Глава 3. На что я могу надеяться? Надежды обыденной жизни.

ПОВСЕДНЕВНЫЙ МИР: РАДОСТИ И ПРОБЛЕМЫ

Повседневный мир — это мир, в котором мы жи­вем. Мы просыпаемся утром, медленно возвращаясь в явь, или подскакивая по будильнику,, умываемся, чис­тим зубы, бежим по делам: кто в школу, кто на рабо­ту. Ждем троллейбуса, здороваемся со знакомыми, де­лаем привычные дела. Через несколько часов топа­ем назад, заглядывая в магазины и считая в кармане остатки денег: хватит — не хватит? Дома: у кого уро­ки, у кого готовка, телевизор с нервными новостями, кривляющиеся рожи рекламы, телефонные звонки: у одних знакомых родилеЖШаленький, у -других заболел дед....

И так идут день за днём, из которых складывается жизнь. В этой жизни могут происходить потрясающие события: мы обретаем любовь и теряем близких, дела­ем единственный жизненный выбор и бросаемся в объ­ятия опасности, вместе со своей страной переживаем трудности и подъемы, и все же повседневность остает­ся повседневностью: в ней три измерения пространст­ва, а время течет только вперед; она складывается из наших непосредственных переживаний, воспоминаний,и планов; в ней надо непрерывно ухаживать за своим

163

вое «здрасьте» ответит тем же, а не убежит прочь с криками «караул!» Повседневность — это то, что нам понятно, привычно, накатанно, это наш способ суще­ствования.

И она одинаково является основой жизни для всех. Как бы ни разнились быт принца и быт нищего, каж­дый из них пребывает в своей повседневности: принц скучает на роскошных приемах важных дипломатов, а нищий привычно ругается под мостом с бомжами-кон­курентами. Каждый примерно представляет, что может быть дальше, и на свой манер удовлетворяет свои жиз­ненные нужды, единые для всех людей. Возможно, сред­нему человеку принц кажется сказочным существом, пребывающем в каком-то ином измерении» но старая пословица «Для лакея нет героя» свидетельствует о том, что от обыденной жизни никому не убежать: все едят, пьют, одеваются, порой болеют, и птички тоже ни из-под кого не носят.

Повседневный мир — мир наших забот о себе и близких, здесь мы испытываем потребности, ставим це­ли и достигаем их. Это мир привычек, четких ориента­ции, стереотипов мышления, В некотором роде обы­денность —•. это прежде всего то, "что нас непосредст­венно окружает, до чего мы в прямом и переносном смысле можем «дотянуться рукой». Представьте свою жизнь без радио, телевидения, газет. Она моментально сузится до пределов даже не города, а улицы самого тесного круга лиц и вещей. И сразу станет неясным: существует ли вообще все остальное, если мы о нем ничего не знаем, не видели, не бывали? Раньше люди, обитающие в какой-нибудь деревушке, не представля­ли себе мира дальше околицы и считали, что за сосед­ним пригорком живут существа о трех головах. Всякое же может быть, если за околицу никто не ходил и не может сказать, что там!

Повседневность — сфера непосредственного опыта, того, что мы сами переживаем и в чем верим впечат­лениям и переживаниям других как своим собствен-

164

ным. Все наши основные события совершаются здесь. Не во сне, не в сказке, не в фантазии, не в поэтичес­ких грезах или «экранном измерении». Здесь, среди по­вседневных забот. Что мы знаем об этом мире нашей жизни? Как мы относимся к нему?

Первое, что можно зафиксировать, это факт един­ственности для человека повседневного мира. Других миров мы не знаем или знаем их лишь постольку, по­скольку они частично совпадают с повседневностью. Например, космос. Мы знаем о нем потому, что видим огромное черное небо и звезды на нем. Это небо вли­яет на нашу жизнь: на разливы рек, океанские прили­вы и отливы, на потопы и засухи. Движение светил сказывается на обычных земных делах. Вот почему и астрономия, и астрология развивались первоначально как ответ на насущные практические нужды и лишь затем приобретали статус теоретических изысканий и конструкций. Для рядового человека космос интере­сен прежде всего как источник полезного или опасно­го: не упадет ли на голову вовсе ненужный астероид и не прилетят ли злые инопланетяне творить всякие бе­зобразия?

Или мир мистических откровений. Он открывается некоторым людям в особых переживаниях, где пропа­дают человеческие пространства и время, где «я» мо­жет расширяться до размеров Вселенной или сужаться до атома, а душа соприкасается с Богом. Однако, мис­тик все равно возвращается в обыденную реальность, к нам, в юдоль печалей и забот. Он делит с нами по­вседневность, и только благодаря этому мы можем уз­нать о других измерениях бытия. Причем лишь в том случае, если счастливец сумеет внятно пересказать ок­ружающим содержание своих видений,

Итак, повседневный мир — единственно существую­щий дЛя обычного нерелигиозного человека (для сов­сем неверующего или верующего поверхностно, на уро­вне исполнения обрядов). Все иные сферы бытия — гипотетичны, вероятностны (то ли они есть, то ли их нет).

Вторая важная черта нашего единственного эмпи­рического мира состоит в том, что люди в нем рожда­ются, проживают жизнь и умирают, то есть исчезают навсегда. Чисто эмпирически можно зафиксировать, что

165

человек появляется на свет, не обладая сознанием, а лишь предпосылками для него; затем он развивается в полноценное сознательное «я», проходит некий жиз­ненный путь — кто короче, кто длиннее — и умирает, больше никогда не возвращаясь к своему исходному живому состоянию. Куда девается то, что называют душой? На уровне повседневного опыта кажется, что она исчезает без следа, погибает вместе с телом. Лич­ность, обладающая индивидуальным характером, бо­гатым жизненным опытом, сильным и страстным «я», творческими планами вдруг словно испаряется в мгно­вение ока. Остается только мертвая вещественная оболочка, да и та скоро распадается на составные эле­менты. И никто не вернулся назад. Никто. Некому рассказать, что там, за чертой, отделяющей повседнев­ность от иномирности. Рассказать достоверно, при­людно, сделать иную реальность не гипотезой и не ми-" фом, а наглядным непререкаемым фактом.

Будучи обычными людьми, мы исходим из того, что один раз родились и один раз умрем. Навеки. От­того слезы по умершим — это нередко не только слезы разлуки, но сожаление о прерванной, несостоявшейся, не свершившейся до конца жизни, о ее навсегда утрачен­ных возможностях.

Третья важная черта современного повседневного мира — это опора массового сознания на научные пред ставления об устройстве Вселенной. Мы сознательно со­глашаемся с тем, что знаем^яшаь узкий фрагмент ре­альности, то, что видно с нашего собственного места, а знание обо всей остальной действительности создается учеными: физиками, химиками, биологами, географами, экономистами, философами, астрономами. Наука раз­вивается и постоянно меняет свои представления о законах действительности, и все же она открывает ус­тойчивые внутренние связи вещей, которые недоступ­ны эмпирическому взгляду и на которые в случае че­го можно опереться для достижения повседневных це­лей. В мире действуют законы,- открываемые разумом, и это делает для нас даже внечеловеческую реальность более близкой, постижимой, такой, с которой можно как-то поладить.

Какие же выводы следуют из этой картины повсед­невности, характерной для большинства современных людей?

