Глава 5. Куда и как идет история? Необходимые инструменты.

Эта глава посвящена важнейшему традиционному разделу философского знания — философии истории.

Все вы, начиная с младших классов, так или иначе прикасались к изучению истории нашей страны, других стран, всего человечества. И чем занимается наука «история», наверное, представляется вам ясным. «Ис­тория» — это наука, изучающая прошлое; ее задача — реконструировать, воспроизвести дела давно минувших дней», при этом весьма желательно отделить реально происходившие события от «преданий старины глубо­кой». История изучает, как жили люди раньше, какие деяния они совершали, чего достигли. Она фактичес­ки создает коллективную память о том, что происхо­дило, помогает сохранять целостным во времени само­сознание народов и человеческого рода как единства. Из реальной протекшей истории «извлекают уроки» — она служит настоящему и будущему людей, давая воз­можность осмыслить ошибки прошлого. Именно по­этому задача любого историка — воспроизводить об­стоятельства такими, как они были на самом деле, не допускать искажений, лжи, обмана, субъективного ис­толкования.

Чем же занимается философия истории? Она изуча­ет многие проблемы, выходящие за рамки компетенции самих историков, занятых исследованием следов прош­лого.

Прежде всего философов интересует, подчиняется ли объективный исторический процесс каким-либо зако­нам подобно тому как подчиняются законам явления

331

природы, или же он являет собой поток случайностей, никак не связанных между собой и ничем не детерми­нированных*. Что представляет собой история: упоря­доченный «космос» событий или же беззаконный харе? Если законы истории существуют, то каковы они и воз­можно ли их познать, чтобы не блуждать в потемках и не совершать новых и новых оплошностей.

Следующая важная тема — целостность истории. Вправе ли мы говорить об «истории человеческого рода» или только об истории отдельных этносов, государств, племен, культур? история—г это единое полотно или лоскутное одеяло, где каждый лоскуток связан с дру­гим только мыслью самого исследователя?

Третий вопрос: куда идет история? Есть ли у ис­торического процесса некая направленность, а если она есть, то к добру она ведет человечество или ко злу? Чего нам ждать от будущего? К чему готовиться гря­дущим поколениям? И если впереди маячат тяжелые испытания, то как облегчить собственную участь и вы­нести их достойно?

Однако мало понимать вектор движения, необхо­ димо еще выяснить, какие силы движут вперед исто­ рические события, что является определяющим в раз­ вертывании социальных и духовных процессов. Явля­ ются ли такими «движителями» сами люди, и если «да», то какие именно: вожди, короли, интеллектуалы, жре­ цы религий? А, может быть, это сам многомиллионный народ без, различия чинов и званий толкает общими усилиями телегу истории? Впрочем, вполне возможно, что не люди, а какие-то безличные отношения или сверхъестественные существа «командуют парадом» на историческом плацу. Было бы излишней самоуверенно- стью заявлять, что ответы на эти вопросы уже най­ дены. -

Важнейшей темой философии истории, прямо выте­кающей из предыдущего вопроса, является проблема соотношения в истории субъективного и объективного, свободы и необходимости. Каковы границы волевогв человеческого вмешательства в вбъективные обстоя­тельства? Достигнем ли мы своих целей, придем ли к гармонии, если будем пытаться рационально влиять на ход исторического процесса? Не обернется ли яаше вмешательство против нас самих?

* Детерминировать — определять, обусловливать. 332

Философия истории интересуется также, возможно ли изучать чисто событийный ряд без учета того, как осознавалась текущая жизнь самими людьми — участ­никами исторических перипетий. Видимо, нет. Там, где хроники пишутся объективистски, то есть социальная действительность изображается по аналогии с безлич­ными природными процессами, не остается места соз­нанию, хотя, именно оно и только оно способно одуше­вить прошлое и сделать его понятным для современно­го человека. Без понимания того, как мыслили наши предшественники, что они чувствовали, какой смысл вкладывали в то или иное действие, невозможно постиг­нуть былые эпохи. Поэтому философия и историческая наука создают своеобразный синтез, особую смысло­вую призму, взгляд через которую способен оживить и возродить минувшее.

Еще одна важная и непростая тема — смысл исто­рии. Существует ли он? Откуда он берется? Предза-дан он или должен быть найден? А, быть может, исто­рия бессмысленна, как и вся человеческая жизнь? Ма­ячит ли впереди некая высокая цель или история прос­то течет, как большая река, чтобы в конце концов рас­твориться в море забвения, в океане вечности?

И, наконец, многие вопросы философии истории со­прикасаются и граничат с проблематикой, которую обычно называют «социологией познания». Здесь воз­никают серьезные каверзы, важнейшая из которых звучит так: «Можно ли вообще познавать историю^ Не выступают ли исторические описания и тем более кон­цепции только произвольными конструкциями нашего ума? Существует ли «историческая правда» или исто­рическое знание всегда глубоко субъективно, и каж­дый участвует в «своей собственной истории»?

Все дело в том, что сама история есть сугубо чело­веческое создание. Здесь не лишне вспомнить извест­ное высказанное К. Маркса, который писал в работе «Святое семейство»: «История не делает ничего, она «не обладает никаким необъятным богатством», она «не сражается ни в каких битвах!» Не «история», а имен­но человек, действительный, живой человек — вот кто делает все это, всем обладает и за все берется. Исто­рия не есть какая-то особая личность, которая пользу­ется человеком как средством для достижения своих целей. История не что иное, как деятельность пресле­дующего свои цели человека, являясь плодом челове-

333

ческих деяний, история является и результатом мне­ний, пониманий, истолкований, где каждая очередная интерпретация* становится источником новых дейст­вий и событий, а грянувшие события совсем по-разно­му осмысливаются их разными участниками. Поэтому увидеть иторию «такой как она есть» чрезвычайно сло­жно. Всякий раз возникает вопрос о том, чья точка зре­ния выражена в историческом свидетельстве, через

Интерпретация — истолкование, разъяснение смысла.

334

призму каких интересов преломились описанные собы­тия. Сама история — не субъект и ответить не может. Историческую истину (и правду) совместно ищут люди усилиями своего ограниченного ума, ошибаясь, заблу­ждаясь и перетолковывая уже понятое.

Для того, чтобы исследовать вопросы, поднимаемые философией истории, необходим интеллектуальный ин­струментарий, который помог бы ученым пробраться через гигантское нагромождение исторических фактов и выйти к конструктивным смысловым решениям. И такой инструментарий, конечно, есть. При всем разли­чии разнородности существующих философско-исто-ческих подходов, можно выделить ряд крупных поня­тий, которые так или иначе применяет всякий, кто бе­рется рассуждать о судьбах истории.

Прежде всего надо упомянуть понятие историческо­го закона, вокруг которого по сей день продолжаются споры. Европейская философия Нового времени полага­ла, что общество так же, как природа, подчинено стро­гому внутреннему порядку, и задача человеческого ума — понять этот порядок, чтобы не действовать против необходимости, не пытаться пробить лбом стену. Хао­тичность и суета внешних событий — лишь пелена, за которой скрываются тайные пружины, предполагаю­щие внутреннюю логику, четкую, недвусмысленную и лишь до времени сокрытую от пытливого человеческо­го взгляда. Представление о глубинной упорядоченнос­ти исторического процесса находит яркое выражение в трудах Гегеля, видевшего за внешними зигзагами со­бытий могучий замысел Абсолютного Духа, преследую­щего собственные цели. История движется по законам диалектики, воспроизводит схему «тезис — его отри­цание (антитезис) — «синтез», в результате чего об­щество развивается по спирали, время от времени воз­вращаясь к якобы исходной ^форме, хотя историческое содержание оказывается совершенно новым, впитав­шим в себя опыт предшествующих фаз.

Идея исторического закона активно разрабатыва­лась в марксизме. Именно здесь возникло представле­ние о том, чт® познанные законы истории можно прак­тически применять для преобразования социальной жизни. Мало знать закон, надо содействовать его реа­лизации. Здесь проявилось важнейшее противоречие марксизма, породившее впоследствии разные его прак-

335

тические интерпретации: Ленинскую (революционари-стскую) и социал-демократическую.

По К. Марксу в обществе действуют объективные зако­ны-тенденции. Это значит, что множество людей живут своей частной жизнью, трудятся, рожают детей, ставят и достигают свои маленькие цели, но из их совокупных действий вырастет некая равнодействующая, которая создает социально-исторические связи и отношения, уже не зависящие от воли и сознания тех, кто ее породил. Объ­ективно обстоятельства складываются так, что застав­ляют людей действовать определенным образом, под­чиняют их себе. Так, сложившиеся в деятельности за­коны рынка определяют характер взаимоотношений в буржуазном обществе, и эти взаимоотношения посто­янно воспроизводятся. Воспроизводятся частная собст­венность, отчуждение, эксплуатация. Однако, считает Маркс, у буржуазного общества есть объективная тен­денция к историческому самоисчерпанию. Оно идет к своему концу. И если мы разглядели, что общество пе­ревалило в своем развитии через высшую точку и кло­нится к закату, если мы поняли разумом, что объек­тивная тенденция ведет мир к новой фазе, то отчего нам не помочь старому несправедливому обществу по­скорее закатиться? Ведь общественные законы реали­зуются только через действия людей! Значит, поняв, к чему клонится дело, можно сорганизоваться и ускорить социальные процессы. Они хоть и объективные, но под­вержены все же субъективным влияниям. Надо сделать наше социальное знание инструментом преобразования действительности. Если старыд мир Падает, надо его подтолкнуть, а на его месте создать новый, справедли­вый социальный строй, потому что по законам диалек­тики эксплуататорское общество должно смениться об­ществом без эксплуатации.

Маркс — рационалист. Он считал, что если, зная за­коны природы, можно создать паровоз, то зная зако­ны истории, можно совершить революцию и построить новый мир. Он не учел только, что его суждение о за­кате капитализма может быть ошибочным, и его нель­зя проверить в лабораторных условиях, как проверяет­ся знание природных явлений. Как горько пошутили впоследствии, Маркс принял детские болезни капита­лизма за старческие немощи. Но это обнаружилось ку­да позже. А вся вторая половина XIX века прошла в Европе под знаком социально-исторического рациона-

336

лизма, когда казалось, что исторические законы — вещь совершенно реальная, да еще и способная быть оруди­ем практики.

Впрочем, так казалось далеко не всем. Генрих Рик-керт, философ, принадлежащий к Баденской школе не­окантианства*, сосредоточил свое внимание на принци­пиальном отличии методов ученого-естествоиспытателя от методов историка-гуманитария. И если для Маркса истории — это естественноисторический процесс, в котором разум ученого находит объективные законы, то для Риккерта история — последовательность инди­видуальных, неповторимых событий. Каждое событие однократно, уникально, не имеет аналогов. Его нельзя воспроизвести, продублировать. Именно поэтому к ис­тории не применимы те обобщения, которые получены при изучении природы, в том числен понятие закона. Мы, конечно, можем его применить, но тогда сама суть ис­тории ускользнет от нас через крупные ячейки обезли­ченных научных обобщений. Поэтому Рнккерт говорит о «генерализующем» методе естествознания и «инди­видуализирующем» методе историка, направленном на описание однократных, единичных явлений.

В XX веке страсти вокруг понятия исторического за­кона разгорелись в связи с опытом революции в Рос­сии. Знаменитый философ-позитивист Карл Поппер на­писал книгу «Нищета историцизма», где старался до­казать, что предсказать будущее на основе знания со­циальных законов невозможна. Главным объектом его критики выступила марксова теория материалистичес­кого понимания истории, которую он назвал «исторй-цизмом». Согласно Попперу историцизм — это пред­ставление о социальных законах, изменяющихся от од­ной фазы жизни общества к другой, и о том, что, зная тенденции изменений, можно предвидеть качественные характеристики нового этапа. Поппер подчеркивает, что стремление к такого рода пророчествам характерно для исследователей, охваченных активизмом, желающих вмешаться в исторический процесс и вносить в него революционные изменения. Но все попытки предсказать будущее, считает Поппер, несостоятельны. Предсказа­ния логически противоречивы, так как они или созда­ют то будущее, которое предрекают, или самим своим

* Неокантианство — философское направление, существовавшее на рубеже 19—20 веков в Европе (расцвет в 1890—1920 гг.).

337

существованием вызывают к жизни силы, стремящиеся противодействовать прогнозу. Не надо строить кон­струкций, проецировать их на будущее и пытаться под­гонять под них жизнь, называя все это «законом ис­тории». Нет никакого закона, предопределяющего гря­дущий день, и он в принципе не предсказуем. Поэто­му лучшее, что могут сделать люди, это не начинать революций с целью перевернуть мир якобы «согласно историческому закону», а потихонечку совершенство­вать текущее настоящее. Вообще чем меньше вмеша­тельства будет в естественно происходящий процесс — тем лучше. «Социальные технологии» должны быть сбе­регающими, изменения будут происходить «поэлемент­но», не ломая целостности социального организма, гла­вное их условие — постепенность, неспешность.

Ключевое понятие философии истории — «истори­ческий закон» нуждается в дальнейшем анализе и про­яснении.

