Монография 2019

На самом деле, ни в какие стереотипы наследие Декарта не укладывается. Цель заключалась вовсе не в том, чтобы раскрыть природу субстанций. Как раз наоборот. Представление о субстанциях было призвано ответить на главный вопрос всей жизни философа: как возможно достоверное знание? Применительно к нашей теме он прозвучал бы почти по-кантовски: как возможно достоверное знание о здоровье? Варианты: является ли понятие здоровья истинным или представляет собой пустой звук, софизм, заблуждение? Что такое здоровье, и от каких факторов оно зависит? Принято считать, что модель с двумя субстанциями только ухудшила перспективу положительного решения вопроса о возможности достоверного знания, навязав последующим поколениям философов так называемую картезианскую проблему (точнее, комплекс онтологических, гносеологических и этических проблем). По разным поводам вспоминают декартовскую сентенцию о познании истины, которое «как бы здоровье души», хотя связь этого образа с пониманием здоровья соматического остается загадкой (ведь между субстанциями нет сходства).

На наш взгляд, родоначальник рационализма Нового времени достиг именно того, чего хотел: реструктурировал быстро нарастающий поток знаний таким образом, чтобы вписать в русло традиции. В учении Декарта традиция получила выражение в понятии о Боге, который выступил гарантом истинности знаний и без которого обновленная теперь система методологических представлений обойтись уже не могла. Недоразумения возникают, когда мыслителям XVII века ошибочно приписывается установка на какую-то интеллектуальную революцию. Непредвзятый же исторический анализ свидетельствует об обратном. Усилия были направлены, скорее, на сохранение преемственности в эпоху перемен. Мир рушился на глазах. Астрономия выталкивала человека из центра мироздания. Физика отказывала в свободе. Биология лишала статуса вечной и уникальной сущности. Лучшие умы искали подтверждение тому, что создатель не покинул человека, а не тому, что машина сможет обойтись без своего мастера. Ни Бэкон, ни Декарт, ни Паскаль, ни Ньютон не составляли исключения. Перед лицом новых фактов важно убедиться в том, что природа только кажется самодостаточной. Пугающая

330

жизнеспособность мертвого вещества (Голем, зомби), универсальный характер законов механики (автоматы), беспредельность пространства, времени, наконец, эволюционных и творческих возможностей должны быть уравновешены концепцией, которая удерживала бы человечество от соблазна пуститься в свободное плавание, сорваться в пропасть перманентного эксперимента. В рамках такой «подготовленной», гиперкогнитивистской концепции выясняется, что невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть факт присутствия жизни в движущемся теле (картезианское утверждение о том, что животные – это просто автоматы). Невозможно доказать факт существования других мыслящих субъектов (проблема других сознаний). Невозможно обосновать мораль (если медицина бесследно устраняет любое нанесенное организму повреждение и смерть побеждена, то убийство – игра). Наконец, саму возможность достоверного знания. И тогда философ благополучно возвращается в лоно католической традиции, в которой «воспитан с детства». При этом эмпирический критерий истины уступает место интеллектуально-феноменологическому (чуть подробнее остановимся на интеллектуальной интуиции ниже). Похоже, на то и делался расчет с самого начала. Обратим внимание на методологические рекомендации: «…Мнениям заведомо сомнительным, следовать так, как если бы они были бесспорны» [9, с.268]. Повиноваться законам и обычаям страны, из одинаково сомнительных мнений принимать одно и ему следовать и т.п. [9, с. 263–264]. Императив верности традициям успешно реализуется посредством альтернативных символических кодов: на месте христианского бога могут стоять законы природы, природа человека, обычай, здравый смысл, структура сознания…

Что можно в этой связи сказать о понимании здоровья? Только то, что гарантом истинного знания о гипотетической (гипотетической в строго картезианском смысле) корреляции между телесным здоровьем и мыслящей субстанцией выступает картезианский «бог», точнее, традиция, нравственнорелигиозный дискурс, задающий определенную диспозицию между состоянием тела и состоянием души и разъясняющий, например, разницу между вдохновением и одержимостью. А еще точнее – предельно общая ориентация на

