1652 Г. Иностранцам, живущим в России, было запрещено под страхом

наказания одеваться в русское платье: на этом специально настаивал

патриарх (Никон). С другой стороны, следует иметь в виду, что немецкое

платье в допетровской Руси было потешным (маскарадным)". Но такими же

ряжеными представлялись современникам, да и самому царю Ивану, опричники,

и обходился он с ними соответственно - вспомним расправу над "опричным"

архиепископом Пименом. "Напротив, - добавляет Б.А. Успенский, - в

петровское время свадьбы шутов Шанского и Кокошкина празднуются в русском

платье, принявшем теперь характер маскарадного", - знаки в оппозиции

сменились на противоположные.

В результате петровской деятельности, как и опричнины, страна оказывается

разделенной территориально. "Пока существует опричнина, к ней каждый год

приписываются новые города, уезды, даже монастыри. Москве Иван

противопоставляет Александровскую слободу и Вологду. Первая - это личная

резиденция царя... а вторая призвана быть столицей новой России... При

Петре роль Александровской слободы играет Преображенское, роль Вологды -

Петербург. Хотя территориальное разделение государства выражено не столь

наглядно, все же постройка Петербурга воплощает именно эту идею. Он, по

словам Феофана Прокоповича, олицетворяет новую, "златую" Россию в

противовес России прежней, "древяной"". Мы видим разделение не только в

пространстве, но и во времени, разрыв времен, подчеркивавшийся тем, что и

Иван, и Петр окружали себя молодыми, часто не очень знатными людьми или

просто выскочками. Так идея родового единства и преемственности сменяется

идеей разделения, конфликта отцов и детей, где одни других вновь

воспринимают как представителей "кромешного" мира (ср. более поздние

формулы "темное царство", "проклятое прошлое", "старый мир", от которого

отрекались, как опричники от отца-матери, - в каком-то смысле здесь тоже

присутствуют остатки, рецидивы сосуществования двух миров, каждый из

которых обладает собственной святостью).

"Раздвоение России, - пишут AM. Панченко и БА Успенский, -

распространяется и на личность монарха. Два облика у России - два облика у

царя". Действительно, как Грозный, приняв имя Ивана Московского, бил челом

"ряженому царю" Симеону Бекбулатовичу, так и Петр, назвавшись Петром

Михайловым, представлялся простым бомбардиром, назначив "ряженого короля",

князь-кесаря Ромодановского. Как и Иван, борясь с боярами, Петр

продублировал, удвоил государственную иерархию власти, установив

параллельно унаследованной от старой Руси новую бюрократическую систему

чиновничьего управления. Ставка Петра на иностранцев также напоминает о

некоторых льготах, полученных иноземцами при Иване Грозном, который явно

симпатизировал немцам-лютеранам.

Очевидно, что Петр, как и Иван, говоря современным языком, работает в

контркультуре, но не отличающейся принципиально от прежней, как было

принято думать, а только меняющей знаки. Это, по словам Б.А. Успенского,

"анти-тексты, минус-поведение, находящееся в пределах той же культуры. Во

всяком случае, так могло расцениваться оно современниками, и это

принципиально важно. Иначе говоря, поведение Петра, как это ни

парадоксально, в большей степени не выходило за рамки традиционных

представлений и норм: оно вполне укладывалось в эти рамки - но только с

отрицательным знаком. Соответственно на языке эпохи действия Петра и не

могли восприниматься иным образом: в глазах современников Петр как бы

публично заявлял о себе, что он - Антихрист". Действительно, если

петровские преобразования были вполне понятны современникам, то

толковаться они могли только как наступление антицарства, живущего по

антизаконам, как выворачивание жизни наизнанку; как пришествие антипода

Христа, ожидавшегося перед концом света, - Антихриста. Таковым Петра и

считали, особенно в старообрядческой среде, где были обострены

эсхатологические (т.е. связанные с представлениями о скором конце света)

ожидания.

Делалось это, видимо, вполне сознательно: Петр был русским человеком и

знал "язык" антимира. Дело, вероятно, в том, что он "вполне сознательно

игнорировал свой родной "язык" как неправильный, признавая единственно

правильный импортируемый "язык" западноевропейских культурных

представлений". В сознании царя традиционные "верх" и "низ" поменялись

местами (вероятно, в результате зарубежных поездок, общения с иноземцами),

родной, привычный мир стал на фоне заморских стран восприниматься как

"смеховой", "кромешный". Но само отношение к "языку", использование его

как важнейшего орудия деятельности, оставалось вполне традиционным,

заставляя Петра пренебрегать неизбежной народной реакцией на свои

перемены. Фактически царь ради идеи принятия "правильного" языка культуры

(внешними признаками которого были европейское платье и брадобритие,

курение табака и хвойные ветви на Новый год, приходящий в январе, а не в

сентябре) обрек себя на непонимание своими подданными". Он делал одно, а

истолковывалось оно как другое, более того - совершенно обратное.

Такое поведение, как замечает Б.А. Успенский, имеет на Руси свою традицию.

Это "обратное поведение" (антиповедение), применяемое в черной магии и

строившееся в значительной степени как антицерковное, антисакральное, что

и связывалось массовым сознанием простого народа с царством Антихриста.