466

Поскольку мир — один, а все остальные — под вопросом, постольку надо жить в этом мире, приспо­сабливаясь к нему. Да, в нем есть смерть, и каждому из нас грозит небытие, но к этому факту можно отне­стись двояко.

Первый и худший вариант —> это постоянное пережи­вание страха смерти, ощущение бессмысленности жиз­ни перед перспективой неумолимого конца. Человек, боящийся смерти, отравляет жизнь себе и своим близ­ким. Он пытается судорожно ловить ускользающие мгновенья удовольствий и тоскует, когда они неудержи­мо проходят. Это путь депрессии, пессимизма, трагиче­ского мировосприятия.

Второй путь, по которому к счастью, идет большин­ство людей, это жить так, как будто смерти нет. То есть, она, конечно, маячит где-то там на горизонте, но воспринимается больше умом, чем чувствами. Здесь прекрасно работает старое изречение: «Когда есть я, смерти нет, когда есть смерть — меня нет». Страх смер­ти — со многом порождение фантазии, воображения,, им можно затерроризировать себя вне всякой реальной опасности, что порой и делают люди. Поэтому тот, кто полон воли к жизни, не думает о смерти, а обраща­ет всю силу своих чувств и желаний на цели и радо­сти повседневности. Смысл обыденной жизни — в ней самой, в том, что надо прожить жизнь, пройти после­довательно все ее стадии, реализовать себя. Посколь­ку другого случая испытать себя не будет, постоль­ку не стоит терять времени на бесплодные рефлексии о небытии. Надо жить, быть, утверждать себя чувст­вами, мыслями, поступками.

Правда, крупнейший немецкий философ XX века Мартин Хайдёггер считал, что пока человек живет, не помня о смерти, он забывает о своей индивидуально­сти, неповторимости своего существования и становится безликим — «как все». Только глубокий страх перед собственным небытием может, по Хайдеггеру, разбу­дить в человеке стремление к самопроявлению, к реа­лизации уникального личностного ядра. Однако, мы не обязаны соглашаться с Хайдеггером. Я думаю, что в современном мире, столько смерти и столько страха, обступающего нас со всех сторон, что грех стремиться специально к столь тяжким и унетающим пережива­ниям. Любовь пробуждает индивидуальность куда вер-

167

нее, чем страх. Любовь, которой любят нас, и любовь, которой мы любим мир, тот единственный и неповтори­мый, который нам дан.

Любя нашу повседневность и рассчитывая только на нее, мы можем надеяться:

1. На то, чтобы полнокровно прожить жизнь и реа­лизовать свои способности: в труде, в творчестве, в своих детях;

2. На то, что память о нас переживет нашу корот­кую жизнь, и мы сможем сохранить печать своей лич­ности в тех вещах, которые мы создали, в книгах, кото­рые написали, в образах искусства, в живом сознании тех, кто нас знал.

3. На то, что, опираясь на законы, открываемые на­укой, мы способны сделать действительность более со­вершенной, придать ей момент гармонии, добра, спра­ведливости. Это относится, в первую очередь к культуре и общественной жизни, то есть к самому повседневному миру, где и развертывается наша деятельность.

Рассмотрим подробнее эти надежды повседневности-

НАДЕЖДА РЕАЛИЗОВАТЬ СЕБЯ

Каждый родившийся ребенок — открытая возмож­ность, вернее, много открытых возможностей. Сначала когда Дитя еще слишком мало, оно не понимает тех многообразных перспектив, которые предлагает ему жизнь, но с ходом времени в сознание маленького че­ловека все больше проникает мысль о том, что буду­щее — это что-то вроде распахнутой двери, за которой бегут в разные стороны бесчисленные дороги. Какая — моя? Осмыслить вариативность будущего, его загадоч­ный и многообещающий характер помогают взрослые. Лет с четырех они начинают приставать к малышу с вопросом: «А кем ты будешь, когда вырастешь?» Иног­да можно подумать, что они просто не знают, о чем еще спросить, но их неотступное любопытство по пово­ду еще весьма отдаленных событий будит первые меч­ты. Взрослые очень веселятся, когда ребенок честно отвечает: «Хочу быть продавцом мороженого» или «Хо­чу быть водителем трамвая, чтобы всегда кататься». А

168

что тут, собственно говоря, смешного? Человек начал строить планы и надеяться их реализовать.

Потом, примерно с третьего класса начинается ув­лечение «гадалками». Я думаю, мои юные друзья, вы еще не забыли, что это такое: хитро сложенная бумаж­ка, где по сторонам и по углам написаны варианты будущего: четыре имени для будущего мужа и жены, четыре города, где придется жить, четыре профессии и так далее. Ткни пальчиком в уголок — повезло или нет?

Когда человек подрастает, он уже сознательно раз-

мышляет о том, чем заниматься, в каком возрасте луч­ше заводить семью, где, в какой жизненной сфере, в какой профессии он будет чувствовать себя действи­тельно «на своем месте». Важным двигателем всякого выбора, который совершается в это время, является

169

желание воплотить свои способности, добиться успеха, иметь возможность получить материальный достаток, чтобы на должном уровне обеспечить себя и своих близких.

Сразу хочу заметить, что стремление к тому, чтобы просто «жить богато» не относится к надеждам само­реализации. Спору нет, жить богато — хорошо. Хоро­шо, когда есть теплый дом и сытный стол, когда не на­до думать о том, как сэкономить рубль, а, напротив, можно тратить по своему усмотрению, и не только на вещи, но и на путешествия, развлечения, прочие при­ятные вещи. Однако потребление само по себе не дает полноты жизни, ибо в нем как раз не реализуется наш человеческий творческий потенциал. Вся русская лите­ратура полна образами богатых, сытых, обеспеченных людей, которые от скуки лезут на стену и все время стенают по поводу собственной нереализованности. Ко­стлявую с клюкой призывают, чтобы от хандры изба­вила. Пьют горькую. А ведь ни в чем не ^нуждаются! Так что богатство — это все-таки средство, а не цель, средство для реализации задач, которое не исчисляет­ся в чисто денежном выражении, оно становится спо­собом самореализации своего хозяина тогда, когда на­правляется на что-то другое, кроме самого себя: на полезное производство, организацию жизни, исследова­ния, творчество. По-настоящему счастлив может быть человек, который не просто богат, но стал крупным ус­пешным организатором, руководителем, который вкла­дывает свои способности и энергию в интересные и по­лезные дела. Успех и значимость человека, его собст­венный жизненный тонус зависят все-таки не от того, сколько котлет он съел за жизнь, сколько бочек вина выпил и какое количество соболей и брильянтов изно­сил. Важнее другое: не убил ли ты в себе собственных возможностей, сумел ли понять, кто ты таков на самом деле, каково твое «я», что оно может?

