Глава 3

1725-1741 гг.: КОНТРРЕФОРМА ИЛИ СТАБИЛИЗАЦИЯ?

ПОСЛЕПЕТРОВСКАЯ РОССИЯ В ИСТОРИОГРАФИИ

Прежде чем приступить к обзору историографии по­слепетровской России¹, необходимо сказать о некоторых ее осо­бенностях общего характера. Данный период отечественной ис­тории в исторической литературе традиционно именуется “эпо­хой дворцовых переворотов”. Действительно, с 1725 по 1762 г. в стране произошло восемь переворотов, почти каждый из кото­рых возводил на престол нового государя, после чего, как пра­вило, происходила смена персонального состава правящей вер­хушки. Таким образом, перевороты, о которых идет речь, с пол­ным правом могут быть названы государственными, но к ним следует добавить и перевороты чисто дворцовые, связанные со сменой правительств, как, например, переворот 1727 г., когда произошло отстранение от власти А.Д. Меншикова. Современ­ный исследователь поясняет: «“Эпохой дворцовых переворотов” этот период называется не потому, что властители менялись так часто. Важнее то, что практически всякий раз смена власти со­провождалась смутами, волнениями, арестами, ссылками. Тыся­чи людей со страхом ждали наступления утра нового царствова­ния — они не были уверены в своем завтрашнем дне»¹. С этим наблюдением трудно спорить (хотя, конечно, смена власти за­трагивала не тысячи, а в лучшем случае сотни людей), и все же, называя целый период русской истории “эпохой дворцовых пе­реворотов”, приклеивая к нему подобный ярлык, не обедняем ли мы тем самым его содержание? Или, может быть, в то время,

ь t, i'

V .v' >, 3

жет быть, в то время, кроме переворотов, и вправду не проис­ходило ничего значительного? Но В.О. Ключевский полагал, что “дворцовые перевороты у нас в XVIII в. имели очень важное по­литическое значение, которое выходило далеко за пределы двор­цовой сферы, затрагивало самые основы государственного поряд­ка”². Историк имел в виду прежде всего ту роль, которую игра­ла в переворотах гвардия, по существу, как он считал, распоря­жавшаяся российским престолом по своему разумению. В.Я. Ула­нов рассматривал проблему шире: для него гвардия была лишь орудием дворянства, которое, будучи наиболее организованным сословием, подняло “свой властный голос под давлением своих со­словных интересов там, где бездействовало право”-^. О “недостат­ке основательных законов” еще в XVIII в. писал М.М. Щерба­тов, подразумевая ту правовую ситуацию в вопросе престолонас­ледия, которая сложилась после издания Петром Великим указа 1722 г. О том, что распространенная в литературе трактовка ука­за не совсем точна, уже говорилось в предыдущей главе. Упоми­налось и о том, что дворцовые перевороты были сложным соци­ально-политическим феноменом, связанным как с особенностями политического строя России, так и с развитием общественного со­знания. Более того, по существу они были одной из форм прояв­ления этого сознания и, как таковые, также плодом петровских реформ⁴. Ниже я еще вернусь к пояснению этого положения на конкретных примерах, здесь же важно отметить, что концентра­ция внимания историков исключительно на дворцовых переворо­тах является одним из проявлений общей оценки этого периода русской истории, как периода “мрачного”, “темного” и едва ли не реакционного в сравнении с предшествующим ему петровским временем. И тут мы сталкиваемся с весьма своеобразным в нашей историографии явлением, ибо такое восприятие послепетровского времени в значительной мере явилось результатом официальной пропаганды елизаветинского царствования, направленной на оп­равдание нелигитимного по своей сути переворота ноября 1741 г.*

Екатерина II впоследствии писала: “От кончины Петра Перваго до возшествия Императрицы Анны царствовало невежество, соб­ственная корысть и барствовалась склонность к старинным обря­дам с неведением и непонимательством новых, введенных Петром Первым”^¹.

