1689-1725 Гг.: петровские реформы и их итоги

•

сия то почесть свойственна царю”¹³¹. Впрочем, спустя лишь не­сколько месяцев, в марте 1702 г. была введена новая форма про­шений на царское имя, которые предписывалось заканчивать фор­мулой “Вашего величества нижайший раб”¹³²: царь становился хо­зяином всего населения страны. Это, на первый взгляд, малозна­чительное нововведение заслуживает того, чтобы на нем остано­виться подробнее.

Как известно, в допетровское время служилые люди в своих челобитных на царское имя подписывались “яз холоп твой” в от­личие от формулы “сирота твой”, которой пользовались не состо­явшие на царской службе. Вполне очевидно, что формула “яз хо­лоп твой” имела древнее происхождение и была связана с тем, что предки значительной части мелких служилых XV—XVII вв. (в основном городовых детей боярских) действительно были холопа­ми великих и удельных князей. Как заметил А.А. Юрганов, “ко-- нечно, всякая формула тускнеет перед живой реальностью и по­рой даже противоречит ей. Но любому серьезному исследователю средневековой России известно, что в момент возникновения она непременно отражает действительность, являясь ее продуктом”¹³³. С образованием единого Русского государства эта формула была распространена на все чины служилых, вплоть до самых высших, хотя факт холопского происхождения (например, новгородских помещиков, записанных в писцовую книгу Д. Китаева) считался унизительным для родовой чести. Таким образом, использование в челобитных формулы “яз холоп твой”, с одной стороны, приоб­рело ритуальный характер, но, с другой, отражало сохранявшееся восприятие Русской земли как царской вотчины¹и было тесно связано с образом царской власти. На рубеже XVII—XVIII вв. происходит постепенное переосмысление и образа царской влас­ти², и представлений о государстве, завершившееся уже в пет­ровское время. Смысл этого процесса был связан с перенесением центра тяжести в двучлене “царь-государство” с первой на вто­рую его часть. Его можно сравнить с тем, что происходило в средневековой Европе в период образования централизованных государств, когда на смену вассалитету приходит понятие о под-

•

данных короля¹. Распространив на все население страны, вне за­висимости от принадлежности к тому или иному социальному слою, единую формулу обращения к царю, Петр как бы законо­дательно закрепил представление о всем населении страны, как своих подданных. Вместе с тем показательно, что, создавая новую систему взаимоотношений власти с народом, он не нашел в рус­ском языке иного слова, кроме слова “раб”.

Вернемся, однако, в 1702 год. Для обработки умов в декабре царь основывает первую печатную газету — “Ведомости”, в кото­рой публикуются сведения об успехах Российского государства¹^⁴. В том же году в Москве, на Красной площади, строят “комеди- альную храмину” — публичный театр¹, в котором играют пьесы об Александре Македонском, Юлии Цезаре, Тамерлане, а также “Лекаря поневоле” Мольера. Медицина, здоровье народа привле­кают внимание и самого реформатора: в 1700—1701 гг. в Москве запрещают бесконтрольную продажу трав и всякого зелья и от­крывают восемь казенных аптек под контролем Посольского при­каза¹^. Издается указ, под страхом кнута и ссылки запрещающий носить с собой острые ножи, которые столь часто пускали в ход в пьяныхдраках¹^. В начале 1704 г. появляется новый указ: за­прещается убивать младенцев, родившихся с физическими недо­статками, и хоронить мертвых ранее, чем через три дня после смерти¹?⁷. Регламентируется и институт брака: царским указом ус­танавливается, что за шесть недель до свадьбы должно быть об­ручение и за это время жених и невеста вольны переменить ре­шение — впервые в законе утверждается право женщины на вы­бор¹^®.

Весной 1702 г. царь отправился в Архангельск, где провел три месяца, в течение которых было спущено на воду два новых фре­гата и заложен 20-пушечный корабль. В Архангельске Петру

пришла мысль атаковать Нотебург, и 11 октября после 12-часово- го штурма крепость, переименованная затем в Шлиссельбург — Ключ-город, сдалась. В апреле 1703 г. русская армия овладела Ниеншанцем, и теперь вся Нева от истоков до устья была в ру­ках русских. Чтобы закрепиться на этом месте, решено было по­строить крепость. Она была заложена 16 мая и названа Санкт- Петербург. Ей суждено было стать новой столицей новой страны.

Один из красивейших городов мира, Петербург уже скоро триста лет остается символом петровской эпохи, воплощенной мечтой великого преобразователя России. В этом символе как бы соединились и противоречия деяний Петра: изящество, роскошь, изысканность проспектов, площадей, набережных и дворцов на фоне слишком часто мрачного неба, пронзительного ветра и по­стоянно угрожающей городу воды. С точки зрения здравого смысла трудно было найти место, более неприспособленное для жизни человека. Но и в этом тоже был символ — символ Рос­сии, по воле своего властелина преодолевающей стихию. “Пост­роенный на зыбких, болотистых берегах Невы, которые оконча­тельно сложились во времена Христа и Понтия Пилата, — заме­чает современный российский историк, — Петербург не казался прочным, стабильным, а тем более вечным... этот сильный до вяз­кости ветер с моря, эта черная нагонная вода, со зловещим пле­ском пробиравшаяся во все уголки города, придавали мало опти­мизма его жителям”^. “Природа объединилась здесь со столь су­ровым климатом, что она постоянно наполняет человека твердой уверенностью, что это не его естественная среда обитания, — вто­рит ему американский коллега. — Возведение в подобном месте даже деревни, не говоря уж о метрополии мирового уровня, тре­бовали таких настойчивости и упрямства, какие возможны только при необузданной жажде к наживе или основанной на железной воле решимости самодержца. В любом случае созданное в итоге поселение никогда не могло появиться как результат естественно­го освоения окружающей среды. Город Петра или любое иное по­селение, созданное в этом суровом месте, не могло не стать арте­фактом человеческой воли”^⁴^.

Но именно это — искусственность города — возможность со­здать его заново, на пустом месте, вопреки природе, в соответст­вии со своими представлениями об идеальном городе и привлека­ли Петра. Петербург должен был стать для всей России образ­цом регулярности, разумности, правильно, т. е. по определенным правилам, организованной жизни. Прямые линии улиц и проспек-

тов, пересекающиеся под прямым же углом, определенные указа­ми типы домов для каждой категории жителей с фасадами на ули­цу, и указами же регламентированные цвет и высота домов, печ­ных труб, потолков и пр. Наконец, одетые в европейское платье жители, вся жизнь которых — и общественная, и частная — под­чинялась строгому распорядку.

Еще два аспекта, связанные со строительством Петербурга, заслуживают внимания. Уже в ноябре 1703 г. у строящейся кре­пости пришвартовался первый иностранный торговый корабль и А.Д. Меншиков, назначенный петербургским губернатором, щед­ро наградил моряков. С самого начала город замысливался не только как крепость и столица, но и как торговые ворота в Ев­ропу. В этом также было противопоставление новой России ста­рой, где главным морским портом был Архангельск. Покровите­лем Архангельска считался Михаил Архангел, он же и один из святых патронов Московской Руси. Следовательно, и “победа Града Святого Петра над городом Михаила Архангела могла тол­коваться символически”¹⁴¹.

Однако Петербург был еще и символом внешнеполитических амбиций новой России, свидетельством трансформации старой до­ктрины “Москва—Третий Рим” из чисто идеологической в поли­тическую. Это проявилось в символике Петербурга, изученной Ю.М. Лотманом и Б.А. Успенским. “Наименование новой сто­лицы Градом Святаго Петра, — отмечали они, — неизбежно ас­социировалось не только с прославлением небесного покровителя Петра Первого, но и с представлением о Петербурге, как о но­вом Риме. Эта ориентация на Рим проявляется не только в назва­нии столицы, но и в ее гербе... особое значение приобретает под­черкнутое насаждение в Петербурге культов апостолов Петра и Павла. Им посвящается Собор в Петропавловской крепости, что должно было по первоначальному плану совпадать с центром го­рода. В этом нельзя не видеть переклички с местом, которое за­нимает... собор святого Петра в Риме”. Одновременно “подлин­ность Петербурга как нового Рима состоит в том, что святость в нем не главенствует, а подчинена государственности. Государст­венная служба превращается в служение Отечеству и одновремен­но ведущее к спасению души поклонение Богу”¹⁴². Открытие, по выражению А.С. Пушкина, “окна в Европу” не ограничивалось лишь строительством Петербурга. Еще в апреле 1702 г. на свет появился “Манифест о вызове иностранцев в Россию”, в котором, по мнению Н.И. Павленко, “развернута программа царствования

и изложены способы ее реализации ”¹⁴^. Действительно, в Мани­фесте утверждалось, что со своего воцарения Петр стремился к утверждению “всеобщего блага”, заботился о постоянном улучше­нии “состояния” подданных, безопасности государства и развитии торговли, для чего и были осуществлены некоторые перемены в управлении, “дабы наши подданные могли тем более и удобнее на­учаться поныне им неизвестным познаниям и тем искуснее стано­виться во всех торговых делах”. В Манифесте говорилось о необ­ходимости распространения просвещения, укрепления армии и пр., но основная его часть посвящена гарантиям иностранцам: свобод­ный въезд в Россию, свобода вероисповедания в рамках христи­анских конфессий, суд по европейским законам и нормам римско­го права, возможность выхода в отставку по правилам, принятым в других европейских странах¹⁴⁴. Появление Манифеста — безус­ловное свидетельство того, что уже в это время Петр более или менее отчетливо представлял цели своей политики, однако вряд ли можно говорить о Манифесте как о программе реформ. Очевид­но, что у царя не было каких-либо определенных представлений о необходимой последовательности действий, о тактике преобра­зований. Да и средства достижения поставленной цели он пред­ставлял весьма примитивно. Не случайно слова Манифеста были обращены не к соотечественникам, а к иностранцам, которым пы­тались внушить, что их приглашают на службу во вполне цивили­зованную страну.

Необходимо отметить, что приглашение иностранных специа­листов для интенсификации национальной экономики было в то время явлением распространенным, хотя в России XVIII в. оно и приняло необычные масштабы, не говоря уже о том, что европей­ские страны обычно приглашали к себе специалистов определен­ного профиля, если соответствующих национальных кадров, оказы­валось недостаточно. Россия же нуждалась в сущности в специа­листах любого профиля. Но было и одно исключение: из числа приглашаемых Петр постоянно исключал евреев, которых считал сплошь “плутами и обманщиками”. Впрочем, так же относились и к единоверным грекам, о которых П.А. Толстой писал, что они “от мала до велика все лгут и верить им отнюдь нельзя”¹⁴^.

Военные заботы 1704—1705 гг. оттесняли на второй план, од­новременно подчиняя себе и стимулируя процесс внутренних пре­образований. Именно тогда исчезают из документов последние упоминания о Боярской думе. Боярская комиссия, заседавшая в Ближней канцелярии, превращается в “консилию министров”,

объединявшую руководителей основных правительственных уч­реждений. Это было уже настоящее бюрократическое учреждение с четким распределением обязанностей, а следовательно, и ответ­ственности, определенным режимом работы, установленными фор­мами делопроизводства. Спустя несколько лет, предписывая каж­дому министру собственноручно визировать протоколы заседаний “консилии”, Петр четко определил и цель подобного порядка: “ибо сим всякого дурость явлена будет” ¹⁴¹\

Правительство продолжало искать новые источники доходов, и в апреле 1704 г. было велено отписать в казну все постоялые дворы, чтобы затем отдавать их на откуп¹⁴⁷*. Аналогично посту­пили с торговыми банями и рыбными ловлями¹⁴^. Продолжался и процесс регламентации жизни подданных: в январе был издан указ о строительстве в центральной части Москвы только камен­ных строений, причем не во дворах, а на европейский манер — фасадами на улицу. Владельцы дворов, не имевшие средств на по­стройку каменных домов, обязывались их продать¹⁴⁹. Впрочем, спустя несколько лет, каменное строительство в Москве (кроме территории Кремля и Китай-города) и других городах было за­прещено: все силы архитекторов и строителей были брошены на Петербург¹^⁰.

1705 год ознаменовался и новой стадией реформы армии: вве­дением новых принципов ее комплектования — при помощи рек­рутов, собираемых непосредственно с крестьянского населения: началась полномасштабная военная реформа¹^¹. Определенное ко­личество рекрутов бралось от определенного количества крестьян­ских дворов на бессрочную службу. При этом, что чрезвычайно важно для характеристики методов проведения реформы, за по­ставку рекрутов отвечала вся крестьянская община, в которой ус­танавливались очередность и круговая порука: родственники

должны были ручаться за новобранца, что он не убежит, а если он все же бежал, велено было забирать в армию тех, кто за не­го ручался. Тут проявилась одна из характерных черт петровских преобразований: проведение реформы с опорой на традиционные социальные институты. Отвечая в 1709 г. на жалобы своих со­трудников на бегство рекрутов, Петр писал: “Надобно их утвер­дить круглою порукою человек по дватцати и болши и друг на други спрашивать, спрашивать также и на отцах, и на свойствен­никах их, дабы всякой мог ответ дать за своего свойственника, или товарыща”¹^. Позднее, в 1712 г., Петр повелел делать рек­рутам специальные татуировки в виде креста на руке, по которо­му все могли узнать беглого рекрута и донести на него^. Послед­нее — донос — рассматривалось как гражданская обязанность. Тогда же круговая ответственность за беглых распространяется и на их товарищей по полкам — солдат и офицеров, с которых предлагается взиматьштрафы^⁴. “Источник обеспечения армии людьми, — замечает Анисимов, — стал поистиненеисчерпаем”^, и рекрутская система сохранялась в России последующие 150 с лишним лет,

Строительство Петербурга, на которое насильно сгонялись де­сятки тысяч людей, живших и умиравших там в нечеловеческих условиях, введение рекрутчины, постоянное увеличение налогово­го бремени и всевозможных трудовых повинностей, насильствен­ное насаждение иноземных порядков, непривычных и чуждых черт быта и культуры — все это не могло не вызывать недовольство, брожение в самых широких слоях населения. Петровские преоб­разования всколыхнули страну, так или иначе затронули всех ее жителей, нарушили их привычный образ жизни, лишив его ста­бильности. Да к тому же осознанное применение насилия и уст­рашения как основного средства достижения цели*. Казалось бы, страна должна была восстать и свергнуть тирана. Но этого не случилось. “Причина заключалась в том, — считал Соловьев, — что на стороне преобразователя были лучшие, сильнейшие люди;... отсюда то сильное, всеобъемлющее движение, которое увлекало одних и не давало укореняться враждебным замыслам других; ма­шина была на всем ходу; можно было кричать, жаловаться, бра­ниться, но остановить машину было нельзя”^⁶. Были ли окружав­шие Петра люди действительно “лучшими”, сказать, конечно, не­возможно, но то, что они были “сильнейшими”, безусловно, спра­ведливо. В условиях кризиса традиционализма с распадом старой организации служилых людей, довершенной административными и военными реформами Петра, в стране, как уже отмечалось, по­просту не оказалось организованной политической силы, способ­ной противостоять преобразователю в его самых радикальных за-

•»r

мыслах. Следующим важным шагом на пути их осуществления стала губернская реформа.