331

традицию, на сохранение преемственности, в том числе, при всех будущих перипетиях. Собственно же медико-биологическое исследование здесь ничего не проясняет. Действительно, согласно теории Декарта, если математика и философия – науки первого класса – выводятся дедуктивным путем из самоочевидных принципов, то науки второго класса, экспериментальные, уже не столь ясны уму и требуют наблюдений. Науки же третьего класса, к которым наряду с поэтикой, политикой и музыкой относится медицина (либеральные науки) «черпают истину» из наук более высокого класса. Истины высшего порядка, конечно, опосредованы более содержательными (в эмпирическом плане), жизненно практическими понятиями. К числу последних принадлежит и «здоровье».

Правомерно утверждать (хотя в рамках небольшой статьи утверждение неизбежно принимает форму гипотезы), что меньше всего в какой бы то ни было концепции здоровья нуждается практикующий врач. Для того чтобы облегчить зубную боль, принять роды, даже произвести хирургическую операцию, ни врачу, ни его пациентам совсем не обязательно вспоминать о здоровье, тем более, задумываться о его сущности. Едва ли теоретические представления о здоровье оказывали существенное или непосредственное влияние на совершенствование способов лечения, разве только на развитие медицины в целом, на отношение к ней со стороны общества. Выше уже говорилось об особой функции медика, призванного санкционировать политический курс и систему нравственных ценностей. О предпосылках власти врача и об опасностях медикализации. Однако теперь выстраивается картина более полная и не столь однозначная.

С одной стороны, «здоровье» (понимать ли его как врожденную идею, априорную форму разума или как-то еще) выполняет общекультурную регулятивную функцию. Оно недостижимо, антиномично, но успешно направляет наши действия. Согласно Декарту, мудрость, знания нужны именно для «сохранения здоровья», в будущем избавимся от «множества болезней как тела, так и духа», «может быть, даже от старческой слабости» [8, с. 301; 9, C. 286]. Говорится о планах выбиться в «как бы господа и владетели природы»

332

[9, с. 286]. Но тут же – и о готовности, будучи больными, не возжелать стать здоровыми, смириться с судьбой, правда, «после того, как сделали всё возможное с окружающими предметами» [9, с. 264–265] Однако кто подскажет, сделано ли всё и когда пора смириться?

Сдругой стороны, здоровье – весьма консервативное понятие, о чем упоминалось выше. И к сущности здоровья принадлежит свобода. Иными словами, проблема здоровья изначально конституируется не только в русле прогрессистской, технократической мысли (хотя, конечно, долголетие – один из древнейших жизненных идеалов), но и в ходе размышлений онтологического, морально-этического плана. Проблема связана с осмыслением диалектики свободы и рабства. Свобода же осмысливается сквозь призму антиномий свободы внешней и свободы внутренней, закона и произвола, предела и беспредельности.

Сточки зрения классических рационалистов, свобода предполагает самоограничение, знание меры, тогда как несвобода – подчинение страстям, телесности, неоправданному, стихийному желанию жить как можно дольше (вспомним хотя бы письма Сенеки другу Луциллию). Подлинная свобода от страстей против свободы мнимой. Искания Декарта, в отличие, например, от явно технократического проекта Фрэнсиса Бэкона, в большей степени ориентированы на сохранение преемственности античному идеалу, на подчинение настоящего и будущего вечному, хотя... Хотя, подобно бэконовскому эмпиризму, картезианский дуализм также представляет собой дуализм властвующего и подвластного, один из способов утверждения власти, и

взначительной степени является мифом (разумеется, из разряда тех мифов, что использовались в качестве метода философии самим Платоном). Импульсы власти распространяются во встречных направлениях. На боязнь отдать дань природе – обещание бессмертия души; на опасения подвергнуться каре за грехи перед богом – материалистическая установка (варьирующая от сознательного атеизма до гедонизма христианнейших особ). Что опасно (в терминах физиологии) для телесного здоровья, то безопасно (в терминах морали) для здоровья душевного; что роковым образом отражается на судьбе души

