33 I Страна Философия

тельно трудно. Предполагается, что в нем все же идут какие-то таинственные процессы самоорганизации. То там, то здесь на необъятных просторах вселенной как бы полуслучайно физическая материя усложняется на­столько, что порождает жизнь. Ну а жизнь, борясь за самое себя с превосходящими ее силами слепой приро­ды, вырабатывает сознание как орган приспособления. Собственно, к этой идее подводит нас дарвинская тео­рия эволюции. Об этом говорит и марксистская филосо­фия, и естественнонаучный позитивизм. Да, сознание

— иное качество, но оно — лишь следствие тех процес­сов, которые идут в бессознательной природе.

Другая точка зрения, выраженная целым веером различных учений, состоит в том, что сознание — не результат развития бездушной природы, напротив оно

— первейшая основа действительности. Сознание (дух) стоит у истоков всякой проявленной реальности. Оно — изначально, оно было до всего вещественного, матери­ального, и помогло физическому миру возникнуть. Именно мудрым вселенским планом Сознания — Духа предусмотрено то, что растения и животные устроены столь целесообразно. И взаимоувязанность физических законов, и возникновение ограниченного человеческого сознания — все это — звенья божественного замысла. Тайна нашего обычного сознания — в его неземном и неприродном происхождении, в его надчеловеческой су­ти. Именно поэтому сознание нельзя изучать так же, как изучаются природные предметы. Оно — иное, и не­измеримо сложнее. Его внутренние богатства неисчер­паемы, так как через наше сознание мы связаны с выс­шими структурами реальности, с духовным источником Вселенной. На вопрос о том, зачем изначальный Дух порождает материальный, эмпирический мир, разные философские концепции отвечают по-разному. В после­дующих главах мы подробнее вернемся к этому вопро­су, когда будем говорить о надеждах человека. Пока же отметим для себя, что вторая названная точка зре­ния обычно именуется идеализмом. Слово «идеализм» подчеркивает, что «идеальное» — важнейшая характе­ристика сознания — ставится во главу угла.

Наиболее интересно то, что окончательного ответа на вопрос, откуда же появилось сознание, так и нет. Материалисты и идеалисты не одно столетие ломают копья по этому поводу, и дело порой доходило до смер­тоубийства. Кто прав? Бог весть. Факт тот, что за два

34

последних столетия появилось много философских школ и направлений, которые вообще оставляют эту тему в стороне, стараясь изучать наш обычный житейский опыт, а не понятия «дух» и «материя», «сознание» и .«ррирода».

ДОЗНАНИЕ — ОСОБЫЙ РЕГИОН

Рассмотрим немножко подробнее свойства сознания как особого неординарного явления, и похожего, и не похожего на внешний мир,

Чтобы разобраться в его специфике, обратитесь к своему собственному внутреннему опыту, и давайте по­смотрим, что мы там найдем. А найдем мы много раз­ных разностей: образы действительности и образы вооб­ражения; слова, выражающие понятия разной степени общности (от «вот эта ручка» до «весь мир»); эмоции и ценностные представления; волевые импульсы и спо­собность рассуждать, а также другие внутренние реа­лии, которым не всегда просто подобрать имя. Важно, что все эти составные существуют не сами по себе, а увязаны в сложное динамическое единство, подвиж­ное, изменчивое и в то же время целостное. Это — иде­альная действительность, образующая бесконечно бо­гатый мир, нашу внутреннюю Вселенную.

Эта внутренняя Вселенная вовсе не похожа на тихую зеркальную гладь, просто отражающую то, что нахо­дится вне ее. Она мощно привносит собственную при­роду.

Наше сознание активно. Оно совсем не замечает «все подряд», потому что, если видишь «все», то, ока­зывается, не видишь ничего... Каждый образ, который мы непосредственно наблюдаем, выделен нами из об­щего «фона», на котором он вырисовывается. Помните картинку: если сосредоточить внимание на белой ее части, то увидишь два профиля лицом к лицу, а если — на черной, то увидишь вазу. Все зависит от того, на чем мы сконцентрировались и что хотим увидеть. Так художник обнаруживает тончайшие оттенки красок, ко­торые не видит человек, не искушенный в живописи. Врач-психотерапевт замечает ритм дыхания своего па­циента, его манеру поднимать и опускать глаза. Это со-

35

вершенно несущественно для друзей и знакомых паци­ента, и если их спросить: «Куда смотрит ваш друг, ког­да считает в уме?», то они вряд ли ответят. Если вы идете на вечер, чтобы встретиться со своими приятеля­ми, то, скорее всего, не впомните, были там или не бы­ли люди, которые вас интересуют. Сознание избира­тельно. Оно отражает действительность (ту общую, объ­ективную действительность, в которой мы все живем) под определенным углом зрения. Мы создаем, замечаем и сохраняем образы того, что для нас значимо, инте­ресно, что имеет смысл.

Смысл — совершенно особая характеристика соз­нания. Он указывает на то, что действительность не­безразлична нам. Он как чуткая стрелка, которая ко­леблется всякий раз, когда наше «я» вступает в такие отношения с реальностью или с самим собой, которые не просто «есть», а «значат». Образно говоря, смысл присутствует, если мы схватываем, «что к чему», если в нас есть понимание, зачем существует та или иная вещь, то или иное переживание. Можно сказать, что на объективную внешнюю реальность мы всегда смотрим через подвижную сеть человеческих смыслов. Для раз­ных людей, как и для разных культур одна и та же вещь может иметь совершенно разный смысл. Так для грамотного и для неграмотного смысл такого предме­та, как книга — различен. Или смысл старинной ико­ны: верующий молится перед ней, спекулянт — втри­дорога продает, музейный работник хранит ее как про­изведение искусства, а невежда видит в ней ненужную рухлядь и спокойно отправит на растопку печи (что, впрочем, может сделать и воинствующий атеист).

Итак, сознание всегда находится я состоянии смыс­ловой активности и избирательности. К тому же оно об­ладает еще одним особым свойством — способностью «иначе — действия».

В объективном мире существуют динамические и статистические законы. Динамический закон — это когда каждый предмет без исключения подчиняется од­ному и тому же правилу. Например, любые вещи, будь то железная кувалда или пушинка, все равно притяги­ваются к земле .и падают. Статистический закон — это закон больших чисел, когда из множества колебаний и отклонений складывается единый ход вещей. Приме­ром статистической закономерности могут быть законы

36

Менделя, регулирующие наследственность. У брюнетки и блондина могут родиться как светловолосые, так и темноволосые дети, но вероятность рождения тех или других определяется некоторой устойчивой пропорцией. Ни один камень, падающий с высоты на землю не мо­жет сказать: «А вот, не хочу я падать!» и вместо того, чтобы шлепнуться в кусты, улететь в гости к соседке-Луне. Ни одна биологическая особь, масть которой предопределена, не может воспротивиться и все пере­решить по-своему. Конечно, бывают мутации, но они — тоже результат сугубо объективного хода вещей.

Иное дело — сознание. Оно может выбирать, дей­ствовать иначе, не так как прошлый или позапрошлый раз, а как-то вовсе по-иному. Оно обладает свойством свободы .Сам человек порой не знает, какую штуку учудит он в следующий момент, какой фортель выки­нет. Сознание как бы вырывается из-под груза необхо­димости, перебирает варианты, останавливается на том, который само считает важным, лучшим, значимым.

В каком бы трагическом, бедственном положении ни находился человек, у него всегда остается одна по­следняя свобода: свобода сознательно отнестись к си­туации. Можно, находясь на поле боя, умирать от стра­ха, а можно так отнестись к страху, чтобы перебороть его. Тот, для кого важно мнение товарищей или само­уважение, сознательно выберет позицию храбрости, даже если внутри себя он еще чувствует предательскую Дрожь боязни. Точно так же можно по-разному отнес­тись к бурному успеху. Для одного успех — это воз­можность похвастать, успокоиться и «царствовать лежа на боку», пожиная плоды достигнутого. Для. другого ус­пех — это еще одна веха, за которой — новые горизон­ты. Все зависит от того, что ты выберешь, как решит твое «я», твое сознание. Никакой фатальной предопре­деленности здесь нет.

Наличие у человека свободы воли, способности со-знательного выбора, делает его существом универсаль­ным. К. Маркс заметил когда-то, что если животные творят только по меркам своего вида (пчелы строят со­ты, бобры плотины и т. д.), то человек может творить по законам красоты. Это возможно благодаря тому, что люди не забиты в колодки своего генетического ко­да, они поднимаются над биологической необходи­мостью и сами выбирают, какими им быть и как посту-.

37

пать. Эта свобода, конечно, не абсолютна. Есть много разнообразных «необходимостей», которые давят на че­ловека: материальные нужды, социальное устройство, конкретно-исторические нравы и т. п. И все-таки, даже все вместе эти необходимости не могут задавить свобо­ды сознания — неотъемлемой черты человеческого бы­тия.

Уникальное качество внутренней свободы позволяет человеку воспарять над узостью и буквальностью того мировосприятия, которое обеспечивают нам органы чувств. Посмотрите внимательно: из определенной точ­ки пространства мы всегда видим только переднюю часть вещи. Для того, чтобы увидеть ее как целое, мы должны не только обойти ее с другой стороны (тогда мы узреем одну лишь тыльную часть), а произвести своим сознанием определенную работу, в которой объ­единим, интегрируем обе стороны в единство. В реаль­ной жизни мы, как "правило, не бегаем вокруг предме­тов, потому что наше сознание, обладая некоторым опы­том, само дорисовывает видимую часть до целого. Мы не привязаны только к первому плану, а свободны до­мыслить, вообразить его продолжение, перебирая в сво­ем сознании возможные варианты. То есть каждая вещь как бы имеет свой «горизонт». Понятия «горизон­та» и «горизонтности» введено в XX веке философской феноменологией. Нам никогда не дан «мир как целое». Представление о целостности мира может возникнуть только благодаря тому, что наша свобода позволяет ви­деть действительность как совокупность убегающих вдаль горизонтов, содержание которых мы угадываем и предполагаем благодаря полету фантазии.

Но свобода воображения выражается не только в «горизонтности» мира, она участвует в создании целей

— важнейших составных человеческой деятельности. Задумаемся, что такое цель? Не та цель, в которую стреляют из ружья, а та, без которой не было бы ни ружья, ни процесса стреляния, ни мишени. Вы говори­те: «Я постараюсь поступить в университет», — и таким образом ставите цель. «Мы построим дом к январю»,

— заявляет прораб строителям, и тоже формулирует цель. А иногда высказывается прямо: «Моя цель — вы­учить иностранный язык». Можно сказать, что цель — это образ желаемого будущего. Не какого-нибудь, а именно желаемого, такого, к которому мы стремимся.

38

Но, если цель — образ будущего, то она показывает нам то, чего еще нет, не существует. Ставя цель, чело­ век всегда «отлетает от реальности», преодолевает ее ограниченность и косность, расширяет ареал возмож­ ного. Все, что создано человеческой культурой, было первоначально целями — образами сознания, идеаль­ ными конструкциями, которые взывали к своему вопло­ щению. Действительно, в природе нет ни домов, ни ав­ томобилей, ни ружей. В ней отсутствует письменность. В девственных лесах, где не ступала нога человека, не найдешь ни лопаты, ни корзинки, которую создал бы ветер или морской прибой. Вещи, служащие человеку, это реализация его собственных целей. Чтобы желае­ мое воплотилось, цель должна быть отчетливой и ясной, а иначе как у незадачливого ученика волшебника вме­ сто розы получается лягушка, а вместо булки — ко­ черга. -

Целостное, целеполагающее, свободное сознание да­леко не всегда обладает той прозрачностью и ясностью, которая долгое время считалась его основным качест­вом. У него есть туманные, затемненные пласты. Дело в том, что сознание — не только логика, не только ра­зумные рациональные рассуждения, но и наши пережи­вания. Вряд ли можно закрыть на них глаза и сделать вид, что они не присущи человеку. Когда человек пере­живает радость влюбленности, он не занят в это время строгим логическим разбором своего состояния, не рефлексирует на него. Точно также его восхищение лю­бимой не дает ему абсолютно здраво и объективно-хо­лодно взвешивать ее положительные и отрицательные качества. Это выражено и в речи. Говорят: «от любви закружилась голова», «я вне себя от радости», «от вос­торга голову потерял», «все как в розовом тумане». Од­нако, вряд ли будут правы те, кто стал бы утверждать, что у влюбленного вовсе исчезло сознание и он нахо­дится в бессознательном состоянии! То же касается пе­чали и любых других наших эмоциональных состояний. Всякая захваченность чувством создает особый режим работы сознания, можно сказать, что оно находится тогда в нерефлексивной фазе (напомню: рефлексия — это обращенность сознания на самого себя с целью прояснения образов и общего состояния сознания). Ра­циональный анализ нередко возникает лишь потом. Его примером является «остроумие на лестнице», когда че-

3

ловек сначала эмоционально отзывается на какое-ни­будь замечание, и лишь позже, поостыв, разбирается, что к чему и, как надо было бы «по уму» ответить.

