День четвертый

Кончен третий день Декамерона и начинается четвертый, в котором, под

председательством Филострато, рассуждают о тех, чья любовь имела несчастный

исход.

Дражайшие дамы, как по слышанным мною изречениям мудрых людей, так и по

тому, что я часто видел и о чем читал, я полагал, что бурный и пожирающий

вихрь зависти должен поражать лишь высокие башни и более выдающиеся вершины

деревьев, но я вижу себя обманутым в моем мнении, ибо, избегая и всегда

стремясь избегать дикий напор этого бешеного духа, я постоянно старался идти

не то что полями, но и глубокими долинами. Это должно представиться ясным

всякому, кто обратит внимание на настоящие новеллы, написанные мною не

только народным флорентийским языком, в прозе и без заглавия, но и,

насколько возможно, скромным и простым стилем. Несмотря на все это, тот

ветер не переставал жестоко потрясать меня, почти вырывать с корнем, а

зависть терзать меня своими уколами. Потому я очень ясно понимаю, что

говорят мудрецы: что из всего ныне существующего одна лишь посредственность

не знает зависти. Нашлись же, разумные мои дамы, люди, которые, читая эти

новеллы, говорили, что вы мне слишком нравитесь и неприлично мне находить

столько удовольствия в том, чтобы угождать вам и утешать вас; а другие

сказали еще худшее за то, что я так вас восхваляю. Иные, показывая, что они

хотят говорить более обдуманно, выразились, что в мои лета уже неприлично

увлекаться такими вещами, то есть беседовать о женщинах или стараться

угодить им. Многие, обнаруживая большую заботливость о моей славе, говорят,

что я поступил бы умнее, если б оставался с музами на Парнасе, а не

присосеживался к вам с этой болтовнею. Есть еще и такие, которые, выражаясь

более презрительно, чем разумно, сказали, что я поступил бы рассудительно,

если б подумал о том, откуда мне достать на хлеб, чем, увлекаясь такими

глупостями, питаться ветром. А некоторые иные тщатся, в ущерб моему труду,

доказать, что рассказанное мною было не так, как я сообщаю его вам. Такие-то

жестокие бури, такие-то жестокие, острые зубы, обуревают, утруждают и,

наконец, задевают меня за живое, пока я подвизаюсь в услужении вашем,

доблестные дамы. Все это я выслушиваю и принимаю, про то ведает бог, с

веселым духом, и хотя вам достоит в этом защищать меня, и тем не менее не

хочу щадить своих сил, напротив того, не отвечая, как бы то следовало, я

желаю небольшим ответом устранить все это от моего слуха, и делаю это без

промедления. Ибо, если теперь уже, когда я еще не дошел до трети моего

труда, тех людей много и они много берут на себя, я предполагаю, что прежде,

чем я доберусь до конца, они могут настолько умножиться, что, не получив

наперед никакого отпора, с небольшим трудом низвергнут меня, и как бы ни

были велики ваши силы, они не в состоянии будут противостать тому. Но

прежде, чем мне ответить кое-кому, я хочу рассказать в мою защиту не целую

новеллу, дабы не показалось, что я желаю примешать мои новеллы к рассказам

столь почтенного общества, какое я вам представил, а отрывок новеллы, дабы

ее недостаток сам по себе доказал, что она не из тех, и, обратясь к моим

противникам, скажу:

- В нашем городе, давно-таки тому назад жил гражданин, по имени Филиппе

Бальдуччи, очень невысокого происхождения, но богатый, хорошо воспитанный и

опытный в делах, какие требовались в его положении; у него была жена,

которую он очень любил, как и она его; ведя покойную жизнь, они ни о чем так

не заботились, как угодить всецело друг другу. Случилось, как случается со

всеми, что добрая женщина покинула этот свет и не оставила Филиппе ничего,

кроме одного рожденного от него сына, которому было, быть может, год-два. По

смерти своей жены Филиппе остался столь неутешным, как остался бы всякий.

Другой, потеряв, что любил Очутившись одиноким, лишенный общества, которое

было ему всего милее, он не захотел пребывать более в мире, а решился

отдаться служению богу, и так же поступить и с своим сыном Вследствие этого,

раздав все свое имущество во имя божие, он тотчас же ушел на гору Азинайо,

поместился здесь в одной келейке с своим сыном и, живя с ним от милостыни и

в молитвах, особенно остерегался говорить в его присутствии о каком бы то ни

было мирском деле, ни показывать ему что-либо подобное, дабы это не

отвлекало его от такого служения; напротив, он всегда беседовал с ним о

славе вечной жизни, о боге и святых, ничему иному не обучая его, как только

молитвам; в такой жизни он продержал его много лет, никогда не выпуская его

из кельи и никого не давая ему видеть, кроме себя.

