Новелла четвертая

Мессер Джентиле деи Каризенди, прибыв из Модены, извлекает из гробницы

любимую им женщину, принятую и похороненную за умершую; оправившись, она

родит сына, а мессер Джентиле возвращает ее вместе с ребенком ее мужу,

Никколуччьо Каччьянимико.

Всем показалось удивительным делом, что кто-либо мог оказаться щедрым

своей собственной кровью, и все утверждали, что Натан своим великодушием

поистине превзошел испанского короля и аббата Клюньи. После того как об этом

много поговорили и так и сяк, король, обратившись к Лауретте, объявил ей

свое желание, чтобы она рассказала, почему Лауретта тотчас и начала: - Юные

дамы, нам говорили о великих и прекрасных делах, и кажется мне, не осталось

ничего, о чем бы нам, стоящим на очереди рассказа, можно было

распространиться (так все новеллы исполнены были повествований о высоких

делах великодушия), если не обратиться нам к любовным делам, представляющим

обильный повод к беседам на разные сюжеты. Как по этой причине, так и

потому, что к этому нас должны увлекать нарочито наши лета, я хочу сообщить

вам о великодушном поступке одного влюбленного, поступке, который, если все

взять в расчет, покажется вам не менее достойным всех рассказанных, если

верно то, что люди отдают сокровища, забывают вражду и, что гораздо более,

полагают в тысячи опасностей жизнь, и честь, и доброе имя, лишь бы обладать

любимым предметом.

Итак, жил в Болонье, известнейшем городе Ломбардии, рыцарь, очень

почтенный, по своим доблестям и благородству крови, по имени мессер Джентиле

Каризенди, который, будучи молодым человеком, влюбился в некую благородную

даму, по имени мадонну Каталину, жену некоего Никколуччьо Каччьянимико;

неудачливый в любви дамы, он, почти отчаявшись, отправился в Модену, куда

был позван подестой. В то время как Никколуччьо не было в Болонье, а его

жена, будучи беременной, отправилась в одно свое поместье, милях в трех от

города, случилось, что на нее внезапно напал жестокий недуг, такой и столь

сильный, что он угасил в ней всякий признак жизни, почему какой-то врач и

счел ее умершей; а так как ее близкие родственницы говорили, будто слышали

от нее, что она забеременела не так давно, и полагали, что ребенок не мог

быть доношен, то, недолго думая, и похоронили ее, со многими слезами, как

была, в усыпальнице ближней церкви.

Об этом один приятель тотчас же сообщил мессеру Джентиле, который, хотя

и был и нищ ее любовью, сильно погоревал о ней и, наконец, сказал: "Итак, ты

умерла, мадонна Каталина! Пока ты была жива, я никогда не был удостоен

твоего взгляда, потому теперь, когда ты не можешь противиться мне, мне

непременно надо взять с тебя, мертвой, поцелуй". Так сказав, он,

распорядившись, чтобы его отъезд оставался в тайне, ночью сел на коня с

своим служителем и, не останавливаясь, прибыл к месту, где похоронена была

дама; вскрыв гробницу и осторожно войдя в нее, он лег рядом с дамой,

приблизил свое лицо к ее лицу и несколько раз поцеловал ее, проливая

обильные слезы. Но как мы видим, что людские желания не удовлетворяются

никакими границами, а всегда стремятся далее, особливо у влюбленных, он,

решившись не оставаться там более, сказал: "Почему бы мне не прикоснуться

хоть немного к ее груди, раз я здесь?" Побежденный этим желанием, он положил

ей руку на грудь и, подержав ее некоторое время, почувствовал, что у нее как

будто немного бьется сердце. Отогнав от себя всякий страх и доискиваясь

сознательнее, он заключил, что она, наверно, не умерла, хотя жизнь казалась

ему в ней слабой и незначительной; потому он насколько мог осторожнее извлек

ее с помощью своего слуги из гробницы и, положив ее перед собою на коня,

тайно привез ее в свой дом в Болонью.

