1762—1796 Гг.: реформы Екатерины Великой

Г { Г ' L' Ol ^v

\^!В XVIII в., как замечает Гриффитс, словосочетание “полицей­ское государство” еще не успело себя скомпрометировать и поль­зовалось хорошей репутацией. Оно означало лишь “государство, в котором правитель заботится о благосостоянии подданных и стре­мится создать его путем активного вмешательства в их повседнев­ную жизнь. Как таковое оно представляло шаг в сторону от срав­нительно слабой политической организации средневековья к более жестко организованному и регулируемому обществу”¹⁰^. Основу полицейского государства составляет хорошо организованная, эф­фективно действующая полиция, заботящаяся не только об обще­ственной безопасности, но и о здоровье обществе, соблюдении са­нитарных норм, норм морали, трудовых отношений и пр. Все это нашло впоследствии воплощение в екатерининском Уставе благо­чиния 1782 г., но уже в Наказе, как бы перефразируя известное выражение Петра из Регламента Главного магистрата 1724 г. “по­лиция есть душа гражданства”, императрица замечала, что “часто разумеется под названием полиции порядок вообще в государст­ве” (ст. 527).

Необходимость интенсивного развития национальных эконо­мик с опорой на собственные ресурсы привела к возникновению теории меркантилизма, основанной на приоритете торгового про­текционизма. Меркантилисты считали, что основу могущества го­сударства составляет накопленный капитал, получаемый главным образом за счет активного баланса внешней торговли. Для обес­печения такой системы было необходимо поддерживать одни и ог­раничивать другие отрасли производства. Особенностью меркан­тилизма было критическое отношение к свободной конкуренции, ибо в ней видели удовлетворение частного интереса в противовес “общему благу”. В условиях жесткой борьбы европейских держав за колониальные рынки протекционизм в торговле был достаточ­но эффективен. Его следствием было возникновение монополий и регламентирование торговли со стороны государства. Именно мер­кантилизм, как мы видели, был взят в России на вооружение Пе­тром I. И хотя после его смерти протекционизм в русской внеш­ней торговле был ослаблен, открытие Архангельского порта, а за­тем ликвидация внутренних таможен способствовали развитию конкурентного начала, в целом экономическая политика предшест­венников Екатерины продолжала развиваться в русле этой теории. Однако к середине XVIII в. в соперничество с теорией меркан­тилизма вступило учение физиократов. Его основатели — Дюпон де Немур, Мирабо, Мерсье де Ла Ривьер — утверждали, что на-

копление капитала в промышленности и торговле возможно толь­ко на основе “чистого продукта”, получаемого из природы за счет сельского хозяйства. Поэтому они призывали вкдадывать средст­ва именно в развитие сельского хозяйства и добиваться увеличе­ния его производительности, в том числе за счет уменьшения на­логового бремени на крестьян. Промышленное производство фи­зиократы не ценили, полагая его “бесплодным”, не дающим “чи­стого продукта”, но их заслуга была, в частности, в том, что про­блему получения прибавочной стоимости они перенесли из сферы денежного обращения в сферу производства. Взгляды физиократов были известны Екатерине по Энциклопедии Дидро и Д’Аламбера. Позднее она познакомилась с сочинением Мерсье де Ла Ривьера “Естественный и главный порядок политических обществ”, при­гласила его в Россию, но отказала ему в его претензиях быть ее первым министром¹.

Как верно отмечает Мадариага, экономические воззрения Екатерины носили эклектический характер и были в значительной мере основаны на здравом смысле², характерном и для взглядов императрицы на проблемы управления¹⁰^⁵. Вместе с тем как упо­минавшиеся выше документы по Мануфактур-коллегии,₇изученные Омельченко, так и реальная политика Екатерины дают основание предполагать, что она также была знакома с идеями А. Смитам Хо­тя его основной труд “Богатство народов” вышел лишь в 1776 г., со взглядами шотландского ученого императрица могла познако­миться через его ученика С.Е. Десницкого, чье “Представление о учреждении законодательной, судительной и наказательной власти в Российской империи” было использовано Екатериной при со­ставлении дополнения к Наказу. (Позднее со Смитом познакоми­лась Е.Р. Дашкова, а его знаменитую книгу посол в Англии

С.Р. Воронцов прислал своему брату, президенту Коммерц-кол­легии¹⁰⁴.

Итак, Екатерина вслед за физиократами более всего ценила сельское хозяйство. Она полагала, что “главным занятием населе­ния страны должно оставаться земледелие, а мануфактурное про­изводство должно занимать либо свободное время земледельцев, либо поглощать избыточную рабочую силу”. Великое зло, нанося­щее ущерб государству, императрица видела в разного рода про­мышленных привилегиях и монополиях. Она была сторонницей свободного рынка и минимального государственного регулирова­ния промышленности (“Не должно никому мешать честным обра­зом доставать свой хлеб, и что менее правительства мешаются в состояние людей честных, тем полезнее для сих последних”). При этом она выступала за развитие отраслей и ремесленного произ­водства, основанных на местном сырье, поскольку создание пред­приятий, требующих привозного сырья (как, например, шелковые фабрики), невозможно без привилегий и, следовательно, ведет к опустошению казны¹⁰⁵. Вредным считала Екатерина и большое скопление людей в городах, нуждающихся, таким образом, в большом количестве продовольствия. Так, например, она возму­щалась концентрацией промышленности в Москве, в то время как”сотни мелких городов приходят в разрушение”, и полагала, что лучше было бы “перенести в каждый по фабрике, выбирая со­образно с местным продуктом и годностью воды”¹⁰⁶. В рассмот­ренных Омельченко записках Екатерины по Мануфактур-колле­гии была повторена мысль Наказа о ремесленных цехах, которые препятствуют развитию свободного предпринимательства, но мо­гут быть полезны в “малых городах”¹⁰⁷. Эта мысль позднее полу­чила развитие в Жалованной грамоте городам 1785 г. Впрочем, ко времени разработки городового законодательства отношение им­ператрицы к городам, по-видимому, в связи с попытками решения проблемы третьего сословия претерпело некоторые изменения. В одном из ее черновых проектов находится следующая запись: “Заведению в государстве одного манифактурного города, где бы, пользуясь некоторыми вольностями и авантажами, безпрепятст- венно могли селиться и питаться как наилучше возможно земския и чужестранныя ремесленныя люди, какой бы веры они ни были, кои работать похотят железную, стальную и другия метальныя ра­боты или производить торг изготовленными из того товарами. Причем необходимо нужно, чтоб такое ремесленное учреждение купно со всем манифактурным городом освобождены были от всех введенных мастерских обществ и фабричных учреждений... Самое искусство, которое доказало, что города Бирмингам, Леед и Ман- шестер в Англии, которыя заведены будучи на началах такой вольности в короткое время достигли до удивительной силы и бо­гатства в народе, когда другия, хотя и щастливейшия своим мес­тоположением, англинския фабричныя города, кои хотят произво­дить свои рукодельныя промыслы чрез утеснения и высокомыс- ленныя распоряжении, напротив того находятся в постоянном упа- дении^|ио.

Проблема приоритетного развития земледелия выводила на первый план самый острый для России вопрос — крестьянский. Позиция Екатерины по этому вопросу была вполне определенна и основывалась на двух взаимосвязанных постулатах: во-первых, крепостное право противоречит базисным представлениям Про­свещения о правах личности, и, во-вторых, “великий двигатель земледелия — свобода и собственность”¹⁰⁹.

Что касается первого, то немало обличений крепостничества можно обнаружить в заметках Екатерины, относящихся к самым разным периодам ее жизни. “Предрасположение к деспотизму,.. — пишет она в своих мемуарах, — прививается с самаго ранняго воз­раста к детям, которыя видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами; ведь нет дома, в котором не бы­ло бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа помести­ла в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления”¹¹⁰. “Если крепостнаго нельзя признать персо­ною (т. е. личностью. —А.К.),— иронизирует она в другом ме­сте, — следовательно, он не человек, но его скотом извольте при­знавать, что к немалой славе от всего света нам приписано будет”. Рабство же “есть подарок и умок татарский”, в то время как “сла­вяне были люди вольны”¹¹¹.

Не укрылось от Екатерины и то, что крепостничество было тормозом на пути развития эффективного сельского хозяйства, в котором она видела основу экономики государства. “Чем больше над крестьянином притеснителей, — замечала императрица, — тем хуже для него и для земледелия”. Отсюда и проблема крестьян­ской свободы и собственности. Эта тема, как известно, находи­лась в центре переписки князя Д.А. Голицына с вице-канцлером князем А.М. Голицыным 1765—1766 гг., за которой вниматель­но следила Екатерина. “Право собственности, — писал, в частно­сти, Д.А. Голицын, — составляет необходимое условие процвета­ния наук и искусств, так как основанием этого процветания долж­но служить земледелие и внутренняя торговля, а земледелие не может развиваться, пока плоды труда не составляют собственно­сти крестьянина”¹¹². Данная мысль явно нашла отклик у импера­трицы и получила отражение в Наказе. В его ст. 296 говорилось: “Всякий человек имеет более попечения о своем собственном и

никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может,'что другой у него отымет”.

Проблема собственности детально разрабатывалась Екатери­ной в ее проектах 1780-х годов. В одном из них, в частности, читаем: “О порядке, свойственном всем обществам. Всякой по­мещик знает свою отмежеванную границу — земля, лес и все угодье его. Мужик его же и все, что сей нажил и выработал, его же. Уговорить помещика, чтоб он что уступил из сего его соб­ственности, кажится нету возможности... Однако порядок, свой­ственный всем обществам... есть порядок должностей и прав вза­имных, которых установлении есть необходимо нужно для наи­большее возможное умножение произращений, дабы доставить роду человеческому наибольшее возможное количество щастья и наибольшее возможное умножение. Ничто так просто и легко понять, как правилы, коя оснуют того порядка. Оне все заклю­чены в трех в ястве правы собственности: 1. собственность лич­ная... без нее нету уже собственности в движимого, ни собствен­ности в недвижимом, ни общество; 2. собственность движимаго; 3. собственность недвижимаго. Великое умножении произраще­нии не может иметь место * без великой свободности. Нету воз­можности понять права собственности без вольности”^. Важ­ным дополнением к этому тексту, поясняющим, что понимала са­ма императрица под движимым и недвижимым имуществом, слу­жит запись в другом проекте: “Недвижимое есть земля, дерев­ня, дом, завод, мельница, строение, усадьба. Недвижимая есть земля пахотная, луга, сенокосы, выгоны, леса, кустарники, боло- ты, огород, сады, река, речка, ручеек, озеро, пруды, колодец. Движимое есть деньги, алмазы, домашной всякой скарб, живот­ные”^⁴. Как видим, в этом списке крестьянские души не упомя­нуты. Но не скрыты ли они под термином “деревня”? Однако юридическая практика того времени рассматривала крестьян как самостоятельный объект собственности, купли и продажи. Ина­че в условиях разрешенной продажи крестьян без земли и не могло быть. Два перечня объектов недвижимости отличаются друг от друга тем, что в одном перечислены земли со строения­ми на них и сами строения, а в другой — незастроенные земли. Если бы императрица рассматривала крестьян как один из вари­антов недвижимого или движимого имущества, она должна была указать их отдельно. Другое дело, что на практике покупка де­ревни означала и покупку крестьян, но нас в данном случае ин­тересует мысль Екатерины.

12 — 1231

Обсуждение проблемы крестьянской свободы и собственнос­ти, продолженное во время инициированного Екатериной конкур­са Вольного экономического общества и впервые, таким образом, сделавшееся публичным, не могло не вывести на первый план во­прос об освобождении крестьян. Д.А. Голицын в письме от 30 октября 1765 г. предлагал императрице первой подать пример, освободив дворцовых крестьян, но Екатерина резонно возражала: “Еще сомнительно, чтобы пример вразумил и увлек наших сооте­чественников; это маловероятно... Немногие захотят пожертвовать большими выгодами прекрасным чувствованиям патриотическаго сердца... Искренняго человеколюбия, усердия и доброй воли еще не достаточно для осуществления больших проэктов”¹¹^.

Однако, хотя дворянство и было главным препятствием на пу­ти к освобождению крестьян, это, как казалось, была не единст­венная проблема. “Можно биться об заклад, — писал Д.А. Голи­цын в январе 1766 г., — что, перейдя так быстро от рабства к свободе, они (крестьяне. — А.К.)не воспользуются ею для упро­чения своего благосостояния и большая часть из них предастся праздности, так как... наш крестьянин не чувствует глубокой люб­ви к труду. Я хорошо знаю, что ленность неразлучна с рабским состоянием и есть его результат; продолжительное рабство, в ко­тором коснеют наши крестьяне, образовали их истинный характер и в настоящее время очень немногие из них сознательно стремят­ся к тому роду труда или промышленности, который может их обогатить”¹¹⁶. Аналогичным образом в беседах с Д. Дидро выска­зывалась Е.Р. Дашкова. Сравнивая народ со слепцом, счастливо живущим на краю скалы, не зная об этом и могущим стать глу­боко несчастным, если он прозреет, она настаивала на том, что сперва необходимо просветить народ, а уже затем освобождать: “Просвещение ведет к свободе, свобода же без просвещения по­родила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут до­стойны свободы, так как они только тогда сумеют воспользовать­ся ею без ущерба для своих сограждан и не разрушая порядка и отношений, неизбежных при всяком образе правления”¹¹⁷. Подоб­ные взгляды были близки и Екатерине. В одном из писем к Воль­теру она писала: “Хлеб, питающий народ, религия, которая его утешает, — вот весь круг его идей. Они будут всегда также про­сты, как и его природа; процветание государства, столетия, гря­дущие поколения — слова, которые не могут его поразить. Он принадлежит обществу лишь своими трудами, и из всего этого громадного пространства, которое называется будущностью, он видит всегда лишь один только наступающий день; он своей ни­щетой лишен возможности простирать свои интересы к будуще-

”118 му^ио.

Восприятие народа как духовно нищего и даже дикого, харак­терное для Екатерины и наиболее образованных представителей ее окружения, отнюдь не было чисто русским явлением, но свое­го рода общим местом Просвещения. Как отмечает современный исследователь, язык, которым просветители пользовались при разговоре о простом народе, был часто тем же, каким пользова­лись при разговоре о животных и детях. Считалось, что, как де­ти, простой народ нуждается в руководстве и контроле, и даже его просвещение, образование возможны лишь до определенных пределов^⁹. Но как же в таком случае быть с крепостным пра­вом и входила ли борьба с ним в политическую программу Ека­терины?

“Лучшее, наиболее верное средство, — писал Д.А. Голицын, — состоит в том, чтобы постепенно вывести их (крестьян. — А.К.) из подобнаго состояния и теперь же начать подготовлять их к это­му”¹²⁹. По_Bceg видимости, слова князя совпадали и с мнением Екатерины, выраженным в ст. 260 Наказа: “Не должно вдруг и чрез узаконение общее делать великаго числа освобожденных”. Данная статья, нередко цитируемая в доказательство крепостни­ческих убеждений императрицы, на деле оказалась как бы вы­рванной из некоего контекста и выглядит так, будто автор возра­жает кому-то, кто хотел бы отменить крепостное право единовре­менным актом. В предшествующих ей статьях печатного текста Наказа критикуются римские законы о рабстве и говорится, что следует “избегать случаев, чтоб не приводить людей в неволю” (ст. 253). Еще несколько статей в главе “О размножении народа в государстве” в духе физиократов рекомендуют помещикам так распределять повинности крепостных, чтобы не отрывать кресть­ян от земледелия.

Положение о невозможности и вредности единовременной ликвидации крепостного права перекликается и с утверждением Наказа, что новое законодательство должно быть основано на уже существующих законах и обычаях с учетом особенностей страны и ее истории. Иначе говоря, в полном соответствии с Монтескье предлагается эволюционный путь. В одной из “запи­сок” Екатерины читаем: “...Вот удобный способ: поставить, что как только отныне кто-нибудь будет продавать землю, все крепо- 12*

стные будут объявлены свободными с минуты покупки ее новым владельцем, а в течение сотни лет все или по крайней мере боль­шая часть земель меняют хозяев, и вот народ свободен”¹²¹. Одна­ко ограничивалась ли программа Екатерины лишь тем, что зафик­сировано в печатном тексте Наказа?

Начав работать над Наказом, по-видимому, в январе—февра­ле 1765 г., Екатерина уже в июне сообщала г-же Жоффрен, что давала читать свою работу некоторым приближенным, и одновре­менно замечала: “Я не хотела помощников в этом деле, опасаясь, что каждый из них стал бы действовать в различном направлении, а здесь следует провести одну только нить и крепко за нее дер­жаться”¹²². Позднее императрица вспоминала, что части Наказа показывала Н.И. Панину и Г.Г. Орлову, и только “заготовя ма­нифест о созыве депутатов со всей империи... назначила я разных персон, вельми разномыслящих, дабы выслушать заготовленной Наказ... Тут при каждой статье родились прения. Я дала им во­лю чернить и вымарать все, что хотели. Они более половины то­го, что написано было мною, помарали... ”¹²^. Конечно, как всякий автор, болезненно относящийся к редакторской правке, Екатери­на преувеличила, хотя вряд ли можно согласиться с Омельченко, считающим, что этими словами Екатерина «стремилась показать и свою терпимость к “народной критике” и за давностью лет по- своему представляя никого, кроме ее не затронувшие события». Омельченко убежден, что «относящиеся к работе над “Наказом” рукописи сохранились практически полностью» и «никакого ре­дактирования, которое не отвечало бы замыслу Екатерины II, тем более “не оприходованного” в рукописном наследстве “Наказа”, не было». Однако, во-первых, говоря о каком-либо архивном комплексе XVIII в. и уж во всяком случае комплексе личного происхождения, ручаться за его стопроцентную сохранность не­возможно в принципе, во-вторых, сам Омельченко упоминает о не включенных в окончательную редакцию Наказа и имевшихся в его первоначальном варианте положений о крестьянском суде и возможности помещикам освобождать крестьян¹²⁴.