Указ о ее начале появился 18 декабря 1708 г.¹⁵⁷Он разделил страну на восемь губерний во главе с назначавшимися царем гу­бернаторами (как правило, из наиболее крупных сановников), по­лучавшими большую административную, военную и судебную власть, а также возможность распоряжаться финансами своих гу­берний. Датировка начала реформы именно этим указом была принята еще русскими историками прошлого века, а в советской историографии она была закреплена рассуждениями о том, что ре­форма была вызвана восстаниями 1707—1708 гг. и проявившейся неспособностью местных властей “обеспечить быструю и эффек­тивную классовуюрасправу”¹⁵⁶. Солидарный с такой точкой зре­ния Павленко полагает, что губернская реформа “принадлежит к числу едва ли не самых необдуманных административных преоб­разований Петра”, поскольку не были решены вопросы взаимо­действия местных и центральныхвластей¹⁵^. Однако не все ^со­гласны с подобной интерпретацией. Так, Анисимов за точку от­счета берет другой царский указ, появившийся годом раньше и приписывавший города страны к шести крупнейшим ее центрам. Историк обращает внимание на то, что уже с 1701 г. началось об­разование особых административных округов, обладавших судеб­ной и финансовой независимостью от центральных приказов. Суть губернской реформы он видит в децентрализации управления, в передаче на места части функций старых приказов. Цель же ее — упорядочение финансов: реформа определяла бюджеты каждой гу­бернии, приоритет в которых отдавался военным нуждам¹⁶⁶. В но­вейшей работе Анисимов называет преобразования местного уп­равления в 1708—1710 гг. “первой губернской реформой”. Он воз­ражает П.Н. Милюкову, полагавшему, что с образованием губер­ний деятельность центральных учреждений была парализована и “вокруг Сената образовалась пустота”. В доказательство историк приводит данные о соотношении адресатов сенатских указов. Вме­сте с тем он продолжает настаивать на тезисе о децентрализации и считает, что “роль местных учреждений под общим ведомством Сената сильно возросла”¹⁶¹.

На мой взгляд, этим рассуждениям свойственна некоторая из­начальная некорректность, поскольку, во-первых, Сенат был со­здан лишь в 1711 г., т. е. уже после завершения губернской ре­формы; во-вторых, губернская реформа была лишь этапом полно­масштабной административной реформы и оценивать ее итоги

можно лишь в контексте реформы в целом. Причем, забегая впе­ред, надо заметить, что административная реформа, и особенно в том, что касается местного управления, не была доведена Петром до конца. Помимо этого вполне очевидно, что реформа была вы­звана все более обострявшейся нуждой в средствах на ведение войны (позднее за каждой губернией было закреплено определен­ное число армейских полков, которые она должна была содер­жать), и значит, оценивая ее, также необходимо учитывать, спо­собствовала ли она достижению поставленной цели.

Другая очевидная причина реформы была в неспособности старой системы управления справиться с новыми задачами, но за­дачами не классовой борьбы, а с теми, что вставали перед нею в связи с петровскими нововведениями в целом. Если в центре шел постепенный процесс замены старых учреждений новыми, то уп­равление огромной страной на местах, откуда в условиях войны и черпались все виды ресурсов, которых так не хватало, требовало усиления власти и новых принципов ее организации. С этой точ­ки зрения, по моему мнению, следует рассматривать и вопрос о децентрализации. На первый взгляд, власть перераспределялась между центром и провинцией и царь делегировал губернаторам часть своих властных функций, но центральная власть в результа­те не только не ослабевала, но, наоборот, укреплялась, так же, как это происходило и позже в ходе развития губернской системы. Губернаторы становились глазами и руками самодержца на мес­тах, помогали преодолеть то печальное обстоятельство, что, как писал Петр незадолго до начала реформы, “надвое разделитца не­возможно одному”¹⁶². Даже с учетом того, что губернаторы полу­чили практически неограниченную власть, причем на территориях, значительно превышавших по площади уезды допетровской Рос­сии, их подчинение Сенату, т. е. единому органу вместо целого ря­да территориальных приказов, также, на мой взгляд, говорит ско­рее об усилении централизации, чем наоборот.

Тезису Павленко о “необдуманности” реформы противоречит и то, что царскими указами предусматривалось, передача власти губернаторам на местах постепенно, и лишь с начала 1710 г. пла­нировалось выполнение ими своих обязанностей в полном объе­ме¹⁶^. Этот факт — свидетельство как накопленного опыта, так и определенной рефлексии царя, осуществлявшего нововведения уже менее импульсивно и более целенаправленно. Подтверждением то­му служит и известная речь Петра перед началом Полтавского сражения, впрочем, дошедшая до нас в изложении: “Не должны

Вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Пе­тру врученное, за отечество... А о Петре ведайте, что ему жизнь его недорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего!”¹⁶⁴¹В приведенных словах Петр предста­ет уже как зрелый государственный муж, прошедший через мно­гие испытания и четко сформулировавший для себя принципы сво­его правления.

“В истории России XVIII века ни одна военная победа не принесла столь богатые плоды, как Полтавская, — заметил Ани­симов. — Россия с этого времени становится значительной фигурой политической игры Европы ”¹⁶^. “Полтава — несомненно поворот­ная точка в отношениях России со всей остальной Европой, — под­тверждает американский историк, — она значительно усилила вли­яние Петра в Европе и помимо этого придала ему такой автори­тет, какой может быть завоеван только военной победой”¹⁶⁶. В конце декабря 1709 г. в Москве состоялось грандиозное пра­зднование победы, во время которого Петр как триумфатор, со­провождаемый фельдмаршалами Меншиковым и Шереметевым, ехал на той же лошади, на какой участвовал в Полтавском сра­жении. За ними шел Преображенский полк, за которым, в свою очередь, колонна пленных шведских офицеров. Незадолго до это­го Феофан Прокопович в “Песне победной” окрестил царя почет­ным титулом римских императоров “Отец отечества”. Когда же в начале 1710 г. английский посол Ч. Витворт привез в Москву гра­моту королевы Анны, в которой Петр именовался императорским титулом (англичане, видимо, хотели сгладить оскорбление, нане­сенное ранее в Лондоне русскому послу А.А. Матвееву), канцлер Г.И. Головкин потребовал, чтобы этот титул отныне употреблял­ся постоянно. Сам же Головкин в 1709 г. стал первым россий­ским графом. В 1710 г. графскими титулами были пожалованы еще три сподвижника Петра, а вице-канцлер П.П. Шафиров стал ба­роном.

Следующим важным этапом реформы стало создание 22 фев­раля 1711 г. накануне Прутского похода Правительствующего Се­ната — коллегиального органа из девяти членов. В указе говори­лось, что новое высшее учреждение создается “для отлучек на­ших”¹⁶⁷, что часто трактуется историками как указание на времен­ный характер Сената¹⁶⁸. Н.И. Павленко даже полагает, что он “был навеян сиюминутными потребностями” и “должен был пре­кратить существование как только царь возвратится из... похо­да”¹⁶^. Однако на деле уже через несколько дней в новом указе 2 марта говорилось о“всегдашних(курсив мой. —А.К.)наших в сих войнах” отлучках¹⁷⁶. Поэтому прав, видимо, Анисимов, счи­тающий, что Сенат создавался “как постоянное высшее прави­тельственное учреждение”¹⁷¹, ибо фактически отсутствовал царь постоянно. Иначе говоря, Сенат должен был выполнять функции царя, заменять его, быть, по выражению В.Я. Уланова, “доверен­ным коллективным приказчиком большой вотчины Петра”¹⁷². Другое дело, что Сенат действительно учреждался в спешке и комплекс указов, связанных с его созданием, как, впрочем, и большую часть петровских указов вообще, “трудно отнести к вер­шинам правовой мысли тех времен”¹⁷^. Между тем указ 2 марта поставил перед Сенатом достаточно определенные задачи, выпол­нение которых было рассчитано на длительную перспективу: по­иски новых источников средств на военные нужды, отправление суда, пополнение офицерских кадров армии за счет уклоняющих­ся от службы дворян, забота о развитии и совершенствовании внутренней и внешней торговли (в частности, с Китаем и Перси­ей), упорядочение откупов. Все сенаторы обладали равными пра­вами и были должны принимать решения коллективно. В отличие от Боярской думы и “консилии министров” Сенат сразу же полу­чил собственную канцелярию с большим штатом служащих. Петр с самого начала осознавал Сенат как принципиально новый орган и уже в апреле 1711 г., выражая недовольство действиями сенато­ров, сравнивал их со “старыми судьями”¹⁷⁴.

В феврале 1712 г. по возвращении в Петербург Петр торже­ственно отпраздновал свадьбу с Екатериной. На первый взгляд, все было, как обычно, и поведение царя свидетельствует о его по крайней мере внешнем спокойствии, но не случайно в большинст­ве работ по истории России этого времени описание событий не­скольких лет, последовавших за поражением на Пруте, предельно сжато. Возникает ощущение, что темп событий резко замедлился, царь устал: и ему, и стране была необходима передышка.

В 1714 и 1715 гг. значительную часть времени царь провел в море, не покидая корабль даже во время стоянок у причала. «Ког­да знакомишься с содержанием “Походных журналов” царя за 1714 и 1715 гг., — замечает в связи с этим Павленко, — создает­ся впечатление, что они регистрировали вехи жизни не государя

огромной страны, а морского офицера, целиком поглощенного за­ботами о морских походах и морских экзерцициях»¹⁷^. Впрочем, образ жизни, который царь вел на протяжении многих лет, не мог не сказаться на его здоровье: “Походный журнал” 1715 г. отмеча­ет нездоровье Петра и летом, и в конце этого года, когда он про­вел в постели целый месяц. В начале 1716 г. царь отправился ле* читься за границу.

И все же полностью отстраниться от государственных дел Петр, конечно, не мог, да и не желал. Мысли царя были заняты все тем же: укреплением армии, совершенствованием управления, нравами подданных. По-прежнему не хватало людей и денег. Все острее становилась и другая проблема — воровство.

Петровские преобразования выдвинули на первый план целую плеяду людей новых, талантливых, свежих, полных энергии, го­товности по примеру своего государя трудиться без устали. Но в отличие от Петра, не имевшего тяги к роскоши и на протяжении многих лет демонстративно получавшего от казны жалованье в со­ответствии с чинами, которые за вполне реальные заслуги присва­ивал ему князь-кесарь Ф.Ю. Ромодановский, окружавшие царя люди были отнюдь не бескорыстны. Эпоха реформ открыла мно­го возможностей для обогащения: новые учреждения и новые должности в них, интенсификация производства и торговли, по­ставки для армии, набор рекрутов, заграничные походы и путеше­ствия и многое, многое другое. У кормила власти оказалось и мно­жество людей из социальных слоев, которые прежде не могли и помыслить об участии в распределении национальных богатств. Абсолютное большинство из них, как, впрочем, и их коллеги, представлявшие знатные аристократические роды, не отличались высокими нравственными принципами. Это естественно, ведь са­ми способы осуществления преобразований, свойственные им ци­низм и жестокость, не способствовали их появлению. Тем паче, что преобразования, обесценив старые моральные ценности и нор­мы поведения, еще не создали новых. Требовалось время, чтобы идея служения государству на “общее благо”, пропагандируемая царем, вошла в сознание его подданных, а между тем искус вла­сти, легкой наживы был слишком силен. “Можно почти наверня­ка утверждать, — замечает Анисимов, — что честных чиновников в России тех времен не было”¹⁷⁶.

Главная же причина коррумпированности государственного ап­парата в России и до Петра, и после него коренилась в отсутст­вии у государства денег для достаточной оплаты труда чиновни­ков. Вот почему “русский человек в продолжение многих веков привык смотреть на службу как на средство кормления”¹⁷⁷. Как и прежде, честное исполнение служебных обязанностей не обеспе­чивало сколько-нибудь достойный образ жизни, а часто и попро­сту разоряло. Так, А.А. Матвеев в 1719 г. жаловался царю, что в течение четырех лет пребывания за границей он “для имени и чести его величества” должен был докладывать к казенным день­гам собственные, в результате чего совсем обнищал¹⁷⁸. Взятка была как бы узаконенной добавкой к чиновничьему жалованью, без которой его существование становилось вообще невозможным. Курбатов убеждал царя вовсе не платить жалованья судьям, по­скольку они достаточно получают в качестве “благодарностей”. Причем, Курбатов ссылался на собственный опыт, не скрывая, что и сам принимает такие “благодарности”¹. С.М. Соловьев об­ратил внимание еще на одну особенность психологии любимцев Петра: многие из них стали как бы отождествлять себя с государ­ством и соответственно смотреть на казенные деньги как на соб­ственные, полагая, что право на это им дают их великие заслу­ги¹⁷^.

За, казалось бы, традиционными для России проблемами¹⁸^, стояли, однако, принципиально новые и важные явления. То отождествление себя с государством, о котором пишет Соловьев, могло появиться у петровских любимцев лишь с изменениями во взаимоотношениях царя и его окружения, что произошли в ходе реформ, с распространением идеи о том, что и сам царь — один из слуг Отечества. На первый взгляд, речь идет о некотором рас­ширении состава лиц, принимавших ответственные решения, и, следовательно, о некоторой демократизации управления, но на де­ле в условиях самодержавия и полной зависимости любого, даже наиболее высокопоставленного сановника от воли государя, ниче­го подобного не происходило. И каждый такой сановник ощущал эту зависимость как непрочность, кратковременность своего поло­жения, в любой момент могущую прерваться. Причем с разруше­нием традиционной системы службы, заменой поместного оклада денежным жалованьем и постепенным утверждением принципов, позднее закрепленных Табелью о рангах, значительно усиливалась материальная зависимость любого служащего непосредственно от благорасположения самодержца, который становился прямым ис­точником благосостояния. И это при том, что как европеизация

страны в целом требовала изыскания новых источников доходов, так и европеизация жизни отдельного члена политической элиты не могла быть обеспечена традиционными источниками существо­вания и принуждала изобретать новые способы извлечения дохо­дов, что в условиях самодержавия, неразвитых права и правового сознания не могло не вести к злоупотреблениям. «Ситуация, — отмечают современные исследователи, — при которой удовлетво­рение материальных потребностей господствующего сословия ока­зывалось выведенным на факторы политического режима, была достаточно типичной для государств, воплощавших “восточный” тип общественного развития: распределительная (редистрибутив- ная) экономика предполагает неразвитость товарно-денежных от­ношений, отсутствие рынка, а в соответствии с этим отсутствие полноправных с европейской точки зрения субъектов собственно­сти и нормального гражданского общества»

Примерно с 1713 г. Петр развернул беспощадную борьбу с казнокрадами, издав серию указов, в том числе и побуждавших к доносительству на преступников. Позднее в закон была введена и жесточайшая мера наказания за недоносительство. Одновременно с Сенатом был создан институт фискалов, в обязанности которых входил контроль за деятельностью чиновников, вплоть до самых высших. В последующие годы немало служащих разных рангов подверглось репрессиям за “лихоимство”, устраивались публичные казни, вроде казни сибирского губернатора князя М.П. Гагарина. Но победить коррупцию Петр не мог: болезнь проникала в самое сердце государственного организма, поражала наиболее близких царю людей, по многу лет пользовавшихся его безграничным до­верием. Даже те, кто по роду своей службы должен был бороть­ся со злоупотреблениями и действительно усердствовал в обличе­нии других, как правило, рано или поздно тоже оказывался жерт­вой того же порока.

Борясь с пороками людей, состоящих на службе, Петр посто­янно сталкивался и с нежеланием служить вовсе. То и дело он получал доношения о десятках и сотнях дворян, скрывающихся от службы или учебы в своих поместьях или даже за монастырски­ми стенами. И в борьбе с этим злом Петр также был беспоща­ден. Так, в указе Сенату от 2 марта 1711 г. говорилось: “Хто скрываетца от службы, объявит в народе, кто такого сыщет или возвестит, тому отдать все деревни того, кто ухоранивался”¹⁸². Боролся Петр не только наказаниями, но и законодательно созда­вая новую систему службы. В марте 1714 г. на свет появился зна­менитый указ “О порядке наследования в движимых и недвижи­мых имуществах”, более известный как “Указ о единонаследии”.