Два важнейших понятия, которыми постоянно поль­зуются философы при осмыслении проблем истории — это «всемирная история» и «человечство». Они тесно связаны между собой. Если ученый-историк может ог­раничиться изучением судьбы Конкретной страны, на­рода, государства или даже отдельного города, дерев­ни, узкой социальной группы, то философы обращены к судьбам всего людского рода. Именно многоликое и изменчивое человечество, воспроизводящее в поколени­ях способность сознания и культуру, является предме­том изучения философов истории. Как бы ни разнились конкретные племена и народы, культуры и цивилиза­ции, в своей совокупности они все же могут быть по­нятны как единый субъект. Какова же судьба этого субъекта? Каковы пути единой мировой истории?

Некоторые авторы полагают, что история далеко не всегда была «всемирной», человечество долгие тысяче­летия жило раздробленно, розно, и люди на разных континентах вовсе ничегв не знали друг о друге и не вступали в реальный контакт. Общая, единая для всех история начинается лишь с определенного момен­та, периода. Сам этот период разные философы оцени­вают по-разному. Так, Карл Ясперс, немецкий фило­соф XX века, считает, что конец «мифологической эпо­хи», характерной своей раздробленностью культур, на­ступает в середине первого тысячелетия до нашей эры, Он называет это время «осевым временем истории». В

338

вту эпоху, — пишет он, — были разработаны основные категории, которыми мы мыслим по сей день, заложе­ны основы мировых религий, и сегодня определяющих жизнь людей. Во всех направлениях совершался пере­ход к универсальности». Человечество становится еди­ным, двигаясь к монотеизму, противопоставляя локаль­ным культам и местным предрассудкам единого Бога и единство рациональной мысли. Люди начинают жить общей историей.

Этот же период (время универсализации, возникно­вения философии, рождения космополитических идей) другой немецкий философ нашего столетия Мартин Хайдеггер считает периодом утраты человечеством «ис­тинного бытия», живой непосредственности, тесной свя­зи внерациональными, сокровенными пластами реаль­ности.

Однако как бы то ни было, всемирная история воз­никла, человечество давно живет как единый организм, а в наш век с каждым годом становится все более ко­ординированным образованием.

Именно в связи с судьбами единого людского рода философия истории создала три версии путей, которы­ми идет род homo sapiens. Их тоже можно выразить в понятиях. Первое понятие — «цикличность», второе — «линейное движение» и третье — «синергйзм».

О том, что пути человечества цикличны, так же как цикличны пути всего мировоззрения, говорит древнеин­дийская философия. Космос проходит цикл рождения, развития, расцвета, заката, упадка, и когда грехи жи­вых существ переполняют мир, то он сгорает в очисти­тельном всемирном пожаре, после чего все начинается сначала. В рамках космического цикла есть множество меньших циклов, которым подчинена история. После упадочной «Кали-юги» всегда наступает фаза восхож­дения — «Сатья-юга» и дает импульс началу нового исторического цикла, новым надеждам и возможностям. Идея цикличности в развитии конкретных культур была в XX веке высказана О. Шпенглером, который считал, что «детство», «юность», «зрелость» и «старость», за­вершающаяся смертью, характерны для всякой качест­венно единой культуры, которая вянет, как роза, усту­пая место новому культурному организму с присущими гму циклами.

Развитие, понятое как циклическое, вызывает ощу­щение бессмысленности и монотонности. «Вечное воз-

339

вращение», хождение по кругу делает лейтмотивом ис­тории самоповтор, пугает безвыходным воспроизведе­нием- одного и того же. «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»; но ЭТО было уже в веках, бывших прежде нас», — написано в книге Екклесиаста*. И чуть вы­ше: «Идет ветер к югу и переходит к северу, кружит­ся, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя». Коловращение мира и истории приводит человека к тому, что «все — суета и томление духа». По крайней мере, европейский ум под влиянием идеи цикличности впадает в глухой пессимизм подобно биб­лейскому Екклесиасту. Европа создала другую модель исторического процесса — модель линейного развития.

Мы уже говорили в одной из предыдущих глав о том, что христианская история — это история, имею­щая начало, вектор движения и предзаданную цель. Она движется от создания человека и Адамова грехо­падения к Страшному суду. Приход на землю Христа — промежуточная инстанция на этом достаточно длин­ном и целенаправленном пути. Ни о каких циклах речь не идет. Екклесиаст — мудрец прошлого — остается в Ветхом Завете вместе со всеми своими переживаниями по поводу круговорота бытия. Евангелия указывают прямую и однозначную дорогу, которой идет и впредь будет идти падшее, но все же не до конца потерянное человечество.

Идея линейного развития истории была естественно подхвачена светским сознанием Нового времени. Здесь она получила конкретизацию и развитие в понятиях «прогресса» и «регресса». Прогресс — это развитие, идущее по восходящей линии, движение от простого — к сложному, от низшего — к высшему. Соответствен­но регресс — движение понятное, ухудшение и упроще­ние, в конечном итоге*— распад. Эпоха Просвещения была эпохой исторического оптимизма, XVIII век ис­кренне надеялся на лучшее. Развитие человечества рас­сматривалось как увлекательное восхождение к верши­нам социальной гармонии, при этом основные надежды возлагались на разум, способный помочь правильно no-

Книга Екклесиаста — часть Ветхого Завета, первой книги, со­ставляющей «Библию».

840

нять и природные, и социальные законы. Просветители верили, что наука и техника создадут на земле истин­ный рай, а в обществе врсторжествует рационально принятые к исполнению мораль и право. Этот истори­ческий оптимизм был серьезно поколеблен XIX и тем более XX веком. Оказалось, что земной рай никак не вытанцовывается, ч.то разум наплодил множество смер­тоносного оружия, а основанное на научных принципах производство завалило планету отбросами. Поэтому разговоры о прогрессе приутихли.

В настоящее время все чаще речь идет не о прог­рессивном характере человеческой истории, а о подчи­ненности ее синэргетическим законам. Наука синэрге-тика говорит р всяком развитии как о процессе в зна­чительной степени неопределенном. Может пойти по восходящей, а может очень даже и в сторону занести. Или вовсе назад отбросить. Это как обстоятельства сложатся! Весь вопрос в том, что перевесит в решйю-щий момент, какой фактор станет «последней каплей», способной развернуть историю в ту или иную сторону. Туман-туман, сплошная пелена! Впрочем, ученые и фи­лософы не отчаиваются! Уповать на разум входит в их профессиональную установку, поэтому есть надежды, что пусть не сегодня, но мы все же поймем, как и ку­да движется наша общая человеческая история.

Следующая группа понятий, применяемых в филосо­фии истории, это понятия «формации», «культуры» и «цивилизации», предназначенные для выражения эта­пов, ступеней, неких «целостных фрагментов» единого исторического процесса. О них подробнее мы будем го­ворить в главе «Единое и многое».

Наконец последнее понятие, уже не раз применен­ное нами на страницах этой книги, это понятие «смыс­ла истории». Вопрос о смысле истории принципиально по-разному ставится в религиозно-эзотерических и в светских учениях. Для христианина смысл истории предзадан Богом, 0н состоит в том, чтобы пройти путь возвращения ко Всевышнему, попытаться подняться над своей греховной природой, дабы явиться к Страш­ному суду чистым и незапятнанным. История — испы­тание падшего человечества, его наказание и шанс за­служить прощение. Для эзотеризма история — учебный класс, где в конкретных социальных обстоятельствах души приобретают опыт, играя то роль властелинов, та простых тружеников, то монархов, те воинов. Всякая

341

душа проходит через разные исторические периоды, воплощается в разных социальных классах, приобре­тает разные убеждения, чтобы создать из своих впечат­лений концентрат переживаний и знаний, чтобы на­учиться жить и действовать истинно по-человечески. Для такого духовидца, как Даниил Андреев, смысл ис­тории заключен в том противоборстве добра и зла, ко­торое не очевидно для обычного глаза и развертыва­ется на тонких планах действительности. Однако, во всех перечисленных случаях «смысл истории» онтоло-гичен, он существует объективно, предваряет челове­ческое бытие. Смысл дан заранее и надо только от­крыть его, увидеть, не пройти мимо.

Гораздо сложнее решить проблему смысла светско­му безрелигиозному сознанию. Оно само должно выра­ботать смысл и, как правило, это смысл не всей исто­рии, а лишь определенного периода, связанного с жиз­нью ныне живущих поколений. История как целое вы­глядит здесь бессмысленной, просто объективным про­цессом, нерефлексивной жизнью, воспроизводящей са­му себя из биологического желания жить. Порой смысл истории усматривают в достижении гармоничного об­щества, в создании новой «породы людей», сверхчело-веков, обладающих широким спектром необычайных спо­собностей. Но, как бы то ни было, все эти смыслы созда­ем мы сами на свой страх и риск. У светского сознания по сравнению с сакральным, религиозным есть здесь только одно преимущество: если прежний смысл исто­рии обветшал и не удовлетворяет современного челове­ка, то можно пуститься в поиски нового, который при­даст жизни пафос и вдохновение.

Таковы некоторые из понятий философии истории. Конечно, это далеко не весь инструментарий, применя­емый в философско-исторических изысканиях. Я пы­талась показать вам лишь те термины, которые пред­ставляются мне главными. Однако в дальнейшем из­ложении мы коснемся целого ряда других важных тер­минов, понятий и идей. Уже название следующей гла­вы вводит новое понятие и сразу ставит к нему знак вопроса:

342

Что такое исторический факт?

Можно и должно даже расширить этот вопрос: что такое социально-исторический факт? Насколько выра­жены в нем реальность и истина? Собственно, все на­ше социально-историческое знание, существующее как в виде описания процессов, так и в форме концепций, определенным образом основано на жизненных фак­тах, осносящихся к прошлому и настоящему. Если про­сто измыслить некую теорию истории, то никто в нее не поверит, нужно, чтобы теория вырастала из фактов и была ими подтверждена. Историческое описание это тоже воспроизведение в первую очередь фактической стороны дела, на которую как на основу накладыва­ются последующие истолкования и оценки. Итак, без фактов невозможно знание истории и знание общества, это суждение представляется неоспоримым. Трудности возникают тогда, когда к этому «крепкому фундамен­ту» теоретических знаний начинаешь присматриваться поближе. Тут-то оказывается, что все не так просто и «крепкий, достоверный исторический факт» начинает колебаться, зыбиться, превращаться в летучий неуло­вимый призрак.

Лет десять-пятнадцать назад, как и в течение все­го периода Советской власти, только ученым-историкам в нашей стране была понятна эта проблема. Да и то не всем. Массовое сознание формировалось таким об­разом, что никакого сомнения в достоверности истори­ческих фактов, изложенным в учебниках, не возникало. С младших школьных классов детей целого ряда поко­лений обучали тому, что Октябрьская революция — это начало истинной истории человечества, конец эксплуа­таторского общества, что все деяния партии и ее лиде­ров были справедливы и благотворны, а если встреча­лись отступления от коммунистической нравственности, «•о лишь потому, что новый путь труден, противоречив и тернист. В исторических книгах излагались — под­черкиваю! — факты прогрессивности, гуманизма и за­боты власти о народе, так же как факты героизма, эн­тузиазма и самоотверженности народа на пути к прек­расному новому будущему. А потом все перевернулось. И в небольшой исторический срок длиною в пять-шесть лет журналы, газеты, книги стали отрицать прежние факты и извлекать из исторических запасников факты

343

совершенно иного рода, или же так перетолковывать прежние события, что они наполнялись смыслом, пря­мо противоположным предыдущему. Именно тогда воз­никла горькая шутка о том, что Россия — страна с непредсказуемым прошлым. Эфемерность, фантомность исторического факта стала тогда непосредственно по­нятна всем от старика до подростка. Рассмотрим же подробнее проблемы, связанные с неоднозначностью социально-исторической «фактичности», потому что без такого анализа нельзя понять всей сложности рекон-струирования и осмысления исторического процесса.

-Прежде всего, что означает само слово «историчес­кий факт»? Им может быть обозначено реальное, объ­ективное событие, то, что произошло, случилось, «име­ло быть». Однако, о существующем мы всегда узнаем с помощью своего восприятия, значит, факт — это то, что было кем-нибудь видено, слышано, пережито и опи­сано в словах. Если мы рассуждаем о «нечто», которо­го никто не видел, не слышал и не чувствовал, если о таком «нечто» ничего невозможно прочитать в истори­ческих документах, то вряд ли позволительно вести речь о факте. Стало быть, факт — это не чисто онтоло­гическая характеристика, не просто «кусок бытия», а такой «кусок бытия», который воспринят, осмыслен и описан субъектом.

Этот субъект может быть очевидцем и участником тех; фактов, которые он помнит, описывает и переска­зывает. Социально-исторические факты возникают пре­жде всего из живого свидетельства людей, непосредст­венно задействованных в события. Конечно, существу­ют и факты археологические, когда подредметным ос­танкам прошлого ученые восстанавливают какие-то осо­бенности культуры, например, характер технологии или детали быта, и все же свидетельствующий голос сов­ременника куда более важен, ибо дает объемную, раз­ностороннюю, собственно человеческую информацию. «Писаная история» с самого своего начала представле­на ;через «голоса современников»: документы эпохи. Это могут быть приказы и письма, бухгалтерские книги и медицинские прописи, наконец, собственно историчес­кие тексты, ставящие своей целью зап-ечатление теку­щих событий: летописи, хроники, мемуары.