Из изданных черновиков Наказа видно, что по крайней мере в одном из вариантов статья 260 имела продолжение. После слов “числа освобожденных” следует: “Законы могут учредить нечто по­лезное для собственнаго рабов имущества и привесть их в такое со­стояние, чтоб они могли купить сами себе свободу. Законы могут определить уреченное время службе; в законе Моисееве ограниче­на на шесть лет служба рабов. Можно же установить, что на волю отпущеныаго человека уже более не крепить никому, из чего та польза государственная выйдет, что нечувствительно умножится [число] граждан в маленьких городах...”. В черновиках Наказа име­ется и такое, не вошедшее в окончательный текст рассуждение: “Если государственная какая причина или польза частная не дозво­ляет в некоторых державах сделать земледельцев свободными в опасении, чтобы земли не остались оранными чрез их побег, то можно сыскать средство, чтобы так сказать к земле привязать и ут­вердить на ней сих самых земледельцев, оставляя им их землю, са­мим и детям их также, на так долгое время, как они ее обработы- вать будут по договору, с ними учиненному, за цену или за дань, сходственную с плодами той земли”¹²^. Замечу попутно, что в по­следней цитате присутствует ссылка на широко распространенное в XVIII в. мнение, что, если крестьян освободить, они сразу же раз­бегутся и некому будет обрабатывать землю. Приведенные слова из черновиков Наказа со всей очевидностью показывают, что Екате­рина предполагала по крайней мере в принципе поставить перед де­путатами Уложенной комиссии крестьянский вопрос, оговорив, что крепостничество не есть единственная возможность, что освобож­дение крестьян реально и надо лишь думать о том, как это сделать, действуя осторожно и постепенно. Можно ли в таком случае ут­верждать, что невключение данных положений в Наказ изначально отвечало замыслу Екатерины II? Скорее всего, это все-таки был результат жесткой критики Наказа екатерининским окружением¹.

Активное использование Екатериной достижений европейской мысли и европейского опыта обосновывалось также следующим

зафиксированным Наказом положением: “Россия есть европей­ская держава”. И далее: “Перемены, которыя в России предпри- ял Петр Великий, тем удобнее успех получили, что нравы, быв­шие в то время, совсем не сходствовали с климатом и принесены .были к нам смешением разных народов и завоеванием чуждых об­ластей. Петр Первый, введя нравы и обычаи европейские в евро­пейском народе, нашел тогда такия удобности, каких он и сам не ожидал”. Как видим, это рассуждение тоже восходит к Монтескье, пытаясь связать особенности климата со свойственными ему “нра­вами”. Однако на сей раз российские условия оказываются сход­ными с европейскими. Что стоит за этим рассуждением — просто плохое знание климатических особенностей России, столь отлич­ных от большей части Европы, или намеренное искажение исти­ны, лицемерие, желание “подогнать” действительность под тео­рию? Скорее всего, и то, и другое понемногу. Но здесь опять не­обходимо вспомнить об умышленно декларативном характере На­каза, формулировавшего основные принципы будущего законода­тельства, а реальная картина, существовавшая в сознании импера­трицы, была, видимо, сложнее.

Неплохо знавшая политическую историю европейских стран, Екатерина не просто видела перед собой некие модели, пригод­ные для использования, но вполне ясно представляла процесс их складывания, а следовательно, могла оценить достаточно критич­но. Да и сочинения просветителей, выступавших с острой крити­кой Старого режима, должны были настроить ее на скептический лад. Наконец, в самом Наказе, как уже упоминалось, говорилось (опять же вслед за Монтескье), что новые законы должны соот­ветствовать “нравам” народа. Как примирить эти противоречия?

Судя по всему, Екатерина полагала, что изначальные истори­ческие условия России и соответствующие им “нравы” русского народа были тождественны европейским, что и способствовало укоренению петровских преобразований. Но впоследствии истори­ческие обстоятельства, связанные с монголо-татарским завоевани­ем, территориальным расширением страны и “смешением разных народов”, исказили эти “нравы”, и теперь их надо вернуть к то­му, что для них наиболее естественно. В сущности, исповедуя та­кие взгляды, Екатерина выступает как предшественница будущих западников, впрочем отчетливо сознавая всю сложность задачи. Так, путешествуя по Волге, она писала Вольтеру, торопившему ее с изданием новых законов: “Подумайте только, что эти законы должны служить и для Европы, и для Азии; какое различие кли­

мата, жителей, привычек, понятий! Я теперь в Азии и вижу все своими глазами. Здесь 20 различных народов, один на другого не похожих. Однако ж необходимо сшить каждому приличное пла­тье¹. Легко положить общие начала, но частности? Ведь этой це­лый особый мир: надобно его создать, сплотить, охранять”¹²⁶. Наказ предлагал именно “общие начала”, которые, как надеялась императрица, должны были воплотить в жизнь депутаты Уложен­ной комиссии. “Частности” же были делом будущего.

У рассматриваемого вопроса был в сознании Екатерины, судя по всему, еще один аспект. Смешение народов, нравов, традиций и обычаев, с одной стороны, и явный успех петровских начина­ний, с другой, делали Россию, с точки зрения просветителей, сво­его рода невспаханным полем, удобным для претворения в жизнь их идей. Именно в этом смысле, видимо, надо понимать и следу­ющие слова Екатерину: “Я люблю страны еще не возделанные, верьте мне, это лучшие страны. Я годна только в России; в дру­гих странах уже не найдешь священной природы; все столько же искажено, сколько чопорно”¹²⁷.

Подобное толкование взглядов Екатерины не избавляет от ощущения, что и в вопросе о пригодности для России европей­ских образцов, т. е. в сущности о пути России, взгляды импера­трицы в первые годы царствования были эклектичны, противоре­чивы и в какой-то мере поверхностны. Однако эта противоречи­вость в определенной мере снимается еще двумя факторами, ко­торые необходимо учитывать. Во-первых, тем, что за время пре­бывания Екатерины у власти ее взгляды менялись, приобретая большую четкость и определенность. За несколько месяцев до смерти, в январе 1796 г. она пишет записку графу Н.П. Румян­цеву, “говорившему, что Россия еще в молодости”. На историче­ских примерах императрица опровергает это мнение. Она пишет о походах славян в IV и V вв., о Гостомысле, который “считал че­тырнадцать поколений предков своих владетельных князей Север­ной Руси”, о его внуках — Рюрике с братьями¹, о родах, внесен­ных в Бархатную книгу, о законах и просветительской деятельно­сти Ярослава Владимировича, о том, что “все польские писатели моложи наших летописцов”, о развитии в древности торговли. За­канчивается же записка следующими словами: “Безспорно, было время, где впеременно настоящаго и в восстановление много но- ваго с нерусскими именами находили честь и слава. Нужно ли оно бы сие, вопрос иной. Было время, в которой приказано было все заимствовать у датчан, потом у голанцов, потом у шведов, потом у Немцов, но уские кафтаны таковых тел малых не были впору ко­лосу нашему и долженствовали исчезнуть, что избылось”^.

В приведенных словах Екатерины ясно прочитывается и вто­рой из упомянутых факторов — ее русский патриотизм, также сближающий ее с классическими западниками 1840-х годов^⁹². Не без намека на собственную блестящую карьеру она писала, что Россия для иностранцев — “пробный камень их достоинств”: “Тот, кто успевал в России, мог быть уверен в успехе во всей Ев­ропе... Нигде, как в России, нет таких мастеров подмечать сла­бости, смешные стороны или недостатки иностранца; можно быть уверенным, что ему ничего не спустят, потому что, естественно, всякий русский в глубине души не любит ни одного иностран­ца”^⁹. В 1782 г. она замечает сыну и невестке, описывавшим в письмах к матери виденное ими в Европе: “Хотя никогда я не бы­ла в странах, которые вы посетили, однако всегда была того мне­ния, что с маленьким старанием мы бы пошли наравне со многи­ми другими”Подчеркнутым патриотизмом проникнуты истори­ческие труды Екатерины, он проявлялся в большом и малом, как, например, в учреждении ордена Св. Георгия, все надписи на ко­тором впервые были сделаны по-русски.

Тема русского патриотизма и одновременно ориентации на Запад непосредственно связана и с отношением Екатерины к Пе­тру Великому. Петр был политическим идеалом Екатерины. Она не раз провозглашала себя продолжательницей его дела. С Пет­ром сравнивали императрицу и современники. Следовать заветам Петра, в ее понимании, значило продолжать линию на создание империи с сильной центральной властью, развитой экономикой, обеспечивающей материальный достаток подданных и удовлетво­рение военных потребностей государства, и с активной внешней политикой, позволяющей играть доминирующую роль на между­народной арене. Екатерина мечтала быть равной Петру и даже превзойти его, что вносило в ее отношение к своему предшествен­нику элемент соперничества. Главную заслугу Петра она видела в преодолении последствий исторических обстоятельств, заставив­ших Россию сойти с естественного для нее европейского пути раз­вития и приведших к ее отсталости. Символом такого восприятия петровского наследия стал памятник Петру работы Э.М. Ф^ль- коне, воздвигнутый в Петербурге в 1782 г.¹

Однако противопоставление монархии деспотии, о котором го­ворилось выше, предполагало и определенную критику Петра в особенности в отношении тактики осуществления преобразований. Н.В. Рязановский отмечает: “Хотя это критическое отношение императрица могла бы почерпнуть уже у своего излюбленного Монтескье... большая часть наблюдений были ее собственные, ос­нованные на постоянном обдумывании роли преобразователе, в особенности после того как она заняла его трон и непосредствен­но столкнулась со многими его делами и проблемами. Озабочен­ная в первую очередь идеалом справедливого законодателя — Цен­тральным в концепции просвещенного абсолютизма и даже в це­лом в политической мысли века Просвещения — Екатерина Ц с сожалением обнаружила у Петра Великого множество недостат­ков. Его законы, и в особенности Уложение о наказаниях, были устаревшими, отсталыми... а он не сумел сделать их современны­ми и гуманными. Он по сути делал упор на наказание и правил скорее при помощи страха, нежели любви и доверия к подданным. Хотя императрица одобряла направление преобразований прави­теля России и его желание заменить старый мир новым, сам он, по ее мнению, ...принадлежал к этому же старому миру”¹^²¹,

Для того чтобы представление о мировоззрении Екатерины, определившем программу ее преобразований, было более полным, необходимо остановиться также на ее отношении к религии. Вос­питанная в протестантизме, Екатерина по приезде в Россию кре­стилась в православие и, хотя в своих мемуарах и письмах к от­цу она пыталась представить дело так, будто с детства испытыва­

ла уважение к новой религии и потому смена веры была для нее желанной, на деле она, видимо, была непростой. Есть основания предполагать, что, когда вскоре после приезда в Россию Екате­рина заболела, к ней приглашали лютеранского пастора. Приоб­ретенная таким путем вера не могла быть слишком глубокой, а знакомство впоследствии с сочинениями просветителей и вовсе способствовало развитию религиозного скепсиса. Так, один из ме­муаристов приводит весьма характерный разговор с императрицей о книге И.Г. Гердера “Идеи к философии истории человечества”:

Кто этот Гердер? — быстро спросила государыня. — Духов­ное лицо. — Духовное лицо! — повторила она. — В таком случае это не философское сочинение. Если человек философ, то он не может быть духовным лицом, а если он духовное лицо, то не мо­жет быть философом”¹^. По сообщению П.И. Бартенева, “все­нощную Екатерина слушала на хорах, где у нее был столик, за который она садилась и раскладывала иногда гранпасьянс. Стояв­шие внизу молельщики не могли этоговидеть”^⁴.

Однако Екатерина прекрасно понимала значение православия для русских людей и, в отличие от мужа, всячески демонстриро­вала свою набожность, строго исполняя все православные обряды и тем завоевывая себе авторитет в глазах русского общества. Так же она продолжала себя вести и взойдя на трон. Как и для Пе­тра I, церковь была для Екатерины прежде всего одним из ору­дий управления страной. Она считала себя главой церкви, горди­лась этим^⁵, и какие-либо отступления от православия преследо­вались в ее царствование не менее строго, чем прежде. Так, на­пример, когда в 1767 г. во время путешествия по Волге некий ку­пец преподнес ей в Казани икону с необычным изображением Святой Троицы — “с тремя ликами и четырьмя глазами”, его ве­лено было арестовать и вместе с иконой отправить в Петербург к обер-прокурору Синода. Причем Екатерина просила сообщить ей, “позволено ли такие образа писать”, опасаясь, “чтоб сие не пода­ло поводу несмысленным иконописцам прибавить к тому еще по нескольку рук и ног, чтобы весьма соблазнительно и похоже бы­ло на китайскиеизображения”¹^.

В одном из писем к г-же Жоффрен императрица замечала: “В молодости я тоже по временам предавалась богомольству и была окружена богомольцами и ханжами; несколько лет тому назад нужно было быть или тем, или другим, чтобы в известной степе­ни быть на виду... теперь богомолен только тот, кто хочет быть богомольным”^⁷. В этих словах, содержащих прямой намек на времена Елизаветы, легко прочитывается и характерное для Про­свещения отношение к религии в целом, основу которого состав­ляла веротерпимость. Как известно, Екатерина продолжила поли­тику Петра III по прекращению преследования старообрядцев, не препятствовала строительству католических и протестантских церквей и отправлению мусульманских обрядов в населенных му­сульманами регионах Поволжья, а позднее и в Крыму. Так, на­пример, на жалобу Синода, что в Казани строят мечети вблизи православных храмов, императрица велела отвечать: “Как все­вышний Бог на земле терпит все веры, языки и исповедания, то и она из тех же правил, сходствуя Его святой воле, и в сем по­ступает, желая только, чтоб между подданными ее всегда любовь и согласие царствовали”^⁸.

Отношение Екатерины к религии, густо замешанное на праг­матизме и идеях просветителей, не означало, впрочем, что она бы­ла такой же атеисткой, как Вольтер. Можно не сомневаться, что императрица была достаточно религиозна, но без примеси фана­тизма и, ценя веру, не слишком высоко ставила ее обрядовую сто­рону и тем более институт церкви.

•к -к -к

Рассмотрев основные черты мировоззрения Екатерины II, оп­ределившие важнейшие направления ее реформаторской програм­мы и, соответственно, внутренней политики, перейдем к непосред­ственному рассмотрению вышеозначенных документов, в той или иной мере отражающих эту программу. Документа, в котором программа намечаемых Екатериной преобразований была бы за­фиксирована целиком, не существует. Скорее всего такого доку­мента никогда и не было. То же самое можно сказать и о плане реформ. Рассматриваемые документы позволяют лишь попытать­ся реконструировать замыслы Екатерины.

Обратимся в первую очередь к самому раннему документу — записке, обнаруженной О.А. Омельченко среди бумаг А.А. Без­бородко^. Записка имеет заголовок “Нужных дел для памяти”, однако перечислены в ней не просто какие-то текущие дела, ко­торые императрица боялась забыть в суете повседневных забот, не просто, как считает Омельченко, “реально назревшие вопросы правительственной политики”¹⁴^, а в основном крупные проблемы долговременного характера, непосредственно связанные с важней­шими направлениями внутренней политики начального периода царствования. Вместе с тем речь идет о вполне конкретных во­просах, которые императрица, видимо, считала необходимым ре­шать в первую очередь. Таким образом, по своему содержанию записка близка к плану первоочередных преобразований.

Текст записки позволяет также более точно, чем у Омельченко, датировать этот документ. Так, в ней упомянута комиссия “о раз­делении Сената на департаменты”, образованная в апреле 1763 г. и продолжавшая свою работу до декабря, когда был издан соот­ветствующий манифест¹⁴¹. Пункт 14 записки гласит: “Установить опекунственная места для вызванных поселян”. Впервые этот во­прос был поднят Екатериной в записке генерал-прокурору Сена­та А.И. Глебову 26 июня 1763 г.¹⁴²4 июля Екатерина дала со­ответствующую инструкцию Сенату¹⁴⁵, а Канцелярия опекунства иностранных была создана 22 июля¹⁴⁴. Показательно также от­сутствие в записке упоминаний о секуляризационной проблеме: хотя сама реформа была осуществлена только в 1764 г., вопрос фактически был решен уже в мае 1763 г. с воссозданием Колле­гии экономии. Таким образом, можно утверждать, что записка была написана в конце июня — июле 1763 г.

Первые три пункта записки называют три крупные проблемы — права дворянства, малороссийские дела и штаты (по-видимому, имеются в виду штаты местных учреждений). Показательно, что первый пункт (“о вольности дворянствы”) не содержит слово “ко­миссия”, появляющееся в пунктах 3—10. Это косвенно подтверж­дает датировку записки, поскольку созданная в феврале 1763 г. Комиссия о вольности дворянской представила императрице свой доклад уже 18 марта того же года, и императрица работала с ним до октября, когда комиссия была распущена¹⁴⁵. Подтверждает ее и второй пункт — об Украине. Он также вряд ли мог появиться до июня 1763 г., когда императрица получила “Записку о Малой России” Г.Н. Теплова, содержавшую подробный обзор украин­ских дел, вряд ли сколько-нибудь хорошо известных Екатерине ранее¹⁴⁶. Вопрос о штатах активно обсуждался с июля 1762 г., когда императрица повелела Сенату рассмотреть его, и был окон­чательно решен в декабре 1763 г.¹⁴⁷

Четвертый пункт записки касается вопроса гораздо более узко­го, чем первые три, — штатов Военной коллегии. Ко времени со­ставления записки созданная Екатериной вскоре после вступления на престол Воинская комиссия уже завершила свою работу, разработав Пехотный строевой устав, утвержденный в марте 1763 г.¹⁴⁸Штаты же Военной коллегии были утверждены в декабре того же года¹⁴^.

Пункты 5—10 записки, как уже упоминалось, перечисляют комиссии — “о комерции”, “о монеты”, “о морском флоте”, “о фи- нансии”, “о городех Москвы и С. Питербурха”, “о разделении Сената на департаменты”. К сожалению, не все из этих пунктов могут быть интерпретированы с одинаковой ясностью. Первая из названных комиссий была действительно учреждена 8 декабря 1763 г., еще раньше, 17 ноября была создана Комиссия о фло­те¹^. Комиссия о каменном строении Санкт-Петербурга и Моск­вы возникла еще в 1762 г., а в ноябре 1763 г. был объявлен кон­курс на лучшую планировку Петербурга¹⁵¹. Что ж£ касается мо­нетного дела, то, по-видимому, здесь имеется в виду вопрос о пе­ределке медной монеты и ликвидации последствий реализации проекта П.И. Шувалова, обсуждение которого шло с декабря 1762 г.152 Замечание о финансах, судя по всему, отражает общую озабоченность императрицы состоянием данной сферы и намере­ние разобраться и навести порядок в доходах и расходах государ­ства, что было реализовано несколько позже.

Пункт 11 записки — “о медном долгу” — скорее всего, связан с судьбой Медного банка. Еще в ноябре 1762 г. была учреждена Комиссия для изыскания способа возвращения в казну его дол­гов. Эта задача была в основном выполнена лишь к 1768 г., как констатирует указ от 10 января о ликвидации Главной экспедиции передела медной монеты¹⁵³. А.В. Чернов полагал, что, возможно, “на основании этого указа прекратил свою деятельность и Медный банк”¹⁵⁴, хотя выдача ссуд из банка прекратилась уже в 1763 г. Двенадцатый пункт записки Екатерины — “вычистить Черную речку” — выбивается из общего содержания документа. Но уже следующие снова возвращают нас к делам управления. Так, три­надцатый касается составления инструкций для всех коллегий, че­тырнадцатый — Канцелярии опекунства иностранных, а пятнадца­тый требует “завести в Питербурхе шпын и цуха гаус для бро- дяг“. Шестнадцатый пункт самый обширный: “Учредить комисия для описанье всех лесов во всем Государстве и где в котором ме­сте, какого качества и в какой порядок оного содержать и употре­бить и с какой экономии, дабы из той комисии могло выхадить генеральная учреждения и сей материи”. Семнадцатый пункт за­писки касается генерал-губернаторской инструкции, а заключи­тельный восемнадцатый посвящен Камер-коллегии и тому, как до­биться увеличения доходов “повышеньем многих торгов”, причем упоминается некий “способ К.Я.П.Ш.”, т. е. князя Я.П. Шахов­ского. По-видимому, речь идет о проекте, выдвинутом Шахов­

ским в Комиссии о коммерции в мае 1763 г., одобренном импе­ратрицей в августе того же года^.