В напечатанном виде указ занимает не более пяти книжных страниц, но ему посвящена обширная литература, поскольку, на­писанный царем собственноручно, этот указ явился важной вехой в истории российского дворянства. Им было законодательно оформлено равенство вотчины и поместья как форм недвижимос­ти. Отныне земельные владения не подлежали разделению между всеми наследниками умершего, а должны были достаться лишь одному из его сыновей по выбору завещателя¹. Вполне очевидно, что остальные, по мысли законодателя, лишившись источников постоянных доходов, должны были устремиться на государеву службу или броситься в предпринимательство. В связи с этим большинство исследователей считают, что привлечение дворян к службе или к какой-то иной, полезной государству деятельности и было основной целью указа. Другие полагают, что царь хотел обратить часть дворянства в третье сословие. Третьи — что царь заботился о сохранении самого дворянства и даже стремился к превращению его в подобие западноевропейской аристократии. Напротив, четвертые убеждены в антидворянской направленности указа. Так, Р. Виттрам рассматривает указ как выражение “мно­гоцелевогомышления”¹⁸^ Но не столько важно, действительно ли царь преследовал указом сразу несколько целей, сколько то, что многообразны были его последствия.

Как уже упоминалось, прежняя система служилого города еще к концу XVII в. пришла в упадок. Петровские преобразования и, в частности, реорганизация армии на регулярных началах и рефор­мирование центрального аппарата привели к тому, что старая, до­петровская организация служилых людей перестала существовать окончательно. Новая же организация возникала постепенно, и ут­верждение равенства поместья и вотчины было по существу пер­вой юридической нормой после отмены местничества в 1682 г., формально объединившей разрозненные группы служилых в еди­ную дворянскую корпорацию, создавая таким образом условия для ее превращения в полноценное сословие. Юридической раз­

ницы между провинциальными и столичными дворянами больше не существовало, и основным критерием их оценки становилась служба. Одним из указов этого времени никогда не служившим и не торговавшим, т. е. не приносившим никакой пользы государст­ву, вовсе запрещалась покупка земли.

Важнейшим признаком годности к службе царь считал профес­сиональную подготовку дворянина, образование. Царским указом было запрещено жениться дворянам, отправлявшимся на учебу за границу, и Петр следил за тем, чтобы в исполнении указа не де­лалось поблажек даже наиболее знатным. Так, еще в 1709 г. опа­ле подвергся брат фельдмаршала Б.П. Шереметева, в обход ука­за устроивший свадьбу своего сына с дочерью Ф.Ю. Ромоданов­ского. “Его, Василья, за ту вину, — писал Петр Т.Н. Стрешне­ву, — пошли на работу грродовую, а жену его в прядильной дом; а дворы московские и загородные вели запечатать, и чтоб прямо работали так, как и простыя”^⁴. В январе 1714 г. последовало за­прещение жениться дворянским отпрыскам, не имеющим хотя бы начального образования. Дворянин без образования лишался воз­можности занимать командные должности в армии и руководящие в гражданском управлении. Царь был убежден, что знатное про­исхождение не может быть основанием для успешной карьеры: в феврале 1712 г. было указано не производить в офицеры дворян, не служивших солдатами в гвардии и, следовательно, не получив­ших необходимой выучки. Петр постоянно заботился об открытии новых учебных заведений (в начале 1715 г. открыта Морская ака­демия), о посылке учеников за границу (всего за первую четверть века около 1 тыс. человек), о печатании разнообразных полезных книг. Еще в 1710 г. царь своей рукой вычеркнул из полученного им экземпляра азбуки ряд устаревших букв и велел оставшимися “литеры печатать исторические и мануфактурныякниги”¹⁸^ Так возник “гражданский шрифт”, который отныне использовали для издания всей светской литературы.

Побуждая служить, Петр не забывал и о самой службе, по­степенно реформируя и регламентируя ее. В 1716 г. уже из-за гра­ницы царь прислал “Устав воинский”, определявший устройство и организацию армии, обязанности военнослужащих, основы строе­вой и полевой службы, а также военно-уголовные нормы. Уставу была суждена долгая жизнь: он действовал в России на протяже­нии полутораста лет. В “объявлении” к Уставу Петр напоминал о неудачах старой армии в Чигиринских и Крымских походах, под Азовом и Нарвой, а затем о преимуществах регулярного войска

из-за “доброго порятку, ибо все беспорядочной варварской обы­чай смеху есть достойной”¹⁸⁶. Нормы Устава имели значение не только для армии. По существу они распространялись и на граж­данскую жизнь.

В 1712 г. был издан указ о создании коллегии для внешней торговли. Новым было уже само название учреждения. Три года спустя, в декабре 1715 г., Петр велел послу в Вене набирать “при­казных из славян” для организации коллегий, “чтоб они были лю­ди добрые и могли те дела (в которых Коллегиях они бывали) здесь основать”. Аналогичные задания были даны и посланнику в Дании¹⁸⁷. Но то был лишь первый приступ к последовавшей поз­же радикальной реформе центрального управления. В 1715 г. бы­ли внесены коррективы и в местное управление: установлено но­вое, более дробное деление губерний, основанное на статистичес­ком принципе (по количеству дворов).

Во второй половине 1710-х годов меняется промышленная по­литика правительства. Становится ясно, что создать промышлен­ность, которая обеспечивала бы все нужды армии и флота, лишь на государственные средства невозможно. Начинается передача казенных предприятий в частные руки с предоставлением новым владельцам различных торговых льгот. Однако дело двигалось медленно, ибо купечество проявляло мало расторопности и жела­ния заниматься производством. Так, в 1715 г. был издан указ, требовавший создания кампаний для организации суконных заво­дов, чтобы уже через пять лет не было нужды покупать сукно на военные мундиры за границе¹⁸⁸. Но когда в 1720 г. московский Суконный двор передавали в частные руки, пришлось вновь по­вторить то же пожелание¹⁸⁹.

Индустриализация была насущной потребностью страны, ко­торой необходимо было ликвидировать свою техническую отста­лость, но осуществлялась она совсем иначе, чем в других странах. Избранный способ развития частного промышленного предприни­мательства являлся по сути прямым следствием отсутствия в Рос­сии этого времени правовой основы существования частной соб­ственности. Достаточно сказать, что русское право того времени даже не знало такого понятия: оно появилось в законодательстве впервые лишь во второй половине века¹⁹⁹. Государство по-преж­нему обладало полным суверенитетом над подданным и его собст­венностью: «Все, что принадлежало подданному, могли в одноча­сье “отписать на государя” и передать кому угодно»¹⁹¹. Права вла­дельца предприятия, получившего его от государства или даже по­строившего на собственные деньги, были по существу правами не собственника, а арендатора, главной обязанностью которого было выполнение казенных заказов, преимущественно военного харак­тера.

С одной стороны, это обеспечивало стабильность производст­ва, служило для предпринимателей защитой от многих случайнос­тей свободного рынка, но, с другой, делало ненужной конкурен­цию, а следовательно, лишало промышленников стимулов к совер­шенствованию производства. При этом производство становилось полностью зависимым от государства, между тем как промышлен­ности, нацеленной на удовлетворение потребностей государства, а не народа, грозило разорение с прекращением воййы и ослаблени­ем потока военных заказов. Важнейшей особенностью индустриа­лизации в России была крайняя ограниченность легального рынка свободной рабочей силы. Владелец предприятия зависел от воли государства и в вопросе обеспечения рабочими, ибо оно разреша­ло или не разрешало ему покупать крепостных к заводам. В каче­стве вольнонаемных на заводах работали крестьяне-отходники. Со­ответственно, заработанное ими шло в основном на уплату оброка помещикам. На государственных заводах работали приписные кре­стьяне — как правило, государственные, жившие в районе распо­ложения предприятия и отрабатывавшие таким образом свои госу­дарственные подати. С переходом казенных заводов в частные ру­ки положение приписных менялось, как менялся по сути и статус владельца предприятия, использовавшего все эти категории рабо­чих. При отсутствии какой-либо правовой основы существования “третьего сословия” он оказывался “вмонтированным” в крепост­ническую систему, в результате чего, по словам Анисимова, пред­приниматели “не ощущали своего социального своеобразия, у них не возникало корпоративного... сознания”. Исходя из всего этого историк делает важнейший вывод о том, что “в системе крепост­нической промышленности условий для развития капитализма (и, следовательно, для оформления ^класса' буржуазии) не было”¹⁹^. Иначе говоря, осуществляя индустриализацию путем создания се­ти индустриальных предприятий (в основном в тяжелой промыш­ленности) и таким образом довольно успешно ликвидируя техниче­скую отсталость России, государство проводило ее на старой кре­постнической основе, изначально закладывая в нее неразрешимые противоречия и преграды дальнейшего развития.

Следует также обратить внимание еще на одно важное обсто­ятельство. В допетровской России практически не сложились тра­

диции вольнонаемного труда, ибо возможности вольного найма на какую-либо работу были крайне ограничены. В стране еще не бы­ло промышленности, в ремесленном производстве наемный труд использовался очень мало, и аналогичным образом обстояло дело в сельском хозяйстве, где к тому же на такой случай существова­ла особая категория безземельных крестьян-бобылей. Практичес­ки свободный человек мог наняться в основном в услужение к бо­лее состоятельному соотечественнику для выполнения работы по дому или разного рода поручений — от управления поместьем до наиболее черной работы. Однако подобный наем происходил, как правило, в форме похолопления. Вот почему покупатели холопов почти не интересовались наличием у их потенциального имущест­ва каких-либо навыков и профессий: их предполагалось использо­вать совершенно иначе¹⁹^. Таким образом, петровская индустриа­лизация шла в русле уже сложившихся социальных условий и тра­диций, не ломая их и не противореча им.

Подобным же образом обстояло дело и в торговле, так же как и промышленность развивавшейся под жестким контролем государ­ства. Мало того, что нз плечи купечества тяжелейшим бременем ложились военные расходы, государство предписывало ему, где, как и чем торговать. Так, с 1711 г. началось насильственное пере­селение в Петербург купцов из разных городов страны, в 1713 г. было запрещено вывозить основные продукты русского экспорта через Архангельск и предписывалось везти их для продажи в Пе­тербург, где еще не существовало необходимой инфраструктуры. Результатом политики фактической эксплуатации государством ку­печества и его капиталов для осуществления своих целей было ра­зорение многих купеческих семей, входивших в конце XVII в. в состав купеческой верхушки¹⁹⁴. Крепостничество сказывалось и тут: слой людей, из которых могли появляться новые купцы с ка­питалами, был крайне ограничен.

•к -к -к

Примерно с 1717 г., по мнению многих историков, начинается второй этап петровских реформ, характеризующийся их большей осмысленностью и целенаправленностью. О высокой степени ре­флексии самого преобразователя свидетельствует один из указов 1718 г. В нем Петр писал о себе: “Несмотря на свои несносные труды в сей тяжкой войне, в которой не толко эту войну весть, но все вноф, людей во оной обучат, правы и уставы воинския де- лат принужден был, и сие с помощию божиею в такой доброй по­рядок привел, что какое ныне пред прежним войском стало и ка­кой плод принесло, всем есть извесно. Ныне, управя оное, и о земъском правлении не пренебрег трудитца и сие в таковой же порядок привесть, как и воинское дело”¹⁹⁵. Царь имел в виду на­чало создания коллегий.

История создания коллегий, как уже говорилось, детально изучена рядом исследователей. Представляется, что спор о том, в какой мере Петр использовал шведский опыт, в сущности не столь уж принципиален. Вполне очевидно, что, пытаясь соединить шведскую систему с российским самодержавием, просто перенес­ти на русскую почву иноземные учреждения было вообще невоз­можно. Можно было скопировать лишь основные принципы их организации, что, собственно, и было сделано. Важнейшим из этих принципов был принцип камерализма, который в то время не был свойственен лишь шведской системе управления, но был ши­роко распространен и в других странах Западной Европы. Ани­симов излагает содержание двух основополагающих черт камера­лизма следующим образом: “Первая из них — это строго функ­циональный принцип управления, предполагающий существование центральных учреждений, которые специализируются на какой- либо одной сфере государственного хозяйства... Эти сферы не подчинены друг другу и распространяют свои действия на терри­торию всей страны без изъятия. Вторая черта камерализма — это особое, отличное от средневекового, внутреннее устройство уч­реждений, основанное на коллегиальности, четкой регламентации обязанностей чиновников, глубокой специализации канцелярского труда, устойчивых штатах служащих, получавших денежное жало­ванье в определенном размере”¹⁹⁶.

Эти черты камерализма, действительно, в полной мере были использованы при создании новых учреждений, и именно они в первую очередь отличали коллегии от московских приказов, кото­рые были одновременно органами отраслевого, сословного и тер­риториального управления, а многие из них имели еще и судеб­ные функции. Таким образом, модернизация системы центрально­го управления затронула лишь принципы функционирования уч­реждений, их внутреннюю организацию, но никак не принципы организации власти в целом, что могло бы означать по существу изменение политического строя страны.

Обращает на себя внимание тот факт, что внедрение коллеж­ского управления проводилось постепенно на протяжении несколь-

ких лет, причем царь предоставлял руководителям коллегий самим решить, “которыя пункъты в шведском Регламенте неудобны, или с сетуациею сего государства несходны, и оныя ставит по своему разсуждению”¹⁹⁷. Хотя важнейшие отрасли государственного хо­зяйства, для управления которыми были созданы специальные коллегии, были те же, что и в Швеции, но и тут российские осо­бенности вносили свои поправки. Так, развитая система помест­ного землевладения, да еще в столь огромной стране потребовала создания особой Вотчинной коллегии. Некоторые учреждения, прямо скопированные со шведских аналогов, в российских усло­виях приобретали неузнаваемые черты. Так было, например, с Юстиц-коллегией, создание которой означало первый в русской истории опыт выделения судебной функции как самостоятельной. Однако вряд ли прав Анисимов, трактующий создание Юстиц- коллегии как “первую попытку разделения властей”¹⁹⁸. О созда­нии самостоятельной судебной власти речи не было, поскольку Юстиц-коллегия оставалась частью системы власти исполнитель­ной. Вместе с тем можно согласиться с тем, что создание Юстиц- коллегии «в конечном счете формировало совершенно иную, чем прежде, правовую обстановку в стране, где термин “судить” сто­летиями применялся преимущественно к администратору — руко­водителю приказа»¹⁹⁹.

Как бы завершением коллежской реформы явилось создание института прокуратуры, т. е. органов надзора за деятельностью уч­реждений. По-видимому, по мысли реформатора, они должны бы­ли предохранить вновь создаваемую систему управления от злоупо­треблений, взяточничества и обеспечить строгое выполнение зако­нов. По сути же эта цель, как уже говорилось, была практически невыполнима, поскольку порок коррупции был следствием принци­пов организации власти в целом. Собственно, тут и содержался один из важнейших просчетов Петра. Создание прокуратуры уже­сточало контроль за аппаратом управления непосредственно со сто­роны самодержца, но даже при том, что каждая коллегия имела собственный регламент,^ появившийся в 1720 г. Генеральный рег­ламент ввел общие для всех государственных учреждений правила их функционирования, отсутствие развитой системы законодатель­ства, которая охватывала бы все сферы взаимоотношений государ­ства и общества, внутри общества, общества и индивида предостав­ляло чиновникам широкие возможности для самоуправства.