Сознание, имеющее ясный логический «фокус», со всех сторон окутано туманными слоями внелогического, смысловыми переживаниями, страстями, желаниями, в которые «прожектор-разум» время от времени направ­ляет свой мощный пронзительный луч. От сознания нельзя также отъединить волю, которая и совпадает, и не совпадает с ним. Воля — это как бы энергетическая сторона нашего сознавания, способность реализовывать наш свободный выбор и доводить начатое дело до конца.

И, наконец, сознание постоянно соприкасается и взаи­мопроникает с бессознательным. В XX веке возникла и ныне успешно существует мощная философская школа психоанализа, который специально занимается отноше­ниями между сознанием и сферой бессознательного. Бессознательным называют то, что достаточно редко по­падает под рационально-логический «луч», остается за

гранью осознавания. Бессознательное играет в нашей жизни огромную роль. Оно включает в себя механизмы регуляции организма, наших движений и действий (вы же не задумываетесь, как переставляете ноги, когда идете!); содержит стереотипы поведения, которым мы привычно следуем; эмоционально-ценностные установки. Оно же выступает вместилищем того, что мы по разным причинам желаем забыть. Между сознанием и бессоз­нательным, тем не менее, нет непреодолимой преграды,

•и вместе они составляют тот внутренний мир, которым обладает каждый из нас.

ВОЛШЕБНЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ СОЗНАНИЯ

Перспективы, которые открывает для нас внутрен­ний мир, огромны, и в чем-то превосходят те возмож­ности, которые дает нам внешняя действительность со всей ее наукой и техникой.

Как мы уже отмечали, наше сознание не дублирует того, что есть вовне, оно — версия, интерпретация, и каждый внутри себя волен строить такие «возможные миры», какие ему заблагорассудится. Разумеется, когда

40

мы выныриваем из области мечтаний и грез и возвра­щаемся к общению с другими людьми, мы должны кор­ректировать свое представление о реальности с пред­ставлениями других людей, чтобы не прослыть «чудика­ми», летающими в облаках, но пока мы остаемся внут­ри своего «я», на почве идеального, мы можем доста­точно произвольно строить «параллельную действитель­ность».

Любой из вас знает, что сидя на скучном уроке, ког­да кто-то смотрит на часы, а кто-то глазеет в окно, можно умчаться мыслями на какую-нибудь фантасти­ческую планету и там спасать от коварных инопланетян тоже совершенно фантастическую красавицу. Или мож­но в мыслях прозаически ходить по магазинам и вы­сматривать, продаются ли майки с модным рисунком. И все это, не выходя из класса и честно, хотя и бес­смысленно, глядя прямо на учительницу.

Сознание интересно тем, что здесь в одно мгно­венье мы преодолеваем гигантские пространства и пе­риоды времени, можем отбыть в свое младенчество или наглядно представить собственную старость, посетить разные исторические эпохи.

Бывают люди, которые в своей обыденной жизни по большей части живут не настоящим, не текущим момен­том, а прошлым или будущим. Прошлым чаще живут люди пожилые, которые как бы навсегда остались в своей молодости и до сих пор продолжают печалиться печалям и радоваться радостям давно минувших дней. Настоящее для них всегда хуже прошлого: и солнце тогда было ярче, и сахар слаще, и жизнь веселее. Но есть и порода мечтателей, которые, несмотря на возраст, упорно ожидают хорошего только от будущего. Настоя­щего они как бы и вовсе не замечают: вот когда раз­богатею, тогда заживу... Вот, когда выйду замуж, то-то жизнь начнется... Только выйду на пенсию, тут и сво­бода привалит... Многие современные психотерапевты считают, что такое увлечение лишь одним из модусов субъективного времени очень вредно для человека. Пол­ностью уйдя в прошлое или будущее, он не замечает реальной жизни, происходящей «здесь и сейчас», теря­ет важные сиюминутные переживания вместе со всеми хранящимися в них возможностями. Это не означает, конечно, что нужно жить лишь минутой, как мотылек-однодневка. Человек потому и человек, что обладает

41

памятью и проекциями на будущее, он не может на­столько погрузиться в мгновенье, чтобы совсем поза­быть о «завтра» и «вчера». Проблема в другом: важ­но так сбалансировать составные своего внутреннего времени, чтобы они находились в гармонии. Я думаю, при определенном внимании к своему внутреннему ми­ру, это может сделать каждый из вас, дабы избежать нарушения целостности мировосприятия из-за переко­сов в сознании.

Наше сознание позволяет нам не только вспоминать, что происходило на самом деле, но и создавать вари­анты событий. Нередко это имеет негативное проявле­ние: человек не сознательно идет на обман, а как бы малость привирает, приукрашивая, к примеру, свою роль в каких-то ситуациях. Но эта вариативность воспомина­ний может иметь и положительный эффект. Все те же психотерапевты утверждают, что если с человеком про­изошло какое-то травмирующее событие, оставившее тя­желый след в его мировосприятии, то он может из­бавиться от болезненных воспоминаний, мысленно пе­реиграв ситуацию. Предположим, мальчик не умел драться. Однажды сверстники поколотили его и при этом дразнили за нерешительность. Мальчик был впе­чатлительный, психологическая травма связалась в его подсознании с большой черной собакой, которая бега­ла вокруг дерущихся, и теперь, давно став взрослым дядей, он до смерти боится черных собак и всякий раз чувствует приступ слабости. Разумеется, это мешает ему жить (мало ли где может оказаться черная соба-ка!) Чтобы избавиться от этого странного страха, надо мысленно изменить прошлое. Представить, что это не тебя поколотили, а ты поколотил, и тогда все черные собаки на свете станут твоими лучшими друзьями.

Честно сказать, я не уверена в том, что для избав­ления от наличных трудностей необходимо солгать са­мому себе. На мой взгляд, это довольно странный ход (да и поверишь ли, если не забыл истинных событий!), но говорят, кому-то помогает. Во всяком случае, наш внутренний мир имеет возможности и для таких эф­фектов.

Волшебство нашего сознания состоит еще и в том, что по мнению многих религиозных деятелей, филосо­фов-оккультистов и современных психологов оно (со­знание) не замкнуто в самом себе, а имеет прямой вы-

42

ход в сферу Мирового Разума или Космического созна­ния. Чтобы подключиться к универсальному энерго-ин-формационному полю, нужно идти не вовне, а внутрь. Не космическая ракета, а занятия медитациями, неус­танная работа с сознанием, погружение В глубинные слои внутреннего мира позволяют нам установить кон­такт, если не с Богом, то по крайней мере, с «тонкими мирами», с духовной иерархией бытия, которые не да­ны органам чувств и житейскому разуму. Таким обра­зом, сознание раскрывает себя как действительно осо­бая реальность, где отсутствуют земные барьеры и че­рез которую можно соединиться с духовным началом всего мироздания.

СОЗНАНИЕ И ЯЗЫК

Однако, вернемся к обычной повседневности, где сознание существует не само по себе, а со всех сторон укутано в материальные, вещественные покровы, вопло­щено в таких внешних формах, которые делают его доступным для чувственного восприятия. Одной из таких форм выступает язык, наша речь, слова, которыми мы пользуемся в общении.

Можно ли проникнуть в сознание другого человека без языка? Очевидно, нет. Мы всегда видим Другого — извне, как видим любой не обладающий сознанием пред­мет, и не в состоянии заглянуть за поверхность его лба, в его мысли. Непосредственно зная свой внутренний мир, я могу по внешнему поведению человека, по его мимике и жестам заключить, что его сознание — такое же, как и мое, но я не могу знать это с определенностью, пока Другой не заговорит и не выразит свои мысли во­вне. Язык — это вещественный носитель сознания, спо­соб его выражения, сохранения, передачи другим. Без языка, который твердо фиксирует в словах отдельные мысли, наше мышление было бы аморфным, растека­лось, одни идеи и образы переливались в другие, и яс­ность, отчетливость стала бы невозможной.

Язык — это система знаков, которой пользуется че­ловек для трансляции и оформления сознания. Но что такое знак? Это некоторый предмет, который указыва­ет не на самого себя, а на что-то другое. Обычный пред-

43

мет (не знак) указывает сам на себя, на собственные функции, на предназначение. Так, например, стул де­монстрирует нам своим видом, что на нем можно си­деть. Может ли тот же стул указать на что-то иное, выступить в роли знака? Конечно, может. Если вы по­ставите стул в дверях, он будет уже не приглашать к отдыху, а демонстрировать запрет: стой, сюда ходить не ведено. Стул — знак запрета, невозможности пройти. Тот же «запретительный» смысл может быть выражен и другим знаком: рисунком в виде круга, перечеркну­того крест-накрест. В данном случае смысл один, а знаки — разные.

Языковые знаки — слова — тоже указывают не са­ми на себя, а на стоящий за ними смысл. Когда гово­рят «красное», то вы мысленно видите цвет, который стоит за словом. Когда говорят «иди», мы понимаем, что надо идти. В естественных языках, которых на зем­ле великое множество, звучание слов-знаков и их смысл «склеиваются» в единство на протяжении очень долго­го времени, постепенно. Этот процесс уходит в глубь ве­ков, и для каждого вновь родившегося члена сообщест-

44

ва язык, на котором он учится говорить, это нечто ес­тественное и непреложное.

Исторически человеческие языки возникли потому, что сфера общения людей не ограничивалась только биологическими инстинктами. Животным достаточно тех биологических сигналов, которые заложены в них ма­тушкой-природой. Звуками, запахами, телодвижениями они сообщают друг другу свои звериные новости, кото­рые вертятся вокруг все тех же биологических потреб­ностей. Двум котам или двум собакам не нужен дру­гой язык, потому что им больше не о чем говорить. А вот человеку, который начал создавать мир культуры, очень нужно оказалось средство для беседы на более отвлеченные и непривычные темы: как нам сделать ло­вушку для мамонта? Как нам обустроить пещеру? Как передать подрастающему потомству умение делать ка­менные ножи? Тут без новой системы знаков никак не обойтись! Так в попытках выразить внебиологическое, собственно-культурное содержание и рождалась чело­веческая речь. Согласованно трудиться, вместе выжи­вать можно лишь понимая друг друга, передавая свою мысль всеми возможными способами: действием, мими­кой, жестом, интонацией и в первую очередь — речью. Впрочем, язык никогда не был только способом об­щения с другими, самовыражения и хранения информа­ции. Он с самого начала стал и средством понимания мира. На внутреннюю и внешнюю действительность мы как бы накладываем сеть из слов, фраз, предложений и, потом обращаем внимание в первую очередь на то, что выражено в языке. Нам трудно размышлять о ве­щах, для которых в нашей речи не нашлось слов. Язык непосредственно выражает, наше видение мира: что в нем нас притягивает, а что не удостоивается внимания. По данным некоторых авторов в русском языке толь­ко две тысячи слов предназначены для выражения ин­дивидуальных черт личности, тогда как в немецком их четыре тысячи, а в английском — семнадцать тысяч. Аналогичным образом англичане описывают чувство бо­ли в сорока терминах, а наши соотечественники — об­ходятся пятью-шестью. Этот факт не означает, конеч­но, что в Англии другая боль, он лишь говорит: в Рос­сии принято боль терпеть, а не анализировать. Малое количество слов для описания индивидуальности так­же свидетельствует о том, что гораздо большее значе-

45

ние россияне придают коллективности, сообществу, а не отдельному человеку. Образ жизни сформировал язык, язык в свою очередь, формирует определенный тип со­знания (ментальиость), которая вновь выражает мир соответствующим набором понятий.