Следует принять во внимание и еще одно обстоятельство, имевшее важное значение для восприятия современников. В этот период произошла смена поколений, сошли со сцены старые со­ратники Петра I и пришли более молодые, не менее честолюби­вые, а, может быть, еще более свободные от нравственных огра­ничений. Те из них, кто стоял непосредственно у руля государст­венного управления, начинали свою карьеру еще при великом ре­форматоре. Но гораздо важнее было восприятие происходящего средним слоем молодого чиновничества и офицерства. Именно им, чьи детство и юность совпали с петровской эпохой, новое царст­вование казалось удушливым безвременьем. Не случайно от него практически не осталось мемуаров, если не считать тех, что были написаны оказавшимися в России иностранцами: людям казалось, что время остановилось и что в их жизни не происходит ничего значительного, достойного памяти потомков^. Однако впечатления современников не всегда справедливы, да и жизнь страны, ее ис­тория, как и жизнь каждого отдельного человека, складываются не только из значительных, но и из множества мелких событий.

‘к ‘к ‘к

Сложившиеся в общественном сознании стереотипные пред­ставления о послепетровском времени нашли отражение уже в “Записке о древней и новой России” Н.М. Карамзина, который осудил попытки ограничения самодержавия членами Верховного тайного совета и всю проводимую им политику. Карамзин пола­гал, что Анна Ивановна “хотела правительствовать согласно с мыслями Петра Великого и спешила исправить многие упущения, сделанные с его времени”, но “несчастная привязанность” ее к Бирону не позволила ей выполнить свою задачу⁷. В сущности та же точка зрения, хотя и иначе аргументированная, была воспро-

изведена и в некоторых появившихся во второй половине XIX в. работах историков-правоведов. Так, А.Д. Градовский считал, что “учреждение совета принадлежит к разряду самых неожиданных и внезапных государственных переворотов”, связанного с тем, что “для государственных коллегий нужна была эмансипация от кон­троля сената, для стародворянской партии — возможность дости­гать высшего значения в государстве, чрез посредство одной при­дворной службы играть роль, не пройдя суровой школы петров­ских чинов”^. Деятельность Верховного тайного совета, по мне­нию Градовского, привела к тому, что “скоро вся система, создан­ная Петром, разрушилась настолько, что уже с трудом можно бы­ло найти исходную точку русской администрации”, а “всматрива­ясь в историческое значение верховного совета, нельзя не заме­тить в нем сильной попытки доставить господство старому лично­му началу”⁹. Что же касается Кабинета, то “созданный с целию удовлетворить самолюбию нескольких лиц, он присваивал себе участие во внутреннем управлении государством настолько, на­сколько это нужно было для этих личных видов”, и “внес чрез­мерную запутанность в администрацию”¹⁹.

Первым, кто поставил перед собой задачу беспристрастно ос­ветить историю послепетровской России, был С.М. Соловьев, в 18—20 томах своей “Истории России с древнейших времен” дав­ший подробный очерк событий этого времени. Историк сформу­лировал и те вопросы, ответы на которые искали затем его после­дователи. “Теперь преобразователь был во гробе, — писал Соло­вьев, — и наступило время проверки, прочен ли установленный им порядок”. “Было ли названное время временем застоя или движе­ния, — спрашивал он, — а вторая половина XVIII века в Рос­сии... была ли результатом этого движения и в каком смысле. Идеи и люди екатерининского царствования явились ли по мано­вению знаменитой императрицы или были приготовлены преж- де...”?¹¹

Рассматривая правительственную политику в царствование Екатерины I, Соловьев в целом не отрицал вынужденности мер, предпринимавшихся Верховным тайным советом, однако общий его вывод состоял в том, что “программа преобразователя пока­залась слишком обширна”, а “люди, оставленные России Петром, не имели его веры в способности русского народа, в возможность для него пройти трудную школу; испугались этой трудности и от­ступили назад”¹². Рассказывая о царствовании Петра II и повто­ряя распространенное мнение о запустении в это время армии и

флота, поскольку поддержка их “в том состоянии, в каком они на­ходились при Петре Великом, встречала сильное препятствие в самом втором императоре”, Соловьев вместе с тем отмечал, что “сознательного, преднамеренного противодействия делу преобра­зования мы не замечаем ни в ком из русских людей, стоявших в это время наверху”¹⁵. Таких людей Соловьев не нашел в России и в царствование Анны Ивановны.