Таким образом, записка июня—июля 1763 г. является по су­ществу перечнем важнейших мероприятий в сфере управления, фи­нансов, военно-морского дела, сословной политики и полиции. Большая часть из запланированного Екатериной была реализована в ближайшие месяцы после составления документа. Некоторые из обозначенных в нем вопросов, в особенности финансовых, были связаны с насущными проблемами момента, но другие — с пробле­мами долговременного характера (штаты, генерал-губернаторская инструкция, опекунство иностранных, сбережение лесов и т. д.).

Обращусь теперь к другому документу — секретной инструк­ции Екатерины генерал-прокурору князю А.А. Вяземскому, да­тируемой февралем 1764 Этот документ значительно объем­нее предыдущего, но его текст также разбит на пункты, которых всего девять. Из них лишь четыре — 3-й, 7-й, 8-й и 9-й — но­сят действительно программный характер, поскольку посвящены тем важнейшим направлениям, по которым генерал-прокурору предлагается работать. Впрочем, и эти четыре пункта весьма раз­нохарактерны и далеко не равновелики по своему значению. Цен­тральным следует, видимо, признать пункт 7, касающийся выра­ботки нового законодательства и пересмотра старого: “Законы на­ши требуют поправления: первое, чтоб все ввести в одну систему, которой и держаться; другое, чтоб отрешить тех, которые оной прекословят; третье, чтоб разделить временные и на персон дан­ные от вечных и непременных, о чем уже было помышлено, но короткость времени меня к произведению сего в действо еще не допустила”. Девятый пункт инструкции содержит слова, хорошо известные и очень важные для понимания политики Екатерины в отношении национальных окраин империи и шире — о характере внутренней организации империи как унитарного государства: “Малая Россия, Лифляндия и Финляндия — суть провинции, ко­торые правятся конфирмованными им привилегиями; нарушить оные все вдруг весьма непристойно б было, однакож и называть их чужестранными и обходиться с ними на таком же основании есть больше, нежели ошибка, а можно назвать с достоверностию глупостию. Сии провинции, также и Смоленскую, надлежит^ лег- чашими способами привести к тому, чтоб они обрусели и переста­ли бы глядеть, как волки к лесу... когда же в Малороссии гетма­на не будет, то должно стараться, чтоб навек и имя гетманов ис­чезло”. Здесь же вкратце императрица перечисляет основные пре- ^s V

тензии к Украине, несколько позднее в том же году развитые в инструкции малороссийскому губернатору П.А. Румянцеву.

Пятый и восьмой пункты инструкции Вяземскому более проза­ичны. В них речь идет о необходимости интенсификации денежно­го обращения путем увеличения количества серебра, а также о кор­чемстве. Остальные пункты инструкции, помимо предписания ге­нерал-прокурору, как себя вести с императрицей и сенаторами, со­держат скорее декларации общего характера, нежели программные установки. Они интересны главным образом с точки зрения миро­воззрения Екатерины и ее взглядов по некоторым конкретным во­просам. Императрица провозглашает своей главной целью “наи- вящшее благополучие и славу отечества”, заявляет, что “весьма любит правду”, и критикует Сенат за то, что он часто брал на се­бя не свойственные ему функции. Одновременно тут же, говоря о “нижних местах”, она замечает, что “одна форма лишь канцеляр­ская исполняется, а думать еще иные и ныне прямо не смеют, хо­тя в том и интерес государственный страждет”. Наконец, один из пассажей инструкции, также отражающий мировоззрение импера­трицы, содержит, вероятно, намек на Н.И. Панина: “Иной дума­ет для того, что он долго был в той или другой земле, то везде по политике той его любимой земли все учреждать должно, а все дру­гое без изъятия заслуживает его критики, не смотря на то, что вез­де внутренния распоряжения на правах нации основываются”.

Для изучения политической программы Екатерины необходи­мо привлечь еще один документ — записку без даты, опублико­ванную под заголовком “Правила управления”¹⁵⁷. В ней после кратких рассуждений о необходимости государю тщательно обду­мывать свои действия мы обнаруживаем пять пунктов, сочетаю­щих как общие цели политики, так и ее конкретные направления. К первым относятся пункты 4 и 5: “Нужно способствовать рас­цвету государства и сделать его изобильным”; “Нужно сделать го­сударство грозным в самом себе и внушающим уважение сосе­дям”. В пунктах 1—3 обозначены три направления политической деятельности, а по существу условия реализации двух последних пунктов: просвещение народа, создание в государстве “доброго порядка”, т. е. законодательства, причем специально оговаривает­ся необходимость заставить “общество” соблюдать законы, а так­же создание “хорошей и точной полиции”. Первый из этих пунк­тов снабжен комментарием: “Каждый гражданин должен быть воспитан в сознании долга своего перед высшим Существом, пе­ред собой, перед обществом и нужно ему преподать некоторыя

\

искусства, без которых он почти не может обойтись в повседнев­ной жизни”.

Центральное место среди екатерининских документов про­граммного характера занимает, конечно, ее Наказ Уложенной ко­миссии, написанный в 1765—1766 гг. Существование обширной литературы о Наказе избавляет от необходимости его подробно­го анализа. Ограничимся лишь несколькими замечаниями, необхо­димыми для адекватной оценки этого, безусловно самого значи­тельного из всех политических сочинений Екатерины, а также по­пытаемся вычленить его важнейшие установки программного ха­рактера.

Многие, писавшие о Наказе, начиная с А.С. Пушкина, обви­няли Екатерину в декларативности, в несоответствии установок Наказа реальной политике императрицы^⁸. Однако Наказ и был задуман именно как декларация, как изложение взглядов госуда­рыни на важнейшие проблемы государственного и общественного устройства, ее политической доктрины, как ее “исповедь здравогосмысла”¹⁵⁹. При этом сам Наказ не рассматривался как законо­дательный акт, обязательный для исполнения. “Я запретила на онаго инако взирать, — писала впоследствии Екатерина, — как единственно он есть: то есть правила, на которых основать мож­но мнение, но не яко закон, и для того по делам не выписывать яко закон, но мнение основать на оном дозволено”¹⁸⁹¹.

Будучи изложением политической доктрины Екатерины, На­каз в первую очередь был инструкцией, адресованной и предназ­наченной для депутатов Уложенной комиссии, на которых возла­галась миссия составления нового законодательства, и, следова­тельно, содержал не вообще все взгляды его автора по всем воз­можным вопросам, но лишь те принципы, на которых, по мнению императрицы, это законодательство должно было быть основано. Задачи составления Наказа и определяли его структуру и содер­жание, включение или невключение в него тех или иных положе­ний и сюжетов.

Это необходимо иметь в виду, поскольку еще одно широко распространенное обвинение в адрес автора Наказа состоит в том, чтб она якобы выхолостила учение просветителей, сознательно не включив в свое сочинение многие важные его положены^ в част­ности, теорию общественного договора, принцип разделения вла­стей, “идейные сопряжения” (выражение Омельченко) естествен-

ного права. Так, например, П.С. Грацианский утверждает, что “Екатерина выхолащивала революционное содержание теории ес­тественного* права”, из которой “вытекала необходимость ликви­дации сословного строя, провозглашение юридического равенства граждан, принципов свободы собственности и свобода догово­ра”¹⁶¹. Выше уже говорилось, что само Просвещение было дале­ко не однородным⁴и то, что императрица разделяла важнейшие его положения и принципы, естественно, вовсе не означает, что она солидаризировалась со всеми авторами и теориями, которые в то время существовали. Наказ же создавался не как справочник об идеях просветителей, а именно как вполне определенная докт­рина, которая должна была быть достаточно стройной, цельной и по возможности лишенной внутренних противоречий. Уничтоже­ние сословного строя не только не вписывалось в эту доктрину, но, напротив, его создание рассматривалось Екатериной как важ­нейшая задача. Юридическое равенство граждан и свободу соб­ственности Наказ не только не отвергал, но, напротив, провозгла­шал. Что же касается принципа разделения властей, то вполне очевидно, что он плохо сочетался со свойственным императрице пониманием сущности самодержавного государства, а котором го*~ ворилось выше. Да к тому же для того, чтобы этот принцип ре­ализовать, нужно было для начала иметь в наличии три власти. Для создания одной из них — судебной — Екатерина приложила в последующие годы немало усилий, немало внимания ей было уделено и в Наказе. К тому же сама идея разделения властей ро­дилась у профессионального юриста и в стране с совершенно иным, нежели в России, судебно-правовым опытом. По сути это был результат изысканий в научной области, которой в России попросту не существовало. При отсутствии науки о праве, при от­сутствии профессиональных юристов, при весьма архаичных фор­мах и представлениях о нормах судопроизводства данная идея не могла быть понята теми, кому адресовался Наказ, и потому была бесполезна.

Омельченко справедливо замечает, что для сочинения Мон­тескье “О духе законов”, явившегося основным источником На­каза, характерно “отсутствие выраженных представлений о проис­хождении государственности и верховной власти”. Именно это, полагает историк, стало для Екатерины «поводом изолировать фи­лософию “Наказа” от основных методологических новаций поли­тического мышления того времени». И далее Омельченко показы­вает, как императрица вычеркнула из проекта А.П. Шувалова

упоминание об общественном договоре, ибо «прагматический ин­терес государственной доктрины делал для нее неуместным и не­желательным закрепление идеи об общественном договоре как ис­точнике власти, ибо предполагал признание “обязательств” со сто- ^ роны власти»¹⁶². Екатерина, несомненно, разделяла представление об обязательствах власти, неотделимое от представления о “фун­даментальных”, “непременных” законах. Что же касается теории общественного договора, то императрица, вероятно, действитель­но считала ее включение в текст Наказа политически нецелесооб­разным, однако надо заметить, что цель составления документа этого и не требовала, поскольку непонятно, как данная теория могла быть использована депутатами в их практической деятель­ности по выработке нового законодательства.

Опубликованный 30 июля 1767 г. основной текст Наказа со­стоит из 20 глав и 526 статей. Впоследствии, в 1768 г., к нему были прибавлены еще две главы. Первые пять глав Наказа (38 статей) посвящены общим принципам устройства государственной власти и ее основным задачам и функциям. Именно здесь Екате­рина говорит о самодержавном правлении, как единственно при­годном для России/ бб успехах Петра Великого в распростране­нии европейских обычаев, а также об общих принципах построе­ния законов, их соответствии “расположению народа”, о том, что есть гражданская свобода. Последующие главы Наказа (главы 6—7), объединяющие 40 статей, по определению Омельченко, содержат “основы государственного законодательства и общие на­чала правовой политики”¹⁶^. Затем следует обширный, основан­ный на сочинении Ч. Беккариа “О преступлениях и наказаниях” раздел из трех глав о принципах уголовного права и судопроиз­водства (главы 8—10). Главы с 11-й по 18-ю посвящены сослов­ной и в связи с этим хозяйственной политике, а две заключитель­ные главы — в основном законодательной технике. Две главы, ко­торыми Наказ был дополнен позднее, содержали основы поли­цейского права и организации государственного хозяйства.

В центре Наказа, как важнейшая самостоятельная программ­ная установка, — создание “справедливого” законодательства, предназначенного для всего населения, охватывающего все сферы жизни страны и являющегося основой “общего блага”. Втоо^я за­дача программы — формирование полноценного сословнога строя. Две главы Наказа повествуют о дворянстве и “среднем роде лю­дей”. Отдельная глава Наказа посвящена просвещению и воспи­танию граждан в духе законов и нравственных идеалов христиан-

ства, без чего “общее благо” также невозможно. Таким образом, просвещение и воспитание поднимаются в Наказе до ранга госу­дарственной задачи и также являются важнейшей составляющей политической программы. Эта задача непосредственно связана с созданием полицейского контроля. Еще одна задача, также выте­кавшая из концепции Монтескье, — забота о народонаселении, чему также посвящена отдельная глава Наказа. Наконец, процве­тание государства невозможно без развития экономики, прежде всего торговли и сельского хозяйства, а также правильной орга­низации финансов.

По существу именно Наказ в наиболее концентрированном виде содержит программу преобразований, планировавшихся Ека­териной. Р>0сновных положениях он пересекается с документами, рассмотренными выше, но они позволяют дополнить программу императрицы еще одним пунктом — задачей укрепления государ­ственной власти на принципах самодержавия, централизма и уни­таризма, являвшейся одновременно и средством выполнения всех остальных пунктов программы. В целом ее программа отличалась цельностью, системностью и, по крайней мере, теоретически она не была внутренне противоречивой. Однако реальная практика и конкретные политические обстоятельства вносили в нее опреде­ленные коррективы и делали отдельные ее положения трудно, а то и вовсе неисполнимыми. Для того чтобы выяснить, как и по­чему это происходило, обратимся непосредственно к реформатор­ской деятельности Екатерины II.

РЕАЛИЗАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПРОГРАММЫ ЕКАТЕРИНЫ II

Большинство биографов Екатерины, описывая первые годы ее царствования, подчеркивают непрочность положения но­вой императрицы, зависимость от людей, возведших ее на пре­стол. Как правило, цитируют письма Екатерины к С. Понятов- скому от августа—ноября 1762 г., в которых императрица писа­ла, что ее “заставят проделать еще много странных вещей” и что “последний гвардейский солдат, глядя на меня, говорит себе: вот дело рук моих”¹⁶⁴. То, что, взойдя на трон, Екатерине было не­обходимо принять меры к тому, чтобы на нем удержаться и до­казать свое, если не законное, то по крайней мере моральное пра-

во занимать его, сомнений не вызывает. Как не вызывает сомне­ний, что сделать это было непросто, особенно с учетом существо­вания лиц, имевших более основательные права на престол. Од­нако есть основания полагать, что положение Екатерины было много прочнее, чем принято считать.

Во-первых, строки из писем к Понятовскому следует рассма­тривать с учетом того, что главной целью их написания было не допустить приезда бывшего любовника в Россию, что могло по­ставить Екатерину в весьма затруднительное положение и, в ча­стности, расстроить ее отношения с Орловыми. Именно поэтому среди множества других аргументов (вроде того, что переворот 28 июня был направлен против иностранцев) императрица успеш­но эксплуатировала тезис о своем зависимом положении, всячес­ки его преувеличивая и приукрашивая. Во-вторых, относительная стабильность положения Екатерины обеспечивалась тем, что контрпереворот через короткое время после встреченного с таким энтузиазмом жителями Петербурга июньского переворота 1762 г. был практически невозможен. И он стал еще менее реален после смерти Петра III. Переворот же в пользу малолетнего Павла, да­же если бы он удался, должен был закончиться назначением ре­гента, что (и это не могли не понимать такие опытные политики, как Н.И. Панин и К.Г. Разумовский) было залогом политичес­кой нестабильности. О существовании в высших придворных и правительственных сферах какой-либо партии, помышлявшей о восстановлении на троне Ивана Антоновича, ничего не известно. Другое дело, что Панин и его окружение рассчитывали, что Ека­терина сама станет регентом при сыне, однако никакими обеща­ниями подобного рода императрица связана явно не была и мог­ла успешно противостоять оказываемому на нее давлению при по­мощи Орловых, в свою очередь опиравшихся на поддержку гвар­дии. Что же касается последней, то она не выдвигала никаких конкретных требований, и было необходимо лишь поддерживать в ней обожание, с каким она смотрела на творение своих рук, что Екатерине мастерски удавалось. Наконец, уже во время подготов­ки переворота Екатерина проявила изрядное политическое мастер­ство. Будучи главной пружиной заговора, она сумела остаться в тени и создать иллюзию, что взошла на трон волей нарр'йа^а у своих непосредственных сообщников — впечатление, будт'о толь­ко каждому из них она обязана властью. Надо полагать, что, да­же только ловко маневрируя между партиями Панина и Орловых (уже само существование двух враждебных друг другу партий

придавало положению Екатерины относительную стабильность), императрица могла добиться многого. Но она пошла дальше. Вме­сто того чтобы просто привести к власти своих сторонников (к которым, надо полагать, она испытывала вполне естественное чув­ство благодарности), она сохранила у власти и тех, кто имел ее при Елизавете Петровне и Петре III, прибавив к ним возвращен­ного из ссылки А.П. Бестужева. Показателен в этом отношении планировавшийся ею в 1762 г. состав Совета, в который должны бы­ли войти Н.И. Панин и Г.Г. Орлов, К.Г. Разумовский и М.И. Во­ронцов, Я.П. Шаховской и З.Г. Чернышов, А.П. Бестужев и М.Н. Волконский¹⁶^. К названным именам следует прибавить Б.К. Миниха, сохранившего должность генерал-прокурора А.И. Гле­бова и, конечно, Г.Н. Теплова, чья роль в подготовке первых ре­форм Екатерины была особенно велика. Таким образом, в соста­ве высшего руководства страны изначально оказались не только те, кто считал новую императрицу себе обязанной, но и те, кто был обязан лично ей, и, следовательно, только в ней видел гаран­тию сохранения своего положения. Все это обеспечивало Екате­рине определенную свободу действий, что с достаточной очевид­ностью явствует и из характера первых ее политических решений.

Екатерина начала свою деятельность в качестве императрицы со знакомства с государственными делами путем посещения заседаний Сената. Сохранился архивный реестр ее указов и распоряжений, отданных во время этих посещений. Так, уже 1 июля 1762 г. Ека­терина отменила указы о конфискации лесов у частных лиц на строительство флота и о переделе медной монеты и выпуске ас­сигнаций. Были также отменены отсрочки по займам дворян в банках*, а Сенату было велено не издавать указы, имеющие силу закона¹⁶⁶. Последнее особенно примечательно, поскольку указы­вает на то, что Екатерина изначально намеревалась лишить Сенат законодательных функций, что и было осуществлено в ходе сенат­ской реформы 1763 г. Еще позднее в инструкции А.А. Вяземско­му императрица отмечала, что “Сенат установлен для исполнения законов, ему предписанных, а он часто выдавал законы...”¹⁶⁷. Од­новременно, если учесть, что, как указывалось в предыдущей гла­ве, в царствование Елизаветы Петровны Сенат-был вынужден из­давать законы из-за самоустранения государыни от дел, то оче­видно, что подобным распоряжением (кстати, не отраженным в ПСЗ), Екатерина давала понять, что отныне намерена править самостоятельно.