Крупнейший немецкий философ XX века Мартин Хайдеггер говорил, что язык — это дом Бытия. Чело­веческое бытие живет в языке и само себя через язык понимает. Вот почему задача точного и адекватного пе­ревода с одного языка на другой совсем не проста, осо­бенно там, где речь идет о сложных художественных и философских произведениях. Другие реальности повсед­невной жизни и другой набор слов делают некоторые вещи практически непереводимыми. Широко известна шутка о том, как на французский язык переводили рус­скую песню «Ах вы сени, мои сени, сени новые мои...», и, не найдя во Франции ничего подобного сеням, пере­вели: «Ах, вы вестибюли мои, вестибюли...». Вот такие «вестибюли» часто встречаются там, где нет точных языковых аналогов.

Формируя словесную модель мира, язык создает трудности не только для тех, кто принадлежит к раз­ным народам и говорит на разных наречиях. В одни и те же слова люди вкладывают разный смысл даже тогда, когда они говорят на одном языке и постоянно беседуют. Вы из жизни знаете немало случаев, когда вас не поняли и придали вашим словам совершенно дру­гое значение. Дело в том, что слова не только открыва­ют стоящий за ними смысл, но и скрывают его. Иногда такое сокрытие смысла за словами производится умыш­ленно, но нередко — это только недоразумение, столк­новение разных интерпретаций. Тогда говорящих выру­чает лишь диалог. Чтобы понять друг друга, нужно про­должить общение и без излишних эмоций выяснить, что же имел в виду каждый участник беседы. Постоянное возобновление разговора — лучший способ для взаимо­понимания.

На этом мы завершаем наше краткое обсуждение темы сознания и переходим к вопросу о том, что же мы все-таки, можем знать?

46

Что такое истина?

ИСТИНА КАК ОТНОШЕНИЕ

Когда спрашивают «Что такое истина?», то так и хочется сказать: «Спросите что-нибудь полегче!» Поня­тие истины — одно из самых трудных в гносеологии, хотя по своему назначению оно призвано выражать не­что ясное, могучее и общезначимое, то, что всем непо­средственно понятно и к тому же указывает какой-то благородный и прекрасный путь. И хотя говорят порой «истина не брезглива» или «неприглядная истина», она все же представляется не бедной замарашкой, эдакой гордой амазонкой на норовистом коне, которая держит в руке факел, освещающий нам дорогу.

Понятие истины устанавливает отношение соответ­ствия между нашим разумом и внешней действительно­стью. Оно фиксирует совпадение человеческих представ­лений с объективным положением дел. Раньше люди думали, что солнце вращается вокруг земли, а теперь знают, что земля — вокруг солнца: таково объективное положение дел, такова истина (в данном случае есте­ственнонаучная). Сами по себе природные или соци­альные процессы — не истина, они — действительность, а «истина» — характеристика нашего знания о них. По­тому более точным выражением является выражение «истинные знания», которым противостоят «заблужде­ния» — то есть знания, не соответствующие реальным обстоятельствам.

Истины бывают эмпирические и теоретические. Эм­пирия — это опыт. Из опыта мы выносим представле­ние, что у кошки четыре ноги и позади ее длинный хвост, что утренняя зарядка укрепляет здоровье, а пре­пирательства с родителями портят настроение. Это част-ные эмпирические истины. Они поверхностны, не пре­тендуют на статус закона, могут быть легко опроверг­нуты разными ситуациями: например, у вашего соседа будет кошка с относительно коротким хвостом, а от утренней зарядки он так переутомляется, что потом пол­дня спит. Не то теоретические истины! Они выражаются в строгих формулировках закона, то есть выражают не случайную и поверхностную, а глубинную связь вещей..

47

Например: «Газы при нагревании расширяются». Если это закон, то значит, ни один газ при нагревании не сузится.

Человек не может жить и развиваться, не постигая истин, не сличая своих субъективных образов, роем ле­тающих в голове, с тем, что происходит вокруг. Не представляя себе законов природы, он стал бы похож на безумца, который пытается прошибить лбом стену. Поэтому вопрос об истине возник в самые древние вре­мена. Вместе с вопросом возникали и различные отве­ты, в которых и сама истина, и условия ее открытия, и ее положение в бытии понимались совершенно по-раз­ному.

Во-первых, во все периоды истории, начиная с глу­бокой древности, существовало направление скептициз­ма. Скептики считают, что поиск единой для всех исти­ны — дело безрезультатное и неблагодарное. Практи­чески по любому вопросу, будь то природа или мораль, можно сформулировать два прямо противоположных мнения, и оба они будут равно обоснованы. Это ярко видно на философских утверждениях о мире в целом. Положения «мир конечен» — «мир бесконечен», «Бог есть» — «Бога нет», «свобода существует» — «свободы нет и все необходимо» — собирают равносильную аргу­ментацию и для утверждения, и для отрицания. Поэто­му, полагают скептики, нечего биться в противоречии, и лучше всего воздерживаться от суждений об истине. Тот, кто считает, что владеет истиной, боится лишиться ее. Тот, кто не нашел истины, страдает от того, что не обладает ею. Только мудрец не мечется в бесплод­ных поисках, он невозмутим и с ироничной улыбкой на­блюдает за людьми, вообразившими, будто знают суть вещей.

Второе крупное направление в понимании истины связано с учениями, которые обычно называют объек­тивным идеализмом. Его суть выражена в концепции древнегреческого философа Платона. Платон считал, что существует мир объективных идей (эйдосов), а наша повседневная жизнь — лишь его тень, неполное отобра­жение. Идеи Красоты, Справедливости, Любви и т. д. составляют истинное бытие. Они есть истина, ядро, об­разец для всего остального. Когда-то до рождения на­ши души вращались в мире эйдосов-истин и могут кое-что припомнить из истинных знаний. Земная жизнь до>

48

зволяет нам иметь только «мнения» — знания неполные, субъективные и оттого неистинные. Поскольку эйдосы,— это образцы, постольку истинный друг — это тот, кто наилучшим образом воплотил в себе идею дружбы, а истинная любовь — выражение эйдоса любви. Плато­новские «идеи-истины» не зависят от сознания отдель­ных людей, они онтологичны и общезначимы для всех.

Довольно близки к платоновскому пониманию исти­ны воззрения знаменитого немецкого мыслителя Г. Геге­ля. Для него Логика — это внутренняя сущность вещей. Ее развертывание в сложную систему понятий (катего­рий) есть выражение истины действительности. Истина объективна, богата, конкретна, она — сердце целокун-ного бытия, и мелкие людишки со своими страстями и точками зрения не могут запятнать ее чистоты и опро­вергнуть ее положений частными мнениями. Против истины, как говорится, не попрешь. Правда, для Геге­ля истина не есть нечто застывшее, раз навсегда дан­ное. Она развивается, но развивается сама по себе, дви­жется вперед словно мощная бездушная машина, сме­тая со своего пути всех несогласных. Она — закон и для тех, кто ей рукоплещет, и для тех, кто не верит в нее. Истинность наших знаний — человеческое, ограни­ченное выражение объективной истины Абсолютной идеи.

Следует сказать, что тема объективной истины не принадлежит только объективному идеализму с его он-тологизацией познания. Об объективной истине со вре­мен Древней Греции говорит и теория отражения. Здесь истина — это отношение между человеком и миром, она видится через призму гносеологической проблематики. В явной форме теория отражения была некогда сформу­лирована Демократом, который считал, что от предме­тов отделяются тончайшие копии, подплывают к наше­му глазу и оставляют отпечаток на нем. Этот след внеш­него воздействия, отражение иных форм и дает нам представление о действительности, находящейся вне нас. Объективная истина (знание о мире «как он есть») складывается из многих отпечатков, в которых внешнее выражает себя. Идеи теории отражения были возрож­дены в Европе в XVII — XVIII веках и имели огромное влияние на развитие науки, на представление о том, как возникает объективное знание. Сознание — зеркало, отражающее мир.

49

Не стоит оглуплять теорию отражения, как это не­редко делается в пылу полемики. Она всегда в боль­шей или меньшей степени принимает во внимание субъ­ективную, сторону познания. Развитой формой теории отражения, учитывающей специфику человеческой фи-зиологии и психики, была марксистская гносеология. Общей чертой всех исторически существовавших «тео­рий отражения» выступает то, что они считают наше познание способным давать объективную картину дей­ствительности, показывать, каков мир сам по себе, устанавливать истину, не зависящую от субъективно-.чувственной формы ее восприятия.

Еще одно направление в понимании истины — это так называемый субъективный идеализм. Особенно ярко он проявился в работах английского епископа XVIII ве­ка Джорджа Беркли. Беркли полагал, что единствен­ная истина, которую мы можем знать с достоверностью, это истина наших ощущений. Все остальное — это ум­ственные построения. С этой точки зрения он яростно обрушивался на Ньютона, разрабатывавшего понятия объективного пространства и времени, и клеймил «аб­страктные идеи» в математике (идею числа, учение о бесконечно малых, лежащую в основе дифференциаль» ного исчисления, арифметическую теорию). Что за идея числа, если она не может быть чувственно ощутима? По Д. Беркли мир — это мое ощущение, и никаких общих понятий, претендующих на общую истину, вооб-ще быть не должно. Все единично. Воззрения Беркли, приводящие к мнению, что «весь мир — создание моих чувств», были настолько абсурдны, что в конце жизни он сам отошел от них. Но в начале XX века они воз-родились снова в рамках современного позитивизма, фи-лософии науки. Но об этом мы поговорим несколько позднее.

Наконец, огромную эвристическую (способствующую познанию) ценность составляют представления немец-кого философа XVII века Иммануила Канта. Кант раз-вивал идею активности сознания и познания. Он считал нашу познавательную способность сложным инстру-ментом, который прежде всего синтезирует чувственные впечатления, создает чувственный образ, проделывая это в три этапа с участием воображения. Затем материал чувственности соединяется с априорными (доопытными)! формами рассудка, которые свойственны сознанию, и

50

здесь снова воображение играет огромную роль. То есть, образ мира последовательно конструируется нами самими. Но материал, из которого познавательная спо­собность созидает все свои построения, берется из внеш­него мира — мира «самого по себе». Образы мира, су­ществующие в нашей голове, не отражают, по Канту, внечеловеческих реалий, и мы не знаем и никогда не узнаем, как выглядит действительность вне человечес­кого взгляда, но все-таки познание было бы невозмож­но без опоры на объективность. Материал, из которого сознание лепит свою картину — не зависит от самого сознания. Таким образом, истина оказывается субъек­тивно-объективной, включающей и моменты, идущие от само? мира, и формы человеческого восприятия.

На этом положении, восходящем к Канту, сходятся сегодня самые разнообразные философские школы. Зна­ние — это наша модель мира. Субъективное и объек­тивное создают здесь своеобразное единство, и речь идет прежде всего о том, насколько работает эта модель в реальной жизни, помогает ли она достигать человеку его цели: осваивать просторы природы, укреплять здо­ровье, жить истинно по-человечески. Объективным зна­нием, истиной называют поэтому хорошо проверенные опытом теоретические представления, разделяемые аб­солютным большинством ученых-специалистов. Значит, «истинное знание» — это такая логическая модель, ко­торая считается наиболее удачным на данный момент выражением объективного положения вещей, настоль­ко, насколько это вообще возможно в рамках челове­ческого познания.