Острая потребность как в кодификации уже существующих законов, так и в разработке новых остро ощущалась и самим Пе-

5 — 1231

тром. 8 августа 1720 г. он учреждает очередную комиссию по со­ставлению уложения²⁰⁰, перед которой ставится задача “создания кодекса законов на основе новой системы права”²⁰¹. А.Г. Мань- ков, изучивший созданный комиссией проект, пришел к выводу, что “издание нового Уложения подвело бы под государственные реформы Петра I единую систему права, охватывающую все сто­роны государственной и общественной жизни и регулирующую отношения общественных сил в интересах дворянского сословия”. Отмечая, что “и на дворянство... налагались определенные обяза­тельства перед законом”, а «законодательство Петра и в особен­ности проект Уложения 1720—1725 гг. ...ставили дворянство в бо­лее жесткие правовые рамки во имя так называемой “государст­венной пользы”», Маньков приходит к выводу, что “Уложение... повлекло бы за собой упорядочение новой государственности и укрепление в ней дворянства как класса”²⁰².

Думается, вывод Манькова носит несколько односторонний и противоречивый характер, что естественно, поскольку, оценивая проект уложения в целом, он исходил из анализа лишь одного, хоть и важнейшего его сюжета — крепостного права. В частнос­ти, если проект уложения ставил дворянство “в более жесткие правовые рамки” по сравнению с предшествующим временем, то неясно, как это должно было содействовать усилению привилеги­рованного положения дворянства. Вместе с тем несколько обсто­ятельств, связанных с этим проектом, представляются весьма важ­ными. Во-первых, следует сказать об указе от 15 апреля 1721 г. Сенату о продаже крепостных. Указ начинается с весьма приме­чательного обоснования: “Обычай был в Росии, который ныне есть, что крестьян, и деловых, и дворовых людей мелкое шляхет­ство продают врознь, кто похочет купить, как скотов, чего во всем свете не водитца¹, а наипаче от семей, от отца или от матери, дочь или сына помещик продает, от чего немалой вопль бывает”. При­веденный текст позволяет предположить, что, во-первых, законо­датель полагал, будто описываемое им явление свойственно лишь “мелкому шляхетству”². Во-вторых, интересна фразеология указа и его ссылка на российскую особость этого явления. Далее: “£го

Царское Величество указал(курсив мой. —А.К.) оную прода­жи) людям пресечь, а ежели невозможно того будет вовсе пре­сечь, то бы хотя по нужде и продавали целыми фамилиями или семьями, а не порознь. И о том бы при сочинении нынешняго Уложенья изъяснить, как высокоправительствующие господа се­наторы за благо разсудят. О чем изволте донести”²⁰⁵. По мнению Н.Б. Голиковой, эта записка “имела лишь рекомендательный ха­рактер”, окончательное решение откладывалось до принятия ново­го Уложения и потому она “никакого воздействия на торговлю крепостными без земли не оказала и оказать не могла”²⁰⁴. Одна­ко процитированный текст ясно показывает, что мы имеем дело не просто с рекомендательной запиской царя, а именно с указом, подлежавшим безусловному исполнению. Другое дело, что, как бывало нередко, не вполне вразумительный текст указа позволил сенаторам не издавать немедленно соответствующего закона, а увязать его принятие с подготовкой уложения. Но уже в Уложе­нии приказ царя был выполнен полностью. Причем составители проекта не нашли препятствий к тому, чтобы запретить не толь­ко продажу крестьян порознь, а и вообще продажу их без земли. Нашлось и необходимое “изъяснение”: “дабы тем земли напрасно опустошены не были, а в продажах таким людем и крестьянам от прежних их помещиков какого разорения не происходило”²⁰⁵.

Показательно, что практически одновременно (указом от 18 января 1721 г.) была формально разрешена и широко практи­ковалась покупка крестьян к заводам недворянами. Таким обра­зом, Петр не рассматривал владение крепостными как исключи­тельно дворянскую привилегию. Об этом свидетельствуют и дан­ные, приводимые Голиковой. При том, что основная масса крес­тьян оставалась во владении дворян, активными покупателями крестьян без земли были посадские люди и канцелярские служи­тели, причем, если “дворяне приобретали меньше крестьян, чем продавали”, то посадские, напротив, покупали в восемь раз боль­ше, чем продавали²⁰^.

Второе важное обстоятельство, связанное с проектом Уложе­ния 1720—1725 гг., — это сделанная в нем попытка законодатель­но включить крепостное крестьянство в понятие недвижимой соб­ственности: “Все старинные крепостные люди и по вотчинам и по­местьям и по иным всяким крепостям люди и крестьяня вотчин­ником своим крепки и в таком исчислении, как о недвижимом имении положено”²⁰⁷. Такая формулировка была более мягкой по сравнению с приведенной выше формулой проекта Уложения 1700 г.

Однако, видимо, и она (находившаяся в явном противоречии с по­ложением, ограничивавшим право продажи крестьян) не могла ус­троить Петра. В результате новый проект уложения также остал­ся лишь на бумаге.

Отношение Петра к проблеме взаимоотношений различных социальных групп населения между собой и государством в пол­ной мере проявилось в ходе начавшейся в те же годы податной реформы. Поскольку она оказала сильнейшее воздействие именно на социальную структуру русского общества, придав ей вид, ко­торый она затем сохраняла в течение длительного времени, т. е. на ту сферу, которая выше была названа важнейшей для оценки петровских реформ с точки зрения модернизации, то можно за­ключить, что именно податная реформа занимает центральное ме­сто среди петровских реформ вообще.

Напомню вкратце основное содержание податной реформы. Непосредственным поводом к ней послужило возвращение создан­ной Петром многочисленной регулярной армии из заграничных по­ходов. Необходимо было каким-то образом разместить ее в Рос­сии и при этом так, чтобы она легко и постоянно получала необ­ходимое обеспечение. Решено было разместить воинские части не­посредственно в регионах, которые обязывались их кормить в со­ответствии с количеством населения и характером части (были осу­ществлены специальные расчеты: сколько крестьян могут прокор­мить одного пехотинца и сколько — одного кавалериста). В соот­ветствии с теми же расчетами вместо подворной системы обложе­ния была введена подушная подать, т. е. подать с “души мужско­го пола”. Теперь предстояло выяснить, сколько имеется таких душ, для чего осенью 1718 г. велено было собрать “сказки” о количест­ве душ в каждом населенном пункте. Но когда это было сделано, возникло обоснованное подозрение в “утайке” большого количест­ва душ, и поэтому решили проверить полученные данные с помо­щью специальных чиновников-ревизоров, работа которых выли­лась по сути в перепись населения — ревизию душ, которые с то­го времени проводились регулярно. При ревизии выявилась новая проблема — большое количество беглых, которых с помощью же­сточайшего законодательства стали вылавливать и возвращать на прежние места жительства, причем возвращались даже те, кто по­кинул родные места много лет назад и давно обосновался на но­вом месте, нередко сменив род занятий. Для пресечения бегства в будущем была введена паспортная система. Отныне крестьянин мог отлучиться с места жительства только с паспортом, в котором

"Я

указывалось его место следования и срок отлучки. Всякий же пой­манный без паспорта, даже если он был не беглец, а просто слу­чайно забредший в соседнюю деревню, подлежал аресту, наказа­нию и немедленному водворению на место жительства. Все это оз­начало резкое усиление полицейского контроля за населением, а также ужесточение самого крепостничества.

Важнейшим следствием податной реформы было по существу изменение социальной структуры русского общества. Для реали­зации реформы было необходимо выяснить, кто подлежит и кто не подлежит подушному обложению. Практически с самого нача­ла от обложения было освобождено дворянство, чем была юри­дически закреплена одна из важнейших его привилегий. Но и тут не все было просто, ибо не всегда можно было достаточно легко отличить дворянина от недворянина. В допетровской России не было узаконенной процедуры пожалования дворянства со всем со­путствующим этому документальным оформлением (дипломы на дворянское достоинство и титулы стали появляться только в пет­ровское время, а гербов русскому дворянству пришлось ожидать до конца XVIII в.), да и не могло быть, поскольку социальный статус человека определялся его местом на служебной лестнице, его чином. В результате возникла ситуация, когда для доказатель­ства своей принадлежности к дворянству нужно было воспользо­ваться теми же документальными свидетельствами, какими поль­зовались предки при местнических спорах. Однако основная мас­са дворян не имела и таких доказательств, а проверка через со­хранившиеся архивные документы была бы слишком долгой, да и подобная процедура была отработана значительно позже, после появления Герольдмейстерской конторы²⁰⁸.

Таким образом, на практике основным признаком принадлеж­ности к дворянству в ходе податной реформы выступало реальное служебное положение человека на момент ревизии, т. е. его служ­ба в армии в офицерском чине или в государственном учреждении на достаточно высокой должности, а также наличие у него поме­стья с крепостными крестьянами. Причем часто оказывалось, что владельцами крепостных душ были и те, чьи предки не принадле­жали к служилым по отечеству (московским чинам или городовым детям боярским), причем на протяжении петровского времени, как сказано выше, число таких лиц постоянно увеличивалось. Но осо­бенно много таких душевладельцев оказалось среди бывших “при­борных” служилых юга страны. Из данной категории людей в хо­де податной реформы была сформирована особая категория госу­

дарственных крестьян — однодворцев, положенных в подушный оклад, однако остававшихся иногда мелкими помещиками. Вполне очевидно, что, отсекая однодворцев от привилегированного дво­рянства, Петр заботился не столько о чистоте сословия, сколько о всемерном увеличении количества налогоплательщиков. Пара­доксальность ситуации была в том, что, превращая дворянство в единую привилегированную социальную категорию, государство тем самым фактически создавало предпосылки для его трансфор­мации в полноценное сословие. Но это значило замену служебно­го принципа родовым, в то время как одновременно Петр провоз­глашал и довольно последовательно проводил принцип служебной годности, который лег в основу и Табели о рангах — документа, действовавшего в России вплоть до 1917 г.

Еще одной категорией населения, не положенной в подушный оклад, было духовенство, хотя законодательство резко ограничи­вало и число церковников, и те их категории, которые освобож­дались от обложения. По мнению Анисимова, податная реформа способствовала “обособлению сословия духовенства, закреплению социальных и юридических перегородок, отделявших его от тяг­лых сословий”²⁰⁹. Дальнейшее, однако, показало, что реально процесс становления духовенства как сословия был совсем не прост и нормы, введенные податной реформой, оказались едва ли не единственными, определявшими его сословный статус.

Дворянство и духовенство были единственными социальны­ми категориями, не положенными в подушный оклад. Все ос­тальное население страны подлежало подушному обложению. Его структура при этом была значительно уточнена. Так, была создана новая категория государственных крестьян, в которую, помимо однодворцев, были включены потомки всех прочих мно­гочисленных чинов служилых по прибору, а также черносошные крестьяне русского Севера, нерусские народы Поволжья, Сиби­ри, Дальнего Востока — ясачные. Что же касается остального сельского населения, то если раньше при подворной системе об­ложения вне ее оказывались различные категории холопов и дворовых, живших на территории помещичьей усадьбы, не имев­ших собственного хозяйства и занимавшихся различными рабо­тами по обслуживанию поместья и его обитателей, то теперь все они были положены в оклад наравне с землепашцами. Так был завершен процесс ликвидации холопства как социальной катего­рии. Крепостное крестьянство стало по существу единым соци­альным слоем.

Аналогичные мероприятия были проведены и в городах. И здесь перепись населения привела к возвращению на прежнее ме­сто жительства лиц, покинувших родные места, и закреплению их в городе на крепостнических основаниях. При этом законодатель сделал все для унификации городского населения, независимо от реальных занятий горожан, определив их всех как купечество. За­мечу, что проводившаяся таким образом в отношении городского населения политика резко отличалась от норм, установившихся в предшествующее время: Уложение 1649 г. прямо предписывало включать посадских в списки тяглецов по месту фактического про­живания и запрещало возвращать их насильно на прежнее место жительства²¹⁰. В целом же податная реформа значительно повы­сила уровень “регулярности” Русского государства, унифицировав социальную структуру, сведя к минимуму юридическую возмож­ность перехода из одной социальной категории в другую, т. е. ос­нову социальной мобильности, сузив свободу выбора занятий и ограничив возможность передвижения по стране. Все это означа­ло усиление несвободы, консервацию, закрепление принципов кре­постничества как основных принципов организации социальных отношений. Причем, собственно, крепостничество не было, конеч­но, осознаваемой целью реформатора. Цель реформы была ис­ключительно финансово-фискальной, а характер решения пробле­мы был определен как мышлением Петра и его окружения, так и реальными условиями огромной страны, чей уровень экономичес­кого развития не соответствовал новым задачам формирующегося имперского государства.

В обширном законодательстве податной реформы центральное место занимает Плакат 1724 г.²¹¹Именно он закрепил порядок, по которому крестьянин имел право отлучиться на заработки из сво­ей деревни на расстояние до 30 верст лишь с письменным разре­шением помещика или приказчика, а далее 30 верст — со специ­альным пропуском (паспортом), выданным земским комиссаром. При этом оговаривалось, что в паспорте должен быть указан срок отлучки (но не более 3 лет) и что выдаваться он должен только на самого крестьянина без членов его семьи. Плакат предписывал возвратить владельцам всех помещичьих крестьян, работающих на заводах, за исключением квалифицированных рабочих, без кото­рых может пострадать производство. За них следовало уплатить бывшим владельцам по 30 рублей. Статья 17 Плаката вводила важное ограничение на перевод крестьян из одного уезда в другой получением специального разрешения от Камер-коллегии.

Таким образом, Плакат резко ограничил, а по существу и во­все лишил крестьянина права на свободу передвижения. Наряду с ужесточением законодательства о беглых и конкретных мер по борьбе с ними^2 _этоозначало значительное усиление режима кре­постничества в целом. Однако одновременно ограничивалось и од­но из существенных прав душевладельцев распоряжаться тем, что они считали своей собственностью, и не случайно на протяжении нескольких последующих десятилетий дворянство упорно добива­лось разрешения переводить своих крестьян из одного поместья в другое по своему желанию. Нетрудно увидеть, что за Плакатом также прежде всего стояла забота законодателя о “государствен­ном благе”, фискальный и промышленный интерес.

Двойственный характер воздействия податной реформы на крепостное право был раскрыт еще И.Д. Беляевым. Он, в част­ности, отмечал, что ликвидация в ходе реформы социальной кате­гории холопов “объявила доселе небывалое на Руси отрицание всякого исключительного права собственности на людей, а всех людей, живущих в России... признала государевыми людьми”. Став налогоплательщиком, “и раб, полный холоп” оказался “в числе людей, служащих государству”. Но одновременно, возложе­нием на душевладельцев обязанности платить подати за своих крестьян, что для законодателя имело чисто практическое значе­ние, было осуществлено “страшное разобщение крестьян с госу­дарством: между им и государством стал господин, и, таким об­разом, крестьянин сделался ответственным только перед господи­ном”, а “контролировать господские распоряжения не было закон­ной возможности”. В результате “крестьяне окончательно пере­стали быть крепкими земле, а сделались крепостными своих гос­под”. Вместе с тем Беляев подчеркивал, что, прикрепляя кресть­ян к помещику, Петр старался еще больше прикрепить дворян к государству. Владение крепостными душами, согласно букве зако­на, было по-прежнему обусловлено службой^.