333

(например, привязанность к земным благам, всегда в какой-то степени атеистическая), то не угрожает телу, не обрывает его траекторию в мире материальном. Картезианский миф о двух субстанциях эффективно справляется с им же самим внушаемой установкой на признание несоизмеримости двух аспектов здоровья – соматического и ментального. Любой вызов, брошенный мифу, успешно интерпретируется как стремление продолжать существование (ни в одном смысле, так в другом) и… беречь здоровье. Терпимость мифа к противоречию – условие манипулирования индивидом. Но в то же время и условие самосозидания, предпосылка акта свободного выбора вопреки жестко детерминированной логике той или иной утвердившейся идеологии.

Итак, обозначим контуры картезианско-феноменологического подхода к пониманию здоровья, успешно реализовать который можно в рамках скорее культурологического, чем медицинского дискурса.

1)Нельзя понять сущность здоровья, ограничиваясь исследованием эмпирического материала, его сбором и обобщением. Проникнуть в сущность явления позволяет лишь интеллектуальная интуиция. Интерпретируется данный тезис по-разному, однако приоритет умозрения под сомнение не ставится. Уместно в этой связи привести слова Пинхаса Полонского, сказанные, правда, по другому поводу: «…Глядя на мир, человек видит вовсе не саму окружающую его действительность, но он видит ее уже препарированную тем набором понятий, которые есть у этого человека в голове, в сознании. То есть мы обычно видим только те вещи, которые уже ранее были знакомы нашей голове» [18,

с.33].

2)Оппозиция здоровья и заболевания изначально укоренена в сознании. Ее содержательное наполнение варьирует от ситуации к ситуации. И концептуализируется хорошо известная, интуитивно ясная оппозиция, разумеется, по-разному: врожденная идея, априорная форма, эйдос, подлежащий созерцанию, архетип и т.п. Тем не менее, любой наш опыт, любые теории и методы годятся лишь для прояснения смысла вечной сущности.

3)Смысл феномена «здоровье» нельзя вывести из конкретно-исторических предпосылок, редуцировать к факторам эволюционно-биологическим,

334

психологическим или какими-либо еще. В этом требовании выражается зрелость феноменологического этапа в развитии всей философии, которая вступает теперь на путь самоограничения: определенным образом конструирует свой предмет и стремится не выходить за его рамки. В этом и сила, и слабость феноменологии. Вместе с тем, существует немало способов синтеза подходов. Феноменологический и эволюционистский подходы могут сочетаться по принципу дополнительности. В конкретно-исторических примерах, как и в моделях языковых, удобно распознавать проявления тех или иных сторон сущности здоровья. Сама эволюция может рассматриваться в качестве вечного эйдоса, присущего сознанию и объясняющего всегдашнее наше ожидание необратимых качественных изменений.

5. Здоровье и болезнь в контексте исцеления

Культурологическое знание, выстраивающееся вокруг ясной интуиции культуры, может способствовать демедикализации представлений о здоровье и болезни, а следовательно, демедикализации культуры в целом.

Рассматривая сущность здоровья, в отечественной литературе обычно ссылаются на работу П.И. Калью, который, анализируя различные дефиниции сущности здоровья, дифференцировал «ряд обобщающих признаков». Воспользуемся общеизвестной цитатой и мы: «1 – нормальная функция организма на всех уровнях его организации, нормальное течение физических и биохимических процессов, способствующих индивидуальному выживанию и воспроизводству; 2 – динамическое равновесие организма и его функций и факторов окружающей среды; 3 – способность к полноценному выполнению основных функций, участие в социальной деятельности и общественнополезном труде; 4 – способность организма приспосабливаться к постоянно меняющимся условиям существования в окружающей среде, поддерживать постоянство внутренней среды организма, обеспечивая нормальную и разностороннюю жизнедеятельность; 5 – отсутствие болезни, болезненных состояний либо болезненных изменений; 6 – полное физическое и духовное, умственное и социальное благополучие, гармоническое развитие физических и

335

духовных сил организма, принцип его единства, саморегуляции и гармонического взаимодействия всех органов» [11, с.32–35].