Ученый-историк, если он изучает свой век, еще мо­жет опираться на собственный опыт и на впечатления людей старших поколений, условно говоря, «дедушек и бабушек». Однако тот, кто желает постигнуть былые эпохи, должен изыскивать прежде всего письменные источники, которые станут для него резервуаром фак­тов.; Спросить ведь больше некого; былые поколения ушл|и и уже не в состоянии отвечать на наши вопросы. «Источниковедение» — важнейшая составная истори­ческой науки, ибо оно разрабатывает вопросы о том, каким источникам можно, а каким нельзя доверять, каковы условия достоверности исторического знания, как сравнивать и синтезировать знания о фактах, по­лученные из разных источников.

343

Итак, можно считать, что социально-исторический факт — это объективно произошедшее событие, выра­женное в описаниях — письменных или устных, а воз­можно, в тех и других. Говоря о факте, обычно подра­зумевают его истинность, то есть имеется в виду, что описание соответствует объективному положению дел, отображает историю такой, как она происходила, без лжи, обмана и искажений. Такое значение фактов — идеал исторической науки, ибо любые обобщения, кон­цептуализации, оценки, прожекты и прогнозы строятся на данных, которые должны быть достоверными. Если факты сплошь перевраны и подтасованы, не будет ре­альной картины, изображающей уже протекшую и ны­не идущую историю, а значит, не будет правильного по­нимания проблем общественной жизни и верных уста­новок на будущее.

Теперь представим себе самого честного и благона­меренного историка, какой только может быть (пред­положим, что по совместительству он также — фило­соф истории и человек, не чуждый гносеологическим проблемам и социологии знания). Этот историк замыс­лил воссоздать как можно более объективно и правди­во историю двух последних веков, то есть периода не столь уж далеко от нас отстоящего, а частично — про­должающегося ныне. Эта история при всех теоретиза-циях вокруг нее должна быть построена на фактах. И вот, начав свой титанический труд, он условно делит факты на пять видов, чтобы всякий раз скрупулезно проверить истинность того, о чем идет речь. Пять ви­дов фактов таковы: 1. Экзистенциальные факты, отве­чающие на вопрос «существовало ли то, о чем идет речь?»; 2. Квалифицикационные факты — описания то­го, что же именно происходило; 3. Количественные факты — точные данные о количественной стороне про­исходящего, то есть, участвовало в событии три чело­века или три тысячи; 4. Темпоральные и пространст­венные факты, сведения о том, где и когда происхо­дили события; 5. Факты мотива и следствия — утверж­дения историка о том, чем руководствовались истори­ческие деятели и какие результаты повлекли за собой их деяния.

Уже при первом взгляде на разные виды фактов возникает впечатление, что первая их группа является «наиболее объективной», самой «фактичной», а послед­няя — наиболее «субъективной», поскольку судить о

346

чужих, мотивах трудно, ибо проникнуть в чужую голову и выяснить, какие там бродят мысли, совершенно не­возможно. Так думал и нашстарательный историк, по­ка не столкнулся с тем, что сложное переплетение объ» ективного и субъективного начинается уже с первой выделенной графы — «экзистенциальные факты».

Экзистенциальные факты отвечают на вопрос «было некое событие или не было?» Например, существовал ли Иван Иванович Иванов-Ванькин? На первый взгляд кажется, что все очень просто, если «да», то «да», ес­ли «нет», то «нет». О том, что такой человек существо­вал, мы можем судить по его документам, по докумен­там, упоминающим его и по рассказам людей, знавших его лично. Однако не все так просто. Даже ныне живу­щий и здравствующий гражданин не всегда способен удовлетворить свою личность и доказать окружающим, что он — это он. Например, его документы утрачены в военных действиях (что происходит сейчас с сотнями и тысячами людей! (Нет ни паспорта, ни свидетельства о рождении, ни удостоверения, ни дипломов об образова­нии. Человек оказывается никто. Его личность под воп­росом. А вдруг он совсем не тот, за кого себя выдает? Разве так не бывало? На самом деле Петров, а гово­рит, что Иванов-Ванькин. На самом деле слесарь, а го­ворит, что академик или наоборот. Попавший в подоб­ную переделку честный гражданин оказывается в весь­ма затруднительном положении, которое точно переда­ется старой формулой «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек». Конечно, можно опереться на сви­детельства других людей, лично знакомых с тем, чью личность устанавливают, а если таких людей нет?

При исторических исследованиях мы сталкиваемся с ситуацией, когда все живые свидетели нередко умерли, а документы, удостоверяющие личность, тоже утрачены. Есть косвенные свидетельства, упоминания в разных ис­точниках, возможно, письменные воспоминания, порой — устная молва. Иногда история сохраняет только имя. В этом случае так и остается неясным: был ли человек на самом деле или существовал только миф о нем? Та­кова фигура Гермеса — Трисмечиста, такова фигура Христа. Кроме того, не стоит забывать о разного рода мистификациях, на которые были большими мастерами наши предки. История литературы и искусства полна псевдонимов, за которыми скрываются неведомые ли­ца, розыгрышей и сознательного введения в заблужде-

347

ние общественного сознания. До сих пор ведется, спор .о том, существовал ли Шекспир. Из собственной исто­рии мы ,знаем фигуру Козьмы Прудкова, за. которой стояла целая группа авторов-литераторов, а Франция XX века, породила Никола Бурбаки — собирательный псевдоним математиков-единомышленников. , ...

. Когда начинаешь размышлять на эту тему, вспоми­нается один из эпизодов романа М. Горького «Жизнь Клима Самгина», В детстве главного героя один из его знакомых мальчиков, пробегая зимой по льду реки, проваливается в полынью и уходит под воду. Окружа­ющий народ суетится, пытается искать, сует в воду шест, и кто-то произносит недоверчивое: «А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было?» Клим в ужа­се, он хочет крикнуть «Был!» и не может. В аналогич­ную ситуацию нередко попадает историк, когда он за­дается вопросом «А был ли мальчик?»

Все сказанное касается не только личностей, но и любых событий, вплоть до крупных и значительных. В романе Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночест­ва» описывается эпизод, который может служить здесь хорошим примером. Один из персонажей Хосе-Аркадио Второй оказывается на вокзале городка Макондо во время расстрела массовой демонстрации. Пулеметы от­крыли огонь по толпе, и Хосе-Аркадио очнулся лишь в поезде и обнаружил, что лежит на трупах. Гигантский поезд без огней, полный мертвых тел, шел к морю, чтобы сбросить там под покровом ночи свой страшнцй груз. Сам не зная как, Хосе-Аркадио выбрался из по­езда и под проливным дождем добрался до Макондо. Здесь, обогревшись у огня в доме приютивших его лю­дей, он попытался поделиться впечатлениями. В.от как пишет об этом Маркес: «Там было, наверное, тысячи три, — прошептал он. «Чего?» «Мертвых, — объяс­нил он, — Наверное, все люди, которые собрались на станции». Женщина посмотрела на негр с жалостью. «Здесь не было мертвых, — сказала она. — Со време­ни твоего родича полковника Аурелиано Буэндиа в, Ма­кондо ничего не случалось». В трех кухнях где побы­вал Хосе-Аркадио Второй, прежде чем добраться до своего дома, ему сказали то же самое: «Не было мерт­вых». Он прошел через привокзальную площадь, уви­дел нагроможденные" один на другой столы для фри-танги и не обнаружил никаких следов бойни. Улицы под непрекращающимся дождем были пустынны, в на-

348

глухо закрытых домах не было заметно даже призна­ков жизни. Единственным свидетельством того, что здесь есть люди, был звон колоколов, призывающих к утренней мессе».

Вернувшемуся Хосе-Аркадио никто не верит, тем более, что поступило официальное сообщение о мирном разрешении конфликта и согласии профсоюзов сокра­тить свои требования.

Последние несколько лет жизни нашей собственной страны показали, что эпизод, описанный Маркесом, от­нюдь не преувеличение, не гротеск, он достаточно ти­пичен. Не в Макондо а в центре Москвы происходят события, о которых никто ничего не может сказать до­стоверно. Грохочут пушки, стреляют снайперы, поги­бают люди. Кто стреляет по кому и зачем? Сколько лю­дей погибло? Куда делись тела? Страна полна слуха­ми, домыслами, паническими фантазиями и свидетель­ствами, противоречащими друг другу. Об одних и тех же эпизодах одни люди говорят «было», а другие — «не было».

Хорошо эзотерикам, которые обладают способностью считывать информацию с так называемой «хроники Акаши». «Хроника Акаши» это нечто вроде вселенско­го эфира, на котором раз и навсегда отпечатываются все происходящие события. Это хранилище «настоящей истории» по крайней мере в смысле «экзистенциальных фактов», потому что оно хранит следы событий, таки­ми, как они были на самом деле, а не теми, что виде­лись с тех или иных частных позиций. Однако приоб­щение к информационному банку Вселенной — преро­гатива Посвященных, Адептов, Учителей, а светский историк и философ, не обладающие паранормальными способностями, должны исходить из тех возможностей, которыми они располагают в рамках обыденной жизни.

Исторические факты являются достаточно зыбкими не только в том смысле, что по поводу произошедшего можно сделать вид, будто его вовсе не было. Возможен и обратный процесс. Все та же русская литература рас­сказывает нам о поручике Киже — фантоме, возник­шем из описки чиновника и приобретшего статус онто­логической реалии. Киже «как бы есть», в связи с ним принимаются решения, которые можно применить толь­ко к реальному человеку, хотя на самом деле он не су­ществует, он — лишь порождение неряшливо оформ­ленного документа.

349

Возникновение Киже — случайность, а наша совре­менность буквально творит факты, которых на самом деле нет и не было, иногда творит их практически из ничего. (Здесь сразу возникают ассоциации со слоном, которого старательно раздувают из мухи. Как сказал сатирик: «Он~ делал из мухи слона и торговал слоно­вой костью»),

«Сотворение фактов» в наши дни стало делом средств массовой информации. Действительно, о том, что где-то совершилось какое-то событие, тем более претендующее на статус «исторического», мы узнаем из передач радио и телевидения. Порой возникновение «со­бытия» готовится заранее, массовое сознание «рыхлит­ся» для того, чтобы семена информации быстро взошли. В философии и методологии есть такой термин «эффект Эдипа» или самосбывающееся пророчество. Если днями и неделями по всем каналам телевидения на разные го­лоса рассказывать, что в определенном регионе страны со дня на день должна начаться война или массовые волнения, если красноречиво размышлять вслух, какие силы и по каким причинам готовят сие событие, то ско-реее всего в ближайшее время что-нибудь действитель­но разразится. На уровне бытового жаргона это назы­вается «подначивать». Одни обидятся, другие возмутят­ся, третьи поймут, что их поощряют, и беды не мино­вать. События и факты возникнут словно по заказу, на­меренно или бессознательно вызванные самой ворож­бой вокруг темы, ее муссированием, которое разжигает страсти и порождает проекты.

Впрочем, возможен и другой способ «создания фак­тов». Когда что-то случилось, можно выхватить одну сторону случившегося, опустив все остальные, и сделать из этой одной стороны «полнокровный факт». Напри­мер, человека ударили а он дал сдачи. Момент удара спускается, зато «сдачу», отснятую на кинопленку, мно­гократно крутят на экране, сопровождая причитанями о том, как ужасны ЭТИ (дальше можно перечислять и подставлять любое слово: коммунисты, анархисты, монархисты и т. д.) Для массового сознания становит­ся фактом, что такая-то группа людей плоха и амораль­на, потому что ее члены «дерутся». У французов есть ироничная поговорка: «О, это такое злое животное! Ког­да его бьют, оно кусается!» «Создатели фактов» обычно игнорируют эту иронию, потому что их задачи «сде­лать такой факт, который нужен».

350

Описанная ситуация совсем не безобидна. Мы жи­вем в мире, где многие события не «случились», не «произошли», а в полном смысле слова созданы, орга­низованы, построены и подстроены. Они становятся фак­тами нашего сознания, фактами истории и культуры, они формируют настоящие и будущие оценки и способы видения. Если в историю культуры вошло имея Шек­спира (и чья-то мистификация удалась!), то потомкам, в общем-то все равно, откроют ли узкие специалисты истинного автора. Шексипр останется для них Шекспи­ром. Если имя Сальери стало синонимом зависти и та­ким вошло в культуру, тем хуже для бедного Сальерл, который ни сном ни духом не желал смерти Моцарта. В качестве «символа зависти» он вписан в историю, хо­тя этот грех лежит на совести литераторов. Мы часто помним не то, что «было на самом деле», а то, как оно предстало в глазах общества.

Наш разговор, по сути дела уже переместился в об­ласть рассмотрения «квалификационных фактов», по тому что, когда мы говорим о том, что «нечто было», (или не было), мы сразу же даем квалификацию «что»: о каком конкретно событии идет речь, а описание со­бытия уже включает его оценку.