Рассуждения Беляева о превращении крестьян в служащих го­сударства, как нетрудно заметить, напрямую связаны с тем, что говорилось выше о формировании восприятия всего населения страны как подданных государя. Однако одновременное разобще­ние крестьян с государством в последующие десятилетия XVIII в. (вплоть до царствования Павла I) воплотилось, например, в том, что крестьяне бы^и исключены из числа тех, кто приносил при­сягу при вступлении на престол нового монарха. Здесь налицо двойственность итогов петровской реформы, причем, как и в дру­гих их проявлениях, очевидно противоречие между устремлениями государства и крепостным правом.

Было бы, впрочем, ошибкой думать, что петровские реформы окончательно сформировали социальную структуру русского об­щества и сделали ее статичной. Новейшее исследование Э. Вирт- шафтер, посвященное истории социальной категории разночинцев, показало, что “на протяжении всего восемнадцатого и даже нача­ла девятнадцатого века правительство было озабочено сложной задачей определения, какие группы общества подлежат обложе­нию, а какие нет”, а постоянное существование проблемы лиц с неопределенным сословным статусом “обнаруживает относительно подвижный, недетерминированный характер определения социаль­ного статуса в течение всего имперского периода” русской исто­рии. Основную причину такого положения исследовательница ви­дит в противоречии между налоговой политикой правительства и экономическим развитием общества и отмечает, что “практически на всех уровнях общества экономические отношения разрушали формальные социальные границы”²¹⁴. Таким образом, можно за­ключить, что и в этой сфере результат петровской реформы был крайне противоречивым. По форме новая система налогообложе­ния (подушная подать) по сравнению с предшествующей была бо­лее прогрессивной и находилась в русле процесса модернизации, потому, что, во-первых, делала более эффективной финансовую систему государства и, во-вторых, способствовала выделению лич­ности из патриархального коллектива. Последнее, однако, своди­лось на нет общинной ответственностью за уплату подати, а реа­лизация реформы через укрепление крепостничества по существу противоречила естественному ходу социально-экономического раз­вития страны, тормозя его и накладывая на него особый, неповто­римый отпечаток.

Создание коллежской системы и проведение податной рефор­мы совпали по времени и с реформой местного управления. За ос­нову и тут был взят шведский образец, но со значительными кор­рективами. Решительно была отвергнута нижняя ступень швед­ской системы областного управления — приход (кирхшпиль), ос­нованный на выборном самоуправлении крестьян. Весьма приме­чательно обоснование Сенатом этого решения: “Кирхшпильфохту и ис крестьян выборным при судах и у дел не быть для того, что всякие наряды и посылки бывают по указом из городов, а не от церквей; к тому жив уезде ис крестьянства умных людей нет”²¹^. Здесь важна не только оценка сенаторами способностей русских людей, но и очевидная убежденность их в том, что все управле­ние в России должно осуществляться, во-первых, из центра и, во- вторых, без какого-либо участия церкви.

Результатом реформы было создание сперва 45, а затем 50 провинций во главе с провинциальными воеводами. Провинции были разделены на уезды, а те, в свою очередь, на дистрикты. Следствием этого было значительное увеличение числа учрежде­ний разного уровня, а проведение в областном устройстве прин­ципов камерализма привело к унификации системы управления в разных регионах страны, независимо от особенностей их хозяйст­венного и национального развития. Однако полная унификация достигнута еще не была, поскольку значительные территории страны (Украина, Прибалтика) управлялись через традиционные для них институты власти. По мнению Анисимова, осуществление областной реформы “означало крушение губернской системы: власть губернатора отныне распространялась только на провин­цию губернского города”^. С этим вряд ли можно согласиться. Все зависит от того, что понимать под “губернской системой”. По существу Петр лишь усложнил уже существующую систему, вве­дя в нее дополнительное звено. Провинциальный воевода стал та­ким же губернатором, но на меньшей по размерам территории. Не случайно впоследствии Екатерина II без особых сложностей пре­вратила петровские провинции в губернии.

“К началу 20-х годов XVIII века, — замечает Анисимов, — корабль империи был вчерне построен великим плотником, и под звуки последних залпов Северной войны он уже плыл”2^. Важ­ные детали оснастки этого корабля были добавлены именно в 1720—1722 гг. Сперва был издан Генеральный регламент — осно­ва бюрократической системы, затем, в январе 1721 г. появился Регламент Главного магистрата, которым было положено начало новой реформы городского управления. Главный магистрат, со­зданный на основе петербургской Ратуши, был подчинен непо­средственно Сенату, а его президент назначался царем. В свою очередь Главному магистрату подчинялись избираемые горожана­ми городовые магистраты. Сами города делились на пять отделов в зависимости от количества в них дворов, а их жители — на две гильдии. К первой было отнесено состоятельное купечество, го­родские доктора, аптекари, ювелиры, иконописцы и художники, ко второй — мелкие торговцы, ремесленники, наемные работники. При этом Регламент Главного магистрата предписывал объеди­няться по профессиям в цеха, наподобие западноевропейских. Все указанные новшества вводились параллельно с переписью город­ского населения с целью подушного обложения, и в результате в рядах “купечества” оказалось немало людей, не обладавших ни средствами, ни какой-либо собственностью и промышлявших “черной работой”. Петр формулировал задачу реформы как “все­российское купечество, яко рассыпанную храмину паки собрать”, но реально основная цель была опять же фискальной. Поэтому никаких стимулов к развитию русского города как торгового и промышленного центра реформа не содержала. К тому же сам Главный магистрат, идея которого была также заимствована на Западе, резко отличался от своих зарубежных собратьев тем, что не был органом сословного управления и, тем более, самоуправ­ления, а “являлся типично бюрократической организацией”^, по существу еще одной коллегией. Это отразилось в истории состав­ления его регламента: первоначальный проект Г. Фика, основан­ный на идее самоуправления, подобного западноевропейскому, был отклонен царем. Как справедливо замечает Анисимов, “в со­вокупности все положения Регламента Главного магистрата гово­рят, что целью создания этого учреждения и подчиненных ему го­родских магистратов было не намерение дать русским городам ев­ропейскую систему самоуправления, а желание усилить полицей­скими мерами контроль над жителями городов и обеспечить ис­правное несение повинностей и выплату податей посадским насе­лением”^.

В том же январе 1721 г. был подписан регламент и еще одной коллегии — Духовной. Этим документом Петр окончательно ре­шил вопрос соотношения церкви и монархии в системе власти Российского государства. В Духовном регламенте теоретически обосновывалась мысль о недопустимости иной духовной власти, кроме власти самого государства, воплощенной в самодержце: “От соборного правления не опасатися Отечеству мятежей и сму­щения, яковые происходят от единого собственного правителя ду- ховнаго. Ибо простой народ не ведает, како разнствует духовная власть от самодержавной, но великрю высочайшего пастыря чес- тию и славою удивляемы, помышляет, что таковой правитель есть то второй государь, самодержавцу равносильный или и больше его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство... Та­ко простыя сердца мнением сим развращаются, что не так на са­модержца своего, яко на верховного пастыря, в коем-либо деле смотрят”^. В соответствии с регламентом в феврале 1721 г. был создан Святейший Синод — коллегиальный орган из назначаемых царем высших церковных иерархов, при вступлении в должность приносивших клятву на верность государю. Спустя год, в мае 1722 г. для наблюдения за деятельностью Синода туда был на­значен обер-прокурор, светский чиновник, да к тому же военный. Д. Кракрафт справедливо отказывается видеть в этом назначении какое-либо особое отношение к церкви, отмечая, что аналогичные чиновники были назначены тогда же и в другие учреждения и в целом “в последние годы своего царствования Петр постоянно усиливал использование офицеров, а иногда даже офицеров, не произведенных в чин, или простых стражников, в попытке обес­печить честную и эффективную власть на всех уровнях управле­ния”²²¹. Но в том-то и дело, что Петр не делал различий между церковью и светскими учреждениями и смотрел на церковь как на часть государственной машины, один из инструментов воспитания подданных. В 1722 г. было установлено, сколько священников должно приходиться на определенное число жителей, с тем, что­бы лишних включить в подушный оклад. Оставшиеся произноси­ли с церковных амвонов проповеди, прославлявшие достижения и начинания государства и посвященные годовщинам “баталий”, взятия крепостей и тезоименитству государя и членов его семьи. В мае 1722 г. в нарушение правил одного из основных церковных таинств специальное постановление Синода обязало священников доносить на своих прихожан, открывших им на исповеди злые умыслы против государя и державы. А дабы придать этому сво­еобразному способу сыска неблагонадежных тотальный характер, совместным указом Сената и Синода хождение в церковь и к ис­поведи было объявлено одной из обязанностей всех подданных, контроль за исполнением которой, а соответственно и право нака­зания было дано священникам. Таким образом, священнослужи­телям, как государственным чиновникам, были приданы еще и по­лицейские функции. В течение всего царствования Петр не забы­вал и о монахах, которых считал тунеядцами. В 1723 г. царь ве­лел произвести их перепись и запретил постриг новых, намерева­ясь преобразовать монастыри в госпитали и богадельни. Довести дело до конца Петр не успел, но само намерение весьма харак­терно.

Вполне завершенный вид новая система управления страной приобрела примерно к 1722 г. с введением коллежских и Гене­рального регламентов, установлением строгой соподчиненности уч­реждений по схеме Сенат—коллегии—губерния—провинция—уезд, выводом президентов коллегий из состава Сената, созданием ин-

статута прокуратуры^ В апреле 1722 г. Петр строго-настрого указывал Сенату: “...сим указом, яко печатью, все уставы и рег­ламенты запечатываются, дабы никто не дерзал иным образом всякие дела вершить и располагать не против регламентов и не то- чию решить, ниже в доклад выписыват то, что уже напечатано... и требовать на то указу, и тем сочинить указ на указ, дабы в мут­ной воде удобнее рыбу ловить”^. Как бы последними штрихами государственной реформы стали еще два законодательных акта то­го же 1722 г. — Табель о рангах и Указ о порядке престолонас­ледия.

Исследования С.М. Троицкого и А.Н. Медушевского о Та­бели о рангах убедительно показывают связь принятия этого важ­нейшего документа с модернизацией Российского государства в целом, а также с процессом бюрократизации управления. В ходе продолжавшейся несколько лет работы над Табелью Петру пред­стояло разрешить ряд серьезных противоречий. Во-первых, доку­мент был призван упорядочить всю систему государственной службы и одновременно обеспечить постоянный приток кадров. Для этого организовать государственную службу следовало таким образом, чтобы она оказалась привлекательной, обеспечивая по­стоянное повышение социального и материального уровня служа­щих по мере продвижения их по служебной лестнице, выстроен­ной на строго иерархических принципах. Осуществить это пред­ставлялось возможным за счет использования преимуществ при­вилегированного положения дворянства. В итоге неизбежным следствием принятия Табели о рангах должно было стать и ста­ло укрепление дворянства как единой сословной корпорации, при­чем закрепление за дворянами высших чинов Табели означало для них гарантию принадлежности к политической элите. Но одновре­менно в основу Табели о рангах был положен принцип личной вы­слуги, обеспечивавший выходцам из иных социальных групп так­же возможность проникновения в состав этой элиты. В результа­те, как отмечал Троицкий, “вплоть до своей гибели в октябре 1917 г. российское дворянство не было замкнутым сословием”. Причем, если “в большинстве европейских государств служба монарху бы­ла привилегией членов феодального сословия”, то “в России она стала для них и обязанностью” (т. е. формой повинности), а “Та­бель о рангах увеличивала служебное бремя для представителей дворянского класса, дополнив его обязанностью учиться”

Иначе говоря, принцип крепостничества, последовательно проводившийся Петром на протяжении всего царствования в по-

строении взаимоотношений с дворянством, был закреплен юри­дически. Прав Анисимов, утверждающий, что “петровская по­литика в отношении дворянства была... в сущности закрепости- тельной”, ибо по сравнению с XVII в. свобода дворян резко ог­раничивалась”²²^. Между тем и в XVII в. дворянин был отнюдь не свободен, а его служба также была обязательной. Однако при том, что он служил в нерегулярной армии, он был, конеч­но, гораздо свободнее, а вся его жизнь менее регламентирована, менее подвержена неусыпному контролю государства. Для Пет­ра же дворянин или не дворянин, вне зависимости от наличия или отсутствия каких-либо привилегий, каждый житель империи должен был исполнять свою строго определенную функцию, со­стоящую в служении государству, вносить свой вклад в преум­ножение его богатства и могущества. Понятие “благо государст­ва” совместилось с понятием “общего блага” и стало высшей ценностью, перед которой отдельная человеческая жизнь не сто­ила ничего. По мнению И.В. Волковой и И.В. Курукина, «пе­тровские реформы окончательно оформили... тип российской го­сударственности, где отношения между сословиями и верховной властью развивались по пути “подданства-министериалите- та”»²²⁶.

Прямым продолжением петровской политики в отношении дворянства стало и учреждение спустя две недели после появле­ния Табели о рангах должности герольдмейстера, которому была дана специальная инструкция. Уже название должности, казалось ⁴ бы, указывало на то, что император имел намерение повысить ста­тус российского дворянства, придав ему некоторые черты евро- . пейского, в частности, снабдив его гербами. Действительно, со­ставление гербов (впрочем, не только дворянских, но и городских) вменялось в обязанность герольдмейстеру и это также не могло не способствовать укреплению привилегированного положения дворянства. Но основной его функцией, как и Герольдмейстер- ской конторы, которую он возглавил, стал учет дворянства, веде­ние специальных дворянских списков, организация смотров с це­лью определения годности к службе, свидетельствование и опре­деление в службу дворянских недорослей (новиков), выявление уклоняющихся от службы.

Сам Петр вряд ли сознавал противоречивость созданной им системы взаимоотношений власти и общества, и в особенности власти и дворянства. Укрепление дворянства как политической си­лы, конечно, не входило в его планы, а при разработке Табели о рангах он руководствовался тем, что считал интересами государ­ства. А поскольку государство в его сознании по существу отож­дествлялось с монархом, то фактически введение Табели о рангах вело к укреплению самодержавия, усилению зависимости дворян­ства от власти государя и, в свою очередь, установлению ее от­носительной независимости от интересов различных слоев населе­ния, в том числе дворянства. Но победа самодержавия над дво­рянством оказалась мнимой. Противоречие, заложенное в создан­ной Петром I системе, стало залогом одного из важнейших для XVIII в. явлений — постоянного противоборства дворянства и го­сударства, в конце концов закончившегося почти полной победой первого над вторым.