ОЗАРЕНИЕ ИЛИ РАЗУМ

Но как же, все-таки, мы можем постичь «объектив­ное положение дел», пусть даже в наших ограничен­ных человеческих формах? Как сделать нашу модель мира наиболее приближенной к самому миру, наименее субъективной и, значит, максимально помогающей нам разобраться в том, кто мы, откуда и как нам себя ве­сти?

В этом вопросе имеются две крайние позиции. Одна из них состоит в том, что постигать мелкие человечес-

51

кие истины (мнения) и вовсе ни к чему, а надо сразу обернуться к истинам вечным, высшим, которые в принципе не вмещаются в рамки людской логики." Люд­ская логика вырастает из субъективного мировосприя­тия, из человеческой ограниченности (мы же малень­кие, живем недолго и видим все со своей «кочки зре­ния»), которые должны быть превзойдены на пути к Истине как сердцу бытия. Этот взгляд типичен для ре­лигиозной философии и философствующей мистики. Ис­тина (она же Бог или Дух) дается только в озарении, в экстазе, когда ищущий входит в измененное состоя­ние сознания. В этом измененном состоянии для него перестают существовать отдельные вещи и другие лю­ди, все оказывается взаимосвязанным и переливающим­ся друг в друга. Пространство и время (человеческие способы воспринимать мир) исчезают, и вместе с не­обычайным блаженством возникает чувство растворе­ния в Абсолюте, который и есть Истина. Мистики по­лагают, что другого способа приобщения к истине про­сто нет, все остальное — суррогаты, ложь, и заблуж­дения. Оторвись от человеческого, воспари над повсед­невностью, и ты станешь причастен к высшей объек­тивности.

Однако такое понимание путей к истине имеет один крупный недостаток, который был замечен всеми, кто, стремясь к мистическому экстазу, все же не забыл о бедах грешной земли. С мистической истиной нечего делать в мире пространства и времени, где живут обыч­ные люди со своими житейскими хлопотами. Она здесь неприменима. Не могут же все бросить трудиться, рож­дать и растить детей, строить города, и начать сплошь медитировать и терять сознание в экстазе! Тогда род человеческий переведется. Вот почему, кроме пути оза­рения есть и должен быть другой путь к несколько по-иному понимаемой истине. И такой путь представляет собой рационалистическое философское познание.

Мы будем говорить о философском рационализме (от «рацио»-разум) в широком смысле слова. Несколь­ко веков он был ведущей линией философского освое­ния мира, да и в наши дни, потесненный новыми на­правлениями, не потерял полностью своих позиций. Он и не может когда-либо утратить их до конца, пока че­ловечество не потеряло разум, пока оно продолжает ду­мать, размышлять, пользоваться логикой. А — будем

Б2

надеяться! — оно и дальше сохранит эти свои исконные качества.

Итак, вопрос о путях к истине, которой может без обиняков воспользоваться человек, впервые встал во весь рост в Новое время. Философы принялись искать такой метод познания, который не подвел бы ни в чем и дал объективные, достоверные, общезначимые пред­ставления о действительности. Такие, чтобы на их базе можно было построить и дом, и государство; чтобы и этика, и техника, которые по воззрениям того времени не так уж и далеки друг от друга, могли опираться на совокупность незыблемых принципов.

Одна линия поисков была представлена разработкой индуктивного метода. Индукция — это переход от част­ного к общему, от единичных фактов к генерализации, выведению общего правила, закона. Эмпирическая ба­за индуктивного умозаключения должна быть велика и обширна, чтобы исключить возможность неучтенных слу­чаев. Индукция требует терпеливого наблюдения, не­редко — с помощью специальных приборов слежения: микроскопов, телескопов. Для нее нужен многократный эксперимент. Нужно сотни и тысячи раз отметить и описать какую-то ситуацию (будь то размножение мик­робов или движение планет), для того, чтобы в резуль­тате последовал обоснованный вывод. В сущности, все фундаментальные общие понятия, все формулировки за­конов — это следствие индуктивной работы сознания, выводящего абстрактные положения теории из богато­го жизненного опыта. Часто обобщения такого рода со­вершаются интуитивно, общее правило как бы разом схватывается сознанием, преодолевая незримый позна­вательный барьер. И вот, вместо груды фактов возни­кает изящное обобщение, связывающее их воедино.

Но индукция во всех своих формах и проявлениях принципиально неполна. Особенно очевидно это на при­мере простой перечисляющей индукции, о которой суще­ствует маленькая притча. Жила-была курочка. Каждый день приходил хозяин и давал ей зерен и воды. Один день давал, два, десять, двадцать, три месяца. Курочка сделала индуктивное умозаключение и вывела закон: приход хозяина означает появление зернышек. Все было прекрасно, и закон «работал» еще три недели. А по­том пришел хозяин и вместо зернышек принес большой нож... Думаю, что у бедной курочки уже не было вре-

53

мени для анализа ошибок в сделанном заключении, но человек вполне должен отдавать себе отчет в том, что какой-нибудь нежелательный «нож» может появиться совершенно неожиданно, разрушив стройность индук­тивного вывода. Философы давно знают эту проблему, поэтому еще в XV11 веке Фрэнсис Бэкон попытался соз­дать истинно научную индукцию, построенную на экспе­рименте, анализе и сравнении. Однако, проблема непол­ноты вывода так и осталась нерешенной. Видимо, она принадлежит к «вечным» философским вопросам, и че­ловечество, всякий раз теоретизируя на эту тему, про-должает двигаться несовершенными путями проб и оши­бок.

Вторая линия методологических поисков вела к раз­работке дедуктивного метода. Дедукция — это движе­ние от общего к частному, когда из некоего правила вы­водятся следствия применительно к конкретным пред­метам. Еще в древности были исследованы различные способы логического вывода. Знаменитый силлогизм гла­сил: «Все люди смертны. Сократ — человек. Значит, Со­крат смертен. Общее правило определяло частный слу­чай».

XX век облек дедуктивное выводное знание в фор­му математической логики, где вместо слов стали поль­зоваться специальными обозначениями, близкими к ма­тематической символике. Собственно, и сама матема­тика — это дедуктивное знание, где по определенным правилам из нескольких исходных аксиом выводится все богатство последующих представлений. Современ­ные логико-дедуктивные методы — это методы фор­мальные. Пока идет сложный и многоступенчатый про­цесс развертывания знания от формулы к формуле, не­возможно и незачем удерживать в памяти то содер­жание, которое стояло за каждой буквой и каждым сим­волом. Поэтому важнейшей его проблемой является интерпретация полученного результата на конкретном материале. В конце вывода складывается некая форму­ла, сочетание символов, и порой ученым приходится не­мало ломать голову над тем, что именно стоит за ним в реальном мире.

Формальный дедуктивный вывод имеет еще одну проблему, восходящую к сути дедукции как метода. Это вопрос об истинности исходных аксиом. Если аксиомы неистинны, то и вывод будет неверен, даже если по хо-

54

ду работы ни одно правило не было нарушено. Ложь неуклонно порождает ложь, передает ее от одного фор­мального преобразования к другому, как бегуны пере­дают эстафетную палочку. Но в рамках формальной си­стемы невозможно решить, истинны или ложны неко­торые исходные аксиомы. Об этом гласит знаменитая теорема Геделя, которая показала принципиальную не­полноту формально-математических методов, необходи­мость для исследователя выходить в естественный язык и содержательные проблемы. Оказалось, что нельзя реа­лизовать методологическую утопию некоторых фанатич­ных логиков, желавших все человеческое знание сде­лать формализованным и математизированным.

Итак, мы вышли вместе с логиками в более широ­кую систему представлений, оставили за собой изго­родь формализованных значков и надеемся теперь-то убедиться в истинности наших аксиом. Например, уже упомянутая аксиома «Все люди смертны». Огромный че­ловеческий опыт свидетельствует: да, увы, никому кост­лявой не избежать. Никто еще не воскресал. И как только мы с облегчением вздыхаем, что уж это, хоть печальная, но все же истина (ведь за нами опыт всего человечества!), как вдруг из соседнего подъезда выхо­дит сосед дядя Вася и говорит: «А вчерась в газете «Труд» писали, что мужика бессмертного нашли. С на­полеоновской войны в подполе сидел, от французов скрывался. Ей-богу, сам читал». И пошло! Десять исто­рий про бессмертных, семь — про воскресших и древ­ние манускрипты с личной подписью легендарного Гер­меса Трисмегиста — в подтверждение. Так вот закру­чинишься и задумаешься: а, может, и правду не все смертны?... Вот она — ахиллесова пята дедукции. Са­мые фундаментальные аксиомы никогда не выдержи­вают проверки на всеобщность и достоверность. Они ведь, в конечном счете, тоже — из опыта, индукцией под­няты на ступень высокой абстракции (помните сказку про курочку?). Вот почему философы Нового времени считали, что подлинно научный метод должен быть по­строен на более солидном фундаменте, чем аксиомы, возникшие на базе индуктивного обобщения.

Методологические представления, стремящиеся из­бежать дефектов индукции, получили название априо­ризма. Априори — значит: «до опыта». Рене Декарт и другие мыслители XVII века полагали, что сознание че-

65

ловека несет в себе некоторое количество врожденных представлений, нерушимых аксиом, бесспорных, всеоб­щих и достоверных. Они неопровержимы потому, что исходят не из опыта, где все зыбится и колеблется, где во все вмешивается коварная случайность, а даны от Бога, заложены в наш разум как фундамент для истин­ных знаний. У Декарта такими врожденными идеями-аксиомами являются математические представления, идея Бога и достоверность собственного мыслящего «я». Все они даны сознанию с ясностью и отчетливостью. Ах, если бы априористы были правы! Насколько легче шел бы процесс познания!

Уже в Новое время такие исследователи сознания, как Джон Локк, показали, что у человека нет врожден­ных идей. Ни маленький ребенок, ни человек просто не­вежественный не знают аксиом математики. То, что ка­залось философу Декарту ясным и отчетливым для со­знания (и потому неоспоримым!), совсем не было ни ясным, ни отчетливым для других. Впоследствии исто­рический опыт существования целых атеистичееских го­сударств продемонстрировал, что и идея Бога — не врождена. Философия вынуждена вернуться к несовер­шенству индукции, потому что, по сути дела — это един­ственный путь получения новых общих положений. Де­дукция лишь раскрывает внутреннее содержание исход­ных теоретических посылок, анализирует его, дифферен­цирует, но не порождает чего-то принципиально ново­го, ибо все, что она выводит из посылок на свет бо­жий, уже содержится в свернутом виде в их недрах.

Таким образом, два несовершенных метода челове­ческого познания — индукция и дедукция — живут, функционируют, дополняют друг друга, создают взаим­ную базу и основу. Индукция без дедукции осталась бы совокупностью общих положений, из которых неизвест­но что следует. Дедукция без индукции не могла бы су­ществовать, потому что ее работа — вывод частного из общего. Каждая делает свое дело. А идеального мето­да нет. Но ведь люди вообще не идеальны. Идеальное — лишь момент их жизни.

Кроме двух описанных нами методов, необходимо назвать и другие пути человеческого разума, раскрыва­ющие иной пласт познавательных проблем.