Тома 18—20 “Истории России” Соловьева впервые вышли из печати в 1868—1870 гг. и послужили своего рода стимулом к по­явлению новых исследований по данной проблематике. Однако по­воротным моментом в историографии темы стало начало в 1886 г. публикации в “Сборниках Императорского Русского историческо­го общества” материалов Верховного тайного совета, а позднее, в 1898 г., материалов Кабинета министров. Введение в научный оборот весьма значительных по объему комплексов источников привело к появлению в литературе и новых точек зрения. Впер­вые наиболее отчетливо это проявилось в монографии П.Н. Ми­люкова “Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого” (первое издание вы­шло в 1892 г.). Опираясь на собственный вывод о том, что в хо­де петровских реформ “ценой разорения страны Россия возведе­на была в ранг европейской державы”, историк пришел к следу­ющему заключению: “...Деятельность верховного совета представ­ляет реакцию против как финансовой администрации, так и подат­ной системы петровского времени. Но эта реакция вовсе не со­ставляет протеста против реформы, а напротив, есть ее дальней­шее развитие(курсив мой. —А.К.)и осуществление в примене­нии к условиям русской жизни. Русская действительность необхо­димо должна была реагировать против буквального применения к ней иностранных образцов. Законность этой реакции была преж­де всего признана самими теми лицами, которым поручено было введение новых порядков. При Петре и после его смерти — это одни и те же лица, одни и те же вопросы, одни и те же приемы их решения”¹⁴.

Как известно, попытка Милюкова защитить свою монографию в качестве докторской диссертации закончилась неудачей из-за возражений В.О. Ключевского. И хотя Милюков впоследствии полагал, будто “члены факультета понимали, что речь идет не о продвижении науки, а о продвижении в университетской карье­ре”¹⁵, на самом деле разногласия ученых были значительно глуб­же. Уже много лет спустя в варианте своих лекций, подготовлен-

ном в 1905—1907 гг., Ключевский писал, что созданием Верхов­ного тайного совета “хотели упокоить оскорбленное чувство ста­рой знати, устраняемой от верховного управления неродовитыми выскочками”. При этом “изменялась не форма, а сущность прав­ления, характер верховной власти: сохраняя свои титулы, она из личной воли превращалась в государственное учреждение”¹⁶. Рус­ские правительства после Петра, считал историк, “не ставили се­бе общего вопроса, что делать с реформой Петра — продолжать ли ее или упразднить. Не отрицая ее, они не были в состоянии и довершать ее в целом ее составе, а только частично ее изменяли ^ по своим текущим нуждам и случайным усмотрениям, но в то же время своей неумелостью или небрежением расстроивали ее глав­ные части”. В результате “государственные связи, юридические, нравственные, одна за другой порываются, и среди этого разры­ва меркнет идея государства, оставляя по себе пустое слово в пра­вительственных актах”. Царствование же Анны Ивановны, по мнению Ключевского, и вовсе “одна из мрачных страниц нашей истории”¹⁷.

Между тем за время, прошедшее от первого издания книги Милюкова до появления последней редакции лекций Ключевско­го, а также непосредственно вслед за ними вышел в свет ряд ис­следований по истории Верховного тайного совета и Кабинета ми­нистров. В первую очередь в этой связи следует сказать о рабо­тах А.Н. Филиппова. Уже в своей книге “История Сената в правление Верховного тайного совета и Кабинета” автор высказал мнение о том, что основным пороком созданной Петром I систе­мы органов власти была невозможность совмещения коллегиаль­ного принципа их устройства с характером исполнительной влас- “ ти. Как орган исполнительной власти, “стоящий в непосредствен­ном отношении к верховной власти”, и был, считал Филиппов, ос­нован Верховный тайный совет. Таким образом, возникновение совета, по Филиппову, — не столько результат борьбы политиче­ских интересов, сколько необходимость, связанная с восполнени­ем существенного пробела в петровской системе органов высшего управления. Результаты деятельности совета были незначительны, ибо ему “пришлось действовать непосредственно после той напря­женной, деятельной эпохи, когда реформа следовала за реформой, когда во всех сферах народной и государственной жизни господ­ствовало сильное возбуждение. Совету пришлось быть учрежде­нием эпохи реакции... Совет должен был разобраться в сложных задачах петровской реформы, оставшихся для последующих эпох