Квалификационные факты делятся методологами ис­тории на «феноменологические», то есть те, что просто описывают явление, и «эссенциальные», которые ука­зывают на сущность происходящих событий, дают им одновременно наименование и оценку. Очень часто опи­сания сразу включают в себя сущностную оценку, в противном случае они оказываются бессвязными и ли­шенными смысла. Приведем три примера характеристи­ки одних и тех же событий, где в первом случае дается «чистое описание», а в двух других — прямо противо­положные сущностные оценки, включенные в описание.

1. Три недели люди в городе собирались на площади, где одни выступали, а другие слушали. Потом все гром­ко кричали. По улицам ходили группы мужчин с вин­товками. На базарной площади повесили большой тран­спарант красного цвета, призывающий к смене власти.

2. Прошло три недели с того дня, как бунтовщики начали свои провокационные митинги, которые завер­шались ревом возбужденной толпы. По улицам рыскали вооруженные банды. Базарная площадь была обезоб­ражена кумачом с призывами расправиться с законной властью.

351

3. Уже три недели восставшие рабочие вели на ба­зарной площади агитацию, которая находила отклик а в сердце народа и отзывалась сотнями сочувствующих голосов. Передовые отряды революционных бойцов мар­шировали по городу, готовясь к решительному сраже­нию. Алое полотнище на базарной площади звало тру­дящихся освбодить собратьев от гнета и эксплуатации.

Первый пункт — чисто описательный — является безэмоциональным и безоценочным. Он просто фикси­рует ситуацию: люди ходили, говорили, слушали, кри­чали, несли оружие и т. д. Вопросы о том, хорошо это или плохо, кто прав и кто виноват, каково значение ре­чей и лозунгов, остается в данном случае за кадром. Призывали к смене власти — ну и что? Может, и надо ее убрать, а может, и не надо.

Во втором пункте события описываются как бунт, дело противоправное и скверное, разбой и безобразие.

В третьем пункте представлена прямо противопо­ложная позиция, воссоздающая ситуацию как герои­ческую попытку восставших масс установить справед­ливость путем смены изжившей себя жестокой власти.

Подчеркиваю, что во всех случаях речь идет об од­ном и том же. Надо честно признать, что исторических описаний типа первого варианта — как если бы писал объективный марсианин, не включенный в земные про­блемы — бывает очень мало. Современники непосред­ственно участвуют в событиях и излагают их, как пра­вило, с собственной «заинтересованной» точки зрения. Даже исследователи, отъединенные от событий десят­ками, а то и сотнями, лет, нередко симпатизируют в силу разных конкретных причин одной какой-то сторо­не и как бы отстаивают ее интересы. Интерпретация сразу же закладывается в речь через употребляемые термины, через слова, окрашенные позитивным или не­гативным чувством: разведчик — шпион, демократия — анархия, твердая власть — тирания, вооруженный на­род — банды уголовников, забота о повседневной жиз­ни — обывательщина, жизнелюбие — разнузданность нравов и т. д.

Нет «квалификации» исторических событий без их интерпретации, которая выражена уже в самом называ­нии события; «битва» или «бойня», «восстание» или «мятеж», «цивилизаторские усилия» или «измена наци­ональным интересам». Самое интересное, что при по­пытке хотя бы на мгновенье стать на «объективистскую

352

позицию, нередко в какой-то мере справедливым ока­зывается и то, и другое из противоположных суждений. Весь вопрос в том, какое посчитать ведущим в оценке событий.

Интерпретативный характер исторических описаний-

оценок связан с целым рядом причин, из которых на­зовем хотя бы три, наиболее очевидные.

Во-первых, человек смотрит на любое событие с точ­ки зрения собственной личной судьбы, своего жизнен­ного благополучия и благополучия своих близких. Его

353

12 Страна Философия

позиция — неизбежно частная, односторонняя. Она яв­ляется односторонней и в прямом смысле слова, просто потому, что, наблюдая, к примеру, поле битвы, я вижу только один его небольшой фрагмент, тот, что непосред­ственно находится передо мной. Этот прием, кстати, ча­сто используется кинематографистами и писателями, желающими показать, как из частных, индивидуальных, единственных в своем роде точек зрения складывается полотно исторических событий.

Во-вторых, кроме личных интересов, всегда связан­ных с родственными отношениями и отношениями изби­рательной личной приязни, есть социальная и этниче­ская канва поведения, представления об интересах груп­пы. Мы — дворяне, мы — крестьяне, мы — русские, мы — татары и т. д. Все события видятся через призму потребностей и стремлений таких коллективностеи, и то, что противоречит их интересам, автоматически получа­ет негативную оценку даже тогда, когда автор стара­ется показать себя нейтральным наблюдателем».

В-третьих, кроме непосредственных гупповых инте­ресов, свойственных социальным и этническим образо­ваниям, существует еще собственно идейная точка зре­ния, которая может быть светской или религиозной, но всегда включает представление о путях истории, целях и идеалах человечества. Поэтому историк может ин­терпретировать события и давать им оценку не с точки зрения внутренних проблем конкретного народа или об­щественного класса, а с позиций того, «возобладал ли в мире христианский идеал» или «продвинулись ли на­роды по пути пролетарской революции». Там, где «не возобладал» и «не продвинулись», историк будет да­вать критическое описание в терминах «застой», «рег­ресс», «прозябание», «историческая отсталость», «лож­ный путь», «вырождение», «упадок», «засилье дьявола» и все в этом духе.

В реальном историческом описании все три отмечен­ные точки зрения переплетены и слиты, так же как сли­ты они в душе человека, взявшегося реконструировать для нас пути истории.

Не проще обстоит дело с количественными, темпо­ральными и пространственными фактами. В ходе реаль­ных событий далеко не всегда есть возможность сразу же зафиксировать, сколько именно людей в них участ­вовало, каковы количественные показатели, касающие­ся разных сторон жизни. Да что там отдаленная исто-

354

рия! В наши дни, с началом реформ, когда экономика России начала «падать», разные газеты и журналы стали приводить экономические выкладки, прямо про­тиворечащие друг другу. В одних излагались одни циф­ры, которые расценивались как обнадеживающие дан­ные, а в- других — другие, оцениваемые как симптомы близящейся катастрофы. Исчисления проводились по разным методикам, и нарисованные разными экономи­стами «картинки» настолько не совпадали, словно речь шла о двух совершенно разных странах. А ведь и те и другие аналитики были люди ученые и, хоть в какой-то мере (несмотря на политическую ангажированность) все-таки желали увидеть объективное положение дел.

Даже, там, где количественные данные бесспорны и точны, нередко трудно понять, что они обозначают на самом деле. Здесь вспоминается старая шутка о том, что один волос на голове — это мало, а один волос в супе — это много. Все зависит от системы отсчета. Ты­сяча рублей — это мало или много? Раньше было мно­го, потому что на эти деньги было можно приобрести много вещей. Теперь это в лучшем случае цена одной булки хлеба, а к тому моменту, когда эта книга вый­дет в свет, возможно, это будет цена одной четверти булки. Сама по себе цифра исторически — слепа.

Не стоит забывать и о том, что народ не сложил бы зря шутки: «Есть ложь малая, есть ложь большая и есть статистика». Деятельность профессионалов, спе­циально занимающихся количественной стороной со­циальной жизни, часто подчинена конъюнктуре, полити­ческому заказу. Одни данные утаиваются, другие рек­ламируются, третьи приуменьшаются, четвертые преуве­личиваются. А наивный историк листает себе статис­тические справочники, надеясь извлечь из этих лукавых столбцов и схем числовое выражение исторической ис­тины! О настоящих количественных данных во многих, случаях приходится судить, лишь сопоставив многие ко­свенные характеристики общества, проведя сложный и многоступенчатый анализ.

Факты, связанные с пространством и временем, бо­лее или менее достоверны применительно к недавним историческим срокам, но чем дальше мы уходим назад по шкале веков, тем эфемернее и размытей они .ока­зываются. Знание становится все более приблизитель­ным, неточным: «примерно там...», «примерно тогда...» Порой это «примерно» относится к десяткам лет и да-

355

же к векам. Что же делать, если археологических нехо­док нет, рассказать поточнее давно уж никто не мо­жет!

Наконец, откровенно субъективными выступают со­ображения историков по поводу мотивов поведения ис­торических лиц и последствий определенных событий. Здесь вновь вступает в силу личность самого исследо­вателя, его убеждения, взгляды, симпатии и антипатии, его представления о путях истории и линии прогресса.

«Но как же быть»? — спросите вы меня, мои юные друзья. — Неужели вся история — это лишь испарение многих фантазий, наложившихся друг на друга и соз­давших «облако исторического знания»? Фантазия, по­рожденная точкой зрения очевидца (говорят: «врет как очевидец»), становится фундаментом для фантазии ле­тописца, их совместная выдумка толкуется последую­щим историком, который может еще и приврать , и так растет ком искажений и нелепостей, баек и анекдотов, обманов и сплетен, которые потом называют «истори­ей»? Плетется велеречивая литературная нить, немно­гим отличающаяся от «романа с приключениями»? Не­ужели?

Не хочу вас обманывать, но спешу утешить. Отча­сти это так, хотя и не совсем. Оценка писаной истории как выдумки также была бы субъективным искажением, не соответствующим действительности. На самом деле наука «история» столь же «субъективно-объективна», как и сама реальная социальная действительность, в кото­рой огромную роль играют идеи, чувства и мысли лю­дей, их ценности и оценки. При всех погрешностях, свя­занных с личностными позициями людей и частными интересами, историкам всего мира удается совместными усилиями изобразить подлинную картину истории, кото­рая складывается из многих и многих взаимодополни­тельных точек зрения. Но именно общими усилиями. Даже в самой лучшей отдельно взятой книге вы не прочтете «истории как она есть», для постижения «це­лостной исторической истины» нужны все исторические исследования планеты, которые, тем не менее, должны быть помножены на ваш личный опыт.

«Ну вот, — скажете вы, — кто ж это может все на свете-прочитать? Это же абсурд!» Еще раз хочу успо­коить вас. Люди умеют понимать друг друга и догова­риваться о том, что считать истиной, действительностью, исторической правдой. Когда в одной точке сходятся

356

объективные вещественные (или археологические) сви­детельства, письменные источники, освещающие пред­мет с разных сторон и созданные разными людьми, уст­ные впечатления (если речь идет о недавней истории), разнообразные косвенные данные, то формируется обще­значимая картина, с которой согласны как ученые, вла­деющие историческими методиками, так и «обычные граждане», бывшие участниками и свидетелями собы­тий (опять-таки, когда предмет исследования не отсто­ит на века). Историческая истина рождается как интер­субъективная. Она полагается объективной, соответст­вующей действительности, когда все заинтересованные в познании лица согласны, что проделанная реконст­рукция верна.

Это не означает, конечно, что новые поколения не могут подвергнуть сомнению исторические истины ми­нувших лет. Могут. И тем не менее, историки выраба­тывают ту бесспорную основу для понимания прошло­го, без которой невозможно понять судьбы человечества.

Завершая эту главу, я хочу педчеркнуть, что спе­циально старалась показать вам сложность и неодно­значность складывания исторических знаний. Юные фи­лософы не должны быть наивны.

Можем ли мы понять культуру прошлого?

Анализируя проблему исторического факта, мы убе­дились, что познание даже фактической стороны исто­рии —- дело чрезвычайно сложное. Но кроме того, лю­бые события, любая история развертывается в некоем «культурном пространстве», состоящем из смыслов, сим­волов, понятий, намеков,.аналогий и ассоциаций, не всегда внятных и понятных нашему современнику. Это относится и к истории обыденной жизни, в которую по­гружен человек, и к выдающимся моментам в развитии страны, и — в наибольшей степени — к прошлому са­мих идей, взглядов, верований, эстетических представ­лений.

Вот перед нами книга античного автора, написан­ная два с лишним тысячелетия тому назад. Вот трак­тат средневекового теолога, толкующего Священное пи­сание. Вот скульптуры и картины, изображающие ми­фологические и реалистические сюжеты минувших ве­ков. Как нам правильно понять их, как избежать под-. ;мены взглядов предшественников нашими собственны-

357.

ми взглядами? Очень легко впасть в то, что историки называют «анахронизм», когда другой эпохе приписы­ваются черты, вовсе ей не присущие.

В литературном тексте, в художественном произве­дении, в философском трактате эпоха всегда выражает себя через сознание конкретного автора, она говори г его голосом, проявляет себя в его сужедениях и мнени­ях, сквозит в каждой строке. Поэтому, желая понять эпоху, мы должны попытаться понять автора, ибо ина­че наше понимание будет неточным и неполным. Все эти проблемы в конце XVIH начале XIX века волно­вали немецкого протестантского теолога и философа Фридриха Шлейермахера, которого называют порой «отцом» современной герменевтики — науки истолко­вания культурно-исторических текстов.