Важнейший путь, по которому идет мышление в по­исках истины, это путь формальной логики. Правда, са-

56

ми логики чаще говорят о правильности, а не об исти­не, но, тем не менее, без правильного построения раз­мышлений до истины не добраться. Одним из главных законов формальной логики выступает закон противо­речия. Он звучит так: «никакое суждение не может быть одновременно истинным и ложным. «Действительно,ес­ли я, к примеру, утверждаю, что этот стол — белый, а вы говорите: «Нет, он черный», кто-то из нас наверня­ка, неправ. Стол может быть в крайнем случае наполо­вину белым, наполовину черным, но он никак не, может быть полностью белым и черным одновременно. Это

правило касается любых утверждений. Если в стройной цепи рассуждений мы находим явное противоречие, где в одном месте говорится про предмет «это квадрат», а в другом месте про него же —«это круг», то стоит за­думаться о логике автора. Это или ошибка, или небреж-

57

ность. Закон противоречия, запрещающий одновремен­но утверждать и отрицать некое свойство, спасает нас от дикой сумятицы, в которую погрузилось бы позна­ние, если бы требовательность закона противоречия бы­ла ослаблена. Люди не смогли бы выработать ни од­ного четкого понятия, потому что каждый человек мог бы утверждать о вещи то, что ему заблагорассудится, нисколько не заботясь о соотношении своих слов с тем, что он сам же говорил мгновенье назад. Логичес­кая истинность и логическая ложь столкнулись бы лба­ми и высекли пламя абсурда.

Закон противоречия вместе с другими законами фор­мальной логики (закон тождества, закон исключенно­го третьего, закон достаточного основания) успешно при­меняется во всех сферах познания и в обычном чело­веческом рассуждении. Он — простая и стабильная ос­нова, на которой воздвигается многоярусное здание те­орий и концепций. Но как всякий фундамент, он не ох­ватывает всего богатства содержания познавательных «этажей», воздвигающихся над ним. Поэтому кроме форомальной логики в истории мысли сложилась диа­лектическая логика, прямо противоположным образом подходящая к вопросу о противоречии.

В соответствии с идеями диалектической логики сам мир несет в себе противоречивость, и потому человечес­кое мышление вынуждено так или иначе выражать эту противоречивость в понятиях. Деваться некуда. Мож­но, конечно, закрыть глаза на реальные противоречия действительности, но тогда это уже будет страусиная политика, а не движение познания. Таким образом, диа­лектическая логика, сохраняя идею о необходимости правильно мыслить, тем не менее становится содержа­тельной: она следует за противоречиями жизни, стре­мясь их понять, познать, найти для них языковые фор­мы выражения. Знание о противоречиях в природных процессах, в обществе, в человеческом общении должно помочь людям избежать тех негативных последствий, которые нередко влечет за собой острота и неприми­римость противоречий.

Диалектическая логика концентрирует свое внима­ние прежде всего на развивающихся объектах, потому что наиболее ярко противоречия представлены в дви­жении, изменении. Само движение есть живое проти­воречие, это было замечено еще в древности. Во вре-

58

мя движения предмет и находится, и не находится в определенных точках пространства, и покоится (прохо­дя некоторую точку) и в то же время изменяет место­положение. Вообще мир глубоко противоречив. Движе­ние и покой, прерывность и непрерывность, конечность и бесконечность, наследственность и изменчивость, ас­симиляция и диссимиляция, производство и потребление, наконец, любовь и ненависть — все это примеры диа­лектических противоположностей, где обе стороны про­тиворечия полярны друг другу и вместе с тем друг без друга не существуют. Можно ли говорить о бесконеч­ности вне понятия о конце? Разумеется, нет. Но диа­лектическая логика не только выделяет существующие в разных сферах жизни противоположности, взаимодей­ствие которых движет эту сферу вперед, а обращает внимание на весь спектр переходных звеньев между крайностями. Так между светом и тьмой есть множе­ство полутонов, и все они заслуживают вдумчивого ос­мысления и внимания, каждый занимает свое место в мире и играет свою единственную роль.

Я смогла назвать вам только некоторые из рацио­нальных способов постижения истины или точнее — не­которые из способов построения познавательных моде­лей. Стоит подчеркнуть, что все они, опираясь на логику и используя понятия, совсем не чураются интуиции, мо­ментов непосредственного понимания («схватывания») сути вещей, и интуиция эта органично вплетается в об­щую ткань рационального рассуждения.

ИЗМЕНЧИВЫЙ ОБЛИК ИСТИНЫ

Как мы уже отмечали на предыдущих страницах, в истории мысли можно выделить два противоположных представления об истине. Один взгляд сводится к то­му, что истина — объективна, не зависит ни от каких частных мнений и потому абсолютна. В качестве таких абсолютных истин обычно приводились положения ма­тематики и данные религиозных откровений (абсолют­ная истинность идеи Бога). Абсолютность истины оз­начает, что она нигде никем и никогда не может быть опровергнута. Она все та же для всех времен и наро­дов с момента ее открытия. И не только для людей,

59

но и для любых разумных существ абсолютные исти­ны остаются одними и теми же. Иногда к абсолютным истинам относят истины факта. Например, дата смерти Наполеона всегда" остается той же, независимо от то­го, что изменилось в мире и в обществе.

Другая точка зрения на истину, исповедуемая скеп­тиками, гласит, что ничего абсолютного в наших зна­ниях нет: все релятивно, то есть текуче, изменчиво. Каж­дая эпоха и каждый день несут свои новые взгляды, нередко прямо отметающие предыдущие. Разные стра­ны и разные народы имеют собственные представления о богах, и даже истины математики периодически под­вергаются пересмотру, потому что в новых разделах математического знания и при внедрении на уровень микромира или мегамира дважды два оказывается уже не четыре. Если же говорить о добре, красоте или справедливости, то тут вообще каждый человек выска­зывает собственное, мнение, и вместо единой абсолютной истины получается целый калейдоскоп маленьких, про­тивоборствующих друг с другом истин. Казалось бы, остается сфера фактов, которые выступают как абсо­лютные и незыблемые. Но и здесь нас подстерегает ловушка. Если речь идет, к примеру, о той же смерти Наполеона, то можно задаться вопросами: не была ли дата фальсифицирована? Правильно ли врач засвиде­тельствовал факт смерти именно этого числа? И так далее, и тому подобное.

Кто же прав, сторонники абсолютной истины или релятивисты? Думается, ни те, и ни другие. Истинное знание — это развивающаяся модель действительности, поэтому оно несет в себе как черты устойчивости, так и изменчивости. Есть воззрения, которые остаются «зо­лотым фондом» познания, несмотря на все изменения познавательного «орнамента», они существуют тысячи лет, постоянно подтверждаясь человеческой деятельно­стью. И если в какой-то области бытия дважды два — не четыре, это совершенно не отменяет справедливости этой математической истины применительно к макро­миру, то есть к той повседневной реальности, в которой мы живем. Вспомним, что знание кумулятивно! Оно ни­чего не отбрасывает зря. Просто возникают как бы раз­ные ярусы научных представлений. И на каждом из них все подтверждаемое опытом хранится и занимает собственное место. Поэтому физика элементарных час­тиц не уничтожает физики твердых тел, так же как в

60

социологии знание динамики в малых группах, не от­меняет возможности создавать концепции историческо­го процесса как целого. Есть, существуют те устойчи­вые моменты в познании, которые сплетают единую нить развития науки. Вместе с тем, совершенно очевидно, что знания очень сильно меняются в ходе истории, демон­стрируя относительность истины.

В 1962 году вышла в свет книга американского ис­торика и философа Томаса Куна «Структура научных революций». Ее основная идея состоит в том, что ис­тория развития науки — это цепь скачков от одного типа представлений к другому. Кун полагает, что нау­ка проходит в своем развитии две фазы: эволюционную и революционную. В тихом и медленном эволюционном периоде существует так называемая «нормальная нау­ка». Нормальная наука опирается на устойчивую систе­му основных идей, принципов, научных объяснений. Со­вокупность этих идей и принципов, разделяемых всеми учеными и составляющих некий познавательный обра­зец, Кун называет парадигмой. Парадигма может быть устойчивой десятилетия и столетия. Все новые научные факты вписываются в нее, а те, что не вписываются, считаются вненаучными. Во всяком случае, в этом пе­риоде факты не грозят теории крахом, подрывом ее основ.

Однако наступает, время, когда факты, не вписыва­ющиеся в старую систему представлений, начинают воз­никать лавинообразно. Они взрывают изнутри старую парадигму, которая не в состоянии их объяснить. Воз­никает сначала кризис в науке, за которым следует на­учная революция: смена всех ведущих принципов и пред­ставлений об устройстве мира и его законах. Формиру­ется новая парадигма, новый критерий научности, но­вые образцы познавательной деятельности. Прежние ис­тины уступают место иным.

Примером смены парадигм является ситуация в ес­тествознании начала XX века. Тогда классическая ра­ционалистическая парадигма сменилась новыми, пост­классическими взглядами. Наука, берущая начало в XVII веке, идущая от Ф. Бэкона и И.. Ньютона, считала незыблемой истиной то, что можно получить совершен­но объективную картину мира, где никак не примешана субъективность, что пространство — простое пустое вместилище тел, а время — простая равномерная дли-

61

тельность. Классическая наука подчиняла действитель­ность механическим законам, искала окончательную истину и пыталась вывести все законы бытия из стро­го определенных, неизменных оснований. Открытие ра­диоактивности и электрона, возникновение теории отно­сительности в корне изменило воззрения ученых. Сов­ременная парадигма предполагает, что наше знание всегда включает субъективность (позицию наблюдате­ля), что установить окончательную истину нельзя, ибо познание — бесконечный открытый процесс, что у вся­кого научного анализа не одно теоретическое основа­ние, а несколько (полифундаментализм). Микромир не подчиняется законам простой механики, потому что элементарные частицы не имеют массы покоя, а про­странство и время оказались единым сложным комп­лексом отношений. Это — истины XX века.

Томас Кун не описал, как именно складывается но­вая парадигма. На ее становление действует множест­во трудноуловимых факторов, но в конце концов уче­ные приходят к согласию, и наука движется вперед, ис­ходя из иных, чем прежде, представлений.

Кун считал, что знание не расширяется и не углуб­ляется, а просто становится другим, так как парадиг­мы — несоизмеримы. Новая не хуже и не лучше преж­ней, просто они разные. Я думаю, с этим положением можно согласиться лишь частично. Старые парадигмы действительно «не хуже», но из этого нельзя сделать вывод, будто знание не прогрессирует. Оно, конечно, уг­лубляется и расширяется, так как старые взгляды не выброшены на помойку, а находят свое место в науке. Просто спектр их действия оказался более узким, чем первоначально полагалось. Представления о мире рас­ширились, на изменчивом лике истины появилась новые черты.

МЕРИЛО ИСТИНЫ

Но как же отличить истину, пусть относительно и изменчивую, но сегодня властно заявившую о себе, от ее антипода — заблуждения? Ведь у заблуждений на лбу не написано «я — плохое, неверное знание»! На­против, заблуждения и истины ходят в одних и тех же

нарядах, облекаются в очень похожие слова, говорят языком все тех же расчетов и формул. В истории не­редко бывает, что заблуждение долго считают истиной, прославляют его, поют ему гимны, ставят памятники, а потом стыдливо эти памятники рушат.Это часто слу­чается в социальных и гуманитарных науках, но подоб­ная участь не минует и естествознание. Дело осложня­ется еще и тем, что одно и то же учение, одна и та же концепция может быть отчасти истинной, а отчасти ложной! Как быть?

Философы Нового времени долго полагали, что яс­ность и отчетливость первоначальных аксиом, из кото­рых выводится все остальное знание, гарантирует нам истинность. Верь глазам своим Однако, как мы уже вы­яснили, глаза другого человека могут увидеть мыслен­ным взором что-то совершенно иное, и никакой гаран­тии истинности наших теоретических построений не по­лучается. Увы!

Вообще-то, знание никогда не может считаться истин­ным, если оно не прошло, практической проверки. До проверки оно остается гипотезой — то есть теоретиче­ской конструкцией, истинность которой только вероят­на. Может «да», а, может, и «нет». По сути дела ока­зывается, что истинность созидается самой проверкой. Если химики открыли некое химическое соединение, спо­собное обладать качеством прочности, гибкости, стой­костью к температуре, то говорить об истинности их вы­водов можно только после того, как химическая форму­ла нашла воплощение в материале (например, строи­тельном), обнаружившем все свойства, приписанные ему теоретиками.