далеко не в разрешенном виде. <...> Такая деятельность... пока­зывала ясно, что в петровской реформе выдерживало испытание временем и что должно было быть отставлено”¹⁸. Наиболее по­следовательно, полагал Филиппов, совет придерживался линии Петра в своей политике по отношению к промышленности, но в целом “общая тенденция деятельности совета — примирить инте­ресы народа с интересами... армии, не ведя обширных военных предприятий, не задаваясь никакими реформами по отношению к войску”. При этом историк, так же как и Ключевский, считал, что “совет отвечает в своей деятельности главным образом нуждам данной минуты, занимается теми делами, какие требуют немедлен­ного решения”¹⁹.

В более поздней работе, анализируя деятельность аннинского Кабинета министров, Филиппов пришел к выводу, что, «произво­дя громадные перемены во всех сферах тогдашнего управления, влияя на деятельность всех учреждений... Кабинет очень мало из­менял что-либо в юридических основаниях этого строя и в харак­тере “должности” этих учреждений»²^. Рассматривая деятельность Кабинета на протяжении всего царствования Анны Ивановны, Филиппов выделил два этапа в его истории: до 1735 г. и после него, когда подписи кабинет-министров были приравнены к подписи императрицы, а компетенция Кабинета значительно расширилась.

В 1909 г. вышла из печати книга Б.Л. Вяземского “Верхов­ный тайный совет”. Как и многих его предшественников, автора интересовала не столько проводившаяся советом политика, сколь­ко его история как государственного учреждения. Однако нельзя согласиться с мнением Е.В. Анисимова о том, что “выводы и на­блюдения автора не отличались оригинальностью и являлись по­вторением идей Филиппова и Милюкова”²¹¹. В действительности многие суждения Вяземского были именно оригинальны, хотя бы потому, что его оценка деятельности совета была почти безогово­рочно позитивной. Правда, при этом далеко не все высказанные им суждения, даже и вполне справедливые, были в достаточной степени аргументированы. “Великие реформы Петра так ярки, — писал Вяземский, — что привлекают все взоры, обращают на се­бя все внимание, и если бросить взгляд на последовавшую за его

смертью эпоху, то она покажется темною, непривлекательною и интересною лишь постольку, поскольку в ней были погребены многие благие начинания Петра. А между тем, несомненно, что эта эпоха может быть поставлена по степени своего историческо­го интереса наравне с эпохою Петра. В самом деле — что может с большею справедливостью, с большей строгостью и вместе с большею очевидностью сделать оценку реформы, как не ее при­менимость к общему укладу той жизни, в которую она внесена? ...последовавшая за смертью Петра эпоха была эпоха общего ис­пытания всей его системы”²².

Рассматривая причины возникновения Верховного тайного со­вета, Вяземский, как бы синтезировав идеи Градовского и Фи­липпова, пришел к заключению, что совет играл роль своего ро­да коллективного генерал-прокурора, приспосабливая систему пе­тровских учреждений к самодержавию. Финансовая политика со­вета, по мнению Вяземского, была продиктована заботой о сокра­щении расходов государства, и он счел возможным лишь сделать ему упрек в том, что тот “не довел дела до конца и не объединил русские финансовые организации, пользуясь затишьем, в котором тогда находились политические дела России”²⁵. Осуществленная советом реорганизация местного управления, которая всеми пред­шественниками Вяземского трактовалась как полное разрушение петровской системы, была, как он полагал, вызвана тем, что и Петр “не решился окончательно разделаться с дореформенными учреждениями, вследствие чего реорганизация местного управле­ния оказалась несовершенной и новому порядку приходилось при­спосабливаться к старой почве, на которую он был перенесен”²⁴. Нетрудно заметить, что аргументация Вяземского здесь была не слишком убедительной. Еще явственнее его стремление во что бы то ни стало оправдать действия совета проявилось в трактовке су­дебной реформы. Лишь “с первого взгляда, — утверждал он, — может показаться, что эта реформа имеет огромное отрицательное значение”. На деле же реального разделения властей не сущест­вовало и при Петре, а меры Верховного тайного совета сделали правосудие более доступным и действенным, поскольку “воевода мог тотчас сам приводить в исполнение свои решения”²⁵.

