6 Баллов (По а. Грину)

№23

Жеребенок.

Против старого монастыря Дон, притиснутый к горе, мчится с бесшабашной стремительностью. На повороте зеленые гривастые волны с наскока поталкивают меловые глыбы, рассыпанные у воды.

Если б казаки не заняли колена, где течение слабее и Дон шире и миролюбивей, и не начали оттуда обстрела предгорья, эскадронный никогда не решился бы переправлять эскадрон вплавь.

Переправа началась. В воду с грохочущим плеском ввалился эскадрон – сто восемь полуголых всадников, столько же разномастных лошадей. Кинув в лодку весло, Трофим поднялся во весь рост и, жмурясь от солнца, искал глазами в куче плывущих голову своей кобылы. Напрягая зрение, Трофим увидел и жеребенка. Плыл он толчками, то высоко выбрасываясь из воды, то окунаясь в нее. И вот тут-то ветер, плеснувшийся над Доном, донес до Трофима тонкое, как нитка паутины, призывное ржание.

Крик над водой был звонок и отточен, как жало шашки. Полоснул он Трофима по сердцу. Пять лет войны сломал, сколько раз смерть по-девичьи засматривала в глаза, и хоть бы что, а тут побелел и, ухватив весло, направил лодку против течения, туда, где кружился обессилевший жеребенок. Из яра выскочили казаки. Чмокаясь в воду, шипели пули.

Подрагивая, Трофим с глухим мычанием плюхнулся в воду. Через пять минут Трофим был возле жеребенка, левой рукой подхватил его под нахолодавший живот, захлебываясь, судорожно икая, двинулся к берегу.

Небо, лес, песок – все ярко-зеленое, призрачное. Последнее усилие – и ноги Трофима скребут землю. Волоком вытянул на песок тельце жеребенка.

Качаясь, встал Трофим на ноги, прошел два шага и упал на бок. В двух шагах от жеребенка лежал Трофим, и жесткие посиневшие губы, пять лет не целовавшие детей, улыбались.

3 Балла (По м. Шолохову)

№24

Буро-ржавая степь до удушья пахнет распаренной полынью. Сквозь подметки сапог чувствую, как круто спеклась земля. Давно уже сорвал с головы накаленную каску, пилотка насквозь мокра от пота, пытаюсь поймать лбом ветерок, но воздух недвижим, лишь плавится от зноя, колеблет степные дали.

Самолет шел прямо на нас, самолет-одиночка с неровным, монотонно качающимся звуком мотора. Не спеша, не снижаясь и не набирая высоту, он рос на глазах и странно преображался, с каждой секундой становясь все диковиннее.

Все держали на изготовку карабины, жалкое оружие против воздушного нападения. Но никто не стрелял, смотрели, завороженные, снизу.

Странное сооружение пронесло над нами свой раздвоенный хвост, казалось презрительно дозволяя глядеть на себя. И мы глазели на невиданное чудо, забыв об опасности.

Встретились первые раненые. Оба иконно-черноликие, братски похожие друг на друга.

В пыльной лебеде рослый, соломенно-рыжий парень в мундирчике незнакомого цвета. Первый из врагов перед нами воочию. Я лелеял в себе мстительное чувство, а в душу просачивается незваная, смущающая жалость. У этого парня все-таки небронированное брюхо, коли лежит в лебеде.

Мы выехали на бахчу, и в воздухе запели пули. Мне нисколько не страшно, даже весело, и никакой силы воли не прилагаю. Спокойно шагают кони в упряжке. Только ездовые уже соскочили вниз, ведут передних под уздцы – так ближе к земле, надежнее. Пока никого еще не зацепило, никто не ранен.

Зарылась в прокаленную землю пехота, лица черные от въевшейся окопной пыли. Устроились они, однако, по-хозяйски: брустверы замаскированы травкой, кое-где накрыты плащ-палатками, чтоб не сыпался песочек вниз, и торчат из канавок-бойниц вороненые стволы ручных пулеметов. Позади окопов противотанковая пушечка обвешана, опять же для маскировки, растрепанными арбузными плетями. Бахча обрела суровый фронтовой вид.