Одной из форм этого противоборства стали дворцовые и го­сударственные перевороты, последовавшие после смерти Петра I, и в литературе нередко связываемые с указом 1722 г. о порядке престолонаследия, по которому государь получил право сам назна­чать себе преемника. Весьма резко прокомментировал указ

В.О. Ключевский: “Лишив верховную власть правомерной поста­новки и бросив на ветер свои учреждения, Петр этим законом по­гасил и свою династию как учреждение: остались отдельные лица царской крови без определенного династического положения. Так престол был отдан на волю случая и стал его игрушкой”²²^. Та­кой взгляд получил широкое распространение в историографии, и вот уже новейший историк поясняет: “Поскольку не существова­ло четких правил наследования,., то получалось, что весьма не­близкие родственники скончавшегося государя могли в принципе иметь не меньше права на престол, чем, скажем, старший сын по­койного, — лишь бы существовало соответствующее распоряже­ние монарха... Тем самым число возможных претендентов на пре­стол значительно увеличивалось... Соперничество при дворе уси­ливалось, оно было намного острее, чем в случае, когда корона передавалась автоматически”^28

Попробую, однако, отрешиться от привычного историографи­ческого стереотипа. Прежде всего заметим, что до Петра никако­го законодательства о порядке престолонаследия в России не су­ществовало вовсе и, таким образом, указ от 5 февраля 1722 г.²²⁹ следует рассматривать как вообще первую в русской истории по­пытку законодательного регулирования этого важнейшего инсти­тута монархии. Существовавшая в допетровской России традиция была совсем не такой прочной и давней, как нередко пытаются представить. Так, рассматривая порядок преемства должности

большака восточнославянской задруги VIII—X вв., А.Е. Пресня­ков отмечал, что “сравнительное изучение задружных порядков у разных славянских народов показывает, что в этом отношении славянское обычное право вообще не выработало сколько-нибудь твердых нормЧто же касается вождя племени, то он, по мнению И.Я. Фроянова, “едва ли являлся постоянно действую­щимлицом”231. К XI—XII вв. с умножением числа княжеских линий и князей рода Рюрика проблема престолонаследия обост­рилась. В этот период престол замещался по принципу старей­шинства, понимавшегося как прежде всего политический автори­тет, а потому и престол чаще передавался брату, чем сыну. Прин­цип родового (генеалогического) старейшинства лишь постепенно завоевывал доминирующие позиции. При Владимире Мономахе и его сыне Мстиславе делается попытка превратить великокняжес­кий престол в своего рода вотчину одной княжеской линии, т. е. создать династическую организацию власти^. Принцип насле­дования престола по прямой нисходящей линии в то время суще­ствовал, но действовал отнюдь не безраздельно. Как считал Ключевский, это была своего рода “идеальная схема, носившая­ся в умах князей, направлявшая их политические понятия”, и од­новременно “политическое правило, устанавливавшее самые отно­шениякнязей”233. Складывание и закрепление новой традиции было прервано монгольским завоеванием, во время которого на­следование княжеского престола оказалось в зависимости от во­ли хана.

Позднее, в Московском княжестве эта традиция снова стала завоевывать свое место в политическом сознании князей. Но о том, с каким трудом она пробивала себе дорогу, свидетельствуют события “феодальной войны” начала XV в. С ее окончанием принцип наследования престола по нисходящей линии, казалось бы, победил окончательно, однако Иван III считал возможным провозгласить своим преемником внука и даже сделать его своим соправителем, а потом, наоборот, отрешить от власти (на этот эпизод как на прецедент ссылался Петр I в указе 1722 г.). По­следовавшие затем три поколения Рюриковичей сменились избра­нием Бориса Годунова, который, несмотря на несомненную леги­тимность своей власти, передать престол сыну не сумел. Избран­ный таким же образом В.И. Шуйский был с престола смещен и отправлен в монастырь, а венчанный на царство Лжедмитрий I убит. Пришедшая к власти династия Романовых также сумела дать лишь три последовательно сменявших друг друга на престо­ле поколения, причем началась она совместным правлением царя и патриарха — сына и отца. Династический кризис 1682 г. при­вел к власти сперва младшего, из оставшихся в живых братьев, а восставшие стрельцы не свергли явного узурпатора с трона, но по­садили на него и второго брата, отдав реальную власть в руки их старшей сестры. О том, что подобный образ правления не имел аналогов в предшествующей русской политической традиции, уже говорилось.

Изучая особенности представлений русских людей эпохи сред­невековья о “законном” порядке престолонаследия, следует связать этот вопрос с завещательными традициями. К сожалению, изуче­ны они пока недостаточно, однако известно, что традиция раздела вотчины между всеми потомками была сильна и в XVIII в., чем и была вызвана упорная борьба дворянства за отмену положений петровского указа о единонаследии 1714 г.

Таким образом, есть основания утверждать, что в допетров­ской России не существовало не только установленного законом порядка престолонаследия по нисходящей мужской линии, но и прочной традиции, имевшей сколько-нибудь глубокие корни в по­литическом сознании общества. С этой точки зрения попытку Пе­тра отрегулировать проблему законодательным путем можно счи­тать определенным шагом вперед. Другое дело, что конкретные политические обстоятельства, в которых создавался указ, а также то, что сам Петр не успел им воспользоваться, привело к тому, что указ 1722 г. не сыграл той роли, которую готовил ему зако­нодатель. К тому же содержание указа было таково, что по сути законодательным путем Петр выводил институт престолонаследия за рамки права, отдавая его на волю одному человеку. И тем не менее полагать, что последовавшие после смерти Петра события были жестко детерминированы этим указом, на мой взгляд, не­правомерно. Как будет показано ниже, перевороты XVIII — на­чала XIX в. были сложным социально-политическим явлением, прямо связанным не с одним указом 1722 г., а с развитием обще­ственного сознания как следствия петровских реформ в целом. За­бегая вперед, замечу также, что установление Павлом I в 1797 г. твердого порядка престолонаследия не уберегло его от гибели в результате переворота.

При анализе указа 1722 г. следует обратить внимание еще на ряд существенных деталей. Так, в тексте указа Петр в качестве аргумента в пользу права распоряжаться престолом по своему ус­мотрению ссылался на собственный указ о единонаследии 1714 г.

(что вряд ли звучало убедительно для его подданных), приравни­вая частновладельческую вотчину к государству в целом как боль­шой царской вотчине. Такое представление находилось как раз в рамках политической традиции, согласно которой московские кня­зья рассматривали Русь как свою собственность¹. Но одновремен­но это противоречило процессу переосмысления понятия “государ­ство”, а также старательно создававшемуся Петром образу венце­носного слуги отечества, работающего в поте лица ради общего блага. Все это лишний раз говорит о том, что характер ментали­тета самого Петра отнюдь не был цельным, но являл собой весь­ма своеобразное сочетание как представлений, восходящих к рус­ской традиционной культуре, так и идей, заимствованных из за­падной политической культуры и причем нередко заимствованных чисто механически. Своего рода документальным подтверждением является появившийся четырьмя годами ранее манифест об отре­шении от наследства царевича Алексея Петровича, где Петр пи­сал: “Мы лутче чюжаго достойнаго учиним наследником, нежели¹ своего непотребного, ибо не могу такова наследника оставить, ко­торый бы растерял то, что чрез помощь Божию отец получил, и испроверг бы славу и честь народа российского, для котораго я здоровье свое истратил, не жалея в некоторых случаях и живота своего \

Второе важное обстоятельство, связанное с указом 1722 г., учиненная во всей стране присяга на верность еще не объявлен­ному царскому наследнику. За этим очередным новшеством Пет­ра стояло не только, как обычно считают, недоверие царя к сво­им подданным, но и попытка введения новой формы закрепления законодательной нормы. Присяга не лицу, а закону должна была, по мысли Петра, укрепить верховенство законности как таковой, но парадокс был в том, что закреплялась подобным образом по сути норма не правовая.

Воплощением симбиоза, казалось бы, несовместимых идей стало принятие Петром в 1721 г. титула “Отец отечества” одно­временно с провозглашением Российского государства импери­ей, а царя императором. Титул этот полностью соответствовал тому образу харизматического лидера, который создавался на

протяжении всего царствования Петра, но показательно, что он носил персональный, а не наследственный характер и не вошел составной частью в официальный титул российских императо­ров.

Рассматривая в целом реформы последних лет правления Пе­тра Великого, нельзя не отметить, что действительно именно тогда была осуществлена грандиозная по своим масштабам трансформация всей системы управления и финансов, радикаль­ным образом затронувшая и социальную сферу. История осуще­ствления государственной реформы Петра обнаруживает гораз­до более высокий, чем на предшествующем этапе, уровень осо­знанности действий, их продуманность, определенную последо­вательность и законченность. Вместе с тем центральным вопро­сом и этой реформы был вопрос финансового обеспечения того мощного государства, которое было целью петровских преобра­зований в целом. Постоянный финансовый дефицит заставлял Петра спешить и создавать новые политические институты рань­ше, чем общество созревало для их восприятия. В результате уровень эффективности новых институтов часто оказывался зна­чительно ниже ожидаемого.

•к 'к 'к

Смерть Петра I в январе 1725 г. была неожиданной, но в сущности его политическая программа к тому времени была вы­полнена: Россия превратилась в мощную империю с ведущей ролью на мировой арене, твердым положением на побережье Балтики, развитой индустрией, современной армией и модерни­зированной системой управления. Если исходить из тех задач, которые поставил перед собой сам реформатор, его преобразо­вания были, конечно, успешны. Их место в русской истории оп­ределяется уже долговременностью большинства созданных Пе­тром институтов власти и управления, социальных отношений и пр. Несомненно и громадное влияние петровских реформ на культуру, быт, менталитет русского общества. Однако оценка реформ с позиции исторической ретроспективы не может, ко­нечно, исходить лишь из их восприятия самим преобразовате­лем.

Непосредственное обсуждение итогов петровских реформ я предварю попыткой на примере Турции проследить возможную судьбу России в случае отказа от радикальной реформы.

СИСТЕМНЫЙ КРИЗИС И РЕФОРМЫ В РОССИИ И ТУРЦИИ: ОПЫТ СРАВНЕНИЯ

Прежде, чем непосредственно перейти к сравнитель­но-историческому анализу развития двух стран, необходимо ска­зать несколько слов о том, какова, по мнению автора, должна быть методика такого анализа. История каждой страны, государ­ства, народа уникальна и неповторима, и одновременно имеет не­мало черт сходного с историей других стран, народов и госу­дарств. Собственно говоря, уникальное и неповторимое и обнару­живается лишь при сравнении. И именно это — выявление отли­чий — по-видимому, и есть прежде всего цель сравнительно-ис­торического анализа такого рода. Но в каком случае такой анализ вообще правомерен, научно корректен? На мой взгляд, тогда, когда сперва установлено сходство каких-то отдельных явлений, социально-политических институтов, просто конкретных историче­ских событий. (Но это почти всегда лишь сходство, а не тожде­ство, ибо даже, когда один народ прямо заимствует нечто у дру­гого, он всегда привносит в это нечто что-то от собственной ис­торической традиции, переосмысливает его в соответствии с осо­бенностями своего менталитета. Следует также делать поправку на географический, климатический и этнический факторы.) Однако просто обнаружить схожие явления, видимо, недостаточно, ибо не все они могут служить основанием для сравнительно-историческо­го исследования. Речь должна идти о явлениях системообразую­щих, т. е. определяющих для политической, социальной, экономи­ческой или культурной сфер. Если первое условие выполнено, ис­следователь может перейти ко второму этапу, т. е. к установле­нию отличий. И только тогда правомерна будет постановка вопро­са, находящегося в центре сравнительно-исторического исследова­ния: почему при сходстве важнейших системообразующих элемен­тов историческое развитие двух (или более) государств пошло разными путями?

Очень важно учесть в сравнительно-историческом исследова­нии временной фактор. Сравниваемые объекты могут быть значи­тельно разнесены во времени, но и тогда их изучение может дать интересные результаты, в особенности если сравниваются не два, а более объектов. Таким образом можно (и таких опытов суще­ствует немало) реконструировать некие модели общих для разных народов процессов. Впрочем, в нашем случае гораздо более обос­нованным представляется сравнение России не, скажем, с Визан­тией (хотя в социальном и политическом устройстве Московской Руси и Византии было немало общего), а именно с Турцией, по­скольку сходные явления развивались там примерно в одно время и в условиях сходного влияния внешних факторов. Основу воен­но-административного и социально-экономического устройства Османской империи XV—XVIII вв. составляла тимарная систе­ма, сходная с русской поместной. Как и русские служилые люди XVI—XVII вв., получавшие за службу в армии поместья на пра­вах условного держания, турецкие тимариоты “при условии точно­го соблюдения воинских обязанностей (в среднем мелкий тимари- от должен был выставить от 2 до 6 вооруженных и снаряженных воинов, а крупный тимариот — не менее 15 воинов) могли пере­давать свои владения по наследству из поколения в поколение”. На­ряду с этим существовали и безусловные земельные владения — мюльки, подобные русским вотчинным владениям. Они “принад­лежали членам правящей династии, крупным сановникам и воена­чальникам, представителям старой феодальной знати”. Как и рус­ские вотчины, “мюльковая собственность могла свободно прода­ваться или передаваться по наследству, обладание ею не связы­валось с какой-либо государственной службой”²^. Вместе с тем, как и в России, мюльковые владения конфисковывались, как пра­вило, в казну, если их обладатель попадал в опалу, т. е. собст­венность на них не была полной. Наряду с этими двумя форма­ми существовали также вакуфы — земельные владения духовен­ства. Причем, “института дворянства в Османской империи не существовало. Преобладание государства над обществом выра­жалось в том, что правящий класс осуществлял свое господство преимущественно через государственную власть. Непременным критерием для причисления к этому классу было служебное по- ложение .

Положение турецких крестьян было несколько отличным от положения русских, поскольку юридически они считались свобод­ными, однако “на практике существовало множество таких огра­ничений и такая система штрафов, которые имел право взимать тимариот с крестьянина за уход с земли или отказ от ее обработ­ки, что свобода крестьян была весьма ограниченной, их прикреп­ление к земле так или иначе было реальностью”. Немало сходно­го с Россией было и в положении других категорий турецкого на­селения, их взаимоотношений с властью. Так, «многочисленные ¹чиновники всех рангов считались “рабами султана”... и получив высокий пост в империи, каждый из них знал, что его положение и жизнь зависят только от воли султана». Состояние торговли в Османской империи “определялось полной зависимостью личнос­ти и собственности османских купцов от произвола султанской ад­министрации”237.Исследователи отмечают общую неразвитость внешней торговли Турции, которая “была продолжением недоста­точно высокого уровня развития торговли внутренней”. Хотя ту­рецкие ремесленники, в отличие от России, были объединены в цехи (эснафы), “города оставались зависимыми от феодальнойэкономики”^. По словамА.Ф. Миллера, они сохраняли харак­тер “хозяйственных дополнений военно-административной ставки местного паши или, в столице, султана”^. Для Османской импе­рии, где, как в Московской Руси, “не существовало четкого раз­граничения военных, административных и религиозных функций государства”, были характерны “узость внутреннего рынка”, “пре­обладание натурального хозяйства и нищета крестьянства”, “недо­статок путей сообщения и их небезопасность”^.

В пережившей в XV — начале XVI в. период своего расцве­та Османской империи уже во второй половине XVI в. начинают проявляться черты кризиса. Исследователи видят их прежде все­го в упадке тимариотской системы, которая “начинает утрачивать свои типичные черты: временный и условный характер, полную зависимость от центральной власти. В течение XVII в. условные пожалования все чаще становятся объектами купли-продажи, лен­ники зачастую не являлись на военную службу; имели место пе­редача ленов по наследству и их дробление”. Как следствие, “ти- мариотское ополчение в конце XVII — начале XVIII в. утрачи­вает всякое военное значение”^. Здесь прослеживаются явные аналогии с развитием русской поместной системы во второй поло­вине XVII в. и влиянием этих процессов на состояние армии.

Кризисные черты в Османской империи приобретает и разви­тие экономики, все более отстающей от стран Западной Европы, что, в свою очередь, приводит к военным поражениям в войне со Священной лигой конца XVII в. Сознание упадка империи и не­обходимости перемен проникает в это время в политические трак­таты. По мнению большинства историков, выход из кризиса для Турции был связан с европеизацией, а ее упадок “был особенно заметен в сравнении с постоянным усилением ведущих европей­ских держав”. Выход состоял в заимствовании европейского опы­та, для чего было нужно “расширять торговые, дипломатические, культурные и другие связи с европейскими странами, отказаться от средневековой обособленности, от искусственной изоляции от окружающего мира”. Европеизация “была единственным средст­вом спасения ослабевшей империи, ее самозащитой и жизненным принципом”²⁴².