Соответствующий именной указ был издан 23 июля (ПСЗ. Т. 16. № 11624).

Два дня спустя императрица утвердила указ своего предшест­венника о неподаче челобитных “мимо судебных мест”¹. В тот же день Сенату было велено “иметь разсуждение о духовенстве, кое б им учинить удовольствие к их содержанию”, а уже 5 июля Ека­терина передала на рассмотрение сенаторов “Ея императорскому величеству поданное от духовенства прошение об отдаче им во владение деревень”¹⁶^. Вопрос о судьбе монастырских вотчин и вообще об отношении новой власти к православной церкви был, несомненно, в этот момент одним из самых острых², и не слу­чайно ему было уделено столь большое внимание в екатеринин­ском манифесте о вступлении на престол. Можно согласиться с А.И. Комиссаренко, что императрица желала заручиться под­держкой духовенства, а также стремилась “подчеркнуть свой раз­рыв с непопулярной в дворянских и церковных кругах политикой Петра Ш”, что и привело к подписанию 12 августа указа, возве­стившего о возвращении вотчиндуховенству^. Однако обраща­ет на себя внимание, что императрица прежде всего запросила по этому поводу мнение Сената, как бы перекладывая бремя ответ­ственности на тот же орган, который принимал самое деятельное участие в разработке осуществленной несколькими месяцами ра­нее секуляризационной реформы^.

Как свидетельствуют многие документы, посещение заседаний Сената произвело на императрицу самое гнетущее впечатление. В одной из записок более позднего времени она вспоминала о бес­прецедентной продолжительности рассмотрения в нем дел (“дело о выгоне города Масальска занимало при вступлении моем на престол первыя шесть недель чтением заседания сената”), неис­полнении сенатских указов на местах, отсутствии в Сенате необ-

ходимых сведений и т. д.¹⁷¹16 сентября 1762 г. появился именной указ, предписывавший сенаторам “быть в Сенате от полдевятаго часа до половины перваго и посторонних речей отнюдь не гово­рить”¹⁷², а 6 июля 1763 г. Екатерина обратилась к сенаторам с посланием, выдержанным в весьма необычном для законодатель­ства XVIIIВ. тоне: “Гг. сенаторы! Я не могу сказать, чтоб вы не имели патриотическаго попечения о пользе Моей и о пользе об­щей, но с соболезнованием должна вам сказать и то, что не с та­ким успехом дела к концу своему приходят, с каким желательно... присутствующие в Сенате имеют междоусобное несогласие, враж­ду и ненависть и один другаго дел не терпит, а потому и разде­ляются на партии и стараются разыскать один другому причины огорчительный, словом сказать, производят совсем благоразумным и доброжелательным людям дела несвойственныя. Что ж от того раждается? Одна только беспредельная злоба и раздор”. Закан­чивалось послание рассуждением в духе просветительской фило­софии: “Не все люди равные таланты имеют. Один одарен нату­рою больше, а другой несравненно меньше; и для того при вся­ком обстоятельстве надлежит каждому себя умеривать и с благо- пристойностию последовать без всякаго упорства и суесловия здравому разсудку...”¹⁷⁵. Таким образом, необходимость реформы центрального управления была для императрицы с самого начала вполне очевидна.

Деятельность Екатерины в первые дни царствования не огра­ничивалась, однако, лишь знакомством с государственными дела­ми. Одна из наиболее острых проблем, с которой ей пришлось столкнуться с самого начала, была связана с массовыми волнени­ями горнозаводских, монастырских и помещичьих крестьян, в зна­чительной мере вызванных слухами, порожденными законодатель­ными актами Петра III. Уже 3 июля 1762 г. появился именной указ, объявлявший прощение крестьянам, поверившим ложным слухам и вышедшим из повиновения помещикам в случае добро­вольного раскаяния. В указе говорилось, что “благосостояние го­сударства согласно Божеским и всенародным узаконениям требу­ет, чтобы все и каждый при своих благонажитых имениях и пра- востях сохраняем был, так как и напротив того, чтоб никто не вы­ступал из пределов своего звания и должности”¹⁷⁴. Этот указ был дополнен сенатскими указами от 8 октября и 14 ноября 1762 г., вновь предписывавшими крестьянам повиноваться своим помещи­кам и не верить ложным слухам об освобождении приписных кре­стьян¹⁷⁵, а затем именным указом от 11 июля 1763 г. о взыскании

с непокорных крестьян убытков на содержание воинских команд, используемых для их усмирения¹⁷⁶. Последняя мера, разработан­ная Военной коллегией, как мы видели, не была новацией екате­рининского времени. С учетом же конкретных политических об­стоятельств, в которых принимались эти указы, вряд ли справед­ливо трактовать их исключительно как свидетельство намерения императрицы сохранить “незыблемость феодального землевладе­ния и крепостного права”¹⁷⁷, ведь речь шла о политической ста­бильности в стране, и по меньшей мере было бы неразумно начи­нать царствование с объявления о наличии каких-либо планов в отношении освобождения крестьян.

Указами, впрочем, дело не ограничилось. Для усмирения за­водских крестьян в декабре 1762 г. был, как известно, послан А.А. Вяземский, позднее замененный А.И. Бибиковым. Вязем­ский получил инструкцию, предписывавшую ему, выслушав жало­бы крестьян, принять все меры к их удовлетворению и усмирению с помощью увещеваний и запугиваний и лишь в крайнем случае, если все иные меры окажутся исчерпанными, пустить в ход силу. Причем инструкцией предписывались репрессивные меры не толь­ко по отношению к крестьянам, но и к владельцам заводов, ули­ченным в бесчеловечном отношении с крестьянами. При этом це­лью экспедиции Вяземского было не только прекращение кресть­янских волнений, но и выяснение причин, их вызвавших, а также в целом изучение состояния горнозаводской промышленности¹⁷⁶. Уже 9 апреля 1763 г. состоялся чрезвычайно важный указ Берг- коллегии, в значительной мере предопределивший промышленную политику последующих десятилетий. В указе, в частности, гово­рилось: “А по учиненным нам от помянутаго Вяземскаго обстоя­тельным доношениям оказалося: 1-е. приписка самых крестьян к заводам пристрастная и для угождения инде поверенными делан­ная тем персонам, кому оные заводы принадлежат, так что крес­тьян на выбор приписывали не по селам и деревням, но по домам и по выборным людям, включая однех годных к работе, от чего произошло великое неравенство и отягощение по селам и дерев­ням на крестьян, тем паче, что и в том еще отборном лучших ра­ботников числе указное число негодными к работе зачтено, дабы работников в самом деле больше, а число их не так великое из­вестно было; 2-е. расчисление дней рабочих для заводов со дня­ми, оставляемыми для земледелия на прокормление крестьяном себя и семей своих так худо уравнено, что самая наибольшая тя­гость крестьянам от того произошла; 3-е. налог работ усмотрен

столь велик, что работник того в день выработать отнюдь не мо­жет... 4-е. производимая плата крестьянам... делается зачетом в подушной оклад за все в перепись положенный души только на­писанным годным в работу, равняя за каждую, во сколько дней оная окончана быть может по плакатному положению, отчего на Ижевском и Боткинском заводах графа Шувалова великое не- уравнение и крестьянам неудобносимая тягость и разорение на- шлися; 5-е. сверх сего жительство приписных к Ижевскому и Бо­ткинскому заводам крестьян нашлось инде в отдалении до четы­рехсот верст и в таких нарядах из отдаленных мест работникам чрез круглый год великое потеряние времени усмотрено... Такия обстоятельства не могли инаго произвести в крестьянах, как край­нее огорчение, к которому злоумышленные между ними подали повод некоторыми истолкованиями сенатскаго указа от 21-го мар­та 1762 года о непокупке до конфирмации вновь сочиняющагося уложения фабриканам и заводчикам деревень...”. И далее завод­чикам предлагалось “с крестьянами на некоторой договор прими­рительной пойти, потому что и для самих содержателей заводов не полезно, чтоб крестьяне, приписанные к заводам, совершенно были разорены”. Указ также предписывал определенный порядок привлечения крестьян к заводским работам, выплату им жалова­нья не ниже определенного минимума и организацию его учета, разделение крестьян на сотни с выборными старшинами во главе и ряд других мер¹⁷⁹.

Еще„8 августа 1762 г., т. е. до того, как Вяземский отправил­ся на Урал, Екатерина утвердила доклад Сената об оставлении в силе указа Петра III о непокупке крестьян к заводам до утверж­дения нового уложения^⁰. Понятно, что его отмена не только не привела бы к успокоению крестьян, но, наоборот, могла спрово­цировать волнения еще более масштабные. Очевидно также, что расширение пространства крепостничества никак не соответство­вало воззрениям Екатерины и потому конфирмация ею сенатско­го доклада была действием, осуществленным не под давлением, но вполне осознанно. Более того, эта мера укладывалась в представ­ление императрицы о том, что свободный, вольнонаемный труд более продуктивен, чем подневольный*. Причем, как мы увидим

*Впрочем, запрет на покупку крестьян к заводам недворянами нарушался. Так, 25 сентября 1763 г. был издан именной указ, по которому армянскому купцу М. Сара- фову было разрешено купить до 300 мужиков для работы на его шелковом заводе в Астрахани (ПСЗ. Т. 16. № 11937). Покупать крестьян к заводам было разрешено и селящимся в России иностранцам (Там же. № 11880).

далее, уже тогда Екатерина предпринимала определенные усилия к расширению рынка свободной рабочей силы.

Следующим шагом было начало постепенного возврата горно­заводской промышленности в ведение государства. Уже в ноябре 1763 г. под предлогом отписания за долги Берг-коллегии были пе­реданы горноблагодатские и камские заводы Шувалова¹⁸¹. Позд­нее в казну вернулись и крупные заводы других сановных вла­дельцев (в частности, Воронцовых и Чернышовых), полученные ими в царствование Елизаветы. Впоследствии Екатерина вспоми­нала: “Весь вред сей произошел от самовластной раздачи Сена­том заводов сих с приписными к оным крестьянами... Щедрость Сената тогда доходила до того, что меднаго банка трехмиллион­ный капитал почти весь роздал заводчикам, кои, умножая завод­ских крестиян работы, платили им либо безпорядочно, либо вовсе не платили”¹⁸^.

Меры, принятые Вяземским и сменившим его Бибиковым, од­нако, не решили вопрос окончательно. 12 сентября 1763 г. импе­ратрица утвердила доклад Сената о повышении зарплаты припис­ным Нерчинских заводов, а в июле 1763 г. учредила секретную комиссию, которая должна была рассмотреть все вопросы, отно­сящиеся к горному делу, имея цель как уменьшение народного бремени, так и обеспечение наибольших доходов государству. Од­новременно комиссия должна была решить, нужно ли государст­ву самому владеть тяжелой промышленностью, или можно оста­вить ее в частных руках, причем если в частных, то в чьих — дво­рян или купечества. Одной из рекомендаций комиссии было уве­личение зарплаты приписных крестьян, однако, как принято счи­тать, в целом серьезного влияния на реальную политику комиссия не оказала¹⁸^. Несколько позднее, уже в мае 1769 г., зарплата приписных все же была увеличена¹⁸⁴, хотя серьезного облегчения это им, видимо, не принесло, поскольку почти одновременно в связи с началом русско-турецкой войны был вдвое увеличен раз­мер подати с государственных крестьян. Мадариага полагает, что именно тут кроются причины активного участия приписных крес­тьян в восстании под предводительством Пугачева¹⁸^. Этому не противоречат и результаты новейших исследований Д.А. Редина, показавших, что к Пугачеву примкнули главным образом те ра­ботные и мастеровые, которые оставались крестьянами, сохраня­ли свои земельные наделы, т. е. те, для кого работа на предпри­ятиях была своеобразной формой барщины. Иначе повели себя квалифицированные кадровые рабочие. Исследователь делает вы-

#

вод, что “говорить о массовой поддержке ими крестьянской вой­ны не приходится”, поскольку “практика войны ясно показала, что она несет для мастеровых не просто изменение условий жизни в рамках привычного уклада, но разрушает сам уклад, саму среду обитания мастеровых — заводы и все с ними связанное”^⁶. На­конец, в мае 1779 г. был издан Манифест Екатерины II (форма документа должна была подчеркнуть его значение как “непремен­ного” закона), четко определявший характер повинностей припис­ных и размер их заработнойплаты¹**⁷. С тех пор, как полагала са­ма императрица, все успокоилось и “не слышно было об них ни- чево”¹****.

Одним из последствий политики национализации металлурги­ческой промышленности было сосредоточение в руках государст­ва около 75% производства в данной отрасли. В течение екате­рининского царствования она развивалась еще в целом достаточ­но успешно, однако установка на то, что приоритетным является развитие сельского хозяйства, а также отсутствие у государства достаточных средств для расширения и модернизации привело к тому, что к концу века стали снижаться размеры экспорта чугу­на, Россия постепенно утратила ведущие позиции в этой области, и наметилась тенденция опасного отставания русской тяжелой промышленности от западной¹**⁹.

Другим направлением торгово-промышленной политики Екате­рины, вытекавшим непосредственно из ее экономических воззре­ний, был курс на либерализацию торгово-промышленной деятель­ности и в связи с этим ликвидацию монополий. Соответствующий указ был издан уже 31 июля 1762 г.¹⁹⁹В нем достаточно четко обозначен принцип свободы торговли и предпринимательства (“всем позволить невозбранно”), причем акцент сделан именно на торговлю, в которой решительно отвергалось право каких-либо кампаний на монополию в той или иной сфере или регионе. Те же идеи вновь прозвучали в указе от 18 февраля 1763 г. о предостав­лении свободы каждому заводить сусальные и шпалерные фабри­ки¹⁹¹. Впоследствии императрица продолжала строго следовать од­нажды взятому курсу. В 1781 г. по поводу одного представленно­го ей Г.А. Потемкиным проекта она отвечала: “Прочтя сей про­ект, я нашла, [что] оной составлен по правилам всех монополис­тов, то есть — захватить все в свои руки, несмотря на разорение вещей и людей, из того последуемое. В начале моего царствова­ния я нашла, [что] вся Россия по частям роздана подобным кам­паниям. И хотя я девятнадцать лет стараюсь сей корень истре­бить, но вижу, что еще не успеваю, ибо отрыжки (авось либо удастся) сим проектом оказываются”¹⁹². Борьба с монополиями положила начало либерализации предпринимательской деятельно­сти, продолженной и в последующие годы.

Еще одним острым вопросом начального периода царствова­ния Екатерины был вопрос о форме власти. По-видимому, уже в июле 1762 г. Н.И. Панин сделал императрице первые предложе­ния относительно создания императорского Совета, и слухи об этом проникли в переписку иностранных дипломатов¹⁹⁵. В авгус­те того же года о создании Совета, как о деле решенном, упоми­налось в документах, связанных с возвращением из ссылки А.П. Бестужева-Рюмина¹⁹⁴. В обширной литературе, посвящен­ной панинскому проекту¹⁹⁵, нет единства мнений относительно це­лей самого автора проекта — то ли он действительно стремился к ограничению самодержавной власти в России, то ли заботился об упрочении собственного положения во властных структурах. Для темы данной книги ответ на этот вопрос не имеет принципиаль­ного значения. Гораздо важнее содержание панинского проекта, а также то, что к концу года Екатерина подписала проект соответ­ствующего манифеста, а позднее надорвала свою подпись.

Обратившись к тексту доклада Панина, легко обнаружить, что многие из высказанных в нем соображений не могли не импони­ровать Екатерине, поскольку в своей идейной основе восходили к тем же сочинениям просветителей, что были ею любимы и почи­таемы. Таковы; в частности, выделенные автором проекта “глав­ных восемь частей” государственного управления. Во многом, ви­димо, совпадали взгляды императрицы и воспитателя ее сына на вопросы управления. Так, резко критикуя Сенат, Панин также высказывал мысль о том, что этот орган власти не должен изда­вать законы, но только блюсти их, в то время как “главное, ис­тинное и общее о всем государстве попечение замыкается в пер­соне государей”. Прожектер подверг критике и совещательные органы предшествующего царствования, заметив, что Кабинетом при Елизавете в корыстных целях пользовались “припадочные” люди, а Конференция при высочайшем дворе была “монстр, ни на что ни похожий”. Казалось бы, это была лишь уловка, ведь сам Панин предлагал создать новый орган по существу с теми же пол­номочиями, что имела елизаветинская Конференция. Однако ос­новное выдвигаемое им обвинение заключалось в том, что Каби­нет и Конференция “отлучили государя от всех дел, следователь­но, и от сведения всего их производства”. Между тем он исходил

из того, что государь просто физически не в состоянии полноцен­но исполнять свои функции по “попечению” о всех восьми частях государственного управления иначе как “разумным ея разделени­ем между некоторым малым числом избранных к тому единствен­но персон”. Причем устанавливался достаточно жесткий порядок прохождения через совет документов, принятия в нем решений и специально подчеркивалось, что “из сего императорскаго совета ни что исходить не может инако, как за собственноручным монар­шим подписанием”¹⁹⁶.

Таким образом, в отличие от своих предшественников — Вер­ховного тайного совета, Кабинета министров и Конференции — новый орган не должен был обладать правом самостоятельного издания указов, но фактически превращался в коллективного го­сударя, в то время как функции последнего сводились к автома­тическому визированию решений Совета. Показательно, что в па- нинском проекте даже не упоминалось о возможности разногла­сий между государем и Советом, т. е., по-видимому, даже не до­пускалась подобная мысль, хотя французскому послу Л.О. Бре- тейлю Панин говорил, что в качестве арбитра должен был высту­пать Сенат. Не упоминалось и о порядке принятия решений в са­мом Совете, т. е. должны ли они были приниматься непременно единогласно или большинством голосов. Можно предположить, что, будучи коллегиальным органом, Совет должен был бы дей­ствовать на основании Генерального регламента, однако принцип коллегиальности со свойственным ему порядком обсуждения и принятия решений уже в это время подвергался острой критике¹. Впрочем, судя по косвенным данным, планы Панина простирались и далее. Так, он предполагал ответственность высших должност­ных лиц не только перед государем, но и перед “обществом”¹⁹⁷.

Следует согласиться с мнением Омельченко, что и Панин, и выступавший с похожими проектами Миних прежде всего исходи­ли из представления о необходимости “освободить от государст­венных забот женщину-монарха, в которой они по опыту преды­дущих царствований предполагали весьма условное отношение к императорским обязанностям”, и пытались таким образом узако-

нить определенный механизм принятия решений, оградив себя от людей “припадочных”. Оба прожектера “не подозревали, что Екатерина II хотела править сама и, по-своему” и “что она впол­не готова была для этой роли”¹⁹8.кЭто замечание Омельченко представляется весьма важным. Скорее всего именно с созданием устойчивого равновесия политических сил путем закрепления про­цедуры -принятия решений по важнейшим политическим вопросам, в первую очередь и были связаны цели Панина, тем более что он, видимо, рассматривал такой порядок как временный, до совер­шеннолетия великого князя Павла. Можно предположить, что, ес­ли бы Панин стремился к чему-то большему, т. е. к изменению политического строя, он прилагал бы усилия к тому, чтобы соот­ветствующий документ был подписан и обнародован до или во время коронации Екатерины¹.