Почти одновременно с монографией Вяземского появилось ис­следование В.М. Строева о деятельности Кабинета. Уже в назва­нии работы — “Бироновщина и Кабинет министров” — сказалась некоторая раздвоенность цели, которую поставил перед собой ав­тор. Строев стремился, с одной стороны, разоблачить историогра­фический миф о бироновщине, с другой — проследить и оценить деятельность Кабинета министров. Однако при очевидной, если так можно выразиться, разножанровости этих целей в целом Строев со своей задачей успешно справился. В Верховном тайном совете он видел своего рода “коалиционное правительство”, кото­рое “оказалось на высоте своего призвания”: “Прямой оппозиции предшествующему царствованию нигде не замечается... Если не­которым из учреждений покойного императора пришлось постра­дать, то только потому, что они были слишком дороги. ...сущест­венные изменения коснулись областной администрации Петра Ве­ликого. Впрочем, над ними приговор уже раньше произнесла са­ма жизнь: бедному силами и средствами обществу были не по плечу их сложность и множество требуемых ими рук...”. Но так характеризовал Строев деятельность совета лишь первых лет. По­сле же падения Меншикова, считал он, “реакция обнаружилась в полной силе” и проявилась в переезде правительства в Москву, ослаблении внимания к армии и флоту²⁶. Переходя затем к аннин­скому времени, Строев попытался подвергнуть ревизии устояв­шийся в историографии образ императрицы Анны Ивановны. На основе изучения резолюций императрицы на документах Кабине­та он пришел к выводу, что “Анна не боялась трудов”, “госуда­рыне нельзя отказать в самостоятельности и работоспособности”, а сами резолюции “показывают часто недюжинный, иногда очень язвительный ум”²⁷. Преувеличенными считал Строев как влияние на императорицу Бирона, так и степень его вмешательства в го­сударственные дела. Решительно опроверг он и прочно укрепив­шийся в историографии тезис о “засилье иностранцев”, “немецкой партии”, приводя многочисленные примеры, когда Бирон засту­пался перед императрицей за русских людей. “Царствование Ан­ны, — заключал историк, — не принесло в сущности никаких ужа­сов, которых бы не знало предшествующее время, а Бирон был козлом отпущения за все грехи дряблого, деморализованного де­спотизмом общества”²⁸. В своем стремлении опровергнуть обще­принятый взгляд на Бирона Строев подчас вступал в противоре­чие с очевидными фактами. Так, он утверждал, что избрание фа­ворита Анны курляндским герцогом произошло свободно и ника­кого давления на сейм со стороны России не было²⁹.

Однако наибольшую ценность для нас имеет, конечно, вклю­ченный Строевым в его книгу обзор внутренней политики Каби­нета. Сам Кабинет, считал он, соединил в себе черты Верховно­го тайного совета и Кабинета Е.И.В., как личной канцелярии го­сударя. Подобный подход отразился и на оценке деятельности этого учреждения. Идея “петровского кабинета”, считал Строев, была искажена, и поэтому “кабинетная сумма смешалась с обще­государственной”, вследствие чего “не было специальной кабинет­ной суммы, и императрица брала деньги на придворные потреб­ности там, где они в данное время находились”^⁰. В целом же ис­торик отмечал, что большинство внутренних мероприятий Кабине­та диктовалось “военным интересом”, поскольку для его руково­дителя А.И. Остермана на первом месте “стояло внешнее могу­щество государства, какими бы оно ни покупалось жертвами”^. Поэтому Кабинет недостаточно внимания обращал на внутренние проблемы страны. Вместе с тем Строев подробно рассмотрел фи­нансовую, торговую и промышленную политику Кабинета, в це­лом оценивая ее достаточно позитивно.