Когда способностям не дают проявиться, они уми­рают внутри человека. Они лежат там, в душе тяже­лым холодным грузом и как бы все время упрекают своего хозяина: «Почему ты такой ленивый? Почему ты такой жадный? Зачем ты не учился, когда была возмож­ность? Почему ты побежал в экономисты-финансисты, когда надо было — в медики? А, мода была такая? Денег медикам не платили? Так теперь не ропщи. Си-

170

дишь, цифры гоняешь, вот и гоняй. А соседей не лечи и в великие лекари не лезь! Раньше надо было думать...» Тяжелая это вещь — собственная нереализованность, оттого есть люди, которые порой десятилетиями ищут себя, сменяют одну сферу на другую, одно дело на дру­гое, пока не обретают то единственное, где сердце под­сказывает: «Это — мое. Здесь лучше меня никто не справится. «Надежда реализовать себя, все-таки обре­сти свое дело и свое место в жизни должна никогда не пгчидать человека. У А. Вознесенского есть стихотворе­ние, где он пишет: «Добились ли почестей постных, ру­ка ли гашетку нажала, в любое мгновенье — не поз­дно, начните сначала!» Однако начинать сначала в вы­соком возрасте, когда жизнь уже слЪжилась — трудно. Лучше правильно начинать сразу.

Давайте посмотрим, какие факторы влияют на судь­бу человека, на его способность реализовать себя, на его надежды.

СЛАГАЕМЫЕ СУДЬБЫ

На нашу судьбу и надежды влияют прежде всего объективные обстоятельства, с которыми мы не можем не считаться, то, что определяет наше первоначальное положение в жизни, наши возможности и от нас самих не зависит. В древности их называли роком, фатумом. «Фатум» включает в себя время и место нашего рожде­ния, которые мы не выбираем (по крайней мере, не помним о таком выборе!), а просто обнаруживаем по мере прояснения и развития нашего сознания. Понят­но, что если вы родились в конце семидесятых годов нашего столетия в России, то вы не можете надеяться стать маршалом армии Наполеона Бонапарта или аст-ролетчиком XXIII века. Вряд ли можно рассчитывать и на карьеру вождя африканского племени где-нибудь в дебрях Амазонки, хотя в принципе исключить такой вариант событий нельзя (люди порой проходят очень странный и витиеватый жизненный путь, в корне меняя свое общественное и культурное положение; одних судь­ба головокружительно возносит, других низвергает с высоты в нищету и забвение).

Кроме времени и места рождения имеет значение

171

семья, в которой вы родились , ее материальное поло­жение и психологический климат. Это тоже не в нашей власти. Понятно, что хорошая обеспеченность и социаль« ный статус с самого начала дают ребенку больше воз­можностей для развития, чем ситуация нужды. Дру­гой вопрос, кто и как использует предоставленные воз­можности.

К «фатуму» можно отнести доставшееся нам здо­ровье и генетику: набор задатков. Если у ребенка с детства плохое зрение, ему скорее всего не стать летчиком — его не возьмут по объективным физиоло­гическим данным. Девочке, склонной к полноте, вряд ли стоит надеяться сделаться примой-балериной Боль» шого театра. Тому, у кого выраженные гуманитарные способности, лучше не связывать себя с математически­ми и физическими дисциплинами, а способного худож­ника, которому «медведь на ухо наступил», незачем тер­зать в музыкальной школе. Конечно, можно устроить из своей жизни сплошную борьбу с собственной природой: пытаться с помощью хирургии и диет перекроить тело, развивать те способности, которых нет, и игнорировать

172

те, которые есть. Можно. Только зачем? Человек обыч­но получает радость именно от того, к чему у него есть естественная предрасположенность, что удается «само собой», здесь-то и пролегает наилучший путь самосо­вершенствования. Так что лучше не морить себя ди­етами ради того, чтобы занять чужое балетное место (народная мудрость в этом отношении прямолинейна и жестока: «похудевшая корова все равно не газель»).

Второе «слагаемое судьбы» — это везенье, благо­приятное стечение обстоятельств. То, что древние на­зывали «фортуной». Это чья-то помощь, подоспевшая в нужный момент; вовремя встреченный человек, спо­собный вас заметить и поддержать, направить по вер­ному пути; это удачное попадание в такой поток со­бытий, которые способствуют вашему счастью, благопо­лучию, развитию дарований. Правда, эзотерические уче­ния считают, что такого рода «случайности;» отнюдь не случайны, и в виде ничем не обоснованного «везенья» они являются только на поверхности вещей, кажутся пустым везеньем лишь неискушенному взгляду. Так это или не так — вопрос открытый, мы смотрим сейчас с обыденной точки зрения, которая говорит о фортуне именно как о счастливой или несчастливой случайно­сти, о результате игры судьбы, подобной игре в кости, где всякий раз не знаешь, что же «выпадет». Даже если применять к «фортуне» математические методы, они все равно покажут лишь определенную вероятность «ве­зенья», а что будет на самом деле, мы узнаем только тогда, когда событие свершится.

Третий важный момент, участвующий в реализации наших надежд и дающий объективную основу для них — это сознательный выбор и воля. Если «фортуна» —* смутное, туманное начало, вносящее фактор неопреде­ленности, равно способный и помочь и помешать, то сознательный выбор — это выработка собственной ли­нии поведения, четкое прокладывание жизненного пути, возможно, даже противопоставление внутренней необ­ходимости — внешнему «фатуму», року.

Современный философ и врач-психотерапевт Виктор Франкл, основатель направления «логотерапии», счи­тает, что степень свободы человека очень велика: мы можем путем собственного решения и воли быть сво­бодными по отношению к нашим влечениям, по отно­шению к наследственности и по отношению к среде.

173

Если некто надеется достичь успеха на поприще про­фессии, в каком-либо искусстве или даже просто в се­мейной жизни (сделать жизнь своей семьи дружной, ве­селой , обеспеченной), то ему надо уметь не зависеть от собственных влечений. Соблазнов много: алкоголь и наркотики, разгульная жизнь, просто ленивое ничегоне-деланье, праздное шатанье и обсуждение Других людей. Поддавшийся влечениям, растративший себя на пус­тое времяпрепровождение и примитивные физические удовольствия, не может -ни в чем достигнуть успеха, во­плотить жизненные надежды, реализовать собственные способности.

Если генетически человек предрасположен к какой-либо болезни, подрывающей его здоровье, мешающей самореализации, то и здесь он может не сдаваться и противопоставить свою волю физическому и даже пси­хическому недомоганию. Впрочем, воля, противостоя­щая недугу, откуда бы этот недуг ни брался, всегда проявление внутренней духовной свббоды. Мы знаем выдающихся людей, активно работавших в состоянии тяжелой инвалидности. Это президент США Франклин Рузвельт, который сделался главой могучей державы, будучи полупарализованным. Это находящийся в ана­логичном состоянии и тем не менее постоянно практи­ковавший американский врач-психотерапевт Милтон Эриксон, на чьих трудах выросло сейчас новое направ­ление в психотерапии. Это знаменитый астрофизик Хо-кинг, который продолжает вести исследования, в то вре­мя как у него движутся лишь глаза и палец одной ру­ки. Конечно, в современных условиях таким людям по­могают компьютеры, им необходима, кроме того, доб­рая воля и уход окружающих, и все же все подобные случаи демонстрируют величие духовной свободы че­ловека в отношении собственной телесности и связан­ных с нею неблагоприятных обстоятельств. Человек сам выбирает волю к жизни, он сам принимает реше­ние, что бы ни происходило, воплощать в жизнь спо­собности своего разума, свои чувства и желания.

Наконец, окружающая социальная и культурная сре­да, сколь «фатальной» она ни представлялась бы по­началу, тоже не является абсолютным определителем того, чего может достигнуть конкретная личность на пу­тях своего развития. Если эта среда благоприятна для реализации способностей, то, конечно, требуется мень-

ше усилий. Если нет, то человек может путем сознатель­ного решения и целенаправленного поведения вырвать­ся из того круга лиц и обстоятельств, которые разру­шают его личность, не дают ему прожить жизнь истин­но по-человечески.