Естественнонаучные и математические истины по­лучают проверку в создании машин и орудий, построе­нии зданий и изготовлении лекарств, они воплощаются в самой разнообразной технике, в различных приспо­соблениях, полезных для человека и помогающих ему жить. Впрочем, проверка научных истин осуществляет­ся и через практическое создание сил разрушения. Хо­рошо известно, что самые наукоемкие отрасли произ­водства — это отрасли, связанные с производством ору­жия.

Прежде чем обрести проверку в реальном опыте, современное истинное знание, полученное «высокой на­укой», проходит стадию прикладных разработок, тех-

63

нических расчетов, оно как бы «приземляется», спус­кается с небес абстракции и преобразуется в инстру­мент для достижения человеческих целей. И лишь при­способленное к функции инструмента, теоретическое зна­ние окончательно утверждает себя как истинное. За­коны механики манифестируют себя в бегущем паро­возе, а законы электричества — в настольной лампе, горящей на вашем столе.

Гораздо сложнее обстоит дело с истинами в соци­альных и гуманитарных дисциплинах. Здесь теория име­ет дело с суперсложным материалом, со столкновени­ем человеческих воль, со свободой, со статистическими законами, при которых множество разнообразных фак­торов сплетаются в равнодействующую. Одной из мо­гучих социальных теорий, претендовавших на истину в познании исторического процесса, был марксизм. Это фактически, единственная крупная концепция радикаль­ного преобразования общества, которая попыталась пройти проверку практикой. В. И. Ленин и его сорат­ники взялись за беспрецедентный социальный экспе­римент, который предназначался для утверждения ис­тинности марксистской теории. Но опыт показал в пер­вую очередь верность выражения «Гладко было на бу­маге, да забыли про овраги». Практика выявила как крупные изъяны самой марксистской теории, пожелав­шей быстро отменить рынок и частное владение соб­ственностью, так и неизбежность сильнейших искаже­ний теоретического знания, которым оно подверглось на пути к воплощению. Фактически воплощалась в жизнь огнем и мечом совсем не теория Карла Маркса (то-то он ужаснулся бы!), а интерпретации его последовате­лей — Ленина, Сталина — каждый из которых стремил­ся реализовать собственное понимание, отстаивал соб­ственные интересы, высоко поднимая при этом знамя марксистской истины.

Трагедия российской истории, которая на новом вит­ке развития повторяется в новом варианте (снова ло-мается уклад жизни целого народа) демонстрирует так­же, что в обществознании нет истин, позволяющих пол­ностью переделывать существующий общественный строй. Истины истории куда более относительны, чем истины природы. Теоретические модели общественной жизни носят более кратковременный характер, так как само общество меняется очень быстро. Теоретик как

64

внимательный доктор должен чутко прислушиваться к организму своего пациента-общества, к тому состоянию, которое есть на сегодняшний день, и прописывать ему мягкие профилактические средства, а не самоубийство с целью полностью переменить себя. А у нас часто «социальные доктора», увлеченные высокой теорией, ре­комендуют стране «лекарства», которые Европа прини­мала три столетия назад, и от которых теперь можно только скоропостижно умереть.

Надо сказать, что другие последователи Карла Марк­са, германские социал-демократы, такие как Эдуард Бернштейн и Карл Каутский еще в начале века поня­ли, что истина и практика в общественной жизни соот­носятся совсем иначе, чем в естествознании. Дело нау­ки — мелкими шажками идти рядом с естественным ис­торическим процессом и вносить в него маленькие гу­манистические корректировки, исследуя конкретные про­блемы общественной жизни, помогать людям жить по-человечески. Не замахиваться на весь ход истории, а вести ежедневную кропотливую работу по усовершен­ствованию общественных отношений. Тогда «маленькие истины» социологии, психологии, политологии не толь­ко постоянно проверяются реальным ходом событий, но и формируют у людей новое сознание, новые навыки, новый стиль Жизни. Это не значит, конечно, что «фи­лософию истории» нужно запереть в ящик стола и под страхом смерти не выпускать оттуда. Нет, пусть сущест­вует. Человек должен размышлять о судьбах своего рода, иначе он не человек. Просто не надо эти размыш­ления немедленно проверять на практике, переворачи­вая ради этого судьбы миллионов людей. Пусть филосо­фия остается философией — версией мироздания, ко­торая формирует цели и ценности, но не стремится упо­добиться ни топору, ни винтовке, ни компьютеру.

ИСТИНА И ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Все те же гуманитарные науки сталкиваются с серь­езнейшей проблемой, разрешить которую совсем не лег­ко. Дело в том, что множество социальных групп, из которых состоит общество, имеют различные интересы, и каждая видит мир — а значит и социальную исти-

3 Страна Философия 55

ну — со своей точки зрения. В просторечии обычно го­ворят о «жизненной правде» каждого человека, пото­му что среднестатистический «обыватель» (нормальный человек, не теоретик) смотрит на мир через призму це­лей и ценностей, он не ищет «чистой истины». Это на­кладывает отпечаток и на теорию. Как ни избегают современные социологи оценочных характеристик типа «это хорошо», а это — «плохо», они не могут избежать их до конца. Эту особенность социального знания вы легко проверите на собственном опыте. Вот идет про­цесс крупных изменений в экономике нашей страны, в укладе жизни, в отношениях между социальными слоя­ми. Он может быть выражен в количественных данных: сколько предприятий закрылось, сколько фермерских хозяйств возникло, сколько банков обанкротилось, а сколько, наоборот, расцвело. Хорошо или плохо то, что происходит? Это волнует каждого из нас, потому что от того, в какую сторону идет социальное движение, за­висит то, что с нами всеми будет дальше: через год, два, три. На идущие процессы разные люди реагируют по-разному. Мальчик, у которого папа — крупный бан­кир, наверняка, скажет: «Как все хорошо! Мы «Мерсе­дес» купили, а отдыхать поедем на Багамские остро­ва». И вправду, здорово! А другой мальчик, у которого папа-электронщик — безработный и мама-учитель по­лучает гроши, наверное, не будет в восторге. Его соци­альная правда — это его нищета, невозможность ку­пить новые ботинки. Каждый смотрит со своей точки зрения, из своей жизни. Не только «простые смертные», но и высоколобые теоретики трактуют наличное поло­жение вещей совсем по-разному. Одни говорят: идет рас­пад общества. А другие возражают: ну и пусть до кон­ца распадется, так для прогресса лучше. Каждый из вас может найти свою точку зрения на эти вопросы.

Лично на мой взгляд, прогресс общества — не та­кая священная вещь, чтобы ради нее игнорировалась точки зрения абсолютного большинства общества. Про­гресс — это лишь название для определенного безлич­ного процесса, а люди конкретны, и хотят жить. Соци­альная истина очень похожа на социальную справедли­вость, может быть, это вообще две стороны одной ме­дали. Поэтому социальная истина должна так или ина­че включать в себя и учитывать все существующие точ­ки зрения. И если теоретики, связанные со структурами власти, поймут сами и объяснят правителям, чго ДОЛЖ­66

ны быть учтены все точки зрения, быть может, удастся избежать ситуации, в которой безработные папы идут убивать папу-банкира. Социальная истина не может быть истиной узкого круга, она есть синтез интересов и взглядов всех.

Иллюзии и реальность.

КРИВОЕ СТЕКЛО

Вопрос об истине, который ставится философами и учеными, важен потому, что объективное знание помо­гает людям верно ориентироваться, представлять свое место в действительности, свои возможности и ограни­чения. Однако на уровне обыденной жизни мы редко говорим; «Я хочу знать истину!», это звучит довольно высокопарно, вроде фразы из спекталя про подвижни­ков науки. Повседневная речь строится иначе: «Я хо­чу знать, что происходит на самом деле», «Что же там реально-то делается?», «У тебя голова полна фантазий и иллюзий», «Он нереалистически смотрит на вещи». Слова «реальность», и «иллюзии» чаще встречаются в обычном языке, чем термины вроде «субъекта» и «объ­екта». Люди желают видеть вещи реалистически, то есть без пелены собственного воображения. Они стре­мятся выйти к реальности, которая не зависит от них, и понять, как же с этой реальностью управляться, что­бы быть живым и здоровым, а, может быть, и счаст­ливым. Есть даже такая маленькая молитва, равно от­носящаяся к верующим и неверующим: «Господи, по­моги мне претерпеть то, что я не могу изменить. Гос­поди, помоги мне найти силы изменить то, что я могу изменить. И, наконец, о Господи, помоги мне отличить первое от второго!» Вопрос об отличении первого от второго — это и есть вопрос о реальности и иллюзиях, вопрос о том, что мы можем НА САМОМ ДЕЛЕ.

Но что такое «реальность» и «иллюзии»? И что зна­чит «на самом деле»? Попробуем определиться. Мож­но сказать, что реальность, это тот объективный мир, который не зависит от нашей субъективности. Дерево —

67

есть Гора — есть. И море есть, даже если я сто раз скажу себе, что его нет. Они объективны, они - ре­альность. А вот сознание моего друга Васи - это ре­альность Ведь его сознание, так же как и мое, это субъ­ективный мир! Но сознание друга Васи не зависит от моего сознания напрямую. Вася может много чего по­думать и придумать, со мной не посоветовавшись. Ви-димо, оно тоже - реальность. Только для Васи - субъ-

68

активная, его собственная, внутренняя, а для меня вро­де как объективная, ибо от меня не зависит. Итак, бу­дем считать стопроцентной реальностью все, что от нас не зависит, включая сознания других людей. Мы не станем сейчас вникать в сложный вопрос, как форми­руется эта реальность, включающая в себя взаимодей­ствие наших сознаний, упростим ситуацию и остановим­ся на том, что есть «я» и есть все то, что обладает не­зависимостью от «я», самостоятельностью и сопротив­лением.

В этом случае объективным (или, если хотите, ис­тинным) образом реального мира будет максимально точное воспроизведение в сознании явлений «как они есть» со всей их независимостью и многосторонностью. А иллюзией окажется такой образ, который искажает объективную картину, подменяет объективное — субъ­ективным, вроде кривого стекла. Посмотрите через та­кое стекло на улицу: дома покажутся вам согнутыми по­полам, горизонт — зигзагообразным, люди — уродца­ми. И если вы выйдете на улицу, руководствуясь та­кой картиной, я думаю, вы не поймете, как вам нужно поступать «на самом деле», потому что все ориенти­ры оказались сбиты. Иллюзия лишь тогда обнаружи­вает себя как иллюзия, когда она мешает деятельности, практическим отношениям, затрудняет и затемняет труд, познание и общение. В противном случае она просто не будет обнаружена и, вполне возможно, может долго счи­таться совершенно верной картиной реальности.

Вообще-то наша жизнь полна иллюзий. Больших и маленьких, приятных и неприятных, преодолимых и не­преодолимых. Этого не надо бояться, но с этим надо считаться и стремиться понять, как избавиться от тех иллюзорных форм, которые явно приносят нам беды, огорчения и промахи. Давайте посмотрим в этой не­большой главке, какие бывают иллюзии, познакомимся сними. Для этого воспользуемся классификацией иллю­зий, составленной еще в XVII веке английским филосо­фом Фрэнсисом Бэконом. Он называл их «идолами» или «призраками», выделяя «идолы рода», «идолы пе­щеры», «идолы площади» и «идолы театра». Мы не будем идти вслед букве бэконовского текста, поскольку три века кое-что внесли в понимание иллюзий со вре­мен Бэкона, а просто свободно порассуждаем, допол­няя Бэконовский анализ новыми данными.