Тема деятельности аннинского Кабинета, поднятая работами Филиппова и Строева, нашла продолжение в монографии В.Н. Бондаренко “Очерки финансовой политики Кабинета Анны Иоанновны”. При этом реальное содержание книги значительно шире обозначенного в заглавии, ибо предельно широко автор по­нимал саму финансовую политику, и по сути речь в его книге идет о внутренней политике Кабинета в целом. В своих подходах и оценках деятельности Кабинета Бондаренко опирался на труды своих предшественников. Он также выделял в истории Кабинета три периода (1731—1735, 1735—1740, 1740—1741) и полагал, что пика своей власти он достиг в 1738 г., что отразилось в записи в журнале: “Ее императорское величество о делах докладами не ут­руждать, а все дела им самим решать”^. При рассмотрении фи­нансовых вопросов Бондаренко исходил из тезиса о полном раз­вале финансовой системы России при Петре и его ближайших преемниках. Последние, по его мнению, “не улучшили, а еще бо­лее ухудшили и без того крайне расстроенное дело”^^. Ситуация стала меняться с приходом к власти Анны Ивановны. Еще до уч­реждения Кабинета, считал Бондаренко, рассматривая законода­тельство, прослеживается “проявление известной цельной систе­мы, задача которой сводилась также к определенной цели — улуч­шению финансов”. “Во всем этом, — писал исследователь, — вид­на уже новая струя государственной жизни. Заметен и характер новой системы — проводить улучшения не путем отвлеченных об­щих реформ, а преимущественно на конкретных примерах всех тех будничных и серых дел, которые выдвигались самой жизнью, а затем не доверять людям и везде, по возможности, вкладывать

свои персты и собственноручно нащупывать и устанавливать проч­ность и устойчивость фундамента всякого построения”^⁴. В дея­тельности Кабинета, по подсчетам Бондаренко, финансовые во­просы составляли 36,6% всех рассматриваемых им дел. Как и в предшествующее время, центральной проблемой оставался сбор податей. При этом с 1718 по 1736 г. порядок сбора менялся семь раз, из них четыре раза в царствование Анны: “Правительство делало пробы, и в сущности ни одна проба его не удовлетворя­ла”, причем “перемены вызывались не одними интересами фиска и желанием только обеспечить бездоимочный сбор, но главным образом желанием ввести систему не разорительную и не тягост­ную для плательщиков”^.

Специально Бондаренко остановился на проблеме ужесточе­ния самого режима сбора податей и проводившихся в связи с этим экзекуциях. Хотя историк и признавал, что экзекуции при сборе недоимок, наряду с другими факторами (войны, неурожаи), способствовали обнищанию населения, одновременно он фактиче­ски снимал ответственность с правительства. “Все эти обиды и даже единичные истязания, — отмечал он, — были очевидным уклонением от нормы и являлись результатом только одной злой воли дурных исполнителей”, а недоимки “выколачивали потому, что иначе нельзя было поступить”^. С января 1735 г. тема эк­зекуций и вовсе исчезает из аннинского законодательства, а весь гнев правительства за неуплату податей обрушивается на поме­щиков. Бондаренко решительно опровергает восходящее еще к И.Н. Болтину, а затем прочно утвердившееся в историографии представление о том, что собиравшиеся недоимки попадали в ко­нечном счете в карман к Бирону (чему он не находит никаких до­кументальных подтверждений) или бесконтрольно тратились на нужды двора. По наблюдениям историка, основная часть этих денег шла на военные нужды, а то, что тратилось на двор, оформлялось письменными указами, т. е. находилось под контро­лем правительства^⁷.