Возможности реализовать себя велики при любых обстоятельствах, и только самому человеку решать — состояться ему как личности или не состояться, сде­лать все лучшее в себе — действительностью, или так и остаться одной лишь потенциальностью, которая тихо угасает под гнетом прожитых лет и не сделанных дел.

НАДЕЖДЫ НА ПАМЯТЬ

Человек, погруженный в повседневность, уверенный. что кроме эмпирической жизни никакой иной жизни не существует, не может надеяться на продолжение суще­ствования за гробом. Он встречает с большим скепсп-сом религиозные и эзотерические утверждения о про­должении бытия нашей самости за пределами земного существования, резонно полагая, что даже если что-нибудь и сохранится, то вряд ли это будет то самое «я». Действительно, наша личность складывается из забот обыденной реальности, она соткана конкретными человеческими отношениями, связанными с трудом, с задачами пропитания, выживания, самообслуживания, с естественными эгоистическими и материальными стрем­лениями, которые при переходе смертельной черты дол­жны опасть, как сухие листья. Что останется? Именно поэтому неверующий скептик рассчитывает лишь на один вид бессмертия — бессмертия в созданных им вещах и в памяти потомков.

Тот, кто создает материальные предметы, как бы оставляет в них частицу своей души, вкладывает в них собственную энергию, собственную мысль. И архитек­тор, и строитель, глядя на созданные ими сооружения, могут с гордостью сказать: этот прекрасный дом (храм, дворец, завод, мост) появился благодаря мне, моему уму и рукам, и он переживет меня! Всякое строение не только полезная вещь, но памятник строителям, разра­ботчикам, инженерам, его создавшим. И это касается любых вещей: мебели и одежды, предметов роскоши и

175

игрушек, посуды и утвари. Особенно важным был этот путь «преодоления личной смерти» в те времена, ког­да процветало ремесленничество. Вещи, сделанные ма­стером, переживали мастера, неся на себе печать его субъективности, его исполнения и замысла- В наши дни, Йогда в создании всякой вещи участвует множество людей, продукт труда во многом обезличен, в нем вряд ли можно почувствовать свой индивидуальный

вклад. К тому же, нынешние вещи предназначены к скорому износу, чтобы их место на рынке могли за­нять другие, поэтому их век часто короче века созда­теля. Впрочем, и в былые времена «вещи-памятники» могли быть разрушены. Начиналась война, и какой-ни­будь дивный собор оригинальной архитектуры стирал-" ся с лица земли вместе с рукодельными избами и рез­ными усадьбами. Вещи разрушимы, даваемое ими бес­смертие не может быть полным.

Тот, чья деятельность связана с духовным производ­ством, стремится найти бессмертие в своих книгах, кар­тинах, музыкальных произведениях. Память об ученых нередко увековечивается в названиях открытых ими закономерностей (закон Бойля-Мариотта) или теорий -(теория Дарвина), а иногда их имена присваиваются даже микробам или бактериям (палочки Коха). Гораз­до сложнее тем, чья духовная деятельность не может быть выражена предметно. Например, раньше невоз­можно было увековечить игру театрального актера, спо­собы ее сохранения для потомков возникли только с по­явлением кино. А как быть учителю, врачу, которые не пишут книг, а просто учат и лечат? Как быть талант­ливым организаторам, чей организаторский дар неотъ­емлем от их живой личности? Как быть крестьянам, результаты труда которых хотя и материальны, но бы­стро поглощаются? Здесь вся надежда только на чело­веческую память.

Память об ушедших сохраняется прежде всего в се­мье, родными и близкими. Порой говорят, что чело­век жив, пока его помнят. Это значит, что когда мы вспоминаем наших дедушек и бабушек, прадедушек и прабабушек, они как бы продолжают свой жизненный путь, не исчезают до конца. Их не поглощает забве­ние, они оказываются здесь, среди нас, оживленные на­шей душой и памятью. В аристократических семьях, где высоко ценилась родовитость, было принято знать сво­их предков во многих поколениях. Вы, конечно, виде­ли немало фильмов, где показаны дворцы со стенами, увешанными портретами пращуров в пышных нарядах. Каждый наш предок — наша предтеча, так же как мы когда-то будем предвестниками и источниками для на­ших потомков. В каждом из нас — кровь наших пра­родителей, их гены, их черты, особенности характера. Поэтому аристократическую привычку хорошо знать

177

свой род неплохо бы перенять любому современному человеку. Мы часто знаем своих предков не больше, чем на два-три поколения назад. Попробуйте вспом­нить, много ли вы слышали о ваших прабабушках и прадедушках? Знаете ли вы, как их звали, чем они за­нимались в жизни, каким обладали нравом? Я, напри­мер, знаю своих предков только со стороны отца, есть даже фотографии — старинные карточки начала века. А вот другая линия теряется в тумане: там были укра­инские и латышские крестьяне, и фотографий от них не осталось. Но ведь это тоже были люди, жили жизнь, переживали испытания, обдумывали мысли... Мои пред­ки, потерявшиеся во времени навсегда.

Каждому из нас хочется, чтобы нас помнили. Поэ­тому хорошо бы в каждом доме, в каждой семье на­чертить большое генеалогическое древо и хранить этот рисунок как семейную ценность, чтобы каждое новое поколение добавляло к чертежу свои веточки-отрост­ки — продолжение уходящей в даль жизни рода.

Желая сохранить память о близком человеке, семья бережно хранит его вещи и документы, награды, кото­рых он был удостоен, я его письма. Все это следы жиз­ни, конкретной душевной истории, отпечатки личности, которые оживают для тех, кто знал и любил ушедшего. Порой человек, желающий подольше оставаться в па­мяти своих близких, пишет свою автобиографию, или, точнее, свою жизненную историю, которую смогут про­читать его дети и вяукя. Такие биографии часто быва­ют бесценными историческими документами, где дей­ствительность увидена глазами конкретного человека с его единственного неповторимого места. Но родных, ко­нечно, интересует другая сторона — облик их отца и деда, его взгляд на вещи, его мысли и чувства. Разу­меется, в такого рода автобиографиях очень много субъективно-личностного. Автор может быть не во всем справедлив к другим людям, может быть пристрастным, преувеличивать или преуменьшать свою роль в каких-то событиях. Но ведь родня — не историки и не судьи. Для нее важен сам человек со всеми его фантазиями и заблуждениями, отрытиями и надеждами. Неповто­римая родная душа, сохраненная от смерти благодаря перу и бумаге.

Однако, всякий человек может надеяться не только на память своих близких, но я на память других лю-

178

дей — друзей» сослуживцев^ соратников — на память общества. В первую очередь, конечно, это относится к тем, кто стал известен, благодаря своей деятельности, приобрел определенную славу при жизни.

Разумеется, бывают случаи, что человек, никому не известный или мало известный оказывается прослав­лен после смерти. Так, философы XX века помнят и чтят мало кому интересного при жизни датского фило­софа прошлого столетия Серена Къеркегора, выражав­шего в своих произведениях драму собственной души. Так, мир по сей день зачитывается дневником Анны Франк — девочки-подростка,, погибшей в фашистких лагерях и оставившей после себя потрясающий чело­веческий документ — запись своих переживаний в те дни и месяцы, когда семья скрывалась от преследова­ний. Эти люди не надеялись на известность, но приобре­ли ее. И все же чаще социальная память хранит имена и облик тех, кто каким-то образом уже при жизни во­шел в историю: историю науки или искусства, полити­ки или организаторской деятельности, историю страны, города, человечества.