Особую роль в развитии в Османской империи системного кризиса исследователи отводят янычарам, занимавшим важное ме­сто в военно-государственной и социальной системе страны. По­следние составляли войско на жалованье и были “прообразом ре­гулярной армии”. Они выполняли также полицейские функции и постепенно превращались в “своеобразную социальную прослой­ку, тесно связанную с улемами (духовенством), ремесленниками и торговцами”, поскольку и сами вовлекались в торговлю и ремес­ленное производство. Основным назначением янычар в мирное время была охрана султанского дворца и поддержание порядка в городах, в результате чего они были тесно связаны с придворны­ми кругами и, с одной стороны, участвовали в городских восста­ниях, а с другой — “являлись, как правило, орудием внутренних (а порой и внешних) интриг“, вмешиваясь в дела двора и госу­дарства. “Как часть османской государственной системы”, яныча­ры “были кровно заинтересованы в неприкосновенности сущест­вующего порядка”²⁴^. При этом их боеспособность и уровень дис­циплины постоянно снижались. Нетрудно заметить, что перечис­ленные особенности янычар роднят их с русскими стрельцами и отчасти казаками, хотя традиционные способы формирования янычарского войска были совершенно иными.

Показательно, что попытки советских историков (М.С. Мей­ер, С.Ф. Орешкова) дать типологическую характеристику Осман­ского государства в рамках понятий марксистской историографии привели к выводу о том, что “важнейшей отличительной чертой Османской империи была ее гетерогенность” и для нее характе­рен “особый тип общественно-экономических отношений, впитав­ший в себя различные линии развития, генетически уходящие в разнотипные феодальные структуры”²⁴⁴.

Все сказанное, как представляется, подтверждает правомер­ность сравнительно-исторического анализа России и Турции, а то обстоятельство, что системный кризис в двух странах развивается примерно в одно и то же время, делает такой анализ наиболее бла­гоприятным. Однако при большом сходстве было и немало прин­ципиальных различий. Прежде всего, конечно, культурные особен­ности, культурные традиции, в контексте истории реформ предпо­

лагавшие различное отношение общества к преобразованиям. Но наиболее важным, на мой взгляд, является то, что, хотя системные кризисы в России и Турции практически совпали во времени, они происходили на разных стадиях их государственного развития. В Турции системный кризис начался, когда она уже была империей, в течение длительного исторического периода игравшей существен­ную роль в мировой истории и даже пережившей пору своего рас­цвета. Последнее обстоятельство имело особое значение для вос­приятия в турецком обществе кризиса и путей его преодоления. Ес­ли сам кризис, как уже упоминалось, развивался с конца XVI в., то осознание его пришло лишь столетие спустя в связи с военными поражениями и когда кризисные явления уже достаточно укорени­лись. При этом авторам политических трактатов конца XVII в. ка­залось, что “для улучшения внутреннего состояния страны... доста­точно было привести все институты страны в прежнее состояние, характерное для нее в предшествующие века”²⁴⁵. Такие настроения определили и характер попыток преобразований, предпринимав­шихся в Турции на протяжении практически всего XVIII в. и по­лучивших в литературе название “традиционных реформ”. Усилия виднейших государственных деятелей страны были направлены на упорядочение финансов (в том числе на укрепление казны за счет увеличения налогового бремени населения), борьбу со злоупотреб­лениями, укрепление армии и флота. Делались попытки и подавле­ния оппозиции, происходили массовые казни янычар. Однако по­следние, имея значительно более долгую историю, чем русские стрельцы, были ко времени начала борьбы с ними у>ке сформиро­вавшейся политической силой, обладавшей глубокими корнями в разных слоях турецкого общества, и поэтому попросту ликвидиро­вать войско янычар, как поступил Петр I со стрелецким войском, было невозможно. В силу этого сопротивление реформаторам бы­ло весьма активным, и все они оказывались в состоянии удержать­ся у власти очень недолго. Важно и то, что инициаторами реформ выступали не верховные правители страны — султаны, а их первые министры. В результате “даже наиболее эффективные мероприя­тия... устраняли лишь немногие наиболее явные последствия, а не причины тяжелого социально-экономического положения” (т. е. ре­формы носили умеренный характер) и при этом “результаты даже ограниченных финансово-экономических мероприятий практически сводились на нет огромными подношениями, которые он (речь в данном случае идет о Чорлолу Алипаше, великом везире в 1706—1710 гг. —А.К.)принужден был делать сюзерену”²⁴⁶.

Термин “традиционные реформы” предполагает, что традици­онными они были по своим целям, в то время как для достиже­ния их реформаторы широко использовали европейский опыт, осо­бенно в военной сфере. Это внутреннее противоречие реформ и было в первую очередь причиной оказываемого им сопротивления прежде всего со стороны влиятельного мусульманского духовенст­ва. И “лишь после сокрушительных поражений в русско-турецких войнах второй половины XVIII в. идея реформ обретает поддерж­ку столичной бюрократии и улемов”²⁴⁷. “Эпоха реформ” начина­ется, как считается, с правления Селима III (1792—1808), кото­рая, впрочем, закончилась его отречением от престола. Но и его преобразования, по мнению американского историка Ст. Шоу, ге­нетически связаны скорее с предшествующим, чем с последующим этапом, а “начальный этап османского реформаторского движения” приходится на деятельность преемника Селима Махмуда II²⁴⁸. Однако к этому времени восстановление прежнего значения Ос­манской империи было уже невозможно, и она была обречена на превращение во второразрядную державу.

Что дает изучение истории турецкого опыта для понимания значения петровских реформ?

Прежде всего напрашивается вывод, что системный кризис не может быть разрешен путем умеренных реформ, даже если они но­сят модернизационный характер. Путь к спасению лежит через ра­дикальную реформу, а поскольку кризис в значительной степени проявляется в том, что страна проигрывает в соперничестве с ве­дущими европейскими державами, такая радикальная реформа не­пременно должна быть связана с модернизацией. Турецкий опыт показывает также, что растянутость реформы во времени, т. е. путь постепенного реформирования, выдвигаемый некоторыми ав­торами в качестве возможной альтернативы петровским реформам, в условиях системного кризиса оказывается гибельным, поскольку экономическое отставание от стран Запада постоянно увеличивает­ся и в результате преодолеть его оказывается невозможно.

Исторический опыт Турции позволяет реконструировать воз­можную для России альтернативу в случае, если бы петровская реформа не была осуществлена. Одним из важнейших явлений в истории Турции рассматриваемого периода, способствовавшим уг­лублению кризиса, исследователи считают децентрализацию влас­ти, формирование местных политических элит, откровенно не же­лавших усиления центра, не заинтересованных в преобразованиях и имевших выраженные сепаратистские настроения. В конечном счете это стало одним из факторов распада Османской империи. В России в условиях системного кризиса, несомненно, также су­ществовали предпосылки к появлению аналогичных явлений. Ес­ли принять во внимание, что своего расцвета, как империя, Рос­сия к тому времени еще не достигла, дезинтеграция государства, отделение отдельных ее частей (Сибирь, Поволжье, Украина) бы­ло вполне реальным.

Наконец, еще один урок, предлагаемый России Турцией, свя­зан с ролью духовенства. Даже не вдаваясь в рассмотрение дета­лей, связанных с традиционным положением духовенства в му­сульманском обществе, и не пытаясь сравнивать его с положени­ем и ролью православного духовенства, отмечу, что церковная ре­форма в России середины XVII в., продолженная и завершенная Петром I и приведшая к нейтрализации духовенства как полити­ческой силы, явилась, видимо, одним из важнейших факторов, обеспечивших успех преобразователя.

ИТОГИ ПЕТРОВСКИХ РЕФОРМ

Результаты преобразований Петра Великого обширны и многообразны, как многообразны и затронутые ими сферы жиз­ни русского общества. Лучше всего сказал об этом, пожалуй, М.П. Погодин: “Место в системе европейских государств, управ­ление, разделение, судопроизводство, права сословий, Табель о ран­гах, войско, флот, подати, ревизии, рекрутские наборы, фабрики, за­воды, гавани, каналы, дороги, почты, земледелие, лесоводство, ското­водство, рудокопство, садоводство, виноделие, торговля, внутренняя и внешняя, одежда, наружность, аптеки, госпитали, лекарства, летоис­числение, язык, печать, типографии, военные училища, академии] — суть памятники его неутомимой деятельности и его гения”²⁴⁹.

Наивно было бы пытаться в данном разделе работы охватить все перечисляемое Погодиным. Речь пойдет лишь о тех последствиях реформ Петра, которые представляются наиболее значимыми с по­зиции исторической ретроспективы, тех, что, с моей точки зрения, определили историческое развитие Российского государства после 1725 г. Нижеследующий текст для удобства разделен на пункты, од­нако разделение это весьма условно, поскольку все описываемые сферы тесно взаимосвязаны, а потому неизбежны и некоторые по­вторы. Также неизбежно и определенное забегание вперед, посколь­ку здесь говорится о результатах петровских реформ, имевших дол­говременное значение и проявившихся в явлениях, некоторые из ко­торых более подробно описываются в последующих главах.

1. Первым очевидным итогом петровских реформ следует счи­тать преодоление того структурного (системного) кризиса, кризи­са традиционализма, который охватил русское общество во вто­рой половине XVII в. России больше не угрожала ни потеря на­циональной независимости, ни утрата хотя бы части ее земель. Напротив, страна превратилась в одну из ведущих мировых дер­жав, расширила свои владения и, обладая современной, опытной, хорошо обученной и вооруженной армией и выходами на Балти­ку, могла претендовать на одну из ведущих ролей и в мировом хо­зяйстве. Способствовало этому и преодоление технической отста­лости. Таким образом, преобразования первой четверти XVIII в. явились для страны своего рода целительным лекарством, выле­чившим организм Русского государства от тяжкого недуга. Но, как часто бывает, выздоровление оказалось неполным, поскольку лекарство стало оказывать на больного побочные действия.

2. Вторым очевидным итогом преобразований явилась европеи­зация (модернизация) важнейших политических институтов страны, системы управления и жизни общества в целом. Для пояснения это­го тезиса необходимо уточнить, в чем конкретно проявилась европе­изация. Начать легче всего со сферы культуры и быта, где они бы­ли наиболее заметны. Дело не столько в том, что значительная и со­циально наиболее активная часть русского общества (дворянство, го­рожане, армия) переоделась в европейское платье, стала жить в до­мах, построенных в соответствии с европейской архитектурной тра­дицией, а отчасти и в европеизированной городской среде, познако­милась с блюдами европейской кухни, обрела новые, приближенные к европейским, виды общественной и частной деятельности, в том числе информации и досуга. Дело в .том, что все это в совокупнос­ти меняло сам уклад жизни, а следовательно, и мышление людей, их менталитет, систему ценностей. Русское общество стало более дина­мичным, более восприимчивым ко всему новому. Освоение ценнос­тей европейской культуры означало и знакомство с теми из них, в которых были заложены элементы гражданского общества, граждан­ского сознания, что привело к тому, что часть русского общества по­степенно стала ощущать себя не только объектом, но и субъектом истории. Это означало кардинальные изменения в общественном, на­циональном, историческом сознании (см. подробнее ниже). Конеч­но, все сказанное происходило постепенно и еще долго европеиза­

ция и быта, и мышления носила поверхностный характер, а элемен­ты новой культуры сосуществовали с традиционными представлени­ями и понятиями, образуя весьма причудливые, подчас, сочетания, что было обусловлено необычно быстрыми темпами самой реформы. Вместе с тем характер и методы проведения реформы были таковы, что в ходе ее происходило радикальное отрицание русской культур­ной традиции, что, конечно, не могло не иметь негативных послед­ствий для развития культуры и общественного сознания.

Не менее заметными были процессы европеизации и в системе власти и управления. Рационалистические принципы организации последнего были прямо скопированы с европейских образцов, а при ее создании были использованы идеи новейших европейских мыс­лителей того времени. Модернизация проявилась и в названиях но­вых государственных учреждений и должностей в них, в рациона­лизации делопроизводства, в системе иерархии учреждений, органи­зации контроля за их деятельностью, выдвижении на первый план принципа личной выслуги, признании постоянного и определенного денежного жалованья основным видом награды за службу, созда­нии правовой основы государственной службы и т. д. Замечу, что и эти проявления модернизации имели серьезное влияние на обще­ственное сознание в связи с тем, что в стране, по крайней мере до реформ Александра II, практически отсутствовали сферы внегосу- дарственной деятельности (за исключением собственно крестьян­ского труда), а также в связи с тем местом, какое государственная служба занимала в жизни чиновничества, в свою очередь игравше­го все большую роль в осуществлении реальной политики.

Модернизация коснулась и хозяйственной сферы. В ходе рефор­мы была осуществлена по существу индустриализация страны, ко­торая, собственно, и обеспечила ликвидацию технической отсталос­ти. Однако правовая и социальная основы индустриализации (ис­пользование труда крепостных и отсутствие условий для возникно­вения рынка свободной рабочей силы) были таковы, что, выведя страну из кризиса, реформа не создала базу для благоприятного и конкурентоспособного по сравнению с Европой развития экономи­ки в дальнейшем. Напротив, в ходе податной, городской и област­ной реформ фактически были ликвидированы те предпосылки раз­вития экономики по капиталистическому пути, которые можно на­блюдать в русской жизни второй половины XVII в., что обрекло ее на сугубо крепостнические формы и крайне низкие темпы развития.

Еще одно важнейшее проявление модернизации — в созданной в ходе преобразований социальной структуре русского общества. Она, как уже упоминалось, была значительно упрощена за счет ликвидации ряда маргинальных социальных категорий. Наряду с появлением со­ответствующих законодательных актов это создавало, по крайней ме­ре, теоретическую возможность возникновения полноценных сословий европейского образца. Однако тут противоречивость модернизацией - ных процессов сказалась наиболее ярко, и по существу европеизация выразилась в форме, но не в содержании реформы (см. пункт 3). А поскольку для оценки степени модернизации в России, как уже го­ворилось, важна прежде всего именно социальная сфера, то можно заключить, что модернизация, хотя и составляла существо реформы, в целом носила поверхностный, половинчатый характер.

Полагаю, что именно европеизация была единственно возмож­ным для России того времени путем преодоления кризиса. Это оп­ределялось целым рядом обстоятельств. Во-первых, географическим положением страны, ее непосредственным соседством с европейски­ми державами, совпадением зон их политических и экономических интересов. Во-вторых, сам способ борьбы с технической отсталос­тью, как основной меры преодоления структурного кризиса, был связан с европеизацией, что неминуемо должно было затронуть со­циальную сферу, сферы управления и быта. В-третьих, путь евро­пеизации был предопределен и основными тенденциями развития Российского государства в предпетровский период. Собственно, многие черты европеизации, такие как появление европейского пла­тья, новых форм культуры (светская литература, живопись, театр), быта, организации армии и управления стали проявляться задолго до прихода к власти Петра I. Таким образом, вопрос, который мо­жет быть, на мой взгляд, предметом обсуждения, — не вопрос о том, нужна или не нужна была модернизация, а о том, какими тем­пами ее следовало осуществлять. Отчасти ответ на него был дан вы­ше, когда говорилось о том, что на медленный эволюционный путь у России в условиях структурного кризиса и постоянно увеличива­ющегося разрыва с Западной Европой в уровне технического раз­вития попросту не было времени, в чем убеждает и опыт Турции.

3. Рассмотрим теперь более пристально влияние петровских преобразований на социальную структуру и социальные отноше­ния и остановимся подробнее на высказанной выше мысли о по­ловинчатости модернизации в этой определяющей сфере.