Как уже сказано, в книге Бондаренко рассматривается не только собственно финансовая сфера деятельности Кабинета. От- дельные главы посвящены политике в отношении промышленнос­ти, в том числе отдельно горнозаводской, и торговле. В целом ис­торик весьма положительно оценивал политику Кабинета и пола­гал, что его неудачи были связаны не с отсутствием у кабинет-ми­нистров “финансового искусства”, а с тем наследием, которое до­сталось аннинскому правительству от его предшественников, а

176^'Глава 3wsy.<*.^l'k*' \ ’С *Л \

также с неблагоприятными обстоятельствами, связанными с вой­нами, неурожаями и пр.^

Говоря об историографии послепетровского времени, упомяну также о статье Н.П. Павлова-Сильванского “Мнения верховни- ков о реформах Петра Великого”, опубликованной в 1910 г. Ста­тья начиналась обзором мер, принятых правительством Екатери­ны I, в которых историк видел продолжение политики Петра. “Ожидания многих людей Западной Европы, — писал Павлов- Сильванский, — ошибочно полагавших, что преобразования Пет­ра были следствием одной личной воли Петра, что со смертью его все его нововведения будут отвергнуты, не оправдались. Новый порядок вещей в общем сохранился и развивался”^⁹. Однако за­тем, переходя к характеристике мнений верховников, на основе которых был издан указ от 9 января 1727 г., наиболее радикаль­но сказавшийся на судьбе петровских реформ, ученый пришел фактически к прямо противоположному выводу, доказывая, что, “резко критикуя реформу, они не дорожат ее основаниями, мало сочувствуют ей вообще и даже нередко не вполне ее понимают”⁴^. На основании этого было сделано заключение о том, что рефор­ма действительно держалась на одном Петре, который “был ис­точником одушевления и энергии преобразовательного движения”. Главным же противником петровских преобразований Павлов- Сильванский считал Меншикова. Историк категорически опровер­гал приведенное выше суждение Милюкова о единстве методов Петра и верховников и утверждал: “Вопросы одни и те же, но со­вершенно изменились приемы их решения”, поскольку “в проти­воположность Петру верховники всегда уклонялись от сложного и трудного желания нового” и “нередко пользовались в своих меро­приятиях приемом точного воспроизведения допетровских поряд­ков”⁴¹.

Выводы авторов специальных исследований, как ни парадок­сально, практически не отразились не только этой, не вполне завершенной работе Павлова-Сильванского, но и на изложении материала в общих курсах отечественной истории. Так, С.Ф. Пла­тонов в своих “Лекциях по русской истории”, впервые изданных в 1899 г. и затем до 1917 г. переиздававшихся еще десять раз с дополнениями и исправлениями автора, по-прежнему именовал 1725—1741 гг. “темным периодом нашей истории XVIII в.” и ут­верждал, что “десять лет продолжалось господство немцев, десять лет русские были оскорбляемы в лучших своих симпатиях и чув­ствах”⁴². Изменения, внесенные преемниками Петра в экономиче­скую-и финансовую политику, пояснял Платонов, были вызваны объективными причинами, “но все эти перемены не привели ни к какому успеху”. Весьма своеобразно трактовал историк последст­вия мер, связанных с изменением порядка сбора подушной пода­ти, выразившимся в возложении его на помещиков. По мнению Платонова, это усилило стремление дворян не служить, а жить в своих поместьях⁴^. Как начало “перемены в порядке, устроенном Петром”, рассматривал политику Верховного тайного совета и М.М. Богословский в лекциях по русской истории XVIII в., про­читанных им на Высших женских курсах в 1907—1908 гг.⁴⁴О возврате после смерти Петра Великого “к испытанным порядкам московского периода” говорил в своих лекциях 1910-х годов М.К. Любавский⁴^.