Именно надежды на славу порой толкают безнрав­ственных и недалеких людей к разрушительным поступ­кам. Они думают, что, будучи лишены способности со­зидания, могут через зло остаться в истории, пережить себя после физической смерти. По этому пути пошел в свое время Герострат, сжегший храм Артемиды — седьмое чудо света. Такую же цель преследовал и убий­ца Джона Леннона, надеящийся увековечить себя за счет гибели знаменитого музыканта. Но эти люди пере­хитрили себя самих. Их помнят только как большой знак «минус», как отрицательный пример, как образец морального пигмейсгва, замахнувшегося на истинно ве­ликое.

Подлинная историческая слава и социальная память ждут тех, кто не просто разрушал, а в первую очередь созидал, кто был противоречив, но могуч, кто мощно влиял на судьбы народов, государств, на их душу и духовную жизнь.

Наверное, более «педагогично» было бы написать, что надеяться на память в поколениях могут только те, кто приносил добро, кто не свергал, а возводил, не раз­рушал, а строил. Но это было бы неправдой. Почти каждая крупная историческая фигура глубоко проти-

179

воречива. С точки зрения одних — это великий освобо­дитель, с точки зрения других — подлый завоеватель. Часть людей кричат, что тот или иной исторический персонаж — это гордость и слава, а другая часть скор* бит о том, что столь мрачная фигура возведена на олимп известности. Во Франции по сей день не конча­ются споры о походах и завоеваниях Бонапарта. В на­шей стране кипят страсти вокруг фигуры В. И. Ленина, его деятельность и ее последствия оцениваются совер­шенно по-разному.

Социальная память бытует в разных формах. Это памятники — каменные статуи, изваяния, стелы, приз­ванные специально увековечить чьи-то деяния и жизнь, Это фольклор — устное народное творчество. Раньше фольклор складывался прежде всего в деревнях, те­перь он во многом сделался городским. Память о не­которых людях передается в прямом смысле слова из уст в уста — пересказывается, непременно обрастая при этом домыслами и вымыслами, мифологизируясь по ходу дела. Реальный человек становится «овеян леген­дами», приобретает черты святости или, напротив, на­лет некоей дьявольщины. Общество хранит память о выдающихся личностях через писаную историю, суще­ствующую в виде хроник, созданных на базе докумен­тов эпохи, трактатов, монографий, учебников. Здесь по­рой случаются курьезы. Если, предположим, оказалось бы, что пьесы Шекспира написаны вовсе не Шекспиром (а об этом много десятков лет идут дискуссии), а кем-то другим, то в историю культуры все равно уже проч­но вошел именно Шекспир. О нем, а не о другом напи­саны горы аналитической литературы, о нем — целое направление в литературоведении. Так что писаная история не исключает ситуаций, когда в результате об­мана или розыгрыша социальная память хранит вовсе не те имена.

Общество помнит о выдающихся личностях и дела­ет их бессмертными благодаря художественной литера­туре, искусству, критике и биографическому жанру. И здесь, как всегда, очень силен момент интерпретации^ толкования как характера самой личности, о которой мы помним, так и ее наследия. О Карле Марксе, нап­ример, существуют воспоминания, книги и фильмы, ко­торые рисуют его глубоким исследователем, прекрас­ным семьянином, хорошим другом, пылким революци-

180

онером. Есть и другие воспоминания и описания, где тот же человек предстает однобоким фанатиком, беза­лаберным и не слишком заботливым отцом и мужем, эгоистичным эксплуататором друга — Энгельса и во­обще самовлюбленным разрушителем всего, что ему не по нраву. Точно так же диаметрально противоположно оцениваются его труды. Одни авторы утверждают, что это — гениальная критика капитализма, которой успеш­но воспользовалось для своего самосовершенствования рыночное общество; другие — что это вредная утопия, давшая идейную основу для тоталитарного режима в России. Так что надежды на историческую память че­ловечества всегда таят в себе опасность весьма нелест­ных истолкований. Особенно неприятно это, когда де­ло касается опубликования и комментариев к личным документам: письмам, дневникам, не предназначенным для посторонних глаз. Ученые и журналисты словно коршуны набрасываются на «новый материал», совер­шенно не думая о том, что они выглядят, как человек, подглядывающий в замочную скважину- Жаль, что ушедший из жизни политик или писатель не может от­крыть дверь и дать этой дверью в лоб любопытным. Коварная вещь — слава...

И тем не менее, мне хотелось бы завершить этот маленький раздел на мажорной ноте. Память противо­речива, но ведь и жизнь такова. Пусть люди помнят и любят нас и сейчас, когда мы живы и здоровы, и потом, когда не раньше чем в сто лет мы покинем этот мир, чтобы уступить место новым поколениям. Пусть пом­нят.

НАДЕЖДЫ НА СВЕТЛУЮ ЖИЗНЬ

Среди других надежд повседневности одной из на­иболее ярких всегда была надежда на «грядущую свет­лую жизнь», на справедливость. Не находя света и справедливости в том, что уже сложилось , в наличном общественном устройстве, люди желали переделать дей­ствительность, так изменить ее, чтобы «всем было хо­рошо», чтобы «добро торжествовало», а «зло было на­казано». Народ сочинил много сказок о чудесных цар­ствах-государствах, где правят мудрые властители,

181

раздавая «всем сестрам по серьгам», поощряя стара­тельных да разумных и наказывая (поделом!) глупых да ленивых. Эти дивные края всегда находились где-то далеко, за тридевять земель. Обычному человеку не до-ехать-не дойти. Но, быть может, возможно наладить хо­рошую жизнь здесь?

Философско-литературные произведения, посвящен­ные планам разумного и справедливого переустройст­ва общества, были названы утопиями, по имени произ­ведения английского гуманиста Томаса Мора «Утопия». В трактате, написанном по-латыни, Мор изобразил фан­тастический остров, где по его мнению жизнь устроена справедливо. У утопийцев нет ни частной, ни личной собственности, производство стало общественным, а произведенное распределяется поровну. Все люди тру­дятся 6 часов в день, а тяжелые работы выполняют преступники. Мор считал, что такой строй гораздо луч­ше того жестокого социального устройства, которое су­ществовало в Англии в период первоначального нако­пления. Но он полагал, что бунты и народные движе­ния не смогли бы привести к установлению справед­ливого строя, так как они несут с собой гибель и раз­рушение.

Другой знаменитой утопией начала XVII века была работа итальянского философа и поэта Томмазо Кам-панеллы «Город солнца». Он описал «идеальную ком­мунистическую общину», где нет ни собственности, ни семьи, а дети воспитываются государством. Всё люди на равных трудятся 4 часа в день. В «Городе солнца» процветает наука, которую автор именует «магическим знанием», жители грамотны и просвещены. Во главе общества стоят ученые-жрецы. Кампанелла надеялся, что его социальный проект смогут воплотить в жизнь европейские монархи вместе с Римским Папой, посколь­ку новое общество должно быть монархией и следовать идеалам католичества.