Многие авторы в большей степени тяготеют не к признакам, а к аспектам. Е.Т. Цынгунова считает, что «здоровье человека нужно рассматривать в контексте именно культурологического подхода» [26, с.309]. Она формулирует ряд «критериев выражения здоровья», опираясь на концепт «благополучие». Благополучие физическое, психическое, экономическое, экологическое и т.д. Под культурологическим же критерием выражения здоровья понимается «состояние, обеспечивающее усвоение опыта по сохранению здоровья и ведению здорового образа жизни на базе современной и традиционной национальной культуры, основанное на осознании принадлежности человека к определенной культуре, принятии ее ценностей как своих, культурной самоидентификации и выборе на ее основе образа жизни» [26, с.311].

Детальный анализ приведенных фрагментов в наши задачи не входит. Напомним лишь о хорошо известной ситуации, когда умножение аспектов и признаков мало чем помогает уяснению сути дела. Опять же, злосчастное «полное благополучие». Кстати (если уж взгляд упал на шестой пункт), вновь постулируется необходимая связь между «гармоническим взаимодействием всех органов» и «социальным благополучием». Главная же и, увы, незамеченная проблема заключается, с феноменологической точки зрения, в следующем. Усмотреть здоровье как сущность какого-либо эмпирически наблюдаемого (а отчасти, всегда теоретически сконструированного) объекта, например, как способность организма приспосабливаться к условиям окружающей среды, тем более, атрибутировать данную сущность состоянию индивида, уникальной личности (определенные физиологические изменения, особенности поведения, жалобы) можно, лишь заранее зная, что такое здоровье и что такое болезнь. И слово благополучие прояснению понятий не способствует. К сожалению, усилия нередко сосредоточены на решении некорректно сформулированной и весьма неблагодарной задачи – подвести-таки теоретическую базу под ВОЗовское «благополучие».

336

Антиредукционистские принципы феноменологии требуют признания несводимости сущностей, проявленных в смысловой жизни сознания, к чемулибо иному: здоровье – это именно здоровье (сущность, интуитивно ясная человеку), а не благополучие, не способность поддерживать гомеостаз и не чтолибо еще. Сущность дома, построенного из кирпичей, его смысл, не подлежит объяснению на основе каких-либо физико-химических или даже строительнопрактических свойств кирпичей. Соответственно, здоровье, сконструированное, например, посредством материала физиологических явлений, этими явлениями объясняться не может, хотя и не вступает с ними в противоречие (подобно тому как социальные, культурные процессы ни при каких условиях не нарушают законов физики).

«Здоровье» конституируется как в процессе дискурсивных (текстовых) практик, так и недискурсивных (визуальные, возможно, невербализованные образы болезни, в разной степени отрефлектированные поведенческие акты). Пространство имён, окружающее «здоровье», необъятно. Помимо свободы, силы, долголетия, разумеется, жизни и смерти, поле включает обилие непроявленных членов. Понятно и то, что маркированным членом в паре «здоровье – болезнь» выступает всё-таки болезнь, поскольку здоровье безвидно, как воздух, которым дышат. Более интересным и, в то же время, спорным моментом может показаться другое утверждение: сравнительный анализ разнообразных текстов показывает, что истинной доминантой семантического поля, окружающего «здоровье», является «лечение», или «исцеление» (в рамках данной статьи условимся понимать эти два слова как синонимы). По-видимому, вне контекста лечения артикулировать и осмыслить оппозицию «здоровье – болезнь» вообще невозможно. Здоровый – это тот, кому лечение не требуется. Тот, кого вылечили, или кто еще не заболел. Вне контекста лечения как раз и можно говорить о благополучии («полном» или не совсем), гомеостазе, нормальных функциях и т.п., но не о здоровье. Вывод отнюдь не противоречит тому обстоятельству, что, однажды попав в данный контекст, благополучие, гармония, здоровье и прочие концепты становятся всё более и более медикализированными.

337

Итак, антиредукционистские принципы феноменологии требуют признания несводимости сущностей, проявленных в смысловой жизни сознания, к чему-либо иному: здоровье – это именно здоровье (сущность интуитивно ясная), а не благополучие, не способность поддерживать гомеостаз и не что-либо еще. Вслушиваясь в язык, можно понять, насколько деградировало содержание пары «здоровье – болезнь» в контексте современного медицинского дискурса.