Шлейермахер, во-первых, формулирует представле­ние о «герменевтическом круге». Это означает, что по­нять целое произведение мы можем, только зная его ча­сти, однако понять части вне целого — невозможно, на­до непременно иметь представление о целом. Поэтому познание исследователя-историка, желающего устано­вить .смыслы старинных текстов (да и любых текстов вообще!) должно непрерывно совершать челночное дви­жение от частей к целому и обратно, иначе голос ав­тора и минувшей эпохи не будет услышан. Во-первых, Шлейермахер считал, что выявить полноту смысла куль­турного текста мы можем только поняв индивидуаль­ность автора. Историк должен как бы перевоплотиться в писателя, создавшего произведение, уподобить свое психическое состояние — его состоянию. Впрочем, зада­ча исследователя еще сложнее: он обязан понять автора лучше, чем тот сам себя понимал, осознать те бессо­знательные побуждения, которые владели писателем во время творчества, и тогда цель культурно-историче­ского исследования будет достигнута, мы получим всю полноту смысла.

На рубеже XIX—XX веков идеи Шлейермахера бы­ли подхвачены Вильгельмом Дильтеем, который гово­рил о принципиальном различии наук о природе, осно­ванных на внешнем опыте, и наук о человеке, выраста­ющих из опыта внутреннего. В науках о человеке скон­центрирован дух, который можно постичь не путем ра­ционального причинного объяснения, а лишь путем по­нимания. Только понимание — процедура в своей ос­нове иррациональная — дает нам возможность проник«

358

нуть в смыслы чужой- культуры. Понимание — это ре­конструкция духовной жизни прошлого, закодированной в текстах. Она включает в себя логические моменты, но никогда не сводится к ним. «Мы всегда понимаем бо­льше, чем знаем». Для Дильтея понимание не равно чисто психологическому вчувствованию, это схватывание смысловых обобщений, но схватывание интуитивное, со­зерцательное.

И для Шлейермахера, и для Двльтея понимание прошлых эпох и культур возможно. Они полагают, что мы способны проникнуть в те смыслы, которые вклады­вали авторы былых веков в свои произведения, ибо эти смыслы как бы существуют объективно. Важно уметь отозваться на них, настроиться на их волну, попасть в унисон, и ушедшие культуры откроют нам свои духов­ные сокровищницы. Время не является абсолютным пре­пятствием для понимания.

Прямо противопокожной позиции придерживается выдающийся герменевт XX века Ганс-Георг Гадамер. Он считает, что из прошлого с нами говорит не автор, а сам текст, поэтому мы должны не столько «настра­иваться на духовный резонанс» с мыслителем прошлого, сколько «.открываться самому тексту» и давать говорить ему. Автор мог замысливать свое произведение в одном ключе, а реально написать что-то совершенно другое. Например, он желает быть проповедником морали, но его текст объективно рассказывает о нравах, царящих вокруг него. Или желает,, как то было со знаменитым Спинозой, продемонстрировать преимущества геометри­ческого метода в этике, а демонстрирует обратное: то, что размышление о нравственности не нуждается в ге­ометрии. Именно поэтому герменевт должен понять, на какой вопрос отвечает сам текст — то, что получилось в результате трудов. Исследователь позволяет истори­ческому тексту говорить и внимательно прислушивается к нему_г стремясь распознать истинные смыслы.

Однако это н-икогда. не удается до конца, ибо та­ких «истинных», раз и навсегда данных, объективных смыслов не существует.

Дело совсем не в том, считает Гадамер, что мы дол« жны понимать мнение конкретного автора. Мы хотим понять не частное мнение, а узнать саму суть дела, усдыщать эпоху. Но чтобы понять суть дела, следует за­ранее относится к тексту как осмысленной целостности, а для этого надо принадлежать к единой с автором тра-

369

диции. Когда мы принадлежим к единой традиции, у нас формируется «пред-понимание», «пред-рассудок» — то есть интуитивное восприятие исторического текста. как осмысленного, где смыслы представляются нам по­нятными. Например, нам, как представителям христиан­ской культуры, гораздо легче «открыться» тексту христи­анского автора, потому что наша с ним традиция едина, и мы заранее представляем себе, как примерно может строиться текст и о чем он способен нам поведать. В то же время нам крайне трудно или вовсе невозможно иметь «пред-понимание» в отношении текстов китайской или индийской культуры, если мы не были к ней прича-стны. Традиции различны, и целостность смысла зара­нее не просматривается. Однако, даже с нашей собст­венной культурной традицией мы находимся в состоя­нии противоречивого, прерывистого единства. Здесь на­блюдается, как пишет Гадамер, «полярность близости и чуждости».

В чем же состоит эта чуждость? Прежде всего в са­мом историческом расстоянии, когда смы,слы прошлого с неизбежностью «проскакивают» мимо нас. «Каждая эпоха, — пишет Гадамер, — понимает дошедший до нее текст по-своему, поскольку он принадлежит целостно­сти исторического предания, к которому она проявляет фактический интерес и в котором стремится понять са­мое себя». «Самое себя» — это очень важно. Интер­претатор неизбежно смотрит на прошлое из современ­ности, он как бы глядится в зеркало прошлого, вольно или Невольно видя в текстах былых эпох возможность осмыслить и глубже понять сегодняшние проблемы. По* этому он бессознательно замещает прежние, неведомые ему смыслы — своими, не столько понимает, сколько интерпретирует, не проникает в глубь чужой мысли, по­дает ей собственное толкование. Понимание культурно^ исторических памятников оказывается не столько ре­конструкцией, сколько конструкцией. «Достаточно ска­зать, что мы понимаем иначе — если мы вообще по­нимаем».

По Гадамеру ми не столько проникаем в чужие культурные миры, сколько создаем свои, откликающие­ся на запросы дня. Нет никакого «объективного смыс­ла», смысл всегда создается и пересоздается заново. Q точки зрения задач постижения прошлого это звучит довольно пессимистично.

Сложная диалектика, противерчивое взаимодействие

360

понимания и непрнимания в обращении к культуре прош­лого интересно и оптимистично освещена в одной из статей выдающегося русского историка и "культуроло­га, нашего современника С. С. Аверинцева, которая на­зывается «Предварительные заметки к изучению средне­вековой эстетики». Проследим ход его рассуждений.

С. С. Аверинцев задается вопросом, как вообще воз­можно постижение довольно далеко отстоящей от нас культуры, например, культуры средневековья? Факты и события нашей духовной жизни напрямую не сопо­ставимы с фактами и событиями духовной жизни ушед­ших веков, существующие некогда представления очень сильно отличаются от наших, в одни и те же слова вкла­дывается совсем разный смысл, а целый ряд понятий вообще отсутствует в прошлом. Люди видели мир ина­че, он преломлялся через другую модель, как бы по­ворачивался к человеку иными сторонами. Возможно ли для нас постигнуть духовные реалии прошлого в их под­линном значении?

Здесь возможны две противоположные позиции. Пер­вая утверждает: истинно философский текст ушедшей культуры закрыт для понимания, потому что мы не в состоянии поднять из глубин прошлого все смыслы, из которых только и скадывается его целостный смысл. Вторая позиция гласит: все существенное в философии происходит .по ту сторону различий в языке и куль-_; турных формах, главное — это идеи, а они — мета-историчны, способны служить мостом между разными эпохами. Самое главное, что оба утверждения справед­ливы. Философские и вооще гуманитарные тексты проць лого одновременно и открыты, и закрыты для нас. Они открыты как несущие в себе мысль, логику, преодолева­ющую все барьеры и единую для всего человечества на любом этапе его развития. Но закрыты как выражения конкретной, уникальной, в чем-то самозамкнутой куль­туры, полной неповторимого своеобразия. Закрыты так же, как чужая душа, которую мы никогда не можем по­стигнуть до конца.

Именно отсюда происходит специфика исторического понимания: не только научное уразумение, но и челове­ческое проникновение, не только анализ, но и диалог. Не просто мы смотрим на произведение далекой куль­туры, но и оно как бы смотрит на нас из своей собст-ведаидаглубины, из неразгаданной субъективности. Иг-

361

норировать эту субъективность, эту глубину — невоз­можно. Пото.му перед лицом чужих знаков и символов мы испытываем «непонимание-удивление», мы стремим­ся понять, но понять всегда поверх «барьеров непони­мания», которые в принципе не устранимы. Взаимоупор проницаемости и непроницаемости чужого «я» — важ­нейшее условие диалога, ибо если все до дна проница­емо и понятно, то где тот, с кем мы говорим? Опреде­ленная «закрытость» текста, наличие в нем сокровен­ного содержания, ускользающего от наших познающих усилий, означает его объективность. Текст другой куль-

туры не зависит от нашего сознания, от нас, он создан силами, которые нам неподвластны. Оттого символы культурно-исторических ламятников не только прозрач­ны, но и загадочны.

Есть два способа, лишет Аверинцев, отделаться от этой сложности. Один — поверхностный рационализм, когда «диалогический» субъектный уровень текста «от-мысливается», отбрасывается. Тогда напряженный диа­лог заменяется интеллектуальной схемой, общезначи­мой, но весьма далекой от истинного содержания. Дру­гой путь избежать реального взаимодействия с чужой культурой — это иллюзия, что мы можем полностью «вчувствоваться» в наш предмет и как бы психологиче­ски слиться с ним. Но в этом случае мы всего лишь под-.меняем автора собой, чужие символы — своими, чужие идеи — собственными измышлениями. Оба случая не­хороши, потому что не ведут к пониманию. Лишь диа­лог, уважающий право исторического памятника на «сокровенность», может дать нам некоторый момент проникновения.

Но понимание исторических гуманитарных текстов связано с еще одной сложностью, которую должен по­стоянно иметь в виду историк, если он хочет прибли­зиться к осмыслению изучаемого текста. Дело в том, ,что сама эпоха далеко не всегда проговаривает вслух смысл собственных символов, которыми она пользуется каждый день и каждый час. Там, где символ так или иначе объяснен, растолкован самими современниками, историк имеет достаточно твердую опору, ибо знает как интерпретировать те или иные слова. Но некоторая часть смыслов остается молчаливо подразумеваемой. Причем за рамками рассмотрения нередко остается то, что для современников самоочевидно, что не нуждает­ся в объяснениях. Но имено это и составляет главное препятствие для историка, так как ему крайне трудно восстановить по прошествии десятилетий и веков смысл этих былых «очевидностей» (он же нигде не зафиксиро­ван!) «невыговоренное» оказывается главным внутрен­ним содержанием многих символов, что содержит опас­ность просто не учесть его и не увидеть, в результате чего картина чужой культуры будет весьма искажена.

Что же делать интерпретатору? Отчасти — интеллек­туально смириться с этой всегдашней неполнотой, от­части — пытаться пробалансировать между выговорен­ным и невыговоренным в текстах прошлой эпохи. С. С.

363

Аверинцев приводит пример, показывающий, что кар­тина, которую получает историк, никогда не может дой­ти до «полной осязательности», стать совершенно ясной. Например, мы можем установить, что в средневековом трактате символ горы означает не саму гору как физи­ческую реалию, а духовное восхождение. Но говоря «ду­ховное восхождение», мы не должны впадать в иллю­зию самопонятности этого слова. Наше представление о духовном восхождении может сильно отличаться от взглядов и переживаний средневекового писателя и ху­дожника, вкладывающих в этот образ совсем другой смысл. Это «духовное восхождение» из чужого опыта, и добросовестный историк никогда не должен забывать о смысловом несовпадении эпох.

Чтобы получить более или менее адекватную карти­ну сознания былых времен, нужно не только уметь слу­шать «слово» чужой культуры, не и улавливать порой по косвенным данным, что стоит за словом, обращаться не только к тому, что эпоха говорит^ но и что она скры­вает. Разумеется, здесь нельзя основывать свои вы­воды только на том, что мы «подслушали», потому что тогда открывается возможность для произвольных тол­кований, собственных фантазий и приписывания. если только слушать слова или только «подслушивать» и «подсматривать», то понимания не будет. Оба вида объ­ективации смысла — выговаривающий -и невыгрвари-вающий — взаимно корректируют и дополняют друг друга. Символы, характерные для былых эпох, являют собой равновесие выговаривания и умалчивания.

Итак, культуру былого, реальную картину прежней жизни можно относительно точно восстановить только тогда, когда погружаешься с головой в глубины чужо­го повседневного быта, начинаешь улавливать его тон­кости, интуитивно чувствовать и переживать те самые моменты бытия, которые чувствовали, переживали люди прошлого. Однако еще совсем недавно, в начале нынеш­него века историки ни о чем таком и не задумывались. Они исследовали деяния великих личностей, вождей, ко­ролей, воспроизводили официально существующие в про­шлом оценки, опирались на тексты и памятники. Очень долго не возникало сомнений в том, насколько объек­тивную картину дают такие источники. А между тем, официальные тексты, летописи, исторические документы всегда сугубо избирательно отражают общественную и культурную жизнь, на одно обращают внимание, дду-

364

roe, — быть может, очень важное! — умалчивают. Соб-ственно, здесь возможны два рода умолчаний.

Первый вид умолчаний имеет идеологические при­чины. К. Маркс в свое время определил идеологию как «иллюзорное», «ложное» сознание. Идеология в этом смысле — взгляд на вещи исключительно с позиции не­которой социальной группы, ее интересов и представле­ний. Так, например, монах-историк из богатого монасты­ря будет живописать современные ему события как со­бытия жизни духовенства, отмечать влияние церкви на его приближенных. С его точки зрения жизнь крестьян­ства или ремесленников просто не заслуживает истори­ческого описания, она не важна. Надо зафиксировать для потомков, что сказал великий полководец, какую ис­тину изрек Римский Папа, но совершенно не стоят вни­мания привычки и обычаи простолюдинов, «черни», со­циальных низов.