Итак, с одной стороны, социальная структура русского общест­ва в результате реформ приобрела более европеизированный вид, создались правовые условия для формирования полноценных сосло­вий; с другой стороны, преобразователь сделал будущие сословия еще более зависимыми от государства, еще менее свободными, чем прежде. Сам характер функционирования полицейского государст­ва, усердно внедряемая идея поголовного служения ему ради “об­щего блага” означали резкое усиление контроля за всеми сферами жизни подданных, а созданная фискальная система чуть ли не на­мертво прикрепляла каждого подданного или к его месту жительст­ва, или к занятию, или к социальной группе. По существу все слои русского общества были “крепки” государству — или непосредст­венно, или через подчинение иной социальной группе. Все это бы­ло следствием того, что складывание сословий было не целью ре­формы, а ее побочным результатом, причем менее всего государст­во было заинтересовано в наделении сословий правами, т. е. тем, без чего настоящими сословиями они и не могли стать. Более того, полноценный сословный статус предполагал определенную самоор­ганизацию сословий, а следовательно, и определенную степень их независимости от государственной власти, что находилось в явном противоречии с самим принципом полицейского государства. Про­тивостояние государственного и сословного начал стало отныне важным фактором социально-политического развития России.

Более всего противоречивость петровской реформы сказалась на положении дворянства. Именно к нему в первую очередь примени­мы слова о складывании условий для превращения в полноценное сословие, и одновременно зависимость дворянства от государства, степень его несвободы, как уже отмечалось, значительно возросла. Но одновременно мир новых идей, который стал известен дворя­нину петровского времени, светское образование, которое он теперь получал, возможность познакомиться с жизнью собратьев по сосло­вию за границей — все это заставило русских дворян задуматься над своим положением, сословными нуждами и интересами. С Пе­тра процесс складывания дворянства как единого сословия начина­ется как процесс консолидации русского дворянства. Суть его бы­ла в постепенном обретении сословных прав и привилегий и одно­временном освобождении от государственного рабства, что означа­ло начало борьбы дворянства с государством за свою свободу, под знаком которой прошло все XVIII столетие. Борьба эта имела оп­ределяющее значение для исторических судеб страны и стала воз­можной благодаря тому, что те же условия, которые обеспечивали процесс становления дворянского сословия, и прежде всего приви­легированный правовой статус, превратили его и в самостоятельную политическую силу. Чем свободнее становилось дворянство, тем большим было его политическое могущество. И тут не было бы ни­чего катастрофического, если бы сословные права русского дворян­ства не были жестко связаны с правами крестьянства.

Значительное усиление в результате петровской реформы кре­постного права — одно из противоречий модернизационной по форме реформы, но для Петра крестьяне еще были подданными государства, частью государственного механизма, выполнявшими фискальные функции, без которых невозможно было бы содержа­ние армии, и посредством своей службы помещикам обеспечивав­шими службу офицерства и чиновничества. Освобождение дво­рянства означало, что помещичий крестьянин перестает быть под­данным государства и становится собственностью помещика. Ина­че говоря, с обретением дворянством сословных прав государство теряло контроль над значительной частью своих подданных, а по­литическая сила дворянства укреплялась его экономической мо­щью. Чем больше личных прав было у дворянина, тем меньше их было у крестьянина. До тех пор, пока дворянин сам был рабом государя, государство не имело особой нужды регулировать вла­дельческие права помещиков. Теперь, и в этом своеобразие исто­рии русского дворянства как сословия, владельческие права поме­щика по отношению к крестьянину оказались частью его сослов­ных прав. И не случайно данная сфера также становится позднее ареной острых столкновений интересов дворянства и государства.

Наконец, зависимость дворянства от крепостничества дефор­мировала процесс сословного становления самого дворянства, его сословное самосознание, поскольку дворянское достоинство было сопряжено не только с высоким социальным статусом, как было в большинстве европейских стран, но и с владением особым ви­дом имущества. Не случайно в числе вожделенных сословных прав дворянство числило монопольное владение землей и крепо­стными душами. Особенности дворянского самосознания не мог­ли, в свою очередь, не сказаться на общественном и националь­ном сознании в целом.

Но сказалось крепостничество не только на дворянстве и кре­стьянстве — оно сделало невозможным нормальный процесс скла­дывания третьего сословия. Зависимость промышленности от тру­да крепостных ставила предпринимателей перед необходимостью добиваться повышения своего сословного статуса. Это, в свою очередь, вело к размыванию сословного сознания и сословных ин­тересов, невозможности сословной консолидации, постоянной го­товности не к противостоянию с дворянством, как было в странах Запада, а к компромиссу.

В целом развитие сословного строя в России в условиях кре­постничества означало нарушение синхронности в складывании от­дельных сословий, что в конечном счете и привело к “золотому веку” русского дворянства.

Весьма пагубные последствия имело сохранение и даже укрепле­ние в России крепостничества для социальной психологии русского крестьянства. Она изучена явно недостаточно, однако можно сказать, что, помимо разрыва с остальной (меньшей) частью населения в об­ласти культуры и быта, крепостничество способствовало закреплению в менталитете значительной массы крестьянства черт социального иждивенчества, социальной и хозяйственной пассивности, отсутствия навыков и представлений о личной свободе, достоинстве и пр.

4. Крайне противоречивы были итоги петровских реформ и в сфере экономики. С одной стороны, индустриализация, преодоле­ние технической отсталости, создание десятков новых заводов, ини­циация производства многих новых видов промышленной продук­ции. С другой, — основанная на крепостническом труде промыш­ленность, обреченная в силу этого на низкие темпы развития, на от­сутствие стимулов повышения производительности труда, постоян­ную нехватку кадров рабочих и специалистов. В условиях крепост­ничества, когда основная масса потенциальных рабочих находилась во владении дворян, а работавшие на предприятиях крестьяне-от­ходники оставались крепостными и отдавали заработанное помещи­ку в качестве оброка, не было, да и не могло быть условий для раз­вития свободного предпринимательства, конкуренции, складывания капиталистического рынка. В богатейшей природными, сырьевыми и трудовыми ресурсами стране не было средств для расширения производства, а иностранные капиталовложения были невозможны, поскольку владение промышленными предприятиями было опять же сопряжено с владением крепостными душами. В условиях жесткой зависимости производителей от государства формировалась струк­тура промышленности, соответствующая удовлетворению нужд прежде всего государства, а не населения, что также не способст­вовало ее эффективному развитию. Таким образом, резко рванув­шая вперед в результате петровских реформ русская промышлен­ность была этими же реформами обречена в будущем на новый за­стой, а страна в целом на новое техническое отставание.

Еще хуже обстояло дело в сельском хозяйстве. Единственные стимулы его развития были связаны с ростом потребностей поме­щиков, что, естественно, не могло способствовать рационализации, повышению производительности и конкурентоспособности сель-

скохозяйственного производства. На протяжении более полутора столетий, до отмены крепостного права агрикультура не претерпе­вала практически никаких изменений, а производство новых видов продукции приходилось внедрять при помощи царских указов.

5. Многообразны и тоже противоречивы были последствия пе­тровских реформ в духовной сфере. Именно нововведениям Пет­ра мы обязаны появлением светской культуры, усвоившей ценно­сти и знаковую систему европейской культуры, впитавшей в себя ее достижения и уже в XVIII в., а особенно в XIX в. получив­шей общемировое значение. Без этой европеизированной культу­ры Россия не стала бы членом мирового культурного сообщества, не смогла бы питать соками своей культуры европейских мысли­телей, художников, музыкантов, писателей и пр. Это был вклад, и весьма весомый вклад, русского народа в мировую цивилизацию.

Однако европеизация была осуществлена таким образом, что новая культура стала достоянием лишь малой части народа, в ре­зультате разделившегося на две неравные части. Произошел куль­турный раскол русского народа, о котором немало написано и в исторической литературе, и в публицистике и который стал по су­ти его трагедией. С течением времени пропасть между носителя­ми новой культуры, которая стала теперь именоваться русской культурой, и теми, для кого она оставалась чужой, все более рас­ширялась. Это была пропасть непонимания, отчуждения и даже враждебности. Столь часто с насмешкой описанная в советских школьных учебниках ситуация, когда русские крестьяне восприни­мали своего говорившего по-французски барина как “немца”, бы­ла на деле знаком величайшей беды русской истории, грозившей разрушительными социальными потрясениями.

Необыкновенно стремительно, на глазах одного поколения из­менившиеся условия жизни, система ценностей породили в обра­зованном русском обществе высокую степень рефлексии. Не слу­чайно именно в петровское время зарождается русская историче­ская наука, появляются первые мемуары. Русского человека начи­нают волновать вопросы о его месте и роли в мире, среди других народов, он начинает мучиться проблемой разрыва между усвоен­ными им ценностями европейской культуры и образования и на­циональной культурной традицией. Общественное сознание пита­ется одновременно и идеями имперской идеологии, и реалиями культурной зависимости. На этом фоне начинается сложный и противоречивый процесс складывания национального самосозна­ния с присущими ему чертами разлома, раздвоенности, истоки ко- 6 — 1231 торых именно в петровских реформах, в значительной мере опре­деливших его характер. В них же, как представляется, и истоки такого специфически российского явления, как русская интелли­генция с ее чувством вины перед угнетенным народом.

5. Предотвратив дезинтеграцию страны, петровские реформы создали принципиально новое Российское государство — самодер­жавную империю с сильным центром, разветвленным и единооб­разно организованным бюрократическим аппаратом и фискальной системой, опирающимися на мощь армии и полиции. Губернская реформа, осуществленная на стадии складывания империи, закре­пила и прежде существовавшее положение, при котором все важ­нейшие политические решения принимались в центре. В сочетании с милитаристским характером неограниченной власти, покоящейся на имперской идеологии, смешанной с идеей державности, т. е. са­моценности государства, государства как высшей ценности, ре­форма прочно спаяла Россию в единое и неделимое целое, созда­ла необыкновенно прочную, устойчивую систему власти и опреде­лила характер государства как унитарного, хотя реальное его ста­новление было завершено уже преемниками Петра. Эту унитар­ную сущность Российского государства не могли поколебать впос­ледствии никакие особенности местного управления в отдельных частях империи, включая конституционные опыты Александра I.

Одновременно государство, само себя провозглашавшее выс­шей ценностью, неминуемо порождало традиционные для после­дующих веков русской истории страх народа перед государствен­ной машиной и недоверие к властям. И вместе с тем неограничен­ность власти также оказалась подвергнутой сомнению и тоже под непосредственным влиянием петровской реформы.

5. Петровскими преобразованиями, фактом создания империи как мощной, выражаясь языком конца XX в., супердержавы, был надолго определен курс, стиль внешнеполитического поведения страны. Статус ведущей мировой державы способствовал формиро­ванию российского патриотизма, чувства гордости русских людей за свою страну. Но для его поддержания требовались многочисленные и боеспособные армия и флот, что в условиях крепостнической эко­номики, огромных неосвоенных пространств, территорий с неблаго­приятными климатическими условиями и низкой плотностью насе­ления означало напряжение всех ресурсов, всех сил общества и мог­ло быть достигнуто лишь за счет жизненного уровня народа.

6. Тщательно насаждаемая Петром I идея государя — слуги отечества, активного работника на троне, реформатора, постоянно

пекущегося о благе подданных, привела к трансформации самой идеи царской власти, ее своеобразной секуляризации¹. Цель Пет­ра была в том, чтобы подать подданным пример самоотверженно­го служения государству, но в результате возникла как бы модель поведения идеального государя, набор критериев, по которым его можно было оценивать. По существу это был набор требований, которые общество отныне ощущало себя вправе предъявлять сво­ему самодержавному властителю, загоняя самодержавие в опреде­ленные рамки. Забегая вперед, замечу, что здесь одна из причин, сделавшая возможными так называемые дворцовые перевороты.

•к -к -к

Все вышесказанное убеждает во внутренней противоречивости петровских преобразований и их последствий для страны, а следо­вательно, и в невозможности их однозначной оценки. Главное про­тиворечие реформы видится в сохранении крепостничества, чье воздействие на социальную, духовную и экономическую сферу со­здавало предпосылки нового системного кризиса. Иначе говоря, преодолевая кризис, реформа несла в себе залог аналогичного кри­зиса в будущем, что и стало воплощением ее противоречивости.

Вынося подобного рода приговор петровской реформе нельзя не задаться вопросом: а возможен ли был иной путь, т. е. суще­ствовала ли альтернатива такому развитию страны? Речь идет не об альтернативе радикальной реформе как таковой и не об альтер­нативе модернизации, но об альтернативе крепостническому харак­теру реформы, о возможности избежать ее главного противоречия.

Отправной точкой в рассуждениях об исторической альтерна­тиве могут, на мой взгляд, служить рассуждения об этом И.Д. Ко- вальченко. “Историческая реальность, в том виде, как она совер­шилась, — считает он, — является инвариантной, т. е. однознач­ной. Но эта инвариантность часто была результатом реализации одной из поливариантных возможностей, заключенных в предше­ствующей этой реальности действительности. Возможность — это объективное свойство текущей действительности, это присущие ей черты и тенденции, которые создают предпосылки, образуют ос­нову для последующего развития. <...> Такая реальность может содержать одну, либо несколько возможностей для перехода в новое состояние, для превращения в будущую реальность. В первом случае такой переход будет инвариантным, однозначно-закономерным, во втором — вероятностно-закономерным, т. е. альтернативным”²^ Применительно к рассматриваемой ситуации вопрос должен со­стоять в том, существовала ли в исторической реальности первой чет­верти XVIII в. возможность ликвидации крепостного права? Как из­вестно, институт крепостничества возник задолго до Петра и ко вре­мени начала его преобразований был уже вполне оформившимся и зрелым. Он являлся одной из цементирующих общественно-полити­ческого строя Московской Руси и был тесно увязан с ее социальным устройством, поместной системой, системой управления, организаци­ей государственной службы и пр. Но именно все это, как говорилось выше, на рубеже XVII—XVIII вв. переживало кризис традициона­лизма и подлежало радикальной трансформации в ходе реформы. Пе­реживала кризис, а затем была полностью разрушена и социальная организация служилых людей, т. е. той социальной силы, которая прежде всего была заинтересована в сохранении крепостничества. Сколь бы стремительны ни были петровские преобразования, они все же заняли целую четверть века, и можно с достаточной увереннос­тью утверждать, что в их истории существовал момент, когда старой организации дворянства уже не было, а новая еще не возникла и, сле­довательно, в стране не было политической силы, способной стать ре­альной оппозицией реформатору в случае, если бы он решился бы на отмену крепостного права. Хронологически, видимо, это время с на­чала 1700-х годов, когда началось формирование армии на новых принципах и примерно до начала—середины 1710-х годов, когда на­чинается административная реформа и появляются первые законода­тельные акты, касающиеся сословных прав дворян. Тогда, на мой взгляд, существовала реальная возможность отмены крепостного пра­ва и, следовательно, направления реформы в иное русло. Почему эта альтернатива не была использована — вопрос в данном случае не столь уж важный (ответ надо искать прежде всего в особенностях мировоззрения Петра) и уж, конечно, дело не в том, чтобы предъя­вить царю-преобразователю какое-либо обвинение. Речь идет имен­но о неосуществленной, но реально существовавшей альтернативе. Стала ли бы Россия, будь крепостное право отменено Петром, стра­ной гражданских свобод, избежала ли бы она нового системного кри­зиса или даже потрясений XX в. — вопрос уже не научный, а чис­то гадательный. Но что развитие страны и общества, ее место в ми­ровой системе государств было бы иным, бесспорно.