Императрица же, как показали последующие события, вполне сознавала необходимость иметь и разумных советников, и испол­нительных помощников, но она не хотела, чтобы полномочия ее советников были закреплены законодательно, понимая, что по су­ществу это означало бы ограничение самодержавной власти. Воз­можно также, что, зная о симпатиях Панина к шведской полити­ческой системе, она распознала в его проектах попытку ее пере­несения в Россию, что и отразилось в приведенных в предыдущем разделе книги словах из инструкции Вяземскому 1764 г. Посколь­ку сама идея Совета просто по определению не могла быть еди­нодушно одобрена всеми, кто входил тогда в окружение импера­трицы, то, играя на противоречиях между отдельными группиров­ками, Екатерина могла позволить себе ее отвергнуть. Однако в действительности Совет, хоть и не был конституциирован, все же существовал в виде Комиссии о вольности дворянской, созданной в феврале 1763 г. в том же составе, что изначально предполагал­ся для Совета. И именно эта комиссия обсуждала проект сенат­ской реформы, также инициированной Паниным и осуществлен­ной в конце 1763 rJ"

Омельченко высказывает осторожное сомнение относительно того, отвечала ли сенатская реформа планам Екатерины, или она

“не сочла более , возможным противодействовать Н.И. Пани- ну хотя приведенные выше данные свидетельствуют скорее о том, что в данном вопросе взгляды императрицы и Панина сов­падали. И все же, сама реформа явилась итогом коллективного и достаточно длительного обсуждения в Комиссии о вольности дво­рянской. Соответствующий указ был дан ей в апреле 1763 г., а ее итоговый доклад утвержден Екатериной 13 декабря²⁰¹. В резуль­тате реформы Сенат был разделен на шесть департаментов со строго определенной компетенцией каждого и функциями высшей контрольной инстанции и высшего судебно-надзорного органа.

Оценивая сенатскую реформу 1763 г., следует иметь в виду, что в то время она, очевидно, рассматривалась Екатериной преж­де всего как средство создания более эффективной системы уп­равления и такая цель реформы была, без сомнения, достигнута. Но одновременно императрица смотрела на реформу лишь как на первый этап, часть масштабной реорганизации высших органов управления. В Наказе 1767 г. и в полном соответствии с направ- t ленностью реформы 1763 г. Сенат фигурировал как “хранилище законов” (Ст. 26), т. е. его основной функцией провозглашалось наблюдение за соблюдением законов, и одновременно он получал право делать представления монарху в случае, если в действую­щем законодательстве обнаруживались противоречия (статьи 23—25)¹. В том же направлении, как мы увидим, развивалась ре­форматорская мысль Екатерины и в последующие годы.

Будучи этапом в реорганизации высшего управления, сенатская реформа одновременно была и частью комплексной реформы уп­равления в целом. Не случайно манифест о разделении Сената на департаменты был подписан в один день с рядом других законо­дательных актов, в числе которых были указ против “лихоимства” и манифест о штатах²⁰². История разработки и введения новых штатов местных учреждений была детально исследована Готье²⁰^, поэтому здесь останавливаться на ней подробно нет смысла. От­мечу лишь, что сама проблема рассматривалась Екатериной как актуальная уже с первых дней царствования: задача рассмотрения гражданских штатов была поставлена ею в указе Сенату от 23 ию­ля 1762 г.²⁰⁴Позднее непосредственной подготовкой реформы за­нимался Я.П. Шаховской, чей проект обсуждался Сенатом, был им переработан, представлен императрице, но не утвержден и до­рабатывался далее, как считал Готье, при участии А.И. Глебова. Готье полагал, что неодобрение Екатериной сенатского проекта было связано с ее недовольством Сенатом в целом, а “раз дело попало в руки Глебова, нет основания думать, чтобы он бережно отнесся к законопроекту, связанному с именем его ближайшего предшественника кн. Шаховского”²⁰^. Впрочем, императрица, до­статочно осведомленная о внутренних противоречиях в Сенате, вряд ли была склонна рассматривать его как единое целое и толь­ко на этом основании отвергать представленный им проект. Изве­стно также и ее отрицательное отношение к Глебову.

Скорее все же дело было в том, что Екатерина действитель­но получила совсем не тот документ, который ожидала: вместо но­вых штатов ей подан проект “большой реформы местного управ­ления”²⁰⁶, предусматривавший новое административно-территори­альное деление, введение генерал-губернаторств, выборных от дворянства и т. д. К проведению же такой реформы императри­ца была явно не готова. Более того, если бы даже содержание се­натского проекта полностью соответствовало ее намерениям, то и тогда решиться на осуществление столь масштабной реформы без какой-либо предварительной подготовки, да еще одновременно с сенатской реформой, значило бы действовать тем же методом ка­валерийской атаки, каким действовал Петр III, что противоречи­ло избранной тактике преобразований. Тем более что, как свиде­тельствуют рассмотренные Готье документы, предложения Ша­ховского вызвали резкую критику в окружении Екатерины²⁰⁷, а она, как известно, и в то время, и много позже считала необхо­димым с этим считаться. Поэтому вряд ли можно согласиться с Готье, видевшим в том усеченном варианте, в каком была осуще­ствлена реформа, победу бюрократического принципа над “со­словно-дворянским” и утверждавшим, что лишь Уложенная ко­миссия и восстание Пугачева открыли Екатерине “глаза на поло­жение вещей в сфере местного управления и направили ее преоб­разовательные стремления по новому пути”²⁰^. Во-первых, как будет показано ниже, губернская реформа 1775 г. также далеко не означала победу “сословно-дворянского” принципа, во-вторых, она готовилась на протяжении ряда лет совершенствованием са­мой организации службы и, наконец, в-третьих, немалое значение имел опыт внедрения новых штатов, показавший большие трудно­сти как финансового характера, так и в замещении всех предус­мотренных ими вакансий, да еще и “достаточными и честными людьми”²⁰⁰.

Вместе с тем и утверждение штатов имело чрезвычайно важ­ное значение в плане совершенствования системы управления и упорядочения государственной службы. Штаты 1763 г. самим фактом своего опубликования окончательно закрепили петровские принципы службы за жалованье на всех ступенях государственно­го аппарата, сделали всю систему должностей более стройной и однообразной, четко определили функциональные обязанности каждого чиновника и соответствие должностей Табели о рангах. По Манифесту 13 декабря 1763 г. были ликвидированы Сыскной и Сибирский приказы, причем Сибирская губерния была теперь подчинена коллегиям, канцеляриям и конторам на общих основа­ниях. Таким образом, было положено начало унификации управ­ления на всей территории империи, вскоре продолженное ликви­дацией гетманства на Украине. Одновременно, однако, в тот же день 13 декабря был утвержден штат Судного приказа, разделен­ного на четыре департамента. Эта мера была, видимо, связана с тем, что полномасштабная судебная реформа, необходимость ко­торой Екатерина вполне сознавала, была еще не готова и пока что речь шла лишь о ее совершенствовании. Наконец, еще одной но­вацией штатов 1763 г. было восстановление в губерниях прокурор­ского надзора.

Установление жалованья для всех чиновников вплоть до копи­истов рассматривалось императрицей и ее сотрудниками как важ­нейшее средство борьбы с коррупцией. Позднее, в указе от 11 ок­тября 1764 г., Екатерина напоминала, что, “изыскивая избавить Наших верноподданных от притеснений и взяток безжалостных су­дей и канцелярских служителей”, 15 декабря 1763 г. им было оп­ределено “довольное жалованье, которое бы они получая не имели уже причины сверх того к богоненавистной корысти”²^. Пробле­ма коррупции также волновала Екатерину с первых дней царство­вания: соотвествующий именной указ с упоминанием регистратора Новгородской губернской канцелярии Я. Рейбера, бравшего плату за приведение к присяге, появился уже 18 июля 1762 г.²¹¹К это­му же времени относятся и другие следственные дела аналогично­го рода. Так, 24 августа 1762 г. был издан указ об увольнении чиновника Штатс-конторы В. Шокурова, начался процесс смо­ленского губернатора И.З. Аршеневского, было доведено до кон­ца дело членов Иркутского магистрата и сенатского следователя П.Н. Крылова и целый ряд других. Как верно заметил Готье, “борьба с лихоимством и взяточничеством, более последователь­ная и энергичная, чем ранее и чем в поздние периоды екатери-

13— 1231

нинского царствования, является яркой характерной чертой пер- вых лет ее правления”²¹². Однако важно еще раз подчеркнуть, что императрица сознавала, что просто репрессивные меры, как и мо- ральные увещевания, явно недостаточны и требуется прежде все- го ликвидировать сами причины коррупции. Другое дело, что, как известно, победить это извечное зло Екатерине все равно не уда- лось, и потому, видимо, что слишком сильна была традиция, и по­тому, что размер жалованья чиновников оставался недостаточным и выплачивалось оно нерегулярно, и потому, конечно, что сама борьба с коррупцией велась далеко не последовательно.

Одновременно Екатериной был осуществлен ряд мероприя­тий, направленных на совершенствование организации службы и, в частности, на установление порядка, при котором замещение вакантных должностей и повышение в чине проводилось бы в первую очередь на основании заслуг и годности. Об этом импе­ратрица прямо писала в распоряжении Герольдмейстерской кон­торе, требуя представить ей кандидатуры для заполнения “ниж­них порозжих мест”, “наблюдая прямое достоинство и заслуги, а не старшинство”²¹⁵. 3 марта 1763 г. был издан указ о введении для всех чиновников аттестатов, а затем утвержден формуляр по­служного списка²¹⁴. В 1764 г. всем учреждениям страны было предписано завести специальные журналы для регистрации све­дений о службе и поведении чиновников, причем при переводе чиновника из одного учреждения в другое предписывалось на­правлять туда соответствующую выписку из журнала²¹⁵. В том же году были введены пенсии для чиновников, прослуживших 35 лет, составлявшие половину их оклада²¹⁶. Такими указами, как отмечал С.М. Троицкий, “были укреплены основы бюрократиче­ского порядка продвижения людей по службе”²¹⁷. Обращает на себя внимание также и то, что в Манифесте о сенатской рефор­ме 1763 г. впервые был поставлен вопрос о необходимости юри­дического образования для чиновников, занятых судопроизводст­вом. Примером реализации новых принципов на деле явилась осуществленная в 1764 г. И.И. Неплюевым по заданию Екате­рины проверка чиновников центральных учреждений, из которых престарелый сенатор предложил заменить 17 человек, в том чис­ле глав двух коллегий²¹⁶.

В непосредственной связи со всем комплексом рассмотренных выше мероприятий находится ряд “наставлений” и инструкций гу­бернаторам, изданных в 1764—1765 гг. и составляющих, по вы­ражению Готье, “органическую часть областных преобразований

+

екатерининского времени”. Рассматривая “наставление” губерна­торам от 21 апреля 1764 г. и сравнивая его с сохранившимися черновыми набросками к нему, историк замечает, что “к сожале- нию... нет сведений о том, как и под какими влияниями у Ека­терины возникла мысль о его составлении”²^. Между тем к это­му времени Екатерина уже была знакома с подготовленным Ша­ховским проектом реформы местного управления, который вклю­чал и достаточно обширный раздел об обязанностях губернатора. Скорее всего именно он и побудил императрицу к сочинению гу­бернаторской инструкции, но уже после введения новых штатов. Вместе с тем еще в октябре 1763 г. императрица составила ин­струкцию назначенному смоленским губернатором вместо Арше- невского В.В. Фермору, которая начиналась следующими слова­ми: “Усмотрели мы*, что по сие время должность генерал-губер­наторская в государстве Нашем прямо еще не определена, ибо не далее оная простирается, как иметь только главную команду в своей губернии, содержать канцелярию, отправлять судныя дела по форме и исполнять по насланным указам. Но по мнению На­шему, сие есть только орудие звания сего...”. Далее в более чем 20 пунктах Фермору предписывалось иметь точные сведения о границах и географии его губернии, а также о народонаселении, для чего было необходимо завести во всех церквах метрические книги и ежегодно присылать данные о числе родившихся и умер­ших для публикации в газете “для общаго всех ведения, сколько во всей России счисления народа известно”. Губернатор должен был способствовать развитию на вверенной ему территории тор­говли, ремесел и земледелия и особенно заботиться об увеличе­нии производства продуктов, заменяющих экспортируемые. В ве­дении губернатора также должны были быть дороги и мосты, осушение болот, сбережение лесов, здоровье населения, “граж­данский порядок”, судопроизводство, налоги. Особое внимание должно было быть уделено учету отставных и неслужащих дво­рян, а также тому, как они управляют своими крестьянами, при­чем (и это весьма примечательно) предписывалось “не токмо принимать на таковых разорителей крестьянския жалобы, но в случае нужды и воздерживать их от того властию законов”. На­конец, губернатор должен был “особо записывать... убитых на драках, воровствах, разбоях и в пьянстве умерших, дабы по то­му примечать можно было, возрастает ли благонравие в народе и какое и коликое в нравах исправление на следующее время опре­делить надлежит”²²^.

13*

“Наставление” от 21 апреля 1764 г. в значительной мере по­вторяет многие пункты инструкции Фермору, но делает ее деталь­нее, весомее. Если в инструкции Фермору прочитывалась мысль о том, что губернатору недостаточно быть просто исполнителем указов из центра, то в “наставлении” он уже прямо назывался “хозяином” губернии. Теперь ему были подчинены все местные учреждения и работающие в них чиновники, которые он имел пра­во увольнять и штрафовать, хотя эти его распоряжения и могли быть отменены в Петербурге, а назначения на открывающиеся ва­кансии производились Сенатом. Сам губернатор становится фак­тически доверенным лицом государя, получая право обращаться прямо к нему. Его статус теперь выше статуса президента колле­гии, и он подотчетен непосредственно Сенату и государю. Более того, губернской канцелярией он должен управлять так же, как президенты управляют коллегиями. Таким образом, с одной сто­роны, резко возрастает власть губернатора, его политическое зна­чение, с другой — повышается и его ответственность^.

В “наставлении” достаточно ясно прочитывается характерная для Просвещения мысль о том, что благосостояние целого, т. е. всего, государства зависит от правильного управления его частя­ми. Д. Ле Донн в связи с этим полагает, что придание губерна­торам новых функций и нового статуса означало перенесение цен­тра тяжести с функционального принципа управления на террито­риальный. “Управление является территориальным, — поясняет он, — когда оно сосредоточено в личности или учреждении, кото­рое рассматривается как получатель всех приказов и запросов от центральной власти, не зависимо от того, спускаются ли импуль­сы вниз в виде отдельных лучей, идущих от разных органов цен­трального управления, или они прежде концентрируются в один луч, идущий из координирующего органа центрального правитель­ства... Управление является функциональным, когда лучи идут из центральных учреждений в местные отделения этих учреждений, имеющие особую юрисдикцию на данной территории и не коор­динируемые какой-либо иной местной властью”. Далее историк пытается поставить такую, как он сам говорит, “теоретическую формулу” в социальный контекст. Он утверждает, что функцио­нальный принцип управления “признает разделение общества на группы, чьи интересы должны быть представлены в центральном правительстве”, в то время как территориальный принцип предпо­лагает “преобладание одного класса, которому должны подчинять­ся все остальные группы”^.

Как и всякое отвлеченное теоретическое построение, схема Ле Донна может быть принята лишь отчасти. Во всяком случае уже проект Шаховского, предусматривая значительное возраста­ние власти губернатора, предполагал и наличие при нем “товари­щей”, выбранных от двух сословий губернии. В дальнейшем прин­цип сословного самоуправления также занял важное место в жа­лованных грамотах 1785 г. Другое дело, что в изменении статуса губернатора и перенесении центра тяжести в управлении на тер­ритории можно увидеть подступы к осуществленной позднее кол­лежской реформе, вылившейся в сокращение числа органов цент­рального управления.

В целом же необходимо подчеркнуть, что сенатская реформа 1763 Г., введение новых штатов, издание “наставления” губерна­торам и ряда указов, направленных на упорядочение организации государственной службы, в совокупности были весьма серьезной (умеренной, если воспользоваться классификацией Т. Колтона) реформой, коснувшейся разных сфер управления. Причем это был лишь первый этап более масштабной реформы, продолженной Екатериной в последующие годы. В содержательном плане ре­форма 1763—1764 гг. в значительной мере означала возвращение к петровским принципам и их дальнейшее развитие, но уже на иной стадии. Осуществление ее стало возможным благодаря из­менившемуся хозяйственно-финансовому положению страны, пре­одолению последствий хозяйственной разрухи, оставленной Пет­ром I своим преемникам*. Немалую роль сыграли и финансовые мероприятия как елизаветинского царствования, так и проведен­ные Екатериной, о которых речь пойдет ниже. Одним из них яви­лась секуляризационная реформа.

Секуляризационная реформа, одна из важнейших реформ на­чального периода царствования Екатерины И, готовилась парал­лельно с сенатской на протяжении всего рассматриваемого време­ни. Как мы уже видели, тема защиты православия в первые дни нового царствования стала пропагандистским жупелом. Именно то, что “закон Наш Православный Греческий перво всего возчув- ствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так, что Церковь наша Греческая крайне уже подвержена остава­лась последней своей опасности переменою древняго в России

^Сказанному не противоречит, на мой взгляд, и то обстоятельство, что введение штатов 1763 г. в полном объеме осталось нереализованным и уже в 1764 г. было оста­новлено именно по финансовым причинам. Здесь важно утверждение самих принципов организации управления и государственной службы.

православия и принятием иновернаго закона”, провозглашалось главным основанием свержения Петра III²²⁵. Вскоре Екатерина отменила осуществленную ее предшественником секуляризацию церковных земель и ликвидировала Коллегию экономии. Однако затем Я.П. Шаховскому было дано распоряжение о составлении ведомостей о доходе и расходе церковных вотчин, а 27 ноября была создана Комиссия о духовных имениях, которой 29 ноября была дана инструкция, предписывавшая проведение описания все- го земельного имущества церкви и крестьянских повинностей и рекомендовавшая духовным владельцам умеренность в их назна­чении²²⁴. Одновременно уже в этой инструкции, как справедливо отмечает А.И. Комиссаренко, “обнаруживается твердое желание светской власти подчинить своему контролю всю экономическую жизнь и политику” духовных собственников²²⁵. К концу 1762 г. Г.Н. Теплов подготовил “Мнение о монастырских деревнях”, ставшее основой проекта реформы. 12 мая 1763 г. была восста- новлена Коллегия экономии и ей было поручено описание монас- тырских имений. И хотя в “Мнении” Теплова*достаточно ясно го­ворилось о нецелесообразности сохранения вотчин во владении церкви, инструкция Коллегии экономии, данная ей 6 июня 1763 г. и составленная, по-видимому, тем же Тепловым, отрицала какие- либо намерения государства лишить церковь ее имущества. В те­чение всего 1763 г. параллельно с активной деятельностью Кол­легии экономии продолжалась доработка проекта реформы, кото­рый был представлен императрице в виде доклада комиссии в се­редине января следующего 1764 г. и одобрен Екатериной. 2 фе­враля того же года был издан соответствующий манифест²²⁶.