Негативная оценка “эпохи дворцовых переворотов” в целом сохранялась и в русской эмигрантской литературе⁴⁶. О том, что “годы после смерти Петра Великого оказались сокрушительными для его реформаторской работы”, писал, в частности, Н.В. Ряза- новский. “Реакция, — считал он, — угрожала переиначить самые ценные достижения первого императора”⁴⁷. Что же касается за­падных историков, то они почти не уделяли внимания этому вре­мени, если не считать работ, посвященных событиям 1730 г., из которых наиболее ценным является исследование Б. Механ-Уо­терс⁴⁶. Единственная монография о царствовании Анны Иванов­ны, написанная М. Куртисе, носит популярный характер, основа­на исключительно на опубликованных источниках и представляет собой преимущественно биографию императрицы⁴⁹. Стоит также упомянуть статью А. Липского, посвященную вопросу о “немец­кой партии” при Анне Ивановне. Вслед за Строевым историк пришел к выводу о преувеличенности представлений о господстве немцев в аннинской России. Если немцы в лице Остермана и ру­ководили Кабинетом, то Сенат и коллегии оставались в руках рус­ских. В целом же немцы участвовали в управлении страной не больше, чем при Петре I. Липский отмечает также благотворное влияние военной реформы Миниха, считая ее непосредственным продолжением реформы Петра^.

В советской исторической литературе общая оценка послепет­ровского периода по сравнению с дореволюционной историогра­фией изменилась мало, хотя и приобрела оттенки классового под­хода. Так, В.В. Мавродин в 1957 г. давал такую, никак не аргу­ментируемую характеристику аннинскому времени: «Взяточниче­ство и казнокрадство, фаворитизм и произвол, террор и беспо­

щадный разгул определяли собой “бироновщину”. Недоимки с кровью и слезами выколачивались местными воинскими команда­ми из народа. Бесправное крестьянство было обобрано, забито, терроризировано»^. Вместе с тем в послевоенный период появи­лись исследования о внутренней политике послепетровских прави­тельств, в основном в экономической области. Так, в 1949 г. Е.С. Пархом была защищена кандидатская диссертация о торго­во-промышленной политике Верховного тайного совета, в которой особо подчеркивалось иностранное влияние на нее и соответствен­но многие мероприятия совета оценивались резко отрицательно⁵². Истории выработки в 1727—1731 гг. таможенного тарифа было посвящено исследование Р.И. Козинцевой, промышленная поли­тика нашла отражение в монографии Н.И. Павленко по истории металлургии⁵⁵. Наконец, детальному разбору финансовая, в том числе фискальная, политика была подвергнута в монографии

С.М. Троицкого⁵⁴.

В 1975 г. Е.В. Анисимов защитил кандидатскую диссертацию на тему “Внутренняя политика Верховного тайного совета (1726—1730 гг.)”. “После смерти Петра I, — считал историк, — в условиях послевоенных трудностей для руководителей государ­ства было очевидно, что в решении многих важнейших проблем внутренней политики необходим частичный или полный пересмотр прежних установок политики государства в соответствии с изме­нившимися условиями”. Создание Верховного тайного совета рас­сматривается поэтому в работе “как начальный этап перестройки системы управления, преследовавшей цель приспособления госу­дарственного аппарата к новым задачам, вставшим перед самодер­жавием в первые послепетровские годы”. При Петре II Совет, по словам Анисимова, превратился в “коллективного регента”, а от­ставка Меншикова расчистила “путь к власти родовитой оппози­ции”, и в этих условиях совет “стал орудием в ее руках”. Осуще­ствленная советом административная реформа “носила ярко выра­женные черты централизации и концентрации управления” и “пре­следовала цели повышения эффективности, мобильности управле­ния, приспособления деятельности государственного аппарата к специфике внутренней обстановки и внутриполитических проблем послепетровского периода”. Особое внимание Анисимов уделил попыткам послепетровских правительств ревизии податной рефор­мы. Именно в ней, по его мнению, видели верховники причины плачевного финансового состояния страны и разорения крестьян­ства. Однако в конечном счете Комиссия о подати “отказалась от

радикального изменения подушной системы и не смогла предло­жить более эффективную для казны и более легкую для платель­щиков налоговую систему”. Что же касается торгово-промышлен­ной политики совета, то она складывалась