Второй вид умолчаний связан с тем, что люди, ос­тавляющие письменные свидетельства о своем времени, просто не находят нужным разъяснять, потомкам то, что с их точки зрения «и так всем известно». Они излага­ют в тексте некие события, не описывая той системы представлений, в рамках которых эти события соверша­ются. Таким образом, новые поколения получают от предков весьма загадочные послания и испытывают по­стоянное искушение заполнить смысловые «белые пят­на» собственными домыслами: приписать цели, мотивы, оценки на современный лад.

На все эти важные тонкости историки начинают активно обращать внимание в двадцатые годы нашего столетия, когда возникает французская историческая школа «Анналов». Она создается вокруг журнала «Ан­налы. Экономики. Цивилизации. Общества», который возглавили Марк Блок и Люсьен Февр. Эти исследова­тели поставили перед собой задачу создать новую исто­рическую науку, способную заглянуть за историческую «витрину» односторонних летописей и проникнуть в обы­денную жизнь, какой она была у широких масс, а не только у правящих элит. Сподвижниками и последова­телями М. Блока и Л. Февра стали их коллеги Фернан Бродель, Жорж Дюби. Эммануэль Леруа Ладюри, Жак ле Гофф — философствующие историки, глубоко размыш­ляющие над проникновением сознания во все поры куль­туры. В нашей стране по пути методологии «Анналов» двинулся такой интересный исследователь истории и

365

духовной жизни средневековья, как А. Я. Гуревич. Очень близко к методу «анналистов» независимо от них подо­шел крупный русский филолог и культуролог М. М. Бахтин, написавший исследование о Франсуа Рабле и карнавально?! народной культуре.

Каковы же ведущие идеи «новой исторической нау­ки»?

Первое фундаментальное положение «Анналов» свя­зано с тем, что историку необходимо избежать «идео-логиэащр» материала, устранить те субъективные (осо­знанные или неосознанные) искажения и односторонно­сти, которые внесены в историческую картину самими современниками. Явные «исторические следы» оставле­ны лишь теми, кто имел для этого возможности и кто осуществлял «селекцию информации», выбирал, что до­стойно памяти потомков, а что должно быть предано забвению. «Летописец» решает: «Это я увековечу!», но историк должен как бы перехитрить летописца и су­меть усмотреть то, на что он, быть может, вовсе не об­ращал внимания. Так, по остаткам материальной куль­туры, по косвенным свидетельствам, по документам эпо­хи историк выясняет состояние сознания простых лю­дей, не властелинов и не героев. Кроме того, задача ис­торика найти за явными высказываниями летописца тот культурный «каркас», на который они нанизаны, и ко­торый не осознавался самим автором. Необходимо рас­крыть и описать менгалъность минувшей эпохи.

Понятие «ментальность» весьма расплывчато, так как включает в себя очень многое. Его смысл можно пере­дать выражением «способ видения». Ментальность — со­вокупность неявных установок, мировоззренческих прин­ципов, умственных привычек, стереотипов восприятия, суждения, оценки. Сюда входит все то, что срабатывает в сознании автоматически, не доходя до уровня размыш­ления, рефлексии. Настоящий историк должен доко­паться до этого пласта, хранящего «коллективное бес­сознательное» эпохи и понять прошлое , исходя из него самого. Но для этого нужно провести гигантскую ра­боту: изучить образ жизни людей минувшей культуры, их привычки, обряды и ритуалы, те слова, которыми они выражали свои чувства и мысли, систему обще-употребимой символики. Что означал для средневеко­вого человека символ голубя? А пятиконечная звезда? А полумесяц? Уж наверное, не то, что для совремешю-го человека!

366

Уяснение того, что представляла собой ментальное! ь прошлого, позволяет историку избежать непроститель­ных «ляпов», когда об Августине Блаженном или о На­полеоне начинают рассуждать так, будто это наш со­временник, обладающий нынешними представлениями и лишь перенесенный на несколько веков назад. Это для кино разрешено и простительно изображать историчес­ких персонажей как наших современников. Но в кино исторический сюжет часто служит лишь способом по­говорить jq проблемах сегодняшнего дня, оттого дочь русского князя ведет себя совеем как современная эман­сипированная девчонка, а какой-нибудь сподвижник Пет­ра I, кажется, вот-вот заговорит о компьютерах или начнет насвистывать песню Аллы Пугачевой. Но зада­ча историка принципиально иная. Понять чужую эпо­ху. Конечно, мы все равно сами конструируем ее об­лик, но нужно стремиться к тому, чтобы конструкция как можно больше напоминала оригинал и давала нам возможность вступить в диалог с ним. Историк дол­жен сознательно избегать приписывания деятелям прош­лого современных мыслей, ценностей, представлений, Так, в исследовательской литературе некоторое время шел спор о том, был ли Франсуа Рабле — французский писатель XVI века — атеистом? Ряд авторов утвержда­ли, что поскольку Рабле нередко богохульствует и допус­кает весьма вольные выражения, можно говорить о его неверии, атеизме. Однако сравнительный анализ струк­тур сознания человека XVI и XX веков показывает, что во времена Рабле не могло быть «атеизма» в смыс­ле нашего времени. Стиль мышления эпохи мог вклю­чать разное отношение к Богу — строго-официальное, суровое или же более вольное, простонародное, вклю­чающее элементы юмора, но «полного безбожия», ко­торое породил научно-технический прогресс XX столе­тия, тогда просто не существовало. Подмена мыслей ми­нувших эпох современными идеями называется модерни­зацией, и добросовестный историк тщательно избегает ее.

Второе фундаментальное положение «Анналов» — это стремление отразить «тотальную историю» но не в смысле «всемирной истории», а в смысле истории как неразрывной целостности, где все разнообразные жиз­ненные моменты сплетены воедино. Историк берет для изучения какую-то небольшую группу людей: семью, сельскую общину, церковный приход, артель ремеслен-

367

ников и изучает подробно и дотошно все стороны, все аспекты ее повседневной жизни. В реальности много­образные моменты повседневного бытия сплетены меж­ду собой и взаимопроникают. Труд и религиозные пред­ставления, межличностные отношения и отдых, быт и по­литика представляют собой неразрывную связь, единое полотно. Надо изучить их в этом синтетическом единст­ве, в целостности, так, как они существуют в жизни конкретных людей. Только тогда можно преодолеть со-«данный учеными разрыв между сферами жизни: поли­тика, экономика, дипломатия, религия, быт выступают как отдельные, рядоположные, параллельные друг дру­гу реальности. Историк, изучающий политику, может

даже не задумываться о бытовой стороне, о том прак­тическом фоне, на котором развертывались события, а исследователь религии впадает в иллюзию, что все толь­ко молились Богу, сражались в религиозных войнах и

368

больше ничего. Кто пахал? Кто детей рожал? Как при всем при этом человечество не выродилось? Все это ос­тается за рамками интересов «узкого специалиста». Ученые школы «Анналов» приложили много усилий, чтобы преодолеть этот искусствгнный разрыв и увидеть жизнь и сознание масс такими, какими они были на са­мом деле.

Конечно, особенно сложную проблему представляет собой уяснение человеком сегодняшнего дня неосозна­ваемых предпосылок мышления прошлых эпох. Миро­воззренческие установки прошлого могут очень сильно отличаться от сегодняшних, которые мы тоже "не всегда осознаем, поскольку смотрим через них на мир как через стекло, которого не видим. Представьте себе, мои юные друзья, что вы попали в средневековую деревню. На руке у вас электронные часы и вы уверяете крестьян, что очень спешите, что «время — деньги», что вы «в страшном цейтноте» и ничего Не успеваете. В современ­ном мире эти заполошные высказывания были бы прек­расно поняты и приняты как норма: все спешат и вы тоже! Но средневековый крестьянин решил бы, что вы тронулись умом. Ибо время — совсем не деньги! Раз­ве можно так кощунствовать?! Время — Божье досто­яние, и никто не вправе сам торопить его, регулировать да еще и приравнивать к бренным деньгам! Прикасать­ся ко времени может только церковь, которая назнача­ет дни праздников и выходных, определяет, когда мож­но совершать определенные деяния, а когда нельзя. И, кроме того, куда вы можете спешить? Богом опреде­лены строки сельскохозяйственных работ, у жизни есть свой ритм, которого не может изменить простой смерт­ный! Есть лишь один повод для спешки: нельзя опо­здать спасти свою бессмертную душу, а все остальное — непонятная и бессмысленная суета, разбазаривание божьих даров — дня и ночи.

Из этого небольшого примера видно, что наше пред­ставление о времени как об объективной характеристи­ке мира, которую нужно выгодно использовать, в кор­не отличается от представления средневекового челове­ка, для которого время было размеренным и сакрали-зованным (священным). Не зная этого, нельзя понять и психологию наших предков, невозможно правильно воспроизвести их взгляд на действительность.

Чтобы верно распознать смыслы, которые вкладыва­ли в свои высказывания и действия люди прошлого, ис-

369

торику-культурологу порой приходится провести огром­ную и скрупулезную работу. Приведу вам лишь один пример: исследование Ю. Лотманом романа в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Да-да, Онегин, хо« рошо знакомый вам по школьной программе, нуждает­ся в специальном анализе для того, чтобы быть пра­вильно и точно понятым именно так, как понимали его современники Пушкина. Дело в том, что всякий лите­ратурный текст находится в окружении духовной ат­мосферы, которую принято называть «культурным кон­текстом». Это общеизвестные мысли своего времени; широко читаемые литературные произведения, цитаты из которых у всех на слуху; имена людей, знакомые определенному кругу; это предрассудки, сплетни, слу­хи, обычаи, привычки, воспоминания — тот мир, кото­рый непосредственно знаком сорвеменникам автора, но абсолютно не известен читателю последующих десятиле­тий и тем более столетий. Ю. Лотман постарался пока­зать нам Онегина так, как видели его современники, по­нимавшие все намеки, всю иронию, весь юмор, который вкладывал в свое произведение Пушкин, но для этого надо было объяснить смысл многих и многих фрагмен­тов, мимо которых глаз нынешнего читетеля лроскаки-вает без задержки: зачем же задерживаться, если ниче­го не понятно и сплошные старинные имена? Истинный историк оживляет «старинные имена», дает второе дыха­ние забытым «ассоциациям* и реминисценциям», рас­шифровывает смыслы, которые друзьями Пушкина по­нимались слету, и таким образом воссоздает для людей конца XX века все богатство Пушкинского чувства и мысли.

Постижение культуры прошлого — сложное и много­трудное дело, но без него было бы невозможным исто­рическое единство самосознания человечества.

Наши последующие главы будут посвящены уже не возможности познания истории, а тем философским кон­цепциям, которые пытаются теоретически выразить ход и пути исторического процесса.

* «Ассоциация» — связь между представлениями; «Реминисцен­ция» — смутное воспоминание, отзвук чего-то иного,

370

Модели исторического процесса.

Всякая попытка осмыслить исторический процесс включает в себя ряд вопросов, на которые ученые ущут ответ.

Вопросы «Почему и куда идет история?» ставят проблему глубинного источника развития общества, а также той цели, к которой оно движется.

Вопрос «Как, каким образом осуществляется хед ис­тории?» требет осмысления конкретного механизма, по­средством которого идет развертывание событий. В рамках этой постановки можно выделить две крупных подпроблемы:

1. Стихийно или сознательно действуют люди в исто­рии? 2. Кто играет главную роль в событиях: широкие слои населения, элитарные группы или отдельные лич­ности?

Еще один тематический пласт, входящий во всякую модель истории, связан с единством и многообразием культур и цивилизаций на нашей планете, с тем, как связаны между собой их судьбы.

Рассмотрим эти вопросы один за другим, выявляя аль­тернативные позиции, характерные для философов.

ПРИЧИНЫ И ЦЕЛИ ИСТОРИЧЕСКОГО ДВИЖЕНИЯ

Всякое ли обществе развивается? Исследования со­временных этнографов и социологов показывают, что нет. На нашей планете по сей день существует целый ряд так называемых «холодных обществ», обитающих в дебрях джунглей или на островах. Эти общества на­ходятся на уровне родоплеменного строя, тысячелетия­ми воспроизводят один и тот же образ жизни, одну и ту же технологию охоты или обработки земли, все те же верования, родившиеся в незапамятные времена. Ис­тории в нашем понимании у них нет, поскольку нет качественных изменений социальной действительности. Но для того, чтобы обнаружить такие «внеисторические народы», еще в прошлом веке совсем не обязательно было ездить в дебри Амазонки или на острова Океании. Вся огромная Юго-Восточная Азия была типичным «традиционным обществом», неподатливым для измене­ний, бережно хранящим издревле сформировавшийся уклад.

371

Историческая пружка, тугая и звонкая, начала рас­кручиваться в Европе в период античности и, эллиниз­ма. Христианство принесло с собою идею исторической «стрелы времени», направленности общественных про­цессов, провиденциальной* цели, маячащей впереди. К нашим дням динамически развивающаяся, глубоко историчная Западная цивилизация вовлекла в свое мо­гучее движение практически весь мир, и абсолютное большинство народов оказалось вольно или невольно втянутым в стремительно несущийся и бурлящий водо­ворот всемирной истории.