Согласно реформе все монастырские вотчины перешли в веде­ние Коллегии экономии. Епархии с находившимися в них монас­тырями были разделены на три класса, в зависимости от принад­лежности к которым определялось количество в них монахов и монастырских слуг. Число штатных монастырей, которых до ре­формы было около тысячи, сократилось до 226. Экономические крестьяне облагались полуторарублевым налогом, что с учетом расходов на содержание монастырей должно было дать государ­ству ежегодный доход в 617 318 рублей²²⁷.

При рассмотрении секуляризационной реформы надо обратить внимание на некоторые обстоятельства ее подготовки и проведе­ния. Во-первых, то, что реформа была начата уже вскоре после переворота, служит, как представляется, еще одним подтвержде­нием того, что положение Екатерины на троне было много проч-

нее, чем принято считать. Во-вторых, обращает на себя внимание характерная тактика проведения реформы, выразившаяся в посте­пенности, а также в искусном маневрировании общественным мне­нием. С одной стороны, велась активная подготовка реформы, с другой — делалось все, чтобы успокоить слухи о намерениях пра­вительства осуществить секуляризацию. Причем в течение 1763 г. был издан целый ряд указов о повинностях монастырских кресть­ян, общий смысл которых сводился к тому, что крестьяне долж­ны платить подати монастырям по-прежнему, но церковным вла­стям необходимо проявлять умеренность, лишнего с крестьян не взыскивать и, кроме того, выпустить всех крестьян, содержащих­ся под караулом²²**. Результатом такой тактики и явилось то, что реформа в конечном счете, если не считать отдельных эпизодов и, в частности, дела А. Мациевича, не встретила сопротивления. И это при том, что вполне открыто был провозглашен курс на ве­ротерпимость. Уже в декабре 1762 г. было объявлено разрешение раскольникам, бежавшим за границу, возвращаться и селиться в России, а в манифесте об условиях приезда в страну иностранцев им была обещана полная духовная свобода²²⁹.

Как и всякое крупное преобразование, секуляризационная ре­форма была многоаспектным мероприятием, имевшим и разнооб­разные причины, и не менее разнообразные последствия. Уже в самом Манифесте 26 февраля 1764 г., постановляющей части ко­торого предшествовал краткий очерк истории вопроса, легко про­читывалась мысль о неизбежности секуляризации как прямого следствия всей политики государства в отношении церкви, начи­ная с середины XVII в. Действительно, сама логика развития светского Российского государства на протяжении всего времени с момента церковного раскола и до второй половины XVIII в. свидетельствовала о несовместимости такого типа государства с наличием в его недрах своего рода государства в государстве в виде института церкви с огромными земельными владениями и сотнями тысяч крепостных крестьян, как бы выпадавших из сфе­ры светской власти. Это противоречило идее регулярного госу­дарства, стремившегося к полному контролю над всеми своими подданными, включая и их духовную жизнь. Само по себе по­добное противоречие было вполне естественным результатом раз­вития государства, в чем Россия ничем не отличалась от других европейских стран, где становление единых государств с сильной королевской властью также сопровождалось противостоянием ду­ховной и светской властей в борьбе за политическое главенство.

И везде такая борьба, в конце концов заканчивавшаяся победой светского государства, сопровождалась секуляризацией. Однако специфика российской ситуации и была связана как раз с тем, что в Западной Европе пик борьбы католической церкви со свет­ской властью пришелся на XII—XIV вв., т. е. на время образо­вания единых государств, в то время как в России это произош­ло много позже — в середине XVII в., на уже иной стадии раз­вития. В Европе государство оказалось достаточно сильным, что­бы одержать верх в борьбе за политическую власть, но и цер­ковь была не настолько ослаблена, чтобы потерять свою незави­симость. В результате в Европе произошло отделение церкви от государства и обмирщение власти, причем церковь сохранила и свое финансовое могущество, и влияние на духовную жизнь об­щества. В России же победа государства над церковью означала ее подчинение интересам государства, интеграцию в систему го­сударственного управления, как ее составляющей. И секуляриза- ционная реформа Екатерины II явилась в этом отношении по­следним, завершающим этапом.

Секуляризация монастырских вотчин поставила православную церковь уже не только в административную, но и в финансовую за­висимость от государства, которое теперь определяло, сколько мо­настырей и монахов нужно иметь в государстве, и таким образом довольно жестко регламентировало духовную жизнь своих поддан­ных. Ограничивая то их количество, которым оно, государство, го­тово было пожертвовать ради Бога, оно тем самым определяло и место, отводимое церкви в ее социально-политической системе. Причем это рассматривалось именно как жертва со стороны госу­дарства, ибо удалившийся в монастырь переставал быть полноцен­ным членом общества, чья жизнь посвящена служению “общему благу”, т. е. собственно государству. Именно поэтому, как уже упо­миналось, Екатерина и духовенство не рассматривала в качестве са­мостоятельного сословия, ведь смысл существования сословий она, в полном соответствии с идеями просветителей, видела опять же в выполнении каждым из них определенных функций на благо госу­дарства. И тут необходимо подчеркнуть, что, будучи естественным результатом развития Российского государства на протяжении дли­тельного периода его истории, секуляризация полностью укладыва­лась в просвещенческую политическую доктрину, которой придер­живалась императрица.

Вместе с тем, рассматривая секуляризацию церковных вотчин как закономерный результат объективных процессов развития

Российского государства, не следует сбрасывать со счетов и “глу­бокие социально-экономические причины”, “противоречия из-за земельной собственности, крестьян и феодальной ренты”, о кото­рых пишет А.И. Комиссаренко. Он также отмечает, что духовен­ство насаждало в своих вотчинах “консервативные хозяйственные отношения” и затрудняло “общий экономический прогресс в стра­не”, причем изучение им вотчинного хозяйства духовных владель­цев в период, предшествующий реформе, показало, что к середи­не 40-х годов XVIII в., “воспользовавшись слабостью верховной власти”, духовенство сумело “почти полностью восстановить свою экономическую независимость”^.

Еще один аспект секуляризационной реформы связан с поли­тикой Екатерины в отношении крепостного крестьянства в целом. Уже дореволюционные историки, в частности А. Завьялов и

В.И. Семевский^, рассматривали секуляризацию как своего ро­да “пролог“ к будущему освобождению крестьян. С этой идеей в целом солидарен и Комиссаренко, полагающий, что “секуляриза­ция пробила заметную брешь вкрепостничестве”^. Действитель­но, около миллиона русских крестьян в результате реформы ока­зались в условиях, несомненно, более благоприятных, чем преж­де. В стране стало одним собственником крестьянских душ мень­ше, само пространство крепостничества резко сократилось. Вмес­те с тем нельзя не заметить, что монопольное положение дворян­ства как владельца “крещенной собственности” лишь усилилось.

Последствия секуляризационной реформы не ограничиваются, однако, лишь уже перечисленными. Церковь, отделенная от госу­дарства, всегда составляет ему своего рода духовную альтернати­ву, как и было в большинстве европейских стран. В России же церковь, интегрированная в государственную систему, такой аль­тернативы верующему почти не предоставляла и предоставить не могла. Иначе говоря, с духовно-нравственной точки зрения, с точ­ки зрения духовной жизни общества реформа обернулась опреде­ленными потерями — это был еще один шаг к несвободе, к ого­сударствлению личной жизни человека.

Были потери и иного плана, связанные с гибелью памятников культуры. Например, из 95 новгородских монастырей было упра­зднено 73, здания которых “пришли в полную ветхость из-за бес­хозности и заброшенности”. Всего же по стране было закрыто около 500 монастырей, примерно четверть существовавших ранее монастырей продолжали функционировать как заштатные. Впро­чем, современные церковные историки склонны считать, что “ме-

роприятие это прежде всего было экономике-политическим и ан- тицерковного характера в прямом смысле не имело”²^.

V Еще одним важным направлением политической деятельности Екатерины инновационного характера стало в первые годы ее царствования приглашение в Россию иностранных колонистов. Первый связанный с ними законодательный акт появился 4 дека­бря 1762 г. Это был короткий манифест, в котором всем иност­ранцам “кроме жидов” разрешалось селиться в России, а также объявлялось прощение возвращающимся в страну беглецам²^⁴. Манифест почти дословно повторял указ Сенату от 14 октября то­го же года и явился результатом определенной работы, проведен­ной за полтора месяца, разделяющие два документа²^. Однако лишь через полгода условия поселения иностранцев были уточне­ны и детализированы. 22 июля 1763 г., как уже упоминалось, бы­ла создана Канцелярия опекунства иностранных во главе с Г.Г. Орловым, а другим указом разъяснялось, что желающие по­селиться в России могут получить деньги на проезд в русскихity- сольствах за границей, что в России им гарантируется свобода ве­роисповедания, освобождение от податей на 30 лет и рекрутской повинности, а также беспроцентные ссуды на обзаведение хозяй­ством сроком на 10 лет. Причем иностранцам, селящимся колони­ями, было обещано самоуправление и сохранение их внутренних порядков в соответствии с традициями их родины. Указ содержал список губерний, в которых имелись свободные для поселения земли²^.

Рассматривая данное направление реформаторской деятельно­сти Екатерины, сразу же подчеркну, что, во-первых, оно, как и другие, составляло неотъемлемую часть всей системы екатеринин­ских реформ, и во-вторых, оно, с одной стороны, полностью впи­сывалось в исповедуемые императрицей просвещенческие взгляды, а с другой — было естественным продолжением политики ее пред­шественников. Популяционистские теории, ставившие процветание государства в зависимость от народонаселения, получили распро­странение в Европе уже с конца XVII — начала XVIII в. и бы­ли хорошо известны в России. Их русский вариант наиболее яр­ко воплощен в знаменитом сочинении М.В. Ломоносова “О со­хранении и размножении российского народа”. Для России, перед которой уже с XVI в. особенно остро стояла проблема освоения, колонизации территорий на севере, юге и востоке, за счет кото­рых на протяжении всего этого времени шло расширение страны, проблема народонаселения была особенно актуальной. К екатери-

нинскому времени были испробованы. разнообразные меры и на­коплен определенный опыт, включавший и переселение в Сибирь провинившихся крепостных при Елизавете Петровне, и, например, освоение И.И. Неплюевым Оренбургского края в 1740-е—1750-е годы, сопровождавшееся острыми столкновениями с местным на­селением. С начала XVIII в. происходило активное привлечение в Россию иностранцев, в основном специалистов разного профи­ля (знатоков кораблестроительного и горнорудного дела, произ­водства фарфора, каменщиков, механиков, геодезистов, архитек­торов, портных, парикмахеров, банкиров, военных и т. д.), как это было обычной практикой и в других европейских странах того времени. Впрочем, в середине века в Россию стало приезжать все больше просто квалифицированных рабочих. Так, французский посол в Петербурге в 1761 г. сообщал в Париж о едва ли не еже­дневном прибытии своих соотечественников, нанятых для работы на шелковой фабрике. В 1759 г. во время оккупации Восточной Пруссии туда был направлен сенатский секретарь Ф.И. Сукин, которому было поручено попытаться перевести в Россию какие- нибудь полезные предприятия и нанять рабочих²-⁵⁷. В начале 1750-х годов русское правительство обсуждало предложение француза на русской службе де Лафонта о переселении в Россию французских гугенотов. Была создана специальная комиссия, но ее доклад остался нереализованным, по-видимому, из-за начавшейся Семилетней войны²³⁸. В 1756 г. другой русский офицер француз­ского происхождения — Ларивьер, посланный в Германию для за­купки лошадей, докладывал российскому посланнику в Вене о том, что несколько немецких семей изъявили желание переселить­ся в Россию. Только три года спустя он получил от правительст­ва ответ, что переселенцы будут приняты, но оказать им финан­совую поддержку из-за обстоятельств военного времени невоз­можно²³⁹. Наконец, уже при Петре III проект переселения ино­странцев выдвинул пастор И.Г. Эйзен, известный противник кре­постничества, участвовавший позднее в конкурсе Вольного эконо­мического общества. Он предлагал организовать поселения крес­тьян-эмигрантов в Лифляндии, где они должны были продемон­стрировать преимущества свободного труда перед подневоль­ным²⁴⁹.

Английский историк Р. Бартлетт, автор упоминавшейся выше монографии о переселенческой политике Екатерины И, приводит слова своего соотечественника У. Тука, известного ученого конца XVIII — начала XIX в., прожившего в России более двадцати

лет и посвятившего ей ряд своих сочинений¹: “Ни одна другая ко­ронованная особа современности не делала проблему народонасе­ления столь важной заботой правительства, как покойная импера­трица”^. Действительно, в -письмах и разного рода записках Екатерины можно обнаружить немало высказываний, демонстри­рующих ее знакомство и понимание соответствующих теорий ее времени². М.М. Шпилевский, единственный из русских истори­ков, посвятивший этому аспекту мировоззрения и политики Ека­терины специальную работу, полагал, что забота о народонаселе­нии была движущей силой едва ли не всех ее реформ в социаль­ной сфере^. Подобное утверждение является, конечно, преуве­личением, однако то, что идея необходимости увеличения числа подданных постоянно учитывалась императрицей, сомнений не вызывает.

Политика Екатерины II по привлечению в Россию иностран­ных колонистов имела несколько существенных особенностей, от­личающих ее от предшествующего времени. Во-первых, это сис­тематичность, упорядоченность, законодательное оформление, вы­деление самой проблемы как самостоятельной сферы государст­венной деятельности (выразившееся в создании специального цен­трального ведомства), осознание необходимости проведения в от­ношении эмигрантов особой политики³. Во-вторых, масштабы переселенческой политики — лишь за два первых года в Россию прибыло около 30 тыс. немецких переселенцев, осевших в основ­ном в Саратовскойгубернии^. Наконец, в-третьих, состав но­вых поселенцев, приглашенных в Россию: в основном — люди, за­нявшиеся сельскохозяйственным трудом, причем приехавшие не временно по контракту, а навсегда. Трудно сказать, в какой мере сама Екатерина это сознавала, но фактически, создавая поселения свободных крестьян в непосредственной близи к районам концен­трации помещичьих крестьян, она реализовала идею Эйзена. Ко­лонисты должны были не только принести государству экономи­ческую выгоду, но и продемонстрировать преимущества свободно­го труда, стать образцом высокой культуры сельскохозяйственно­го производства. И здесь опять же свою роль сыграли и восхо­дящие к физиократам представления о самоценности именно сель­ского хозяйства.

Привлечение в Россию иностранных колонистов было лишь частью национальноргТюлитики Екатерины. Другой ее аспект — реорганизация управления Украиной, что, как видно по приведен­ной выше цитате из инструкции Вяземскому, рассматривалось им­ператрицей как одна из важных государственных задач. Во-пер­вых, это было связано с убеждением Екатерины в необходимос­ти унификации управления на всей территории империи, что вы­текало из ее представлений об оптимальном политическом устрой­стве, и, во-вторых, диктовалось экономическими соображениями, стремлением получения от этой обширной части страны макси­мальных доходов. Процесс хозяйственной интеграции Украины, как мы видели, достаточно интенсивно шел и в предшествующие десятилетия, однако происходившие там социальные процессы бы­ли достаточно противоречивы. С одной стороны, казачья верхуш­ка, как ярко проявилось позднее в Уложенной комиссии, стреми­лась обрести равные права с русскими помещиками, что, хотя об этом и не говорилось вслух, предполагало распространение на Ук­раину крепостничества. С другой стороны, та же казацкая стар­шина выступала за сохранение гетманства, возможность избирать его совместно с Запорожской Сечью и сохранение старинных привилегий, данных польскими королями, и продолжавшим дейст­вовать Литовским статутом 1588 г. Такие настроения также с до­статочной очевидностью проявились во время выборов в Уложен­ную комиссию (а именно на Украине они сопровождались наи­большим количеством неприятных для правительства инцидентов) и в самой комиссии²⁴⁴.

Екатерина, конечно, знала об этих настроениях, но, по-види- мому, была не намерена с ними считаться. Поначалу, взойдя на трон, она подтвердила привилегии украинских городов аналогич­но тому, как было сделано и в отношении привилегий Прибал­тийских губерний. Однако уже в июне 1763 г. она получила “За­писку о Малой России” Г.Н. Теплова, долгое время бывшего правой рукой гетмана К.Г. Разумовского и потому хорошо осве­домленного о состоянии украинских дел. Теплов подверг украин­ские порядки уничтожающей критике. По его мнению, гетман стал игрушкой в руках казацкой старшины, которая с его помо­щью откупалась от службы, в то время как казацкие низы нища­ли, превращаясь по сути в крестьян, но практически не платя на­логов. Особый акцент был сделан в записке на вред, который приносит экономике свободный переход крестьян. Совершенно неудовлетворительной считал Теплов и систему управления Ук­раиной. “Но правы гражданские, — утверждал он, — касающи­еся до свойств народа, управляемого самодержавным государем, яко в Статуте Литовском для республиканского правления уч­режденные, весьма несвойственны уже стали и неприличны ма­лороссийскому народу, в самодержавном владении пребывающе- _Му”245 Автор записки решительно отвергал какие-либо претен­зии Украины на автономию на том основании, что речь идет об исконно русских землях.

В свою очередь Разумовский, который, вероятно, был осве­домлен о записке Теплова, в октябре 1763 г. спровоцировал при­нятие старшиной обращения к императрице с просьбой о предо­ставлении широкой автономии. Более того, поддержав прошение старшины, он заручился ее согласием на провозглашение гетман­ства на Украине наследственным. Эти события привели к охлаж­дению во взаимоотношениях Екатерины с Разумовским и, воз­можно, ускорили развитие событий, которое закончилось выясне­нием отношений в марте 1764 г., когда гетман впервые попросил об отставке. Окончательно вопрос был решен, однако, лишь в но­ябре, после поездки императрицы в Прибалтику и дела В.Я. Ми- ровича, которое, по всей видимости, также способствовало усиле­нию при дворе антиукраинских настроений. Для управления Ук­раиной была создана Малороссийская коллегия во главе с П.А. Румянцевым, ставшим одновременно и генерал-губернато­ром края²⁴*\ Членами коллегии были назначены поровну русские и украинцы, причем Екатерина специально оговорила, что “преж­де великороссияне сидели по правую, а малороссияне по левую сторону, что утверждало в малороссиянах развратное мнение, по коему поставляют себя народом, от здешнего совсем отличным; для уничтожения сего мнения всю малороссийскую старшину уравнять в классах с здешними и сидеть членам коллегии смешан­но, по старшинству”²⁴⁷.