Здесь жила его мать, достойная и умная женщина, которая, обстоятельно

узнав обо всем от сына и побуждаемая состраданием, потихоньку, с помощью

большого огня и ванн, вновь вызвала в ней потухшую жизнь. Когда она

опомнилась, глубоко вздохнув, сказала: "Увы! Где я?" На это почтенная

женщина ответила: "Успокойся, ты в хорошем месте". Та, придя в себя,

осматриваясь кругом, не зная хорошенько, где она, и видя перед собою мессера

Джентиле, исполнилась удивления и попросила его мать объяснить ей, каким

образом она здесь очутилась, и мессер Джентиле подробно рассказал ей обо

всем. Опечаленная этим, она по некотором времени поблагодарила его, как

сумела, а затем попросила его, во имя любви, которую он когда-то питал к

ней, и его чести, чтобы он не учинил ей в своем доме ничего противного ее

чести и чести ее мужа, а когда настанет время, отпустил бы ее домой. На это

мессер Джентиле отвечал: "Мадонна, каковы бы ни были мои желания в прежнее

время, я не намерен ни теперь, ни впредь (так как господь сподобил меня

такой милости, что вернул мне вас от смерти к жизни, чему причиной была

любовь, которую я к вам прежде питал) обращаться с вами ни здесь, ни в

другом месте иначе, как с дорогой сестрой, но мое благодеяние вам,

совершенное этой ночью, требует некоей награды, и потому я желал бы, чтобы

вы не отказали мне в милости, которой я у вас попрошу". На это дама

благодушно ответила, что она на то готова, если только это ей возможно и не

противно чести. Тогда мессер Джентиле сказал: "Мадонна, все ваши

родственники и все жители Болоньи уверены и верят, что вы умерли, и нет

никого, кто бы ждал вас дома, вследствие этого я и прошу у вас как милости,

чтобы вы согласились тайно остаться здесь при моей матери, пока я не вернусь

из Модены, что будет скоро. А причина, почему я вас о том прошу, та, что я

намерен в присутствии достойнейших граждан этого города представить вас

вашему мужу как дорогой и торжественный подарок".

Дама, зная, чем она обязана рыцарю, и понимая, что просьба его честная,

хотя и сильно желала порадовать своей жизнью родственников, тем не менее

решилась сделать так, как просил мессер Джентиле, что и обещала своим

честным словом. Только что она успела так ответить, как почувствовала, что

пришло время родов, и в скором времени, при нежном уходе матери мессера

Джентиле, родила красивого мальчика, что более чем удвоило радость мессера

Джентиле и ее собственную. Мессер Джентиле распорядился, чтобы приготовлено

было все необходимое и за ней ухаживали, как если бы она была его

собственной женой, а сам тайно вернулся в Модену.

Отбыв здесь срок своей службы и собираясь вернуться в Болонью, он велел

приготовить в своем доме в то утро, когда он должен был приехать, великое и

великолепное пиршество для многих именитых людей Болоньи, в числе которых

был и Никколуччьо Каччьянимико. Когда он вернулся, слез с коня и,

поздоровавшись со всеми, нашел и свою даму красивее и здоровее прежнего и ее

сына здоровым, он, невыразимо веселый, посадил своих гостей за стол и велел

роскошно угостить их множеством яств. Когда обед уже приближался к концу,

он, сговорившись наперед с дамой, что намерен сделать, и устроившись с нею,

как ей держаться, так начал речь: "Господа, помнится мне, я слышал когда-то,

что в Персии существует прекрасный, по моему мнению, обычай, и именно

следующий: когда кто-нибудь желает особо почтить своего приятеля, то

приглашает его к себе в дом и там показывает ему все, что у него есть самого

дорогого, будь то его жена или подруга, или дочь, или что-либо другое,

утверждая, что, как показывает это, так много бы охотнее, если б мог,

показал бы ему свою душу; этот обычай я хочу соблюсти и в Болонье. Вы по

вашей любезности почтили мой пир, а я хочу чествовать вас по персидски,

показав вам то, что у меня есть или когда-либо будет самого дорогого на

свете. Но, прежде чем я это сделаю, я прошу вас сказать мне, что вы думаете

об одном сомнительном случае, который я сообщу вам: у некоего человека есть

в доме хороший и преданнейший слуга, который тяжко заболевает; не дождавшись

смерти больного слуги, хозяин велит вынести его на середину улицы и более не

заботится о нем. Идет чужой человек и, движимый состраданием к болящему,

призревает его у себя в доме и с великим тщанием и тратой возвращает в

прежнее здоровье. Если он оставит его у себя и воспользуется им как слугой,

то я желал бы знать, может ли первый хозяин по справедливости жаловаться или

сердиться на второго, если потребует слугу обратно, а тот не захочет его

отдать?"

Именитые гости, после разных обсуждений, сойдясь в одном мнении,

поручили передать свой ответ Никколуччьо Каччьянимико, потому что он был

лучший и изящный говорун. Тот, похвалив наперед обычай Персии, сказал, что

согласен с мнением всех, что первый хозяин не имеет более никаких прав на

своего слугу, ибо не только пренебрег им в подобных обстоятельствах, но даже

выгнал от себя, и что за благодеяния, оказанные вторым хозяином, слуга,

кажется, принадлежит ему по справедливости, почему, оставив его у себя,

второй хозяин не учиняет первому ни вреда, ни насилия, ни оскорбления. Все

остальные, сидевшие за столом, - а между ними было много доблестных людей, -

заявили, что держатся того же, что было высказано Никколуччьо.

Рыцарь, удовлетворенный этим ответом, а главное тем, что передал ему

Никколуччьо, объявил, что и он того же мнения, а затем сказал: "Теперь пора

учествовать вас согласно моему обещанию". И позвав двух своих домочадцев, он

послал их к даме, которую велел богато одеть и украсить, приказав передать

ей, чтобы она сделала ему удовольствие, пришла бы порадовать своим

присутствием именитых гостей. Та, взяв на руки своего красавца сынка, вошла

в зал в сопровождении двух домочадцев и по усмотрению рыцаря села рядом с

одним из доблестных людей; а он говорит: "Господа, вот то, что у меня есть и

будет мне дороже всего другого; поглядите, не покажется ли и вам, что я

прав".

