4 Балла (По и. А. Бунину)

№12

Будит меня чей-то мучительный кашель. Вижу станового в рыжей енотовой шубе поверх серой полицейской шинели. Глаза у него вытаращены и полны слез, обветренное лицо красно, седые усы взъерошены. В старом вагончике сумрачно: окна полузанесены снегом. Однообразно белеют поля, машет вдали крыльями птица, чернеют деревушки – все это кругами уходит назад. Ветер лениво развевает дым паровоза, и кустарники, по которым расстилается этот дым, как будто плавают по снежному полю.

Пассажиров, кроме меня и станового, который, впрочем, скоро слезет на разъезде, всего-навсего один: бородатый коренастый старик – железнодорожный артельщик, похожий на уездного лавочника. Все утро слышно, как он с наслаждением схлебывает с блюдечка горячий, крепко настоянный чай.

Около двери, где я помещаюсь, несет холодом; сижу и смотрю то на новенькие тесовые станции, то на белое поле с перелесками, и кажется, что стволы деревьев трепещут и сливаются, а весь перелесок идет кругом: ближние деревья, трепеща, бегут назад, а дальние постепенно заходят вперед. Необыкновенно приятно смотреть на мелькающий в воздухе снег: настоящей Русью пахнет!

Едем с опозданием: стояли в поле, и никто не знал почему, и все сидели в томительном ожидании, слушая, как уныло шумит ветер за стенами неподвижных вагонов и как жалобно кричит паровоз. Я хожу из вагона в вагон и везде вижу жизнь русского захолустного поезда. В первом и втором классе пусто, а в третьем – мешки, полушубки, сундуки, на полу сор и подсолнухи, почти все спят, лежа в тяжелых позах. Неспящие сидят и до одурения накуриваются.

Долгий свисток, который дает поезд, проходя перед городом по мосту, как бы извещает обитателей этих мест о своем шествии.

5 Баллов (По и. А. Бунину)

№13

Пост на исходе. Прошумели скворцы над садом, - слыхал их кучер, - а на Сорок Мучеников прилетели жаворонки. Каждое утро вижу их в столовой: глядят из сухарницы востроносые головки с изюминками в глазках, а румяные крылышки заплетены на спинке.

Бережливо покачиваясь на ледяной канавке, съезжает первая пролетка на мостовую. Щеголь извозчик крестится и катит с веселым стуком.

В кухне сидит гусыня-злюка. Она шипит по-змеиному и изгибает шею – хочет меня клюнуть. Скоро Пасха! Принесли паука – круглую щетку на шестике – обметать потолки. В магазине поставили карусель с яичками. Я подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другим, как сон. Сахарные, атласные.

Василь Василич принес живой рыбы – пескариков, налимов, - сам наловил. Он прямо из-под Звенигорода. Барки с лесом на крыльях летят. А у соседей вдрызг расколотило, вроссыпь. На Василь Василиче сапоги в грязи. Говорит хриплым голосом, глаза заплыли.

Отец доволен: Пасха будет спокойная. В прошлом году заутреню на реке встречали.

Страстные дни. Меня сажают читать Евангелие. На дворе самая веселая работа: сколачивают щиты, тешут планочки. Горкин выжигает крестик в своей каморке. Кажется, что на дворе Христос. Двор выметен, все уголки подчищены, и под навесом даже.

Мнут в широкой кадке творог. Пекаря, засучив рукава, тычут туда кулаками, сыплют изюму. Толкут миндаль, по всему дому слышно.

На дворе костер, варят в котле заливку для иллюминации. Мешают палкой, кладут огарки и комья сала. Стаканчики стоят на досках, в гнездышках, и похожи на разноцветных птичек. Пунцовые, зеленые, золотые… Покачиваясь, звенят стеклянные шары, и солнце плющится на их боках.

Ударяют печально к Плащанице. Путается во мне и грусть, и радость. 7 баллов (По И. С. Шмелеву)

№14

Неужели все кончено и пора уходить? Числов, старый наездник, растерянно обводил глазами роскошный кабинет графа, владельца знаменитой конюшни, золоченые фигурки скакунов-победителей, развешанные по стенам хлысты, подковы и седла. Забрав чемодан, он поехал в гостиницу…

Поезд подходил к городу. Забелел собор на горе, сверкнула полоска Волги. Пахнуло тишиной и покоем. Здесь, на берегах Волги, никогда не звучал скаковой колокол, волновавший сердце. Мэри положила ему на плечо головку. Дергаются белые ушки, темно-голубые глаза весело смотрят вдаль, влажные губы приятно щекочут лицо.

Дня три старый наездник возился в сарае. Мохом заделал щели, починил пол. В конюшне стало теплей, и воробей-старожил перенес сюда свою резиденцию. В Мэри начал развиваться инстинкт скаковой лошади. Носясь по кругу, она искала глазами соперников, но их еще не было. Хозяин треплет ее по шейке и цокает по привычке.

Дни бежали. Серенький домик стоял по-прежнему скучный. Скучно было снаружи, но невесело и внутри: семья начинала нуждаться. Давно отнесли в ссудную кассу жетоны и победные кубки. Ведь для Мэри нужен овес!

Мэри появилась на скачках. Черная масса трибун. Мэри забилась на старте… Кажется, целая вечность прошла… Нет, только секунда потеряна. И вот она уже идет ровно, пригнувши ушки. Бегут секунды. Плавно пощелкивает стрелка аппарата. То опускается, то поднимается золотистая Мэри. Ровно колышется гривка, звончей режет назойливый ветер. Сильней стелет золотистая Мэри. Старый жокей видит: взмокла дрожащая гривка. Хрипит у Мэри в груди. В струнку тянется тонкий корпус. Едва сидит Числов, немеют руки. Только десять сажен осталось. Почти хрипит Числов и только теперь поднимает перламутровый хлыстик. Молнией ринулась Мэри, золотой стрелой скользит над землей.

Кончилась скачка. Гремят трубы, словно морские валы. Люди бегут туда, где бьется непобедимая Мэри.