69

ИДОЛЫ РОДА

«Идолы рода» — это те свойства человеческой субъ­ективности, которые присущи всем людям без исклю­чения и не могут быть устранены. По сути дела — это характеристики нашего способа мировосприятия, выра­жающие нашу ограниченность и конечность, чувстви­тельность к внешним воздействиям, наличие у нас соб­ственных потребностей. Первым долгом среди них на­до назвать «объективные иллюзии», которых не мину­ет ни один человек.

Индийские мыслители, сторонники веданты (ведан­та — это учение, восходящее к старинным индийским священным гимнам — Ведам) полагают, что в своей объективности и истинности мир един, в нем нет отдель­ных предметов и существ, противостоящих друг другу и вступающих в борьбу за доминирование. Раздельность вещей — наша иллюзия. Наши глаза — не орган зре­ния, а орган разделения, наши чувства создают обман­чивую отдельность человеческого «я» от всего осталь­ного, из чего и следуют такие беды, как привязанность к собственной уникальной жизни, страдания, чувство по­тери близких и прочие неприятности. Но «иллюзию раз­дельности» не так легко устранить, потому что она то­же объективна. Индусы называют ее «майя» — поверх­ностный слой бытия, производный, ненастоящий, вуали­рующий внутреннее духовное единство всего существу­ющего. Обычный человек вынужден жить в иллюзии, и только монах, аскет, йогин достигают истинной реаль­ности, разумеется, ценою утраты «я».

Мы можем не вполне соглашаться с ведантистами и не присоединяться к их концепции духовного абсолю­та — Брахмана, однако, следует отметить, что местни­ческие страсти, служащие запальником для всех войн — это действительно проявление иллюзии отдельности, воз­можности ни от кого не зависеть и выжить в одиноч­ку. Видение человеком себя как полностью противосто­ящего другим, восприятие мира как неизбежной конф­ронтации — не просто обман чувств, а весьма опасная стратегия поведения. Она возникает там, где отдель­ность неправомерно преувеличивается, раздувается не­пропорционально своему реальному месту в отноше­ниях.

Кроме иллюзий, связанных с индуистской «майей»,

70

возможно найти и другие «объективные иллюзии». Од­ну из них вы можете каждый день наблюдать из окна. Это иллюзия, будто солнце обращается вокруг земли, а не наоборот. Что поделаешь, так видно! На этом эм­пирическом «видно» была построена геоцентрическая картина космоса, которая господствовала в естествозна­нии вплоть до Николая Коперника. Еще одну «объек­тивную иллюзию» описал в своем труде «Капитал» Карл Маркс. Это иллюзия товарного фетишизма. На ранних и средних стадиях развития буржуазного строя, когда активно складываются в обществе анонимные денежные отношения, людям начинает казаться, что вещи господ­ствуют над ними, что не человек, а обезличенная сила денег и товаров сама по себе устанавливает, кому вы­плыть в волнах рынка, а кому погибнуть. Социальные связи объективно оказываются скрыты за занавесом вещных связей, истинные актеры социально-историчес­кой драмы остаются за кадром.

Второй вид «идолов рода» — это тоже наши чув­ства, но взятые в другом ракурсе. Здесь «обманчувств» проще и легче проверяется как своим опытом, так и опытом других людей. Например, палка, которая опу­щена в воду, кажется сломанной. Или чувство жжения — оно может быть вызвано как горячей, так и очень холодной, ледяной водой. Впечатление «искр в глазах» может создавать и что-нибудь ослепительно яркое, и механический удар в глаз. Чувства содержат возмож­ность многих неадекватностей, неправильностей воспри­ятия.

Третий «идол рода» носит сложное трехсоставное название «антропосоциоморфизм!. «Антропос» по-гре­чески — человек, «социетас» — по-латински общество, «морфизм» — от греческого «морфо» — форма. Речь идет о том, что человек воспринимает все на свете по аналогии с самим собой (антропоморфно) и с жизнью общества (социоморфно). С чем бы ни сталкивалось человечество на своем историческом пути, люди всег­да объясняли окружающий мир, исходя из наиболее зна­комого им эталона — из самих себя. Именно поэтому все древние мифологии живописуют природу как сфе­ру вполне человеческих страстей, целей, желаний. При­родные стихии воплощены для мифологического созна­ния в человеческом или получеловеческом облике бо­гов: бог грозы — Зевс, богиня земли — Гея. Афродита,

71

Посейдон, Арес, Аполлон — все это антропоморфные образы природных и общественных стихий. Греческие боги ссорятся и мирятся, как люди, они также ревнивы и спесивны, также могут проявлять великодушие или гнев.

Однако, антропоморфизм нашего сознания проявля­ется не только в области древних мифологий. Сам наш язык насквозь пронизан человеческим началом, пото­му так трудно создавать понятия для выражения «ми­ра самого по себе». Приведу пример. Мы говорим «солн­це встало», как будто оно ложилось отдыхать и толь­ко что проснулось. Говорим «время идет», словно вре­мя — это человек, топающий по дороге. Восклицаем: «Вот и ветер подул!», и сразу представляется огромная физиономия, раздувающая щеки. Естественные науки

72

полны таких выражений, ибо их невозможно избежать. Сами собой напрашивающиеся аналогии с человеком и человеческим могут вызывать значительные затруднения при исследовании объективного мира, они — особая призма, сквозь которую видится все остальное. Но, с другой стороны, в этих «иллюзиях», видимо, есть и оп­ределенная польза. Как мы могли бы понять то, что не имеет к нам ровным счетом никакого отношения? Антропоморфность служит своеобразным посредником между нами и «миром как он есть», она облекает вне-человеческое в земные формы, доступные восприятию исследователя.

Еще один вид «иллюзий», мягко вписанных в чело­веческую жизнь и даже играющий в ней весьма важ­ную роль, это ценностное восприятие реальности. Поня­тие ценности предполагает субъекта, для которого не­что в мире выступает как значимое и ценное. Природа сама по себе может стихийно выращивать фрукты и овощи, но значимостью они начинают обладать лишь тогда, когда есть существа, которые питаются ими. Тра­ва — это просто трава, явление природы, а вот когда появилась корова, то трава уже не просто «есть», она «значит», от нее зависит коровья жизнь. Человеческие ценности — это прочувствованные и осмысленные че­ловеком значимости. Мы уже говорили немного о том, что они бывают очень разными и нередко приобретают самодовлеющее значение, становясь как бы «высшей реальностью». Собственно, весь человеческий мир про­низан ценностными отношениями сверху донизу, просто то, что является ценностями для одних людей, не всег­да бывает таковыми для других. «Ценности других», которые мы не разделяем, часто представляются нам иллюзиями, в то время как свои собственные ценности мы считаем жизненно важными. Например, для одного главная ценность — материальное богатство, и он смот­рит с презрением на человека, посвящающего дни и ночи чисто духовной и не связанной с обогащением де­ятельности. Другой, напротив, полагает, что сами по себе деньги радости не дают, что эта ценность — ил­люзорная, и посвящает себя бескорыстному познанию или творчеству. Различие субъектов определяет разли­чие ценностей, отсюда принципиальная необъективность ценностей реальности. В просторах космоса человечес­ких ценностей нет, и нет их объективного эталона. Хо­тя все религии мира считают, что такой эталон суще-

Z3

ствует, просто он видим лишь духовными очами. Как бы то ни было, достоверно нам известно лишь одно: общечеловеческие ценностные эталоны вырабатывают сами люди, потому такие эталоны не объективны объ­ективностью камней, планет и звезд, а ИНТЕРСУБЪ­ЕКТИВНЫ — рождены и существуют только в обще­нии.

Наконец, в XX веке психоаналитическая школа по­казала наличие еще одного вида «объективных иллю­зий», которые раньше считались единственно верным взглядом на мир. Работы 3. Фрейда раскрыли, что пред­ставление человека о себе как о сугубо рациональном существе — не более, чем иллюзия. Фрейд и его после­дователи выявили тот факт, что человек часто действу­ет под влиянием бессознательных импульсов, о влиянии которых он сам и не догадывается. Скрытые влечения, незаметно усвоенные установки на определенное пове­дение, загнанные в подсознание страхи нередко опре­деляют Наши поступки, но человек все рационализирует и находит объяснение (конечно, неверное) для самого странного своего поведения. Он находится под влияни­ем иллюзии о себе как о полностью сознательном су­ществе. Впрочем, во многих случаях, кроме откровен­но болезненных и патологических, эта иллюзия тоже нужна человеку, поскольку иначе он не смог бы целе­направленно контролировать самого себя, стремиться к ясности и определенности. Человек может быть созна­тельным, несмотря на наличие в его внутреннем мире бессознательных пластов, какой бы иллюзорной ни бы­ла наша рациональность, она помогает нам делать мир более разумным.

ИДОЛЫ ПЕЩЕРЫ

«Идолы пещеры» — это иллюзии человека, связан­ные с его конкретным положением в жизни и обществе.

Человек принадлежит к определенной социальной группе, вернее, ко многим социальным группам, и объ­ективно существующие интересы этих групп определя­ют его видение мира. Например, ученик выпускного клас­са Петя Иванов: родители у него работают на за­воде, сам он хочет стать врачом, а компания, к кото-

74

рой он принадлежит, увлекается хард-роком. Именно поэтому интерес Пети как члена семьи состоит в том, чтобы завод работал и папа с мамой получали зарпла­ту. Как представитель когорты абитуриентов он хочет, чтобы на приеме в мединститут не надо было давать большие взятки, а можно было бы просто прилично под­готовиться. И, наконец, Петя даст в ухо всякому, кто посмеет ему чересчур экспансивно доказывать, что хард-рок— дребедень и к музыке отношения не имеет. Пети-ны конкретные интересы налицо. Среди всех интересов особенно значимыми выступают те, которые связаны е заработком на жизнь, с возможностью, во-первых, про­кормиться, и, во-вторых, получить определенное обще­ственное положение, которое вызывает уважение окру­жающих, то, что называют престижем. Эти свои инте­ресы социальные и профессиональные группы отстаи­вают особенно последовательно и страстно. Раньше го­ворили о классовых интересах (интересы рабочих, кре­стьян, буржуазии), но теперь, когда общество значи­тельно усложнилось, термин XVII века «классы» почти не применяется. Так вот, объективно существующие групповые интересы, вполне нормальные и закономер­ные, способны порождать иллюзии. Выражением этих ил-иллюзий является всякая идеология, в которой безраз­дельно доминирует интерес одной из групп, загримиро­ванный под интересы всего общества. Правящие соци­альные группы нанимают целую армию идеологов: уче­ных-обществоведов, журналистов, писателей, которые пишут статьи и книжки, выступают по радио и телеви­дению, доказывая всем, что только те, кто нынче сто­ит у власти, способны осчастливить свою страну и свой народ. Вырабатывается совокупность идеалов-лозунгов. Например, «главное благо — частная собственность!» Или «дело дня — мировая революция!» Идеологии вы­растают в целые системы, сложные и разветвленные. Но главным их минусом является иллюзия и обман, ибо на самом деле они совсем не направлены на процвета­ние всех.

Это, конечно не значит, что у общества нет реаль­ных единых целей, идеалов, общих ценностных ориен­тиров. Просто грань между «общими идеалами и идео­логическими хитростями» очень зыбкая. Сами предста­вители правящих групп нередко свято верят в то, что желают своим соотечественникам исключительно бла­га, а всякий кто возражает им — враг и разрушитель.

75

То есть, иллюзия охватывает не только тех, для кого она предназначена (нас с вами), но и тех, кто ее соз­дает. Бывают, конечно, и циничные лгуны, которые пре­красно знают, что воюют только за свою власть и кар­ман, но тогда надо говорить уже не об иллюзиях.