Почему, зачем, куда несутся народы Земли? Какой неутомимый мотор заставляет их совершать новые и но­вые усилия, меняя привычное, нарушая и разрушая сло­жившиеся порядки?

В XIX и XX веках на сей счет сложились по крайней мере три крупные точки зрения.

Великий немецкий мыслитель Герг Вильгельм Фрид­рих Гегель полагал, что источником исторического раз­вития выступает Абсолютный Дух. Абсолютный Дух — единственная и исходная реальность, вечная, предан­ная. Однажды Дух начинает как бы испытывать бес­покойство, смутную тревогу — он хочет познать себя, понять, кто он. Дух — деятельное начало, полное ак­тивности, поэтому он рьяно принимается за работу са­мопознания. Но познать себя можно только одним един­ственным способом — воплотив, опредметив себя в чем-то, на что можно взглянуть, что можно самому се­бе противопоставить. Нужны зеркала, чтобы в них от­разиться. Являясь исходно тождеством субъекта и объ­екта, Дух выделяет из себя объекты и познает их, же­лая понять, выражают ли они его во всей полноте. Со­здав природу, Дух не находит в ней своего подлинного лица. Природа не развивается, она воспроизводит все время одни и те же формы и законы, крутится все в том же привычном колесе, именно поэтому Дух упова­ет на человеческую историю: она с ее динамикой, жи­вым движением, гораздо лучше выражает суть Абсо­лютного Духа. По самому своему существу Абсолютный Дух свободен, поэтому движение человечской истории выступает как «прогресс в сознании свободы».

«Сознание свободы» выступает для Гегеля критери­ем развития человечества, характеристикой этапов его

* Провиденциальный •— предопределенный, роковой. 372

духовного восхождения. Духи конкретных народов со­ставляют как бы ступени лестницы, вехи пути. Древ­ние восточные народы не сознавали, что все духовное — свободно, они полагали, что свободен лишь один — ти­ран, властелин, а удел остальных — рабство, оттого свобода превращается здесь в произвол, дикость, наси­лие. Древние греки делают шаг вперед и начинают сознавать, что свобода — не прерогатива одного лишь деспота, но они считали, что свбодны лишь некоторые, а не все. Только христианство приводит, по Гегелю, к пониманию того, что свобода духа лежит в самом ос­новании человеческой природы.

Впрочем, Гегель полагает, что свобода индивида — это осознанная необходимость. Индивиды должны при­нять, что в их сознании выражается логика саморазви­тия Абсолютного Духа, что они — лишь частицы его могучего и неудержимого самодвижения. Собственно, ис­тория человечства начинается для Гегеля только с воз­никновения государства и идет к созданию идеального, государственного устройства, в философском сознании которого Дух и находит свое адекватное выражение. В поисках этой идеальной для себя формы проявления Мировой Дух «делает чудовищные затраты возникаю­щих и гибнущих человеческих сил; он достаточно бо­гат для такой затраты, он ведет свое дело en grand, у него достаточно народов и .индивидов для такой тра­ты». Повышая сознание свободы от супени к ступени, Дух равнодушен и беспощаден по отношению к от­дельным индивидам, которые представляют собой лишь «сырой материал» для его поисков, безжалостно отбра­сываемых в случае ненадобности.

Не только индивиды, но и народы в философии ис­ тории Гегеля восходят и заходят, рождаются и умира­ ют, хоть гибель их не является зряшной: всякий на- . родный Дух, так же как Абсолют, стремится познать собственную суть, он узнает, каков он, видит свои преде­ лы, собственную ограниченность, и, уступая дорогу дру­ гим народам, передает им свой драгоценный опыт — опыт сознавания. Так идет исторический прогресс: воз­ вращение Духа к самому себе, но возвращение на но­ вой ступени — по всей полноте самосознания и само­ осмысления. . .,

Стоит отметить, что Гегель полагал: его философия и есть конечный пункт самоосознания Абсолютного ду­ха. Прусская монархия — это идеальное государство,

373

а мировая история , по сути дела, завершена, потому что именно сейчас, в гегелевской философии Дух обрел самого себя.

Итак, для Гегеля самодостаточное духовное начало лежит в основе истории, является ее источником, ее «мотором», и дает человечеству сверхзадачу: сослужить Мировому духу службу, стать его зеркалом, позволяю­щим Абсолюту подняться для самого себя на новую ступень.

Принципиально иную картину целей и причин исто­рического движения дает критик, и последователь Ге­геля Карл Маркс. Маркс — материалист, и для него неприемлемо представление о Духе, определяющем судьбы мира. Все ранние работы Маркса посвящены едкой критике гегелевского идеализма, которьш явля­ется по Марксу сугубо идеологической позицией, за­темняющей суть вещей в угоду господствующим клас­сам. История — это продолжение естественного, природ-но-материального развития, но на качественно новом уровне. Жизнь общества — естественноисторический процесс, который складывается стихийно, объективно в ходе человечской деятельности.

Человек отличается от животных тем, что творит «вторую природу» — культуру, ставит между собой л действительностью орудие труда, помогающее ему пре­образовать мир сообразно своим потребнострям. Чело­век должен есть, пить и одеваться, он стремится к осу­ществлению возникающих у него целей и для этого он создает технические приспособления: топоры и лопаты, пилы и колеса, мотыги и скребки. История начинает развертываться потому, что создав определенные средст­ва труда, которые помогают им охотиться, строить до­ма, выращивать урожай, люди не успокаиваются на этом, не останавливаются. Очи накапливают опыт, кото­рый существует сначала в субъективной форме (как уме­ние хорошо что-то делать), а потом выливается в пре-образовани орудия труда. Новью орудия, новая техни­ка постепенно меняют весь облик общественной жизни. Так, изобретение колеса явилось величайшим переворо­том в существовании человечства, ибо оно обеспечило «овладение временем», увеличение скорости передвиже­ния, возможность перемещать большие тяжести, что не могло не сказаться на всей культуре. (Как не вспом­нить здесь рассказ современного тибетского ламы Лоч-санга Рампы, который в одной из своих книг отмечает,

374

что культура Тибета не включает колеса. Единственным стуком колес до оккупации Тибета китайцами был стук специальных молитвенных барабанов, на которые на­кручиваются свитки с обращенями ко Всевышнему. По Тибетскому поверью приход колеса будет означать раз­рушение тибетской культуры, ориентированной на веч­ное, на тайны человеческого бытия, на оккультные уме­ния. Там, где крутятся колеса повозок, нет места Веч­ности и сокровенному, там начинается История, череда изменений, утрата традиций, бег вперед, в неизвестность ность).

По Марксу источником и причиной исторического развития по сути дела выступает технический прогресс, естественно рождающийся из трудового опыта. Именно он непрестанно толкает человечство, помещает его в но­вые ситуации, создает условия для коренного изменения отношений,*складывающихся вокруг труда, собственно­сти, взаимодействия групп. Производительные силы — центральное понятие в теории Маркса — это активные люди в соединении с созданной ими техникой. Разви­тие производительных сил облекается в форму производ­ственных отношений — отношний владения (другими людьми, землей, скотом, постройками, фабриками, за­водами и т. д.), распоряжения и пользования. Так, пока труд оставался по преимуществу ручным, пока крестья­нин трудился при помощи плуга, а ремесленник созда­вал каждую вещь от начала до конца, сохранялись от­ношения личной зависимости между основными вла­дельцами земли — феодалами и всем остальным насе­лением. Но когда развитие производительных сил (че­ловека и техники) породило первые мануфактуры с раз­делением трудовых операций, прежние формы собст­венности стали оковами для двужущегося вперед про­изводства. Создание фабрик, развитие рыночных отно­шений дало жизнь сословию буржуазии, которая, заво­евав в борьбе с феодалами политическую власть, со­вершенно переменила характер производства и образ жизни европейских стран. История Европы сделала оче­редной шаг вперед. Переход, который мы обозначили здесь в двух словах, составлял большую и сложную эпо-фу со многими бурными событиями, войнами и револю­циями, обнищанием масс и катаклизмами в духовной $кизни. Шла История, сметала со своего пути все от-жившее, устанавливала новые правила и порядки.

Согласно Марксу развертывание истории западно-

375

европейских стран было во многом результатом неког­да возникшей частной собственности на средства произ­водства. Размышляя в ряде работ о так называемом «азиатском способе производства», Маркс показывает, что в тех азиатских странах, где возобладало общин­ное владение землей (как главным средством производ­ства), сложились застойные, традиционные отношения, которые не менялись веками. История вроде бы шла (в том смысле, что какие-то события происходили), и в то же время как бы и не шла, ибо не совершалось крупных качественных изменений. Иное дело Европа. Частная собственность, с одной стороны, породила от­чуждение между людьми, сделала отношения ущербны­ми и жестокими,, но с другой — создала соревнователь­ность, конкуренцию, подстегивающую развитие техники, а значит и движение истории. Дальнейший ее ход Маркс тоже связывает с преобразованием техники* и техноло­гии, которые позволят создать все условия для подъ­ема человечества на качественно новый уровень.

Глубинная внутренняя цель истории по Марксу — достижение коммунистического общества. Эта цель не задана извне Богом или Духом. Она вырастает из тех­нико-технологического развития передовых народов, как дерево вырастает из плодородной почвы. Маркс счита­ет, что сослужив в свое время важную службу истори­ческому прогресссу, частная собственность впоследствии изживает себя и становится оковами на теле цивилиза­ции и истории. Блага, создаваемые совокупными усили­ями миллионов, оказываются во владении немногих, это несправедливо, тормозит прогресс, разбазаривает уже созданные богатства. Поэтому необходима революция — коренной переворот, который -вернет массам то, что ими создано, отдаст в их руки не только сами блага, но, что особенно важно, средства их созидания. Высокий (вы­сочайший!) технико-технологический уровень, всепрони-кающая рационализация, «онаучивание» труда явля­ются основными условиями возникновения нового ком­мунистического общества. Это общество, где не будет ни частной собственности, ни эксплуатации чужого тру­да, ни классового противостояния, а свободное развитие каждого станет важнейшим условием для свободного развития всех. Именно такое состояние общественной жизни является для Маркса подлинной целью всего предшествующего развития. Вообще-то говоря, настоя­щей история у людей еще не было. Все минувшие ты-

376

сячелетия — лишь предыстория человечества —• полага­ет Маркс. Лучшее — впереди. Его концепция фактиче­ски оказывается (так же как у Гегеля) финалистской, то есть предполагает достижение обществом некоторого идеального состояния, земного благолепия и благода­ти, настоящего рая, в рамках которого люди припева­ючи заживут в последующие за революцией годы и века.

Подводя итоги сказанному, отметим: для Маркса и марксизма причина самодвижения истории в разверты­вании технического прогресса, а конечный пункт движе­ния — идеальное общество, коммунизм.

Третья модель истории, которую необходимо пред­ставить, изложена ученым и философом XX века, нашим соотечественником Львом Николаевичем Гумилевым. Гу­милев впитал в себя целый ряд традиций, это естествен­нонаучные представления, идеи «философии жизни», географического детерминизма, но на базе их создал свою оригинальную концепцию, не очень доказательную в строго-научном смысле, но дающую целостный взгляд на механизмы истории. Огромные историко-культурные и этнографические исследования, знания истории наро­дов, населявших в былые времена территорию нашей страны, позволили ему широко иллюстрировать истори­ческими примерами его концепцию исторического про­цесса. Что же она собой представляет?

Главная теоретическая работа Гумилева называется «Этногенез и биосфера земли», Историю человечества он понимает как историю рождения и гибели этносов «=• неких устойчивых коллективоз, которые противопостав­ляют себя всем остальным и диктуют своим членам единые образцы поведения. Выражаясь другим языком, можно сказать, что гумилевские этносы — это прежде всего народы с их конкретной культурой, обычаями, тра­дициями, сохраняющие целостность и не растворимые в инокультурной среде. Жизнь этносов, постоянно сме­няющих в истории друг друга, не обладает никакой целью, так же как нет цели (или конечного пункта дви­жения) у человечества. Этносы рождаются, живут и уми­рают, как живые организмы, как звери и насекомые, без всякого предназначения исключительно в соответствии с законами природы. Свою задачу Гумилев видит в том, чтобы с точностью и хладнокровием естествоипытателя выяснить, почему, собственно, одни народы ярко рас­цветают и начинают доминировать над другими, в то

377

время как эти «другие» никнут и увядают, склоняются перед чужой властью или вовсе рассеиваются по свету, словно облачко пыли, развеянное ветром.

Совершенно очевидно, что для Гумилева единой че­ловеческой истории нет, а есть лишь возникновение и взаимодействие разных сил, не имеющих общей направ­ленности, четкого вектора.