У того достойного человека было обыкновение приезжать иногда во

Флоренцию, откуда, получив, согласно с своими нуждами, необходимую для них

помощь друзей божиих, он возвращался в свою келью. Случилось, что, когда

юноше было уже восемнадцать лет и Филиппе состарился, тот спросил его

однажды, куда он отправляется. Филиппе сказал ему. На это парень заметил:

"Батюшка, вы уже стары и плохо выносите усталость, почему не поведете вы

меня когда-нибудь во Флоренцию и не познакомите с преданными друзьями бога и

вашими для того, чтобы я, как человек юный и могущий лучше, чем вы,

работать, мог впоследствии ходить по нашим надобностям во Флоренцию когда

вам угодно, а вы будете оставаться дома?" Почтенный человек, рассчитав, что

сын его уже взрослый и так привычен к служению богу, что мирские дела едва

ли могут привлечь его, сказал сам себе: "Ведь он ладно говорит!" Вследствие

этого, когда ему пришлось идти туда, он повел его с собою. Здесь, когда

юноша увидел дворцы, дома, церкви и все другое, чем полон город и чего он,

насколько хватало памяти, никогда не видел, он стал сильно дивиться и о

многом спрашивать отца, что это такое и как зовется. Отец сказывал ему о

том: он, выслушав, был доволен и спрашивал о другом. Пока таким образом сын

спрашивал, а отец отвечал, случилось им встретить толпу красивых и разодетых

женщин, возвращавшихся со свадьбы; как увидел их парень, так и спросил отца:

"Что это такое?" На это отец сказал: "Сын мой, опусти долу глаза, не гляди

на них, ибо это вещь худая". Тогда сын спросил "А как их звать?" Отец, дабы

не возбудить в чувственных вожделениях юноши какой-нибудь плотской

склонности и желания, не захотел назвать их настоящим именем, то есть

женщинами, а сказал: "Их звать гусынями". И вот что дивно послушать: сын,

никогда дотоле не видевший ни одной женщины, не заботясь ни о дворцах, ни о

быке или лошади и осле, либо о деньгах и другом, что видел, тотчас сказал:

"Отец мой, прошу вас, устройте так, чтобы нам получить одну из этих гусынь".

- "Ахти, сын мой, - говорит отец, - замолчи: это вещи худые". - "Разве худые

вещи таковы с виду?" - спросил юноша. "Да", - ответил отец. Тогда он сказал:

"Не знаю, что вы такое говорите и почему эти вещи худые; что до меня, мне

кажется, я ничего еще не видел столь красивого и приятного, как они. Они

красивее, чем намалеванные ангелы, которых вы мне несколько раз показывали.

Пожалуйста, коли вы любите меня, дайте поведем с собой туда наверх одну из

этих гусынь, я стану ее кормить". Отец сказал: "Я этого не желаю, ты не

знаешь, чем их и кормить", - и он тут же почувствовал, что природа сильнее

его разума, и раскаялся, что повел его во Флоренцию.

Но довольно до сих пор рассказанного из этой новеллы, и мне желательно

обратиться к тем, для кого я ее рассказал. Итак, некоторые из моих хулителей

говорят, что я дурно делаю, о юные дамы, слишком стараясь понравиться вам, и

что вы слишком нравитесь мне. В этом я открыто сознаюсь, то есть, что вы мне

нравитесь, а я стараюсь понравиться вам; я и спрашиваю их, соображая, что

они не только познали любовные поцелуи и утеху объятий, и наслаждение

брачных соединений, которые вы нередко им доставляете, прелестные дамы, но и

хотя бы и то одно, что они видели и постоянно видят изящные нравы и

привлекательную красоту и прелестную миловидность и сверх всего вашу

женственную скромность, спрашиваю, чему тут удивляться, когда человек,

вскормленный, воспитанный, выросший на дикой и уединенной горе, в стенах

небольшой кельи, без всякого другого общества, кроме отца, лишь только вы

показались ему, одних вас вожделел, одних пожелал, к одним возымел

склонность? Станут ли они упрекать меня, глумиться надо мною, поносить меня

за то, что я, тело которого небо устроило всецело расположенным любить вас,

чья душа с юности направлена к вам, познав силу ваших взоров, нежность

медоточивых речей и горячее пламя сострадательных вздохов, - увлекаюсь вами

или стараюсь вам нравиться, особенно, если сообразить, что вы одни паче

всего другого понравились молодому отшельнику, юноше безо всякого понятия,

скорее - дикому зверю? Поистине лишь тот, кто не любит вас и не желает быть

вами любимым, лишь человек не чувствующий и не знающий удовольствия и силы

природной склонности - так порицает меня, и мне до него мало дела.