Румянцеву Екатерина дала подробную инструкцию, которая в основной направленности совпадала с типовым губернаторским

наставлением, но имела и свои особенности. В ней, в частностни, говорилось: “...Известно всем и то, что Россия при всем том аесьь- ма малую, а во время последняго гетманскаго правления по¹ти и никакой от народа пользы и доходов поныне не имела. Свер^ сее- го вкоренившиеся там многие непорядки, неустройства, несосбраа- зимое смешение правления воинскаго с гражданским, от нея<посе­ти различных чужих законов и прав происходящий; в суде и рас2- праве бесконечный волокиты и притеснения; самопроизвольноое некоторых мнимых привилегий и вольностей узаконение, а н^стоэ- ящих частое и великое во зло употребление; весьма вредны> ка*к владельцам, так и самим посполитым людям с места на мест^ пее- реходы; закоснелая почти во всем народе к земледелию и другигм полезным трудам ленность и такая же примечаемая в нем ьнутг- ренняя против великороссийскаго ненависть представляют ваш весьма пространную рачительного наблюдения и старания ващег'о материю”*. Румянцеву предписывалось обратить особое вниманше на украинское духовенство, испытывающее сильное влияние катш- личества и заражающееся от него “многими ненасытнаго власто­любия началами”, а также продолжающее владеть земельной соб­ственностью. Он должен был изыскать способы для проведени я на Украине ревизии и, таким образом, определения точного чис­ла налогоплательщиков, выяснить объемы запасов строевого леса, урегулировать взимание таможенных пошлин за вывозимые това­ры, способствовать развитию местной промышленности и т. д. Особое внимание следовало уделить постепенному прекращению крестьянских переходов. При этом особо оговаривалось, что зем:- ледельцам необходимо растолковывать, что “полагаемыя в земле­делии труды их не токмо для них и их потомков на непременные селениях несравненно полезнее, но и, укоренясь на оных, вольно­сти своей чрез то не лишатся по примеру крестьян многих евро­пейских государств, где они, хотя некрепостные и некабальные, живут, однакож, и остаются для собственной своей выгоды все­гда на одних местах”^.

Инструкция Румянцеву, как представляется, является довольно ярким образцом имперского мышления второй половины XVIII сто­летия. Вполне очевидно, что ее составитель¹видел в Украине преж­де всего источник государственных доходов, нисколько не интересу­ясь и, более того, с презрением относясь к традициям и истории ук­раинского народа. Вместе с тем нельзя не признать, что забота о том, чтобы одна из частей империи была столь же полезна для нее, как и другие, была вполне естественной и оправданной, а нежелание видеть в украинцах самостоятельный народ было широко распрост­ранено в русском обществе и в течение долгого времени после ека­терининского царствования.

История реализации на Украине положений инструкции Ру­мянцеву находится вне темы данной книги. Отмечу лишь, что, как и в иных сферах, преобразования на Украине проводились осто­рожно, постепенно и оказались растянутыми на несколько десяти­летий. Лишь в начале 1780-х годов было ликвидировано деление на полки и сотни и на всей Левобережной Украине учреждены три наместничества — Киевское, Черниговское и Новгород-Се- верское, объединенные в генерал-губернаторство во главе с тем же Румянцевым. В мае 1783 г. последовал указ, окончательно за­претивший крестьянские переходы, что по существу означало юридическое оформление на Украине крепостного права^. Впол­не понятно, что это полностью противоречило и приведенным сло­вам самой Екатерины из инструкции Румянцеву, и известным убеждениям императрицы. Однако, как справедливо заметил Гриффитс, по своим целям указ был административным и фис­кальным, но не социальным и был вызван сложностями финансо­вой ситуации в связи с приближавшейся войной с Турцией. “Его последствия, — замечает историк, — это, конечно, иной вопрос, и потому он был резко оценен потомством”250

Непосредственное отношение к крестьянскому вопросу имеет еще одно новшество 1760-х годов — создание в 1765 г. по ини­циативе Екатерины Вольного экономического общества (ВЭО) и объявление им конкурса на лучшую работу о возможности наде­ления крестьян собственностью. Прежде всего нужно сказать, что ВЭО было не только первым в России научным обществом, но и первой общественной организацией, что уже само по себе имело большое значение для развития гражданского сознания. Что же касается конкурса, то, хотя его результаты не имели практических последствий, весьма показательно, что объявлен он был в период подготовки Уложенной комиссии и, таким образом, для Екатери­ны был своего рода пробным камнем в выяснении общественных настроений. Переписка А.М. и Д.А. Голицыных, относящаяся к тому же времени (1765—1766 гг.), свидетельствует, что коррес­понденты (а следовательно, и императрица) отлично понимали, что наделение крестьян собственностью возможно только при их личном освобождении, что, в свою очередь, “произведет измене­ние в государственном устройстве”²⁵^. Понятно, что предприни­мать какие-либо действия в этом направлении, не выяснив пред­варительно общественного мнения, было не в правилах Екатери­ны. Однако большое значение имело уже само по себе открытое публичное обсуждение данной проблемы. Подобным способом как бы декларировалось, что крестьянский вопрос существует, его можно и нужно обсуждать, что само освобождение крестьян в принципе возможно. Собственно именно с этого времени “кресть­янский вопрос” и возник как предмет общественного обсуждения. Совершенно лишенным основания поэтому представляется мнение, будто обсуждение крестьянского вопроса в Уложенной комиссии явилось для Екатерины и ее ближайших сотрудников “полной не­ожиданностью ” ■252.

Между тем 17 января 1765 г. на свет появился знаменитый се­натский указ, по которому помещики получили право ссылать кре­стьян на каторгу²⁵⁵. В нем, по справедливому мнению историков права, “законодательно закреплен пик крепостного права в сфере уголовной юрисдикции помещиков”: “это означало завершение со­здания и законодательного оформления особой вотчинной юсти­ции”²⁵⁴. Впрочем, при анализе указа следует учесть конкретные обстоятельства его появления на свет, то, что основные причины его принятия носили экономический характер (острая нехватка ра­бочей силы и возможность сэкономить на каторжных в сравнении с вольнонаемными) и он фактически развивал уже существующее законодательство¹. Показательно и то, что он был сенатским, а не именным. Это не значит, что указ прошел мимо внимания импера­трицы, но можно предположить, что его реальный смысл остался ею в то время непонятым и был воспринят как экономическая ме­ра, находящаяся в компетенции Сената. В том же январе 1765 г. по приказанию Екатерины лифляндский генерал-губернатор

Ю.Ю. Броун объявил ландтагу, что “Е.И.В. из жалоб ей прине­сенных с неудовольствием узнала... в каком великом угнетении живут лифляндские крестьяне и решилась оказать им помощь и особенно положить границы тиранской жестокости и необуздан­ному деспотизму... тем более, что таким образом наносится ущерб не только общему благу, но и верховному праву короны”¹. Далее Броун отмечал, что главное зло состоит в отсутствии у крестьян права собственности на движимое имущество, и требовал сораз­мерять налагаемые на них повинности с размерами земли, кото­рой они пользуются²⁵⁵. В сентябре 1766 г. “Генеральным учреж­дением о сборе рекрут” во избежание злоупотреблений была за­прещена продажа крестьян во время рекрутских наборов²⁵⁶². В августе 1767 г. последовал известный сенатский указ, запрещав­ший подачу крестьянами челобитных на высочайшее имя²⁵⁷. И хо­тя указ воспроизводил давно существовавшую в русском законо­дательстве и к тому времени уже неоднократно возобновленную самой Екатериной норму, как отмечал Б.Г. Литвак, “нечеткость указа, скорее всего нарочитая... создавала возможность трактовать указ как прямой запрет подачи жалоб крестьянами”²⁵^³. Говоря о данном указе, следует также иметь в виду, что он явился свое­го рода реакцией на огромное количество челобитных, поданных императрице во время ее плавания по Волге весной 1767 г., а так­же его принятие с расчетом, что многие вопросы будут урегули­рованы Уложенной комиссией⁴. Спустя 14 лет, в марте 1781 г. Синод повелел иметь текст указа во всех церквах и регулярно чи­тать его прихожанам²⁵⁰. Уже после закрытия комиссии, в январе 1769 г. еще один сенатский указ запретил крестьянам самовольно межевать земли, причем в указе содержалась весьма примечатель­ная формула: “Все владельческие земли... принадлежат собствен­но владельцам, а не поселенным на них крестьянам”²⁶⁰. Приме­чателен и синодский указ от апреля 1770 г., которым было веле­но расстричь (!) постриженных в монахи из крестьян без разре­шения помещиков²⁶¹. В октябре 1775 г. на представление белорус­ского генерал-губернатора о том, что “белорусское шляхетство из­давна не имело сего в обыкновении, чтоб продавать крестьян без земли”, Сенат отвечал: поскольку “дано им право пользоваться теми же привилегиями, какими и все российское дворянство поль­зуется, то за сим и не можно отнимать у них свободы в продаже людей без земли”. Однако в то же время Сенат не нашел ника­кого законодательного акта, на который можно было бы сослать­ся в подтверждение этой дворянской привилегии²⁶². Смысл всех названных установлений достаточно ясен — сохранение в незыб­лемости крепостнических порядков, однако не будем забывать, что Сенат был лишь “хранилищем законов” и не имел права вво­дить в них какие-либо новшества. Между тем в 1770-е годы, как будет показано ниже, появлялись законодательные акты и иного рода.

Еще одна важнейшая сфера внимания Екатерины II с первых месяцев ее пребывания у власти — суд и судопроизводство. Им­ператрица, как свидетельствуют документы, отлично понимала не­обходимость преобразования всей судебной системы и одновремен­но невозможность его осуществления без тщательной предвари­тельной подготовки, требующей среди прочего и подготовки кад­ров профессиональных юристов. Причем речь шла не только об изменении системы судебных органов, но и самих принципов су­допроизводства, начиная с начальных этапов следствия. Поэтому в центре внимания Екатерины сразу же оказалась проблема при­менения пыток, за решение которой она взялась весьма энергич­но. Уже в декабре 1762 г. было велено “в пытках по делам по­ступать со всяким осмотрением, дабы невинные напрасно истяза- ны и напрасного кровопролития не было”. Спустя полтора меся­ца, 29 января 1763 г. следователям было предложено “тех, кои дойдут до пытки”, увещевать при помощи священников, которые, в свою очередь, должны были пройти для этого специальную под­готовку. 10 февраля того же года был издан указ “о порядке про­изводства уголовных дел”. В нем выдвигалось требование сокра­тить до месяца следствие и содержание под караулом по уголов­ным делам, задержанных по гражданским делам или слишком не­значительным преступлениям отпускать на поруки, сознавшихся в преступлении не пытать и лишь запирающихся “пытать с осто- рожностию и разсмотрением”. Не прошло и недели, как новый именной указ повелел действовать более увещеванием, а не пыт­кой и вовсе запретил ее в приписных городах. В 1765 г. на до­клад Сената о находящихся в производстве делах была наложена резолюция: “Дела окончить без пыток в указанный срок”²⁶⁵. На­конец, в1767*jr. губернаторам был разослан Наказ Екатерины с повелением руководствоваться им в делах, “доходящих до пыток”. Таким образом, вопреки сказанному выше, в данном вопросе На­каз фактически приобрел силу закона. Причем это распоряжение было вновь подтверждено в 1774 г., а в 1782 г. указом Адмирал­тейской коллегии его действие было распространено и на военные суды²⁶⁴. Императрица внимательно следила за исполнением этих распоряжений, о чем свидетельствует ее записка к А.А. Вязем­скому 1770 г.: “Князь Александр Алексеевич, изволь осведомить­ся, для чего осмеливаются пытать в противности моей воли и мно­го ли таковых было [от] 1767 года”²⁶⁵.

Обзор преобразований первого этапа реформаторской деятель­ности Екатерины II был бы неполным без упоминания о начале ре­формы в области образования. Уже среди комиссий, созданных им­ператрицей в 1763 г., была и Комиссия по народному образованию в составе Г.Н. Теплова, Г.Ф. Миллера, Ф.Г. Дильтея и др., ито­гом работы которой явился созданный в 1763—1766 гг. “Генераль­ный план гимназий или государственных училищ”. Еще ранее, в 1764 г. одним из членов комиссии — Г.Ф. Миллером по словес­ному распоряжению Екатерины был написан “Проект об учреж­дении школ в Российской империи”²⁶⁶. Судьба проектов была, однако, той же, что и других, созданных комиссиями этого вре­мени, решение соответствующих вопросов было перенесено в Уло­женную комиссию. Образовательная реформа была начата по пла­ну И.И. Бецкого, который, надо полагать, импонировал импера­трице прежде всего тем, что был целиком основан на новейших просветительских идеях. В 1763 г. Бецкой был назначен директо­ром Сухопутного шляхетского корпуса и президентом Академии художеств, а в сентябре того же года по его проекту был основан Воспитательный дом, причем соответствующий указ включал и ряд составленных Вецким документов, в которых подробно изла­гались цели нового учреждения и принципы, на которых оно должно было быть основано²⁶⁷. Реально Воспитательный дом в Москве был создан в 1764 г., и тогда же Екатерина утвердила составленное Бецким “Генеральное учреждение о воспитании обоего пола юношества”²⁶⁸. В том же году были открыты учили­ще при Академии художеств и Смольный институт (Общество двухсот благородных девиц), а в следующем — училище при Ака­демии наук и отделение для мещанских девиц при Смольном ин-

статуте. При том, что, конечно, речь шла о ярко выраженном со­словном образовании, что, взяв на вооружение теорию “воспита­ния новой породы людей”, Екатерина стремилась, естественно, не к выращиванию противников режима, а его верных слуг¹, созда­ние этих учебных заведений (в 1770 г. был основан Воспитатель­ный дом в Петербурге, а в 1772 г. — Коммерческое училище) ста­ло важной вехой в истории образования в России в целом и на­чалом истории женского образования в частности. Рассмотрение содержания проектов Бецкого, утвержденных императрицей, вы­ходит за рамки данной книги²²⁹. Отмечу лишь, что, как и в случае с другими ее реформами, эта также носила многоцелевой характер. Важным пунктом законодательства о Воспитательном доме было по­ложение о том, что его воспитанники — незаконнорожденные и си­роты “подлого” происхождения будут вольными. Таким образом уже практически демонстрировалась возможность освобождения от кре­постной зависимости. Но и это не все. В Генеральном плане мос­ковского Воспитательного дома, в частности, говорилось: “Извест­но, что в государстве два чина только установлены: дворяне и кре­постные. Но как по привилегиям, жалованным сему учреждению от великодушной и премудрой Самодержицы нашей, воспитанники сии и потомки их вольными пребудут, то они складно составляют тре­тий чин в государстве”. Иначе говоря, основание Воспитательного дома рассматривалось и как шаг по созданию третьего сословия, т. е. по решению одной из важнейших целей екатерининских реформ. Воспитанники Воспитательного дома были должны также способст­вовать формированию рынка свободной рабочей силы²⁷⁹.

Проблема “третьего чина”, однако, вышла на первый план об­суждения еще до открытия Воспитательного дома в связи с работой Комиссии о коммерции. Одному из ее участников — вездесущему Г.Н. Теплову принадлежит ряд созданных для комиссии проектов, в которых вопрос о “третьем чине” — среди центральных. В них, в частности, подчеркивалась мысль о том, что это сословие должно быть вольным и, более того, что в него должны войти и выкупив­шиеся на волю крестьяне-ремесленники. В той же комиссии был со­здан и упоминавшийся выше проект Шаховского, в частности пред­лагавшего создание привилегированного гильдейского купечества. Реализация данного проекта встретила, однако, сопротивление в ря­дах самого купечества, и проблема, как и другие, была на время от­ложена.

Наряду с образованием и в тесной взаимосвязи с проблемой на­родонаселения рассматривалась и проблема здравоохранения. Ука­зами от 12 ноября 1763 г. Медицинская канцелярия была преобра­зована в коллегию и на нее были возложены все обязанности, свя­занные с обеспечением больниц и аптек необходимыми кадрами, их проверкой, наблюдением за качеством применяемых лекарств, рас­пространением медицинских знаний и развитием медицинской на­уки²⁷¹. Коллегия подчинялась непосредственно императрице и должна была ежемесячно докладывать ей о своей деятельности.

Подводя итоги рассмотрению реформ Екатерины II первых лет ее царствования, необходимо заметить, что в научной литературе, начиная с Кизеветтера²⁷², утвердилось представление о том, что эти реформы явились прямым продолжением политики ее предшествен­ников и, в частности, Петра III. Соглашаясь в целом с этим пред­ставлением, Анисимов замечает, что “именно в эти же годы закла­дываются те принципы политики, которые были направлены на ре­формирование власти и общества, что, собственно, и сделало Ека­терину II одним из выдающихся реформаторов России”²⁷^. Дума­ется, однако, что такой оговорки недостаточно. Само утверждение, что императрица продолжила реформы своего предшественника, как бы ставит под сомнения степень ее самостоятельности. Между тем понятно, что идейные посылки и практические нужды, которыми руководствовались Екатерина и Петр, во многом совпадали, как совпадали и направления, на которых они действовали. Да иначе и не могло быть. Впрочем, уже первые шаги новой государыни на ре­форматорском поприще отличаются значительно большей масштаб­ностью, системностью и продуманностью. По существу в эти годы ею был заложен фундамент, создана основа всех тех еще более глу­боких преобразований, которые были осуществлены в последующие годы. Велико и значение начального периода царствования с точки зрения выработки и апробирования тактики реформ, накопления опыта государственного управления, знакомства самой императрицы с реальным положением дел в стране, нуждами и настроениями раз­личных групп общества. Впрочем, что касается последнего, то ре­шающее значение в этом смысле имел следующий этап, связанный прежде всего с Уложенной комиссией.