Гости приветствовали ее и, много похвалив и заверив рыцаря, что она и

должна быть ему дорога, принялись разглядывать ее, и многие между ними

сказали бы, что это она и есть, если бы не считали ее мертвой. Но больше

всех разглядывал ее Никколуччьо, и когда рыцарь на некоторое время вышел,

он, сгорая желанием узнать, кто она, и не будучи в состоянии удержать себя,

спросил ее: из Болоньи ли она, или чужестранка. Дама, слыша вопрос мужа, с

трудом удержалась от ответа, но все же смолчала, исполняя условленный

договор. Кто спрашивал, не ее ли это сын, кто говорил, не жена ли она

Джентиле или какая-нибудь родственница его, но она не отвечала никому. Тогда

один из гостей сказал входившему Джентиле: "Мессере, это действительно

сокровище, но, нам кажется, она нема; так ли это?" - "Господа, - ответил

мессер Джентиле, - ее настоящее молчание не малое доказательство ее

добродетели". - "Скажите же вы нам, - продолжал тот, - кто она?" Говорит

рыцарь: "Это я сделаю охотно, но под условием, если вы мне пообещаете, что

бы я ни говорил, не двигаться с места, пока я не окончу моего рассказа".

Получив такое обещание от всех, когда убрали со столов, мессер Джентиле,

сидя рядом с дамой, повел речь: "Господа, эта женщина - тот честный и верный

слуга, относительно которого я недавно поставил вам вопрос; ее близкие,

которым она не была дорога, выкинули ее на улицу, как не ценную и уже

бесполезную вещь; я подобрал ее и моим попечением и моими стараниями вырвал

ее из объятий смерти, а господь, сжалившись над моим добрым чувством, из

ужасающего трупа превратил ее в такую красоту. Но для того чтобы вы точнее

узнали, как это случилось, я разъясню вам это вкратце". И начав рассказывать

им, как он в нее влюбился, он, к величайшему изумлению присутствующих,

передал им подробно все, что случилось до последнего времени, а затем

прибавил: "Вот почему, если никто из вас, а главное Никколуччьо, не изменил

недавнему приговору, эта женщина, по справедливости, моя, и никто не может

по праву потребовать ее у меня".

На это никто не ответил, каждый ждал, что он выскажет далее.

Никколуччьо, все другие гости и сама дама плакали от жалости; но мессер

Джентиле, встав с места и взяв на руки ребенка, а мать за руку, подошел к

Никколуччьо и сказал: "Встань, кум, я возвращаю тебе не твою жену, которую

твои и ее родственники выкинули, а хочу отдать тебе эту даму, мою куму, с

этим ее сынком, который, я уверен, зарожден тобою, которого я держал у

купели, положив имя Джентиле; и я прошу тебя, чтобы она не стала тебе менее

дорогой потому, что прожила в моем доме почти три месяца, ибо клянусь тебе

богом, который, быть может, и заставил меня полюбить ее, дабы моя любовь,

как то и случилось, была причиной ее спасения, - что она никогда не жила ни

с отцом, ни с матерью, ни даже с тобой самим так честно, как прожила в моем

доме при моей матери". Так сказав, он обратился к даме и проговорил:

"Мадонна, теперь я освобождаю вас от всех данных мне вами обещаний и передаю

вас Никколуччьо совершенно свободной". И передав даму и ее ребенка в руки

Никколуччьо, он вернулся на свое место и сел.

Никколуччьо принял с величайшей радостью свою жену и ребенка, тем более

довольный, чем дальше была надежда, и как только лучше мог и умел

возблагодарил рыцаря, а все прочие плакали от жалости, много восхваляя его

за это, и кто бы о том ни слышал, одобрял его. Дама была принята в своем

доме с величайшим торжеством, и болонцы долгое время глядели на нее с

восхищением точно на воскресшую, а мессер Джентиле вечно жил в дружбе с

Никколуччьо, его родными и родней его жены.

Что скажете вы на это, благосклонные дамы? Полагаете ли вы, что король,

отдавший свой скипетр и корону, или аббат, которому это ничего не стоило,

примиривший с папой преступника, или старик, подставивший свое горло

вражьему ножу, - что все это может сравниться с подвигом мессера Джентиле,

который, молодой и пылкий, веривший в свое право обладать тем, что отбросило

небрежение другого, а он по своему счастью сохранил, не только честно

обуздал свою страсть, но и, владея тем, к чему, бывало, стремился всеми

помышлениями и что хотел похитить, возвратил по свободному побуждению?

Конечно, думается мне, ни один из рассказанных великодушных подвигов не идет

в сравнение с этим.