Те, что издеваются над моими годами, показывают, что не знают, почему у

порея головка бывает уже белая, когда стебель остается еще зеленым. Таким

людям я, оставив в стороне шутки, отвечу, что я никогда не вменю себе в стыд

до конца жизни стараться угодить тем, угождать которым считали за честь и

удовольствие Гвидо Кавальканти и Данте Алигьери, уже старые, и мессер Чино

из Пистойи, уже дряхлый. И если бы не та причина, что пришлось бы оставить

принятый мною способ изложения, я привел бы исторические свидетельства и

показал бы, что они полны древних и доблестных мужей, ревностно тщившихся

уже в зрелых годах угождать женщинам; коли они того не знают, пусть пойдут и

поучатся.

Что мне следовало бы пребывать с музами на Парнасе - это, я утверждаю,

совет хороший, но ни мы не можем постоянно быть с музами, ни они с нами, и

если случится кому с ними расстаться, то находить удовольствие в том, что на

них похоже, не заслуживает порицания. Музы - женщины, и хотя женщины и не

стоят того, чего стоят музы, тем не менее на первый взгляд они похожи на

них, так что, если в чем другом они не нравились бы мне, должны были бы

понравиться этим. Не говоря уже о том, что женщины были мне поводом сочинить

тысячу стихов, тогда как музы никогда не дали мне повода и для одного.

Правда, они хорошо помогали мне, показав, как сочинить эту тысячу, и, может

быть, и для написания этих рассказов, хотя и скромнейших, они несколько раз

являлись, чтобы побыть со мною, может быть, в угоду и честь того сходства,

какое с ними имеют женщины, почему, сочиняя эти рассказы, я не удаляюсь ни

от Парнаса, ни от муз, как, может быть, думают многие.

Но что сказать о тех, столь соболезнующих о моей славе, которые

советуют мне озаботиться снисканием хлеба? Право, не знаю; полагаю только,

сообразив, какой был бы их ответ, если бы по нужде я попросил у них хлеба,

что они сказали бы: "Пойдя поищи, не найдешь ли его в баснях!" А между тем

поэты находили его в своих баснях более, чем иные богачи в своих сокровищах.

Многие из них, занимаясь своими баснями, прославили свой век, тогда как,

наоборот, многие, искавшие хлеба более, чем им было надобно, горестно

погибли. Но к чему говорить более? Пусть эти люди прогонят меня, когда я

попрошу у них хлеба: только, слава богу, пока у меня нет в том нужды, а если

бы нужда и наступила, я умею, по учению апостола, выносить и изобилие и

нужду; потому никто да не печется обо мне более меня самого

Те же, которые говорят, что все рассказанное не так было, доставили бы

мне большое удовольствие, представив подлинные рассказы, и если б они

разногласили с тем, что я пишу, я признал бы их упрек справедливым и

постарался бы исправиться; но пока ничто не предъявляется, кроме слов, я

оставляю их при их мнении и буду следовать своему, говоря о них, что они

говорят обо мне.

Полагая, что на этот раз я ответил довольно, я заявляю, что,

вооружившись помощью бога и вашей, милейшие дамы, на которых я возлагаю

надежды, и еще хорошим терпением, я пойду с ним вперед, обратив тыл к ветру,

и пусть себе дует; ибо я не вижу, что другое может со мной произойти, как не

то, что бывает с мелкой пылью при сильном ветре, который либо не поднимает

ее с земли, либо, подняв, несет в высоту, часто над головами людей, над

венцами королей и императоров, а иногда и оставляет на высоких дворцах и

возвышенных башнях; если она упадет с них, то ниже того места, с которого

была поднята, упасть не может. И если когда-либо я был расположен изо всех

моих сил угодить вам в чем-нибудь, теперь я расположен к тому более, чем

когда-либо, ибо знаю, что никто не может иметь основания сказать иное, как

только то, что как другие, так и я, любящий вас, поступаем согласно с

природой. А чтобы противиться ее законам, на это надо слишком много сил, и

часто они действуют не только напрасно, но и к величайшему вреду силящегося.

Таких сил, сознаюсь, у меня нет, и я не желаю обладать ими для этой цели; да

если б они и были у меня, я скорее ссудил бы ими других, чем употребил бы

для себя. Потому, да умолкнут хулители, и если не в состоянии воспылать,

пусть живут, замерзнув и оставаясь при своих удовольствиях или, скорее,

испорченных вожделениях, пусть оставят меня, в течение этой коротко

отмеренной нам жизни, при моем. Но пора вернуться, ибо мы поблуждали

довольно, прекрасные дамы, вернуться к тому, от чего мы отправились, и

продолжать заведенный порядок.

Уж солнце согнало с неба все звезды, а с влажной земли ночную тень,

когда Филострато, поднявшись, велел подняться и всему обществу. Отправившись

в прекрасный сад, они принялись здесь гулять, а с наступлением обеденной

поры пообедали там же, где ужинали прошлым вечером. Отдохнув, пока солнце

стояло всего выше, и встав, они обычным порядком уселись у прелестного

фонтана, и Филострато приказал Фьямметте начать рассказы. Не дожидаясь

дальнейшего, она игриво начала так.