Существовали и другие проекты переустройства об­щества ради справедливости и реализации на­дежд на светлую жизнь здесь, на земле, а не в загроб­ном царстве. Всех их, как правило, роднило стремление устранить главную причину несправедливости и зла, ко­торую они видели в частной собственности. В XVIII ве­ке эти идеи создания нового прекрасного общества все более пересекаются с революционными устремлениями,

182

предполагающими не медленный путь насаждаемых сверху реформ, а волевой натиск, единый удар, бла­годаря которому старое, полное зла общественное ус­тройство разрушится, очистив место для нового земного рая.

Важнейшей теорией , оказавшей огромное влияние на судьбы миллионов людей в XX веке, был марксизм. Марксизм содержал несколько основных идей. Главная идея состояла в том, что капитализм как общество, по­строенное на частной собственности, рыночных отно­шениях и всевластии денег, исторически исчерпал себя. Маркс искренне считал, что ход равития экономики очень скоро приведет к тому, что вся собственность и власть сосредоточится в руках очень узкой группки людей, которые будут в собственных интересах грабить все ос­тальное общество, окончательно впавшее в нищету. При этих условиях производство не сможет больше разви­ваться, и самый нищий, поставленный в безнадежное положение социальный класс наемных рабочих — про­летариат — возглавит восстание против неправедного строя. Власть богатеев, узурпировавших общественное богатство, падет, а народ под предводительством про­летариата установит общественную собственность на фабрики, заводы, землю. Деньги вскоре будут упразд­нены и заменены трудовыми талонами, чтобы каждый мог получать сообразно своему вкладу в общественную жизнь, а не жить засчет того, что наработали другие. Управление будет строиться на основе разума, а науч­ная деятельность станет ведущей среди всех иных ви­дов труда.

К. Маркс предназначал свой революционный проект для развитых европейских стран и полагал, что рево­люция произойдет в них одновременно. Буржуазная демократия, которая по его мнению насквозь лжива, должна быть заменена диктатурой пролетариата — аб­солютной властью честных и идейных рабочих, которые будут действовать в интересах всего населения. Этой диктатуре предназначалась роль высшего типа демок­ратии.

Надо сказать, что в конце XIX века из марксовой концепции вышли два совершенно разных социально-политических направления, на лозунгах которых бы­ла все та же счастливая и справедливая жизнь для всего человечества. Первое -^ ленинизм. Второе — за-

183

падная социал-демократия. Каждое взялось за дело и попыталось практически воплотить собственное пред­ставление о лучшей земной доле.

Путь, начатый В. И. Лениным, известен вам, мои друзья, по последствиям. Вы наблюдаете период раз­вала той огромной и достаточно могучей страны, кото­рая просуществовала семь десятилетий, и все-таки па­ла, подломленная не внешним врагом, а собственными внутренними противоречиями. Колосс оказался на гли­няных ногах. Ленинский путь был гигантским социаль­ным экспериментом, в котором как в топке паровоза сгорели тысячи и тысячи людей. Опыт был рассчитан на начало мировой революции, где России — стране не развитой и не исчерпавшей исторических возможнос­тей капитализма — предназначено было стать запаль­ником. Сначала Россия, за ней — вся Европа. А по­том, надеялся В. И. Ленин, — развитие страны, пере­шедшие к новому справедливому строю — социализму, нам помогут, вытащат из отсталости. Но в Европе не произошло революции, и Россия осталась одна, разди­раемая гражданской войной и сражающаяся с интер­вентами. Это было первое тяжелое испытание, за ко­торым последовали другие. Огромная страна с веко­выми крепостническими и самодержавными традиция­ми, проникнутая идейным экстремизмом, не могла не превратиться вскоре в тоталитарное государство, где самовластно правила партийная бюрократия, изгоняя и уничтожая всех, кто был не согласен с именно таким обликом «идеального строя». Сменивший Ленина И. В. Сталин железной рукой вел «социальный корабль», проливал реки крови ради того, чтобы «диктатура пролетариата и общественная собственность остава­лись незыблемыми.

Я не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, что в эти уже весьма отдаленные времена люди совсем «не жили», а только мучились. Нет, жизнь шла, были ра­дости, праздники, огромный патриотизм и геройство во время Отечественной войны. Долго была вера в то, что мы — первое в мире социалистическое государст­во и через все трудности все же придем к «светлому будущему», к царству справедливости на земле. Нопо-том все стало потихоньку рассыпаться. Оказалось, что экономика без реальной конкуренции — не эффектив­на, что бюрократическое управление — неповоротливо,

184

а хороший труд не поощряется, потому что нет «соци­ального механизма» для выдвижения действительно лучших. СССР как гигантский паровоз начал буксо­вать, скрипеть, качаться, пока взыгравшие политичес­кие силы не разнесли его на куски. Мы живем в пере­ходном периоде распада и разбоя. Но это значит, что во всей конструкции с самого начала многое было сде­лано не так.

Другую попытку оправдать надежды людей на со­циальное благополучие и светлую жизнь сделали вы­шедшие из лона марксизма европейские социал-демок­раты. Они решили ничего не сокрушать и никого не звать к топору, тем более, что Марксов прогноз о по­ляризации общества на нищие массы и элиту сверх­богачей — н.е оправдался. Стал возникать «средний класс» — широкий слой достаточно зажиточных граж­дан: квалифицированных рабочих, интеллектуалов, ор­ганизаторов-менеджеров, которые сделались опорой про­должавшего развиваться рыночного .общества. Они жи­вут хорошо и хотят сохранять существующий строй. И их много. Социал-демократы пришли к выводу, что наличное общество следует не заменять другим, а ти­хо и аккуратно совершенствовать. Не спеша. Не рубя с плеча, как это делают в России. Если строить социа­лизм, то без диктатуры, без насилия. Пусть он будет демократический. В экономике нужна кооперация, со­здание союзов мелких собственников, чтобы их не ели монополии-акулы. Нужно профсоюзное движение, чтобы рабочие и служащие могли отстаивать свои права (ка­питалист, он все равно капиталист, и, если может, то недодаст и недоплатит). Нужно демократическое дав­ление масс на правительство, а если «революция» — то только парламентская. Представители трудящихся за­конно придут к власти, и будут контролировать соци­альный процесс.

Надо сказать, что деятельность западной социал-демократии сыграла огромную роль в гуманизации и облагораживании современного рыночного общества во всем мире. Конечно, «светлая жизнь для всех» по­ка еще нигде не наступила. У современных развитых стран свои и нередко весьма тяжелые проблемы. Это безработица, множество бездомных, преступность, ко­торая продолжает быть весьма высока. Это проблемы положения мигрантов, прибывающих из развивающих-

185

ся стран, шаткость и изменчивость социальных гаран­тий. И все же это общество живет, развивается и по­стоянно корректирует себя на базе демократических принципов и гуманистических представлений. Да, за­падная демократия несовершенна, но лучше нее пока еще ничего не придумали. Маленькими шажками, но со­вершенствование происходит. «Светлое будутее> зага­дочно улыбается человечеству из своего прекрасного далека, будто говоря: «Все .еще придет, ребята. Жи­вите. Поживете — увидите».

Надежды религии.

