасти. Поэтому уместней было бы сказать, что природа создала сравнительно близкими по своему психологическому складу и типическим чертам характера не индивидов, а их большие группы, объединенные единой культурой, сословием или родом деятельности. Ибо индивидуальность имеет свойство растворяться в массе.

В прошлом я утверждал, что в природе человека есть три основные причины войны: во-первых, соперничество; во-вторых, недоверие; в-третьих, жажда славы. Я не принял во внимание, что существуют еще две крайне важные ее причины — собственность и демография. Одна возникает на почве желания обладания имуществом. Другая рождается вследствие перенаселенности носителей тех или иных культур. Отсюда следует, что мой третий тезис «война всех против всех» требует коррекции. Можно думать (хотя доказать это не представляется возможным), что в эпоху каменного века численность человечества была столь мала, а свободного пространства было столь много, что внутривидовая конкуренция: 1) носила существенно мягкий характер, 2) имела место только между соседними семейными группами. Иначе говоря, человек не был врагом человеку (за редкими исключениями) до тех пор, пока он добывал себе пропитание охотой. Он, как вид, представлял угрозу не столько себе подобным, сколько травоядным и соперничавшим с ним хищникам, т. е. являлся одной из сторон межвидовой (биологической) конкуренции. Но по мере того, как он переключался с хищничества на производство продуктов питания, борьба за существование переходила в плоскость внутривидовой (культурной) конкуренции. Один пример. Среди тотально «свободных» от собственности австралийских аборигенов не замечено никаких войн между собой. (Правда, один вид «имущества» у аборигенов мужчин все же существует — это их жены. Поэтому единственный вид конкуренции между ними состоит в соперничестве из-за женщин). Зато нилоты — обладатели скота, постоянно воюют друг с другом. Разумеется, из-за скота. Это с одной стороны. С другой — и сегодня войны затевают цари, президенты и вожди, эти тщеславные альфа-лидеры, испытывающие опасное головокружение от переизбытка амбиций и грошовой славы. В то время как основное бремя их кровавых разборок несут на себе их подданные — ординарные 0-индивиды, которые участвуют в распрях не по собственной, а по чужой воле. Таким образом, можно думать, что состояние всеобщей войны есть результат не природного т. е. «дикого» состояния, а наоборот, цивилизованного. Таким образом, «война всех против всех» есть война за власть и собственность, точнее говоря — за власть над людьми и вещами.

2.8. Резюме	121

Мой третий тезис звучал так: в подобной войне (всех против всех) ничто не может быть несправедливым. Понятия правильного и неправильного, справедливого и несправедливого не имеют здесь места. Справедливость у меня привязывалась к предварительному заключению договора (образованию государства), а несправедливостью я называл нарушение этого договора. Но в действительности как раз появление государства, т. е. всеобщей власти лишило бывших свободных и равноправных людей надежды на справедливость там, где над подданными верховной власти начал тяготеть закон неравенства прав и свобод. Как раз там, где возникло униженное состояние большинства перед меньшинством, там-то и родилась несправедливость. Поэтому

справедливость в самом общем смысле, вероятно, следует толковать как ненасилие ни над личностью, ни над обществом, какими бы аргументами это насилие не оправдывалось.

Затем мой четвертый тезис о том, что справедливость и собственность начинаются с основания государства, также не корректен. О справедливости уже было сказано. Что касается собственности, то она, как личная, так и общественная, как мне пришлось убедиться, зародилась задолго до возникновения государства. Последнее лишь придало собственности характер сакральности, возведя ее в ранг священного объекта.

Мой пятый тезис о том, что цель государства — главным образом обеспечение безопасности, должен был бы звучать для Ашшурбанапала, Дария, Шихуанди или инков более, чем наивно, не так ли? Могли ли они относиться к другим так, как желали бы, чтобы те относились точно также к ним самим? Думать так опаснее наивности, это уже граничит с легкомыслием. И столь же легковесным этот тезис должен был представляться всем правителям прошлого.

Когда я задался вопросом о том, почему некоторые создания, несмотря на то, что у них нет разума и речи, живут в обществе без всякой принудительной власти, я отвечал себе в том духе, что согласие указанных существ обусловлено природой, т. е. инстинктами, согласие же людей — соглашением, являющимся чем-то искусственным. Теперь я понимаю, что все мои конструкции, касающиеся заключения так называемого общественного договора, который, дескать, и породил государство, вот они-то и представляют собой нечто, в высшей степени искусственное. Особенно, когда я заявлял, что «государство установлено, когда множество людей договаривается и заключает соглашение каждый с каждым о том, что» … и так далее. Такого нигде и никогда не было, но в чем я разглядел пример подобного действа, сегодня я и сам плохо понимаю. И мое определение государства грешит, не боюсь в

122	Глава 2. Первые деспотии

этом признаться, изрядным лицемерием. Ибо оно заявлено как власть, способная защищать людей от вторжений чужеземцев и от несправедливостей, причиняемых друг другу. При этом главным является то, что она должна быть сосредоточена в руках одного человека, независимо от того, авантюрист ли он или реалист, мстителен и злопамятен или добросердечен и отходчив, умен или глуп, уравновешен или чрезмерно эмоционален, заблуждается ли на свой счет или знает себе цену.

Далее о тезисе, утверждающем, что «никто не может, не нарушая справедливости, протестовать против установления суверена, провозглашенного большинством». Во-первых, ни в одном из авторитарных государств суверен провозглашается не большинством, а законами, принятыми без консультаций и согласования с волей большинства, или обычаями того же сорта, или окружением трона, как правило, эгоистичным, жадным и беспринципным. Во-вторых, очевидная и явная несправедливость состоит как раз в том, что никто не смеет протестовать против установления монарха, даже если оно столь же явным и очевидным образом направлено против интересов большинства, т. е. народа.

Ну, и, наконец, об абсолютизме. Этот вопрос был центральным в моем «Левиафане». Я пытался обосновать шесть положений, доказывающих превосходство абсолютизма над демократией (анархией) и аристократией (олигархией). (Подчеркну, что я не рассматривал тему конституционной монархии, поскольку считал и продолжаю считать последнюю подобием декорации, утоляющей ностальгию по прошлому). Признаю, все они слабы не только перед лицом современных реалий, но и с точки зрения их внутренней логики, точнее говоря, ввиду ее полного отсутствия. Более того, я доказывал, что свобода подданных заключается в свободе делать то, что не указано в соглашениях с властью. Как будто монарх не навязывает своим подданным эти «соглашения» насильственно, без какого-либо их согласия. Я также имел неосторожность утверждать, будто свобода подданного совмещается с неограниченной властью суверена. Я идеализировал последнего, его добрую волю и разум, забывая, что он тоже человек, и что ему также должны быть присущи обыкновенные человеческие слабости, которые неизбежно будут противоречить интересам его подданных, в лучшем случае. (Про худший вариант — негодяй или моральный урод на троне

— даже не хочется думать). Это данность, которую я игнорировал. Так что примите мои искренние сожаления о том, что я невольно вводил в

заблуждение себя и своих читателей, и именно в таком качестве был отмечен вами.