378

Чтобы можно было воскликнуть «Этнос родился!» из безграничных глубин космоса должен последовать энер­гетический толчок. Человек — часть биосферы, и этнос

возникает как биофизическое явление. Внутри какого-либо региона в короткий период начинают рождаться люди, обладающие свойством пассионарности. «Пасси­онарность» Гумилев производит от «passion» — страсть. Пассионарии отличаются повышенной энергией, страст­ностью, горячностью. Они добиваются поставленных це­лей любой ценой. Ради идей (в том числе фантастиче­ских), которые ими овладевают, они готовы не разду­мывая пожертвовать и своей собственной жизнью, и жиз­нями других. Именно эти «экстремальные особи» орга­низуют этнос в единство, завоевывают для него терри­торию, создают его особую, неповторимую культуру. Вле­чение пассионариев к деятельности, предпочтение тор­жества идей собственному благополучию Гумилев по­нимает как разновидность инстинкта, такого же неумо­лимого, как тот, что гонит за сотни километров саранчу или заставляет некоторые виды рыб идти на нерест, чтобы сразу после этого погибнуть. Пассионарии—яд-ро_народа, они создают определенный уровень «пассио-нарного напряжения», заражают других своим энтузи­азмом и энергией. Энергетический толчок, создавая пас­сионариев, прокатывается по определенной территории и упирается в ее естественные границы, созданные ланд­шафтом: горы, море, другие преграды, лежащие между человеческими поселениями.

Внезапное появление пассионариев вызывает консо­лидацию этноса и всесторонний его подъем. Это или пе­риод военных побед и завоеваний, или расцвет культу­ры, искусства и науки, или и то, и другое. Этнос до­стигает фазы «акмэ» — расцвета. Его биофизическая энергия сильна и позволяет побеждать во всем. Но за­тем, когда максимум пройден, начинается «фаза надло­ма». Стоит отметить, что Пассионарии быстро погиба­ют, и хотя они, как правило, успевают оставить потом­ство и передать ему свой «биофизический заряд», об­щая энергетика начинает все же убывать. Массу насе­ления теперь составляют «гармоничные особи», хорошо поддерживающие обыденную жизнь, но не способные на подвиги, фанатизм и геройство (они скорее приспо­собятся, подстроятся под других, чем погибнут за идею). Постепенно увеличивается и количество «субпассиона-риев» — существ, ориентированных прежде всего на собственное удовольствие, и достаточно беспринципных и никчемных.

Следуют фазы нисхождения, а за ними гибель этно-

379

са. Его или завоевывают другие народы или же он сам постепенно распадается на . составные части, теряет свою этническую индивидуальность, смешиваясь и сли­ваясь с другими этническими группами. Когда ведущий в определенном регионе этнос терпит крушение, его в качестве ведущего сменяет один периферийный, находя­щийся в фазе своего восхождения.

Таковы основные идеи Льва Гумилева, увидавшего в человеческой истории, аналог судьбы популяций птиц, рыб, животных. Не гордитесь, люди, своим сознанием!

•Вас ведет неумолимый и незримый объективный закон,

•который вы можете толковать как вам заблагорассу­дится, но одолеть который вы не в силах.

Этот нелицеприятный для людей вывод логично под­водит нас к следующей теме:

КТО И КАК ДВИЖЕТ ИСТОРИЮ!

Каким бы объективным ни был исторический про­цесс, он все же не может осуществляться без человека, без субъекта. Дух, энергетический „толчок или технике-вкономический закон могут получить свое проявление только через деятельность и поведение реальных людей, которые обладают сознанием, ставят свои маленькие, но важные цели ив большинстве совсем не задумыва­ются над теми глубинными процессами, поверхностью которых является их жизнь. Впрочем, может быть, все наоборот? Никаких «глубин» нет без самого человека и все эти «глубины» — лишь конструкции исследующе­го ума?

Так или иначе, но история без людей невозможна. Именно в нашей деятельности сплетаются в Историю с большой буквы многочисленные ниточки частных жиз­ней. Поэтому очень важно понять, как действуют людиз свободно или по необходимости? Стихийно или созна­тельно создают они мир культуры и истории.

На первый из этих вопросов следует ответить про­тиворечиво. И свободно, и по необходимости. Когда лю­ди живут, трудятся, общаются, они созидают сумму об­стоятельств: определенный тип производства, обычаи, традиции, знания, зафиксированные в разных формах, правила поведения, верования, архитектуру и искусство и тому подобное. Тот, кто родился, застает все это как готовое условие своего развития и не может по своему произволу выбрать другие обстоятельства: другой век,

380

иную культуру. Более того, каждый их собственный шаг создает новые обстоятельства, определяющие объ­ективные условия, в которых придется жить и дейст­вовать дальше. Таким образом момент необходимости в историческом действии очень велик:то,что сложилось до нас и то, что уже «сложили» мысами, диктует нам «правила игры». Но в действии и поведении каждого человека есть моменты, когда он поставлен в ситуацию выбора и может по своей воле решать, как ему стро­ить свою жизнь, а вместе с ней и историю своей семьи, страны, народа. Например, сложившиеся обстоятельст­ва вызвали разрушения в экономике, привычные фор­мы деятельности ушли в прошлое, возникла глубокая необходимость решать: что делать дальше? Можно уе­хать за границу и попробовать обжиться там. Можно стать мафиози, рэкетиром, разбойником с большой до­роги. Можно попробовать заняться предпринимательст­вом или коммерцией или еше чем-нибудь «некриминаль­ным». Можно удариться в политику, начать организо­вывать свою партию и бороться за установление иного порядка жизни. Можно спиться и умереть. Как видите, путей много. Из того, что по своей воле выбирают лю­ди в объективных ситуациях, складывается общий ход событий, которые впоследствии, уже совершившись, вновь будут необходимым условием нашей собственно-ной жизни и жизни тех, кто придет после нас.

Но понимают ли люди, что именно они выбирают? Отдают ли они себе отчет в том, что выбирая свою судь­бу, одновременно выбирают и «путь истории», причем какой-то конкретный путь. Чаще всего — нет. И это говорит об историческом процессе как стихийном, спон­танном, в чем-то слепом. Каждый преследует свои соб­ственные цели, реализует усвоенные им ценности и дав­ние мечты, но из всего этого сплетается историческая равнодействующая, сеть социальных отношений, кото­рую не планируют и не охватывают своим со­знанием конкретные люди. Да им это и не нужно, ес­ли они не специалисты-гуманитарии, сделавшие обще­ство и человека предметом своих забот, если они не социологи, чьей задачей является понимание социаль­ных отношений и советы властям по их корректировке. В этом смысле история выступает как бы «побочным продуктом» частной жизни, обычной человеческой пов­седневности.

История не может развертываться полностью «соз-

381

нательно» потому, что она, как мы уже отмечали, не есть единый субъект, а является результатом взаимо­действия многих тысяч и миллионов людей. Однако, полная стихийность чревата лобовым столкновением ин-тересоа, борьбой не на жизнь, а на смерть, непроду­манными действиями отдельных общественных групп, которые в погоне за корыстью, преследуя собственные цели, могут поставить все остальное человечество на грань военной, экологической и духовной катастрофы.

И нравственность, и право в свое время возникали как способы гармонизации и рационализации человечес­кого поведения, укрощения разрушительных и эгоисти­ческих страстей. Однако ход истории показал, что прежние мораль и право не решают современных проб­лем, и историческое движение должно стать более соз­нательным.

Что включает такого рода сознательность? Понима­ние не только ближайших, но и достаточно отдаленных последствий собственного поведения. Осознание того, что действия, совершенные тобою, казалось бы, в част­ном порядке, на самом деле становятся одной из кра­сок, которые составляют общественно-историческое по­лотно. Умение достигать цель и выполнять поставлен-. ную задачу максимально «сберегающим» способом, не разрушая ни природы, ни жизней других людей, ни сознания. Таким образом, сознательность означает от­ветственность, помноженную на понимание внутренних законов окружающего человеческого и природного ми­ра.

Социальное устройство всегда представляет собой пирамиду, где в основании находятся миллионы «рл-довых тружеников», созидающих все основные куль­турные блага, а над ним возвышается иерархия власт­ных структур, занятых делом управления, выработкой социальных стратегий, определением политики. Воз­можно ли сделать исторический процесс менее болез­ненным и более сознательным, если народ — это толь­ко бессмысленное и безгласное стадо, а верховные вла­сти — глава правительства, король, президент, вместе с приближенными к ним лицами претендуют на роль «сознания наций»? Они знают «как надо», а рядовой человек — не знает. Если не знает, пусть слепо подчи­няется. Видимо, такой подход к нам всем — обычным людям — не создает благоприятной возможности для повышения сознательности в и-стории. Опыт нашей многострадальной родины показал, что когда на ста­тус «отцов народа» и «учителей жизни» посягают лю­ди, не желающие слушать ничьих мнений, кроме своих собственных, очень скоро оказывается, что они-то и есть самые безответственные лица, сеющие разлад и разор, несправедливость и хаос, даже если все это до времени прикрыто красивыми словами о разуме, прог­рессе и торжестве научности.

Повышение уровня сознательности в ходе спонтан­ного исторического развертывания обеспечивается толь-

383

ко повышением культуры и ответственности всех — каждого человека на его «едином и единственном мес­те». Дисциплина и старательность, дальновидность и умение учесть чужие интересы нужны каждому от вах­тера и дворника до президента и его помощников, от рабочего до генерала и ученого. Собственно, это мы и видим в относительно гармонично развивающихся стра­нах, таких как Дания, Канада, Германия, Швеция, Финляндия, ^гдония. Культура и ответственность руко­водства сочетается здесь с культурой и ответственно­стью каждого рядового работника. Именно поэтому там хорошо поддерживается общественный порядок, приня­тые законы выполняются, техника и технология разви­ваются под экологическим контролем, а права челове­ка ревностно отстаиваются всеми предназначенными, для этого организациями и общественностью. «Низы» не делегируют свою сознательность «верхам», не впа­дают в умственную и душевную спячку, а проявляют разум, совесть и гражданские чувства на своем, пусть небольшом месте, в ареале собственных возможностей: в профессии, в добровольном союзе, в рамках улицы, поселка, небольшого городка. Многочисленные коопера­тивы и формы самоуправления способствуют тому, что­бы сознание проникало во все поры идущей истории и делало жизнь людей не только сносной и терпимой, но приятной и радостной.

В то же время, стоящее у «государственного корми­ ла» руководство, чьи возможности действовать на со­ бытия поистине огромны, обязано обладать утроенной управленческой интуицией и ответственностью, ибо гармония и сознательность — вещи в нашем мире хруп­ кие. И если рядовой человек не обязан отслеживать , глобальные процессы и может обойтись «локальной со­ знательностью», разумным поведением в рамках собст­ венной жизни и деятельности, то крупномасштабные управленцы добровольно взваливают на себя обязан­ ности «глобально мыслить», отвечать за мировые со­ бытия, действовать, влияя на судьбы миллионов. Ах, если бы, если бы они всегда соответствовали своему месту и предназначению, насколько лучше- стала бы наша жизнь! Если бы капризная социальная стихий­ ность не выносила наверх самовлюбленных эгоцентри- ков, беспринципных властолюбцев, мелких обывателей, жадных до денег и славы! Но увы! Ни одна страна, да­ же в йамом деле демократическая, не ограждена от выскочек, вынесенных на политическую поверхность 3S4 .

волею судьбы и собственным честолюбием. И нередко именно эти, отнюдь не лучшие представители рода че­ловеческого, становятся «историческими личностями», накладывают неизгладимый отпечаток на порядок ве­щей и ход событий.

Но кто же все-таки движет историю? Личности? Массы? Элиты?

На сей счет есть несколько точек зрения.

Прежде всего надо отметить: практически все, кто рассуждает об истории, признают, что в ее живом дви­ жении участвуют и широкие народные слои, творцы всех материальных и духовных благ, и крупные, зна­ менитые личности, оказывающие значительное воздей­ ствие на судьбы стран и народов; и элиты — группы «избранных», влиятельных лиц, непосредственно прича­ стных к власти (именно из их рядов нередко выдвига­ ются ведущие политические фигуры). Если«савеликими людьми» и «массами» все понятно, то термин «элиты.» может включать в себя весьма разнородные представ­ ления. Элиты бывают политические, экономические, интеллектуальные, религиозно-духовные и иные, а не­ редко один и тот же человек может быть одновремен­ но причастен к разным элитам: .например, интеллекту­ альной и политической. В наши дни элиты формиру­ ются большей частью в связи с наличным богатством и реальным социальным статусом, в то время как на прошлых этапах истории они возникали в силу прича­ стности к какой-нибудь группе по рождению. Так на­ следственная аристократия, даже растерявшая свои бо­ гатства,, считалась элитой. - • .- . .

Итак, историю творят все, но кто «больше всех»? Кто определяет ее качественно новые пути» приводит к фундаментальны.^ .изменениям? При ответе? ла этот во* прос экцедь} могут быть, расетавленшю-разному. Так, в течение долгого периода времени историки писали по преимуществу о деятельности монархов, отдав церкви, полководцев, порой —• выдающихся художников и фи­лософов. Примером может служить популярный гимна­зический учебник дореволюционного периода;«История средних веков» А. А. Васильева. История изложена здесь прежде всего как цепь политических событий, возглавляемых крупными фигурами: королями, Римс­кими Папами, императорами. Мысль о том, что исто­рия движется великими людьми, героями, выдающими­ся личностями четко и определенно высказана писате-