Замечательно, что Петр, по тонкому наблюдению Б.А. Успенского, в раде

случаев как бы "оправдывает" народные ожидания. "Прежде всего, его

поступки вполне отвечают эсхатологическим ожиданиям эпохи. Пришествие

Антихриста ожидалось в 1666 г., когда же оно не исполнилось, стали ждать

его в 1699 г. (1666+33=1699, где 33 - возраст Христа. - А.Ю.). И всего за

несколько дней до наступления этого года (25. VIII. 1968 г.; следует иметь

в виду, что новый год начинался с первого сентября) явился Петр из первого

своего заграничного путешествия, причем его прибытие было сразу же

ознаменовано целым радом культурных нововведений (уже на следующий день

началась насильственная стрижка бород; уничтожением бород было

ознаменовано и новолетие 1699-го года; тогда же началась и борьба против

национальной русской одежды и рад реформ того же порядка). С этим,

естественно, связывали слух о том, что настоящего Петра за границей убили,

причем замечательно, что слухи эти начались еще до возвращения Петра. Надо

полагать, что легенде о "подменном царе" способствовал и карнавальный

маскарад Петра, который на время вояжа принял на себя роль урядника Петра

Михайлова. Еще более поразительно, что слухи о покушении Петра на жизнь

царевича Алексея более чем на 10 лет... опередили само событие и как бы

предвосхитили его (знаменательно, что на основании этих слухов уже за 6

лет до казни царевича появляется первый самозваный Лжеалексий!). Поступки

Петра, тем самым, вполне вписывались в те образы, которые уже заранее

существовали".

Итак, петровские преобразования, "взнуздавшие Россию", воспринимались

массовым сознанием как экспансия "смехового", "кромешного", сатанинского

мира, как наступление "последних времен". Это до предела углубило и без

того давний раскол русской культуры. Если прежде противные стороны еще

понимали "язык" (а значит, смысл поведения) друг друга, то после Петра

пути окончательно разошлись. Это привело в итоге к параллельному

существованию двух национальных культур, пользовавшихся одно время даже

разными языками в узком смысле слова (русский - французский), хотя,

конечно, влиявших друг на друга. Причем каждая из культур, как бы отражая

общий раскол, сама оказалась разделенной (православные - старообрядцы или

сектанты; славянофилы - западники; либералы - радикалы-революционеры).

Кульминацией идеи раскол отости стала гражданская война и то, что

последовало за ней (белые - красные, буржуазия - пролетариат и т.д.). А

собственно "смеховая" культура, так трагически выплеснувшаяся в мир,

продолжала существовать и в "чистом", исконном виде традиционных народных

празднеств, дожив в некоторых формах до очередной великой ломки первой

четверти XX в., окончательно вытеснившей ее с площадей в музеи и на

клубно-концертные эстрады. Рассмотрим бегло некоторые остатки "смехового

мира" в Российской империи.

Балаган, раек, лубок

Традицию древнерусских скоморохов в XVIII - XIX вв. продолжали так

называемые балаганы - "временные дощатые здания с брезентовой крышей и

флагами над ней", которые устраивались на площадях в праздничные дни

(масленица, Пасха и др.). Балаганы напоминали нынешний цирк. "В программе

балаганных представлений, - писала исследовательница народного театра Н.И.

Савушкина, - были и цирковые номера (фокусники, канатоходцы), и показ

всевозможных "чудес" (женщина-рыба, карлики, великаны, силачи, уродцы), и

пантонимы на лубочные сюжеты (т.е. на сюжеты народных книг и картинок, о

которых ниже. - А.Ю., например "Битва русских с кабардинцами"), песни и

пляски. А кроме того, драматические сценки, основанные на фольклорных

сюжетах, народный конферанс. Главным драматическим жанром, часто

определявшим успех всего представления, были приговоры балаганных "дедов",

зазывал. Они произносились перед началом представления на специальном

балкончике-payee, пристроенном к балагану. Вернее, не произносились, а

разыгрывались. Один дед, обращавшийся непосредственно к публике, или двое

- зазывала и понукала, ведущие диалог с привлечением зрителей, - играли

точно так же, как ряженые, пришедшие на вечеринку. <...> Вся праздничная

атмосфера гулянья была пронизана народным карнавальным весельем, с его

свободой и фамильярностью, шутками, обращенными в одинаковой мере на себя

и на окружающих". Карнавальный, смеховой характер имели и костюмы "дедов".

"Они выступали обычно в кафтане, лаптях, с бородой и усами из пакли, с

наклеенным большим носом. Дополняя свою красочную речь юмористической

жестикуляцией, телодвижениями, они либо рассказывали о себе, либо

"задирали" кого-нибудь из публики".

Смеховой жанр, в котором работали балаганные деды, - балагурство - одна из

национальных русских форм смеха. Она требует остроумия, живого,

находчивого ума и повышенного языкового чутья, внимания к внешней стороне

того, что говорится. Это зачастую рифмованная речь, где рифма не просто

украшение, но средство создания комического эффекта за счет сближения,

сопоставления схожих по звучанию слов. "Балагур, - замечает Д. С. Лихачев,

- разрушает значение слов и коверкает их внешнюю форму. Балагур вскрывает

нелепость в строении слов, дает неверную этимологию или неуместно

подчеркивает этимологическое значение слова, связывает слова, внешне

похожие по звучанию, и т.д." Речь балагура относится к обычной так, как

танец к простой походке. Он говорит не прозой, как все мы, а так

называемым раешным стихом - таким же, каким слагались подписи под

лубочными картинками, фольклорная народная драма XVIII - XX вв., им же

написана "Сказка о попе..." А.С. Пушкина. К сожалению, прибаутки

балаганных "дедов" почти не записаны и еще менее опубликованы. В своем

большинстве это полуимпровизационное искусство для нас утрачено. Некоторое

представление о нем могут дать тексты балаганных прибауток, записанных в