Английское disease (dis + ease) восходит к старофранцузскому этимону ease, «физический и душевный комфорт», «удовольствие», «благополучие». Вплоть до эпохи Ренессанса disease как раз и означало «стесненное положение», «беспокойство», «неудобство» [32], в некотором роде отсутствие того «благополучия», о котором говорит ВОЗ. В дальнейшем слово приобрело медико-биологическое звучание. В обыденной речи disease, illness, sickness, disorder, morbidity, ailment, malady и еще многие близкие им слова употребляются как синонимы. Однако именно в медицинском контексте проводится между ними различие: disease указывает на нарушение функций организма, объективно подтверждаемое отклонение от биологической нормы, тогда как illness – на субъективное переживание пациентом своего состояния, недомогание [33]. Ведь бывает, заболевание не ощущается и, наоборот, плохое самочувствие не всегда свидетельствует о наличии заболевания. Своя специфика имеется у disorder (расстройство), morbidity (болезненность, заболеваемость), lesion (поражение), sickness (в частности, нездоровье как статус, социальная роль)...

Сужение значения наблюдается не только у disease, а и у остальных членов ряда. Так, ill первоначально подразумевало всякое зло, вред, болезненность, враждебность, подлость, порочность, пагубность и т.п. [32]. Зло физическое, моральное и социальное. Аналогичные, хотя не тождественные сдвиги в направлении сужения претерпели концепты и в других культурах: греческое ασθένεια, французское maladie, немецкое die Krankheit. Не составляет исключения и русское «болезнь» (общеиндоевропейская семантика bal: «терзать», «мучить», «зло»). Очевидна связь с «болью». Со страданием и, что

338

важнее, состраданием: «болезный», «болеть о чем-либо, за кого-либо». Между прочим, связь эта просматривается не во всех языках.

Показательна судьба греческого ασθένεια (буквально «бессилие»). Сегодня слово безнадежно биологизировано и приведено в соответствие с ВОЗовским disease. Но еще хранит следы прошлого. Для эллина болезнь – это, прежде всего, утрата сил, утрата возможности наслаждаться жизнью, свободно реализовывать свою сущность, выполнять свое предназначение. Ασθένεια предупреждает о том, что жажда жизни однажды уступает место утомлению (или пресыщению?), а на смену свободе приходит зависимость, по сути, рабство. Тонкая грань между радостью бытия и страданием нашла отражение в языковом опыте многих народов. Возьмем хотя бы английское delicacy – болезненность (русское «деликатное здоровье»). Прилагательное delicate, восходящее к латинскому delicatus, и указывающее на приятное ощущение, чувственность, нежность, легкость, веселье, на соблазн и удовольствие, приобрело также значения «изнеженность», «хрупкость», «болезненность».

Сравнительный анализ разнообразных текстов показывает, что истинной доминантой семантического поля, окружающего «здоровье», является «лечение», «исцеление». По-видимому, вне контекста лечения артикулировать и осмыслить оппозицию «здоровье – болезнь» вообще невозможно. Здоровый – это тот, кому лечение не требуется. Тот, кого вылечили, или кто еще не заболел. Вне контекста лечения можно говорить о благополучии («полном» или не совсем), гомеостазе, нормальных функциях и т.п., но не о здоровье.

Английское health (здоровье), едва лишь произнесенное, тот час напоминает нам о необходимости лечения, точнее, исцеления (healing) и, соответственно, о связи исцеления с обретением целостности (wholeness), цельности, а, в конечном счете, святости (holy) как результата окончательного исцеления души и тела. Исцеление – это истребление смерти, «последнего врага», о котором упоминается в Послании апостола Павла (1 Кор., 15:26). Чистый, спасенный, счастливый человек. Человек неповрежденный ни телом, ни умом, потому и целый-целостный. О здоровье едва ли можно говорить отстраненно, не выражая своего отношения к собственному состоянию или к

339