Второй вид «идолов пещеры» — это иллюзии, по­рожденные уже не социально-классовым положением, а всей индивидуальной личной судьбой. Они возника­ют тогда, когда человек абсолютизирует свой личный опыт и не пытается стать на точку зрения других лю­дей. Например, некто испытал в жизни трудности и в результате выработал пессимистическую иллюзию: «Все на свете плохо. Счастливых людей нет и не может быть. Тот, кто говорит, что он счастлив, просто зря хва­стает, скрывает свои беды от других». Или такой вари­ант: человеку удалось добиться успеха хитростью. Те­перь он пребывает в иллюзии, что мир наполнен лже­цами и обманщиками, и самое главное — обхитрить наи­более хитрых. Тот, кто разделяет подобную иллюзию, будет упорствовать в своей позиции, даже если увидит кристально честного человека. Он и у него попытается найти ложь, а не найдет — придумает сам, ибо его ил­люзия ему удобна и позволяет действовать привычным способом. Личные иллюзии бывают не только «черные», но и «розовые»: считать, что все люди — добрые — точно такое же субъективное искажение действительно­сти, как и считать, что все они злые.

«Идолами пещеры» могут быть названы и содержа­тельные искажения действительности, проистекающие из профессиональной деятельности. Кто не знает школь­ных учительниц, которые неутомимо учат всех вокруг се­бя: мужей, детей, собственных родителей, продавцов в магазинах, гостей в компании и даже кошку Мурку, которая гуляет во дворе. Или психологи, которые со все­ми знакомыми совершенно невольно начинают «играть в психиатрию». Или привычные начальники, начинаю­щие командовать, куда ни попадут, хотя их могут ок­ружать люди, у которых нет никаких причин подчинять­ся. Во всех этих случаях срабатывает привычка, и вме­сто объективной картины действительности возникает иллюзия и соответственно неправильное поведение.

Следующий очень важный и распространенный вид иллюзий — иллюзии, свойственные личным взаимоот­ношениям. Люди часто вообще не задумываются о том,

76

что образ их друга или любимого человека — это сов­сем не сам человек. Мы глядим на наших близких из своей субъективной «пещеры» и видим в них только то, что видно из нее, остальное может остаться незамечен­ным, не попавшим в поле зрения. Муж может прожить с женой целую жизнь, видеть ее как человека, который варит борщ и вовремя подает ему тапочки, и не знать, что на работе его жена — прекрасный сотрудник, ква­лифицированный и уважаемый работник, проявляющий совсем другие качества, чем в собственной квартире. В теперь уже довольно старом фильме «Любить чело­века» был такой эпизод: муж представлял себе свою жену как существо печальное, задумчивое,сдержанное и вдруг однажды она включила музыку и начала весело плясать. Он был потрясен и обескуражен. Он почувство­вал себя оскорбленным и обманутым, как будто понял, что женился не на той. Жена заметила это, погрустне­ла, выключила музыку и приняла свою обычную роль томной затворницы. На мой взгляд, эта сцена выража­ет иллюзии мужа, происходящие из его эгоизма: он хо­чет, чтобы жена была такой, как он ее себе представ­ляет, а не такой, какова она на самом деле.

Подобные вещи мы видим вокруг себя каждый день Мы нередко смотрим на других людей через призму сво­их желаний, амбиций, обид и потому видим не самого человека, а лишь то, что выстроилось в нашей собствен­ной голове. Много ссор возникает на почве такого не­понимания, желания переделать другого на свой лад. Но другой — не предмет и не игрушка, он — такой же субъект, обладающий волей и сознанием и не завися­щий от того, что нам заблагорассудилось насочинять о нем.

К этому же разряду иллюзий относится и то, что психологи именуют «приписыванием мотивов». Мотив — это — в противоположность внешней причине смысловое внутреннее основание для совершения поступка. Напри­мер, когда девочка режет лук и плачет, у слез есть внешняя причина. А когда она плачет, потому что тос­кует от одиночества — у ее слез есть мотив, смысловое основание. Так вот, мотивы других людей не даны нам непосредственно, мы же не можем заглянуть к ним в сознание! Именно поэтому начинается фантазирование на тему, почему человек поступает так, а не иначе. Кто-то кажется нам гордецом, и мы считаем, что его замк-

77

яутость происходит из высокомерия, а он, на самом деле, может просто стесняться. Или, напротив, мы по­лагаем, что наш знакомый — скромнее скромного, а он в душе всех презирает и считает, что просто нечего се­бя показывать перед столь недостойной публикой. Чу­жая душа, как известно, — потемки, и это дает нам возможность создавать бесчисленные иллюзии, из ко­торых есть два тесно связанных выхода. Один: прак­тическое взаимодействие, где в общем деле, в работе проявляются качества личности. И второй: диалог — открытый разговор, где каждый может высказать се­бя, пояснить, что же на самом деле у него на душе (ра-вумеется, если наш собеседник захочет сделать это).

ИДОЛЫ ПЛОЩАДИ

Идолами площади Ф. Бэкон назвал иллюзии, воз­никающие в речевом общении, существующие благода­ря особенностям человеческого языка и понятийного мышления. Люди, подчеркивал Бэкон, ведут бесчислен­ные споры о словах. Надо подчеркнуть, что при этом часто страдает суть дела. Слова вместо помощников, вместо символов, указывающих на вещи, сами стано­вятся предметом обсуждения, вытесняя то, о чем по­началу начинался разговор. Представьте ситуацию: мальчишки-футболисты, играя во дворе, разбили школь­ное окно, виновник найден, но директор с завучем вме­сто содержательного разговора о происшествии начина­ют бесконечный спор о том, окно «разбито» или «рас­колочено»? А, может, оно вообще «высажено начисто»? Или «разбабахано»? Или «разнесено вдрызг»? И спорят они много часов, не обращаясь к сути дела, перенося продолжение разговора с одного дня на другой и из недели в неделю. Смешно? Но ведь именно это неред-#о происходит в науке, когда дискуссии о понятиях вы­родят на первый план. Эти споры близки и юридичес-1ким дисциплинам, но там они куда более содержатель­ны, потому что если в законе написано, что за «раско­лочено» берут, к примеру, штраф, а за «разбабахано» — Сажают на три дня в кутузку, то для виновника это не безразлично. Факт тот, что слова способны создавать самостоятельный иллюзорный мир, который может вы-

Т8

теснять реальные отношения и властно отвлекать вни­мание на себя.

В теории слова порой прямо принимаются за вещи.-Ученые-социологи долгое время использовали термины «преступность», «семья», «религия», и другие, так, как будто это предметы, аналогичные стулу, столу, дивану, то есть имеющие четкие контуры, фиксированное содер­жание, неизменный смысл. Обращение со словами как с твердыми предметами привело к тому, что многие реальные процессы стали от таких социологов усколь-вать. Потому что явление «преступность» не идентично слову и не выступает «твердым предметом». Его смысл текуч, сегодня — один, а завтра — другой. Вчера тор­говать на улице считалось преступлением, а сегодня — это обычное занятие. Вчера никто не знал, что возмож­на махинации с подтасовкой компьютерной информа­ции, а сегодня — это вид преступления. Слова не долж­ны окостеневать в своих вчерашних и позавчерашних смыслах, иначе исследователь будет жить среди фан­томов, не соответствующих ничему в реальной жизни.

Слова могут играть весьма негативную психологи­ческую роль, если мы упорно называем действие тем именем, которое характерно для существительных. Мож­но сказать «я боюсь», а можно: «меня охватывает страх». Прислушайтесь к разнице. В первом случае вы сами выступаете субъектом действия: вы здесь и сей­час боитесь, но через минуту можете перестать боять­ся. То есть это процесс, он открыт для изменения и завершения. Перестану бояться — начну смеяться. Иное дело, когда есть какой-то «страх», внешняя неконтроли­руемая сила, ион к тому же вас «охватывает». О, безна­дежность! Выхода нет! Он будет держать вас в объ­ятиях до скончания веков. Иллюзия, но такая вредная! Поэтому психологи подчеркивают, что те, кто страда­ет плохим настроением, раздражается, невротически ре­агирует на события и других людей, должны помень­ше называть свои действия и состояния именами су­ществительными. Пусть глаголы остаются глаголами со всей присущей им незавершенностью и свободой по­ступить так или иначе.

Те же психологи утверждают, что непонимание меж­ду людьми и неправомерные иллюзии возникают за-счет абстрактных выражений с неопределенным смыс­лом, которые можно назвать «номинализациями» от

79

латинского «номина» — имя). Мама каждый раз гово­рит о сыне: «Он ужасно злит меня», но смысл сказан­ного остается неясным, и можно придумать здесь все, что угодно оттого, что сын маму дразнит до того, что он все время оказывается невинной жертвой маминой раздражительности.

Слова — это особый инструментарий, и они сущест­вуют для того, чтобы помогать нам познавать все ви­ды реальности, а не для того, чтобы ссылать нас в край непроходимых иллюзий.

ИДОЛЫ ТЕАТРА

Последняя разновидность иллюзий — «идолы теат­ра» выражают по Бэкону нашу приверженность к авто­ритетам, системам и доктринам, которые мы воспри­нимаем некритически и делаем для себя единственной истиной и единственной опорой. Мир перестает пред­ставать для нас в своей объективности и разнообра­зии, и видится исключительно через бойницу однажды избранного и окостеневшего воззрения.

Слепая вера в авторитеты — научные, религиозные, политические — резко сужает человеческий кругозор. Только один избранный ракурс дает искаженный, изу­родованный образ действительности. Так фанатики ка­кой-либо веры не видят достижений науки, они глухи к голосу светской морали, к естественным нуждам чело­века. Их стезя — отрицание всего инакомыслящего и инаковерующего, потому они отвергают все иные взгля­ды на Бога, кроме своего собственного, упиваясь иллю­зией своего прикосновения к истине.

Однако догматик-ученый, некогда затвердивший клас­сические формулы и аксиомы естествознания, тоже на­ходится в плену иллюзии, будто его знания — это ве-цец постижения реальности. И он, конечно, не примет новых парадоксальных представлений, в соответствии с которыми обнаруживается близость современных фи­зических открытий и древних мистических учений.

Политический деятель, страстно преданный своему вождю и его идеологии, не многим отличается от двух названных фигур. Он тоже обуян иллюзорными карти­нами реальности, но его иллюзии еще более опасны, так как он уверен, что имеет право от имени высшего

80

авторитета распоряжаться судьбами других людей, ос­тавлять их жить или предавать смерти. На самом де­ле— он пешка, неспособная на свой собственный объ­ективный и честный взгляд.

«Идолы театра» поражают также тех, кто не может избавиться в жизни и общении от когда-то принятых на себя ролей-масок, пытается сохранить неизменным свое однажды сформированное «я». Вот женщина, которая

81

в пятьдесят лет ведет себя так, как будто ей шестнад» дать; также одевается и подкрашивается, убаюканная иллюзией своей неизменности. А вот ветеран войны, который носит мундир и старые офицерские сапоги, хо« тя война давно кончилась. В своем сознании он — «веч« ный офицер», хотя на самом деле — учитель или бух­галтер. Старый партийный руководитель продолжает воспроизводить идейные стеретипы минувших лет, хотя все кругом переменилось, декорации сняты со сцены, а «партнеры по спектаклю» унесены потоком времени. Пи­тая подобные иллюзии в отношении самих себя, люди могут питать их и в отношении других, полагая, что можно десятками лет сохранять совершенно неизменной старую дружбу или старую ненависть, пронести через годы первую любовь такой, как будто она вспыхнула только вчера. Но все меняется, и разоблачение подоб­ных иллюзий бывает крайне болезненным, разрушает самого человека, отождествившего себя и мир с обра­зами давно минувших лет.

Мы завершаем разговор о реальности и иллюзиях. Мне хотелось донести до вас, мои читатели, ту мысль, что истинная реальность может быть увидена нами только тогда, когда мы сознательно стремимся быть объективными, видеть мир всесторонне и конкретно, во всех его хитросплетениях и изменениях. Не надо бо­яться истины, не надо бояться реальности, даже если она не отвечает нашим заветным желаниям, всегда луч­ше знать правду, потому что именно тогда мы сами можем решать, как нам ужиться с этой правдой. Мы — субъекты и выбор — за нами.

82