НАДЕЖДЫ ЯЗЫЧЕСТВА

Что такое религия, в большей или меньшей степени представляет каждый. Это прежде всего вера в то, что кроме нашего повседневного эмпирического мира су­ществует иной — духовный — мир, источником и цент­ром которого является Бог — могучий созидательный дух, определяющий судьбы нашей обыденной реально­сти. Духовный мир — причина материального, в нем завязываются все узелки здешних нитей, залегают ис­точники посюсторонних событий. Религия предполагает «культ»: ритуалы поколения Богу (или богам); прк-несение ему жертв, чтобы он смилостивился над людь­ми; восхваление высшей силы и молитву ей. Для это­го существуют храмы и святилища. Почти каждый день года религия рассматривает с особой, священной точки зрения, придает ему символическое значение, специаль­но выделяя праздники, когда верующие должны оста­вить свои земные дела и полностью повернуться душой к миру небесному. Чтобы лучше понять, это вы може­те заглянуть в церковный календарь.

Исторически религии возникли вместе с человечест­вом, потому что там, где мы находим следы сознания, мы одновременно обнаруживаем и следы первых куль­тов. Можно сказать, что вера в духовные, потусторон­ние силы — древнейший способ понимать и объяснять мир.

• 186

Вправду ли существует высшая духовная реаль­ность? Действительно ли есть Бог? Еще в XVIII веке ев­ропейская философия в лице И. Канта пришла к вы-воду, что на уровне рационального человеческого раз­мышления и отсутствие Бога, и его наличие равно не­доказуемо. Аргументы «за» и аргументы «против» оди­наково сильны. И если Бог есть, то какой это Бог: хри­стианский, мусульманский, иудаистский? А, быть мо­жет, существует не один Бог, а целый пантеон буддий­ских богов? Чье священное — настоящее, не выдуман­ное? Этот вопрос важен потому, что конкретные рели­гии постоянно спорят друг с другом, и каждая считает, что истина — только у лее. Даже три основных направ­ления христианства пребывают в вечном раздоре: пра­вославные утверждают, что правда — только у них, ка­толики — что у них, а протестанты полагают, что их оппоненты давно устарели, и всем надо следовать лишь по пути протестантизма.

Занимаясь вопросом о Боге, современная философия и наука все более приходит к мнению о том, что духов­ный Абсолют, если он существует, может являться раз­ным народам и разным культурам по-разному. Он вос­принимается в форме образов и переживаний, различ­ных для восточных и западных этносов, для людей раз­ных эпох и традиций.

Логически не доказуемый потусторонний мир, тем не менее, является непосредственной данностью для мно­гих, кто чувствует его и верит в него. Вот и мы в на­шем дальнейшем разговоре будем исходить из того, что разные конкретные религии — объективно сущест­вующее явление культуры, и для верующих этих рели­гий их боги священны, а нарисованная религией карти­на мира — самая настоящая реальность, просвечиваю­щая сквозь повседневный мир. Потому надежды, кото­рые дает религия, тоже вполне настоящие.

Все когда-либо существовавшие религии можно раз­делить на два основных вида: монотеизм (или иначе — единобожие) и политеизм (многобожие). Исторически первым было представление о существовании многих богов, управляющих миром. Когда возникло христиан­ство (в первом веке нашей эры), то люди, поклонявшие­ся многим богам, получили наименование «язычники». Многобожие существует и сейчас в некоторых странах. Каковы же его общие черты и какие надежды дает оно своим верующим?

187

Рассмотрим язычество древних греков, хорошо зна­комое вам по мифам, многократно пересказанным на русском языке.

188

Для язычества греков характерно одушевление всей природы. Олимпийские боги лишь возглавляют одушев­ленный космос, но не создают его, он возникает из ха­оса по собственным внутренним законам. Сами боги —•

это, во многом, одухотворенные стихии. Главный бог Зевс — владыка грозы, грома и молнии. Гея — сама земля. Гелиос — солнце. Эос — заря. Посейдон — море. Кроме богов здесь существуют нимфы и дриады, сатиры и силены. Человек не уникален, он — один из фрагментов огромной мозаики, в целом составляющей гармоничный космос — мировой порядок (в противопо­ложность хаосу — беспорядку).

Многие греческие боги специально заняты регулиро­ванием жизни людей. Мойры плетут нить жизни, на­правляют, а затем и перерезают ее, человеческая судь­ба — в их руках. Немезида — богиня справедливости, следящая за тем, чтобы никто не посягал на чужое» ее лозунг: «Ничего слишком!» Ника — богиня победы, она сопровождает битвы и состязания бойцов, разно­сит повсюду весть о триумфе героев. Фемида — боги­ня правосудия. Да и боги-олимпийцы отнюдь не брез­гуют человеческими делами. Гефест — покровитель кузнецов. Афродита — покровительница любви и лю­бящих, а также богиня цветов, садов, рощ и весны. Аполлон благоволит к исусствам и развивает их, и да­же сама жена Зевса богиня Гера занимается опекой: . способствует материнству и несет утешение вдовам. Можно сказать, что древнегреческие боги давали лю­дям прежде всего земные надежды: сулили свою под­держку, подсказку, прямую помощь прежде всего при достижении повседневных целей и решении практиче­ских задач: как лучше вырастить урожай, как побе­дить в сражении, как справиться в судебном споре или обольстить любимую.

Близость потустороннего и посюстороннего, выра­жалась и в некотором панибратстве между людьми и богами. Конечно, боги — огромная сила, они могут ис­пепелять на месте, и все же они понятны человеку в ос-!новных своих проявлениях. Точно так же как люди, они ссорятся и ревнуют, могут преследовать или благово­лить. Их можно уговорить, задобрить, раздразнить, столкнуть между собой. Античные герои — это дети бо­гов и людей, что служит свидетельством пылких чувств богов к земным женщинам. Рождение героев — совсем не чудо, это для античного ума — нормальный порядок вещей. Можно сказать, что боги древней Греции не за­предельны, они участвуют в той же эмпирической жиз­ни, в которой живут и люди, просто они существа го-

189

раздо более мощные и влиятельные, и потому надо им молиться в надежде на земную помощь. А мойрам бо­ги подчинены так же, как люди...

Для античного сознания загробный мир не представ­лял собой такой великой и несравненной ценности, ко­торой он впоследствии становится для монотеистичес­кого взгляда. Хотя здесь есть подобие своего ада и рая. Души покойных спускаются в подземное царство Аида, преодолевают три реки: Ахерон, Стикс и Лету — реку забвения, напившись воды из которой, каждый забывает то, что было с ним на земле. Царство теней — печальная и скорбная равнина, где скитаются души, потерявшие память, никого вокруг не узнавая. Каждый знает здесь свое место и механически воспроизводит то, чем занимался на земле: воины сражаются, кресть­янин пашет землю призрачным плугом, в которые запря­жены призрачные волы. Все ожидают суда, который взвешивает на весах добрые и злые дела умерших. Да­лее одни направляются в мрачный Тартар, где их пре­следуют угрызениями совести ужасные чудовища Эри­нии, а другие следуют на остров Блаженных. Призра­ки праведников гуляют здесь по чудесным садам среди вечной весны и беседуют на лугу, называемом «Елисей-ские поля».