* * *

^>Уложенная комиссия 1767—1768 гг. — без сомнения, один из наиболее ярких эпизодов истории России XVIII столетия. Идеи

кодификации существующего законодательства и выработки ново- ‘ го свода законов отнюдь не были изобретением Екатерины, но, напротив, практически все ее предшественники осознавали их как наиважнейшую проблему. Не была нова и форма ее решения — путем создания специальной комиссии. Причем за шесть с лиш­ним десятилетий, прошедших со времени создания первой из них, были испробованы и различные их варианты — от чисто бюро­кратических учреждений, состоявших из назначенных верховной властью чиновников, до органа, составленного из выборных пред­ставителей различных социальных групп. По тому же пути пошла при созыве своей комиссии и Екатерина, однако ее замысел был качественно иным. Прежде всего задуманная ею Уложенная ко­миссия должна была стать и стала в полном смысле представи­тельным органом, охватывающим все население страны, за исклю­чением крепостного крестьянства и духовенства, и все его регио­ны. Причем впервые в истории России самые насущные вопросы выносились на открытое общественное обсуждение (отчеты о за­седаниях комиссии печатались в гаветах) на столь массовом фору­ме: в комиссию были избраны 572 депутата, причем лишь 165 из них представляли дворянство. Между тем все депутаты имели равные права и одинаково высокий, закрепленный специальным законодательством статус. Высок был и статус самой комиссии, что ставило ее в совершенно особое положение среди органов го­сударственной власти и резко отличало от подобных комиссий в прошлом. Понятно, что Уложенная комиссия не была задумана как своего рода учредительное собрание, целью которого было бы определение политического строя страны. Функции комиссии бы­ли много уже и заключались исключительно в законотворческой деятельности. Комиссия должна была выработать свод законов, но при этом речь шла именно и в первую очередь о тех самых “непременных”, “фундаментальных” законах, которые в совокуп­ности должны были составить то, что в то время воспринималось как конституция государства¹. Созданный комиссией проект дол­жен был быть утвержден государыней, следовательно, законода­тельная власть оставалась в ее руках. Она же своим Наказом оп­ределила и направления разработки нового законодательства, а также его важнейшие положения. Но даже с учетом этого вряд ли можно согласиться с Омельченко, что “роль и права депутатов изначально полагались только срвещательными”²⁷⁴. И роль, и права депутатов были в первую очередь связаны с законотворче­ством².

Вопрос о функции комиссии, как она была задумана Екатери­ной, имеет непосредственное отношение к целям ее созыва, без выяснения которых невозможно определить место комиссии в ре­форматорских планах императрицы. Дореволюционные историки, как правило, связывали появление у Екатерины идеи Уложенной комиссии с влиянием просветителей, а те из них, кто был настро­ен по отношению к императрице критически, полагали, что она была движима исключительно тщеславием и желанием пустить пыль в глаза иностранному общественному мнению. Советские ис­торики подходили к этому вопросу с классовых позиций. Так, М.Т. Белявский сперва полагал, что “выработка нового свода за­конов, удовлетворявшего требованиям тех, кто посадил ее (Ека­терину. — А.К.)на престол, и созыв некоего подобия Земского собора должны были укрепить ее положение”. Позднее он выска­зал мнение, что Уложенная комиссия “должна была не только вы­работать новый кодекс законов, но и расширить социальную ба­зу абсолютизма, предотвратить опасность социального взрыва, со­здать иллюзию, будто бы сами выборные подготовили необходи­мые справедливые законы на благо всех подданных независимо от их сословной принадлежности”²⁷⁵. Еще дальше пошел В.И. Не- досекин, считавший, что создание комиссии “явилось следствием обострения противоречий между трудящимися массами и эксплу­ататорами, с одной стороны, и поместным дворянством и форми­рующейся буржуазией — с другой”²⁷⁶. Если согласиться с Недо- секиным, помня при этом, что идея и инициатива созыва комис­сии целиком и полностью принадлежали самой Екатерине, то при­

дется признать, что она была не только умна и наблюдательна, но и, видимо, по-настоящему гениальна, ибо задолго до появления историков-марксистов прозревала сущность глубинных историчес­ких процессов. Между тем в действительности суть и степень ос­троты важнейших конфликтов и социальных противоречий того времени выявились и стали в полной мере известны императрице лишь в ходе заседаний комиссии. Отказавшись в данном случае от сугубо классового подхода, Омельченко полагает, что “созда­ние Комиссии было всецело плодом субъективных моментов по­литического курса правительства Екатерины II, в наибольшей же степени — самой императрицы”. “Невозможность, — пишет он далее, — детально выяснить истоки такого замысла не позволяет точно представить и наличие ее специальных в этом случае наме­рений, содержание государственно-политических соображений”²⁷⁷. Соглашаясь с первой частью утверждения Омельченко, замечу, что, хотя до нас действительно не дошел какой-либо документ, в котором бы императрица излагала свои резоны к созданию комис­сии, мы имеем достаточно данных, чтобы попытаться их реконст­руировать.

Наиболее плодотворной представляется мысль Белявского о расширении социальной базы власти, однако его понимание этого явления имеет ряд особенностей. Белявский считал, что “полити­ка на укрепление позиций дворянства сочеталась с уступками дру­гим классам и сословным категориям — купечеству, заводчикам, казацкой старшине, феодализирующейся знати национальных ок­раин, порой и отдельным категориям государственных крестьян”, однако “все эти уступки делались только в таких размерах и в тех случаях, когда они способствовали интересам абсолютистского го­сударства и не подрывали экономических и политических позиций дворян”²⁷^. Любые уступки, конечно, можно делать только за счет кого-то, в данном случае — за счет дворянства. Экономиче­ского и политического его положения они, безусловно, не подры­вали, но ослабляли. А делалось все в интересах укрепления госу­дарства, “благо” которого почиталось высшей ценностью, а его за­бота о всех социальных слоях — за обязанность.

Для того чтобы понять, чем в действительности руководствова­лась Екатерина, созывая комиссию, надо прежде всего сказать, что идея участия “народа” в выработке законов, принятия законов пу­тем народного волеизъявления была, конечно, инспирирована чте­нием просветительской литературы. Комиссия должна была выра­ботать “фундаментальные” законы, направленные, как неоднократ­но декларировала императрица (и она, безусловно, в это верила), на благо всего народа, и, значит, и принимать такие законы должен был сам народ¹. По-видимому, Екатерина и не видела никого ино­го, кто мог бы справиться с такой задачей. Результаты деятельно­сти созданныхнз 1763 г. комиссий ее явно не удовлетворили. И в первую очередь это относится к Комиссии о вольности дворянства. Почему императрица, по словам Троицкого, “внимательно следив­шая за настроениями тех, кто возвел ее на престол и являлся ее со­циальной опорой”, не конфирмовала ни Манифест 1762 г., ни до­клад комиссии? Вряд ли дело лишь в том, что, как полагал исто­рик, Екатерину не устраивал пункт Манифеста о праве дворян не служить (собственно, центральный в нем). Ведь даже из приводи­мой Троицким записки Екатерины Н.И. Панину видно, что она была готова подтвердитьМанифест^⁷⁹. И все же не подтвердила. Скорее всего, потому, что вошедшие в состав комиссии высшие са­новники империи обнаружили явный консерватизм своих воззрений, и нетрудно было заметить, что их воззрения отражали интересы лишь узкого слоя общества. Екатерина же считала, что законы о дворянстве должны быть частью общего законодательства о сосло­виях, причем этой сфере законодательного регулирования, как сви­детельствует Наказ, отводилось особое место в новой системе за­конов. Наряду с самодержавием, законы о сословиях должны бы­ли составить основу политического строя “законной монархии”. Об­ретенный за первые 2—3 года царствования политический опыт подсказывал императрице, что, отдав дело создания “фундаменталь­ных” законов в руки узкой группы приближенных, она получит сов­сем не тот результат, какой желала². Таким образом, речь дейст­вительно шла о расширении социальной базы власти, осуществля­ющей программу реформ, т. е. по существу — о расширении соци­альной базы самих реформ. Причем расширение это должно было произойти не за счет привлечения более широких слоев дворянст­ва, но иных социальных слоев, что и отражало соотношение раз­личных депутатских групп в Уложенной комиссии.

Еще один поднимавшийся в литературе вопрос касается попы­ток определить екатерининскую Уложенную комиссию как учреж­дение парламентского типа. Против такого определения выступи­ла Мадариага, полагающая, что “в Уложенной комиссии Екатери­ны не было ничего от современного представительного органа или парламента, она была по существу учреждением старого режима”. Историк также считает, что процедура выборов депутатов комис­сии мало чем напоминает подлинные выборы, и ссылается на указ 1773 г., запрещавший депутатам выступать в качестве “защитни­ков народа” и его представителей в государственных учреждени­ях²^. Эту точку зрения разделяет и Омельченко. Свою весьма язвительную филиппику против “либерально-прогрессиствующих мужей и дам” XIX в., а также “туземных авторов по российской истории” он заканчивает утверждением, что “комиссия принадле­жала только своему времени и всякие вневременные сопоставле­ния могут быть исполнены только публицистического запала и ни­сколько не добавляют научного знания к ее характеристике”²^.

То, что комиссия принадлежала своему времени, оспаривать трудно. Однако Омельченко как бы налагает запрет на любую по­пытку сравнения Уложенной комиссии даже с другими представи­тельными учреждениями XVIII в. Между тем идея комиссии воз­никла не в безвоздушном пространстве. Она была Плодом осмыс­ления определенных идей, причем связанных не с воспоминания­ми о русских традициях земских соборов (которых у Екатерины быть не могло), а идей, имевших западное происхождение и, сле­довательно, восходящих к западноевропейскому опыту. Другое де­ло, что Уложенная комиссия, конечно, была весьма далека от пар­ламентских образцов конца XX в. и даже от современного ей ан­глийского парламента¹. Но ведь и сам парламентаризм в своем развитии прошел долгий путь, и в разных странах парламентские учреждения возникали в разные эпохи и в разных формах, преж­де чем были выработаны некие общие представления об их обя­зательных, родовых свойствах. Понятно также, что, созывая Уло­женную комиссию, Екатерина не собиралась подобным образом как-либо ограничивать собственную власть. Она не намеревалась

создавать постоянный парламент, ибо это противоречило идуще­му от Монтескье представлению о монархическом устройстве. Функции депутатов, как уже сказано, были узкие и вполне опре­деленные — создание законодательства. И только в таком виде деятельности они и могли выступать как представители народа, отстаивающие его интересы. К тому же указ 1773 г., о котором упоминает Мадариага, был издан уже после роспуска комиссии, когда ее неудача стала вполне очевидной, да еще и в разгар вос­стания Пугачева. Вместе с тем данный указ не появился бы, ес­ли бы отдельные депутаты не воспринимали свое звание (которое, кстати, давалось пожизненно) как право выступать представите­лями народа и его защитниками, и, значит, их собственное пони­мание своих обязанностей было близко к парламентскому.

Сопоставлять Уложенную комиссию 1767—1768 гг. с парла­ментскими учреждениями, думается, все же возможно и даже по­лезно, хотя бы для того, чтобы определить различия между ними. Конечно, комиссия не была парламентом в современном смысле. Но при отсутствии в России парламентской традиции¹она, в оп­ределенных условиях, могла бы стать ее зачатком, ибо то, что ко­миссия явилась первой трибуной свободного изложения общест­венного мнения, а также ряд процедурных моментов, несомненно, сближали ее, предавали ей черты схожести с учреждениями пар­ламентского типал

Если попытаться в самом сжатом виде суммировать, что про­изошло в Большом собрании комиссии, то прежде всего бросает­ся в глаза отсутствие какой-либо общей идеи, общей платформы, на которой могло бы произойти объединение депутатов. Дискус­сии обнаружили целый спектр проблем, по которым выявились непримиримые противоречия как между только формирующимися сословиями (дворянством и купечеством, купечеством и крестьян­ством, дворянством и крепостным крестьянством), так и между отдельными группами внутри них (родовым и выслужившимся дворянством, русским дворянством и дворянством национальных окраин, столичным купечеством и провинциальным и т. д.). Сущ­ность этих противоречий, шла ли речь об участии в местных ор­ганах власти, о правах торгующих крестьян или об организации суда, в конечном счете сводилась к борьбе за доступ к источни­кам доходов, за обладание правом собственности на них. Все это в полной мере отражало особенности переживаемого страной пе­риода, связанные с сочетанием процессов, аналогичных тем, что переживали тогда и другие страны Европы, с теми, что они пере­жили задолго до XVIII в. В таких условиях задачей государства становилось создание законодательства, обеспечивающего баланс социальных сил, максимальный учет различных интересов, имея конечной целью “общее благо”. Причем вводить такое законода­тельство следовало осторожно и постепенно. Это и был важней­ший урок, извлеченный Екатериной из опыта Уложенной комис­сии^ одновременно основная причина ее закрытия.

В литературе высказывались различные точки зрения на при­чины прекращения в декабре 1768 г. заседаний Большого собра­ния — от простого повторения официальной версии (в связи с на­чалом русско-турецкой войны) до утверждения, что комиссия бы­ла распущена, потому что правительство убоялось слишком сме­лых речей депутатов по крестьянскому вопросу^. Определенной новизной отличается точка зрения Омельченко, по словам кото­рого, «Большое собрание депутатов объективйЬ выявило полити­ческую позицию “общества” по главным вопросам правовой поли­тики, которые были поставлены “Наказом” и предполагались пра­вительственным курсом». Историк выдвинул в сущности новую для историографии версию о причинах закрытия Большого собра­ния Уложенной комиссии. По его мнению, она попросту выпол­нила свои задачи²^. Такая точка зрения прямо вытекает из ин­терпретации Уложенной комиссии как чисто совещательного орга­на. Но разве предполагалось просто обсудить существующее за­конодательство и выявить отношение к нему общественного мне­ния? Нет, речь шла все-таки о выработке новых законов, и имен­но поэтому работа частных комиссий была продолжена примерно до середины 1770-х годов, а сами они существовали вплоть до конца екатерининского царствования.

Причина роспуска Большого собрания прежде всего в том, что полуторагодичные его заседания достаточно убедительно показа­ли, что они не являются действенным механизмом при решении такой задачи, как задача законотворческая. Комиссия продемон­стрировала полную неспособность к законодательной деятельнос­ти в общенациональных интересах. Конечно, негативно сказались и узкие рамки, которыми Екатерина ограничила компетенцию де­путатов, и жесткий контроль за ними со стороны правительства, и отсутствие опыта законодательной деятельности, и того, что в наши дни называют политической культурой. Уровень политичес­кого мышления, общественного сознания подавляющего большин­ства депутатов оказался столь низок, что поставленная перед ни- ,ми императрицей задача не могла их объединить и не смогла сгла­дить противоречия между отдельными социальными слоями, кото­рые использовали Уложенную комиссию для реализации своих уз­косословных интересов. Абсолютное большинство депутатов про­демонстрировали откровенный консерватизм воззрений, в том числе и в вопросе о крепостном праве. Многие истины, провоз­глашенные императрицей в Наказе, остались ими попросту непо­нятыми, а другие казались им слишком отвлеченными, слишком далекими от реальной жизни¹. Не случайно в выступлениях депу­татов ссылки на Наказ были крайне редки. Налицо была и оче­видная, легко объяснимая неразвитость сословных представлений как дворянства, так и городских слоев, из которых предполагалось формировать третье сословие. Опыт обсуждения в Большом со­брании законопроекта о правах дворянства — единственного, вы­несенного на публичное обсуждение, показал, что в этих услови­яхyl таким путем принять новые законы попросту невозможно.

Комиссия Уложения, быв в собрании, подала мне свет и све­дения о всей империи, с кем дело имеем и о ком пещися долж­но”^. в этой короткой фразе Екатерина выразила важнейшее значение Уложенной комиссии. Она действительно получила ин­формацию о состоянии дел в разных уголках страны, узнала умо­настроения различных слоев общества и уяснила наиболее акту­альные проблемы, которые предстояло решать. По выражению П.Н. Милюкова, “созывая свою Комиссию, она знала людей, но еще не знала России”. Однако уже депутатские наказы “развер­нули перед Екатериной, действительно, ужасающую картину”. Они показали, считал историк, “что все государственные и обще­ственные успехи, достигнутые Россией в течение веков, ограничи­ваются поверхностью... До деревни не дошел еще ни суд, ни ад­министрация. Учрежденные правительством судебные и админис­тративные власти в нее не проникают, и население, без различия сословий, остается без всякой защиты закона”285 Мы_{не знае}м, в какой мере императрица была знакома с депутатскими наказа­ми, которых было привезено несколько сотен, но и ход дебатов в самой комиссии, а о нем императрица получала ежедневные отче­ты, должен был привести Екатерину к тем же выводам. В словах Милюкова содержится и объяснение того, почему центр тяжести на следующем этапе реформы пришелся на провинцию, админис­тративно-территориальное деление, местную исполнительную и су­дебную власть. Вместе с тем, и это следует подчеркнуть особо, опыт Уложенной комиссии в целом ни в коей мере не охладил ре­форматорского пыла императрицы и не изменил общей направлен­ности преобразований. Напротив, он доказывал, что реформа еще более необходима, чем Екатерина себе представляла. Этим, одна­ко, значение комиссии не ограничивается. Второй его аспект свя­зан с тем, что различные законодательные разработки частных ко­миссий послужили для императрицы основой в работе над зако­нодательством последующих лет.

Предоставляя депутатам выработать “фундаментальные” зако­ны в различных областях права, Екатерина оставляла за собой все, что касалось собственно основ государственно-политического строя. К ним относилась и проблема престолонаследия. Проект соответствующего манифеста — вероятно, один из первых законо­проектов, разработанных ею лично, — был подготовлен императ­рицей, судя по всему, в период работы Уложенной комиссии. Ссылаясь на Наказ, в соответствии с которым будет создана но­вая система законов, Екатерина пишет далее, что “перьвой, на­чальной закон сего самодержавнаго владычества должен по суще­ству своему быть дан и начертан императорской нашей рукой — то есть неколебленность престола и твердость в наследстве она- го”. Затем упоминаются исторические примеры бедствий, которые постигают страны, не имеющие такого закона, после чего идут не­сколько статей, первая из которых гласит: “Называть сей закон императорския статьи Екатерины Второй”. Устанавливается сле­дующий порядок престолонаследия. После ее смерти ей должен наследовать ее сын. После его смерти — его старший сын, если ему к тому времени исполнится 21 год. Если же он не достигнет этого возраста, то возвести на престол его мать, которой надле­жит в таком случае царствовать до конца ее жизни. В случае пре­сечения мужского колена престол должен перейти к старшей до­чери ее сына и т. д.286 Обращают на себя внимание несколько

особенностей рассматриваемого документа. Во-первых, его значе­ние подчеркивается тем, что он облечен в форму манифеста и на­чинается полным императорским титулом. Во-вторых, в отличие от более поздних законопроектов, данный проект манифеста на­писан не в безличной форме, но непосредственно от имени Ека­терины, как ее воля, т. е. в соответствии с петровским указом 1722 г. Из текста проекта явствует, что уже тогда императрица не собиралась уступать власть сыну не только по достижении им восемнадцатилетия, на что рассчитывали Н.И. Панин и его сто­ронники, но и когда сыну исполнился бы 21 год. Отказ от изда­ния манифеста был связан, по-видимому, с неудачей Уложенной комиссии. Без созданной ею системы законов, которую он дол­жен был венчать, закон о престолонаследии, в понимании импе­ратрицы, терял смысл или во всяком случае то значение, какое она собиралась ему придать. Однако сама проблема престолонас­ледия, как мы увидим, никогда не исчезала из поля зрения импе­ратрицы, и она не раз возвращалась к ней вновь на следующих этапах своей законотворческой деятельности.