•Таким образом, верования древних греков обещали им за нравственное поведение блаженство за гробом, а за преступления — страдания и муки. Но, повторяю, главный акцент, главный пафос надежд приходился все же на земную жизнь, а не на посмертье. Как бы ни было хорошо на Острове Блаженных, а на земле, где сияет настоящее солнце, где есть тело и земные плот­ские радости — все же лучше. Герои античности, по­бывавшие на «том» свете неизменно желают вернуть­ся на «этот», полный трудностей, битв, но и наслаж­дений.

В других религиях, которые уже нельзя назвать языческими, земной мир не рассматривается столь ма­жорно, и все надежды переносятся в другое измерение бытия. Обратимся к буддизму как яркому проявлению восточной религиозной мысли.

190

ПУТЬ В НИРВАНУ

Буддизм — религия, возникшая в VII веке до нашей эры в Индии — стоит на границе политизма и моноте­изма. Иногда буддизм называют «религией без бога», но это не вполне справедливо. Здесь большой пантеон богов, причем в него входят также боги тех народов, на территорию которых исторически пришел буддизм. Богов много, но они не бессмертны. Каждый из них мно­гократно рождается, вертится в «колесе сансары», что­бы в конце концов прекратить перерождения и впасть в блаженное состояние, называемое «нирваной». Глав­ный бог над другими богами и над человеческим ми­ром — Гаутама Будда. Однако, он — не творец мира и даже не его управитель. Он — лишь советчик, на­ставник для низших богов и будд, которых насчитыва­ется не менее 987 тысяч и которые обитают в разных мирах.

По буддийскому поверью мир очень сложен и та эм­пирическая действительность, в которой мы живем, — лишь малая и грубая его частица. Бытие включает в себя 31 сферу, которые находятся в иерархическом от­ношении (по принципу «низшее — высшее»), и делят­ся они по степени одухотворенности. Первые 11 ступе­ней, куда входит и наш земной пласт, называются «кар-малока». Это сфера, где господствует жесткий закон причинности: каждый поступок вызывает здесь такое следствие, которое становится условием последующей жизни и непосредственно формирует ее. На самой ниж­ней ступени кармалоки находится ад, где виновные от­бывают наказание в перерыве между своими земными воплощениями; на верхней — прекрасный мир прозрач­ных и вечно блаженных божеств. С 12 по 28 ступень располагается мир духовных форм — «рупалока». А с 28 по 31 — уровень бесформенного духа — «арупа-лока». Это полная возможностей пустота или «косми­ческое тело Будды». Что это такое, представить обыч­ному человеку практически невозможно.

Проявленный мир (мир форм) подвержен закону цикличности. Он постоянно проходит через крупные ка­чественные периоды, называемые «кальпы». Каждая кальпа длится 4 миллиарда 320 миллионов лет. Перио­дически Вселенная сгорает в великом мировом пожаре. Виною тому — грехи живых существ. Внутри великих калп есть свои промежуточные кальпы, а в них циклы —

191

«юги»: Крита-юга, Трета-юга, Двапара-Юга и Кали-юга. Крита-юга — период восхождения и процветания проявленной действительности, а Кали-юга — темная эпоха упадка. Мы с вами живем сейчас по буддийским представлениям в конце Кали-юги. Живущие в это вре­мя могут надеяться увидеть эпоху Вселенского утра.

Согласно буддийским представлениям для всех жи­вых существ мир являет собой страдание. Когда чело­век рождается — он страдает. Когда умирает — стра­дает. Когда он желает и не может получить желаемого

— страдает. А когда имеет желаемое, но теряет его — тоже страдает. По древней легенде принц Сидхартха Гаутама из знатного рода Шакья до взрослого состоя­ния не ведал скорбей и бед, потому что родители обе­регали его от знания жизни. Но однажды он увидел, что люди болеют, стареют и умирают, и это так потряс­ло его, что, бросив богатство и власть, он отправился искать истину, которая избавила бы человечество от страданий. Он был отшельником и аскетом, но не на­шел выхода на пути умервщления плоти. В тридцать пять лет в процессе глубокой и длительной медитации к нему пришло просветление, и он стал Буддой — про­светленным, познавшим тайные законы мирозданья. С тех-то пор он и начал ходить по стране, проповедуя свое учение, смысл которого заключался в необходи­мости избавиться от желаний, потому что именно они порождают наши страдания.

Печальная судьба всех обитателей кармалоки — пе­ревоплощение душ. Вообще-то с точки зрения буддий­ской философии души как таковой не существует, пото­му что она как и весь мир есть всего лишь поток «дхарм»

— психических единиц, неустойчивых, текучих, постоян­но сменяющих друг друга. Личность — выдумка, гра­ницы между жизнью и смертью нет, потому что в дан­ный момент мы уже не те, что были минуту назад. Так и смерть — сплошной поток, переход. Люди не хотят понимать этого. Они привязаны к представлению о сво­ем «я», и это — один из источников страданий. Надо понять, что «я» — фикция, умирать просто некому, и от нас уйдет одно из величайших страданий — страх смерти.

Именно привязанность к «я», к собственным желани­ям, потребностям, любовь к другим «я», как если бы они были реальны, толкает людей к действиям, созда­ющим карму и перевоплощения.

192

Чем больше мы привязаны к материальному эмгш> рическому миру, к действительности, исполненной форм, тем вернее мы находимся в когтях сансары — колеса перевоплощений- Желая жизни для мифического «эга», человек в буквальном смысле слова создает, сплетает из своих поступков свою следующую жизнь в новом облике. Конечно, когда тело умирает, дхармы, составля­ющие то, что обычно называют душой, рассыпаются. Но карма (совокупность поступков, совершенных за жизнь) складывает их в новую мозаику, в новую «душу», ко­торая вынуждена нести полную ответственность за по­ведение в прошлом. Живя очередную жизнь и совер­шенно не помня прежней, мы тем не менее, расплачи­ваемся по счетам, одновременно нарабатывая новую карму, новую привязку к земле. Мы снова родимся и снова будем неизбывно страдать: болеть, стареть, те­рять, бояться смерти близких и своей собственной. Сно­ва и снова все сначала. Хорошо еще, если праведным нравственным поведением мы создали себе недурную карму: родились людьми, попали в круг доброжелатель­ных и духовных близких, не бедствуем, не расплачиваем­ся каждую минуту за прежнее зло и эгоизм- А если на­ша карма — это карма разбойника, убийцы, злодея? Тогда ведь можно и жабой родиться, и собакой, не об­ладающей разумом, но способной страдать. Однако, как бы то ни было, жабы мы или люди, страдание все рав­но преследует всех нас, и от него нужно и можно из­бавиться. Как? На что надеяться?

Каждое живое существо, — считают буддисты, — может надеяться на достижение нирваны. Нирвана — это совершенно особое блаженное состояние, в котором исчезает, размывается человеческое беспокойное «эго», вечно терзаемое страхом и пребывающее в страданиях из-за своей ограниченности и субъективных интересов. С исчезновением «я» мы растворяемся во вселенской пу­стоте — шуньяте — и больше не ведаем ни болей, ни связанных с ними надежд. Настает желанное освобож­дение, бесстрастность, покой. Трудно сказать, совпада­ет ли нирвана буддийцев с полной бессознательностью, в которую впадает человек, например, во время обмо­рока, а потом ничего не помнит. Возвращаясь из состо­яния транса, ищущие обычно ничего не могут сказать о своих переживаниях подобно людям, вышедшим из глубокого мертвого сна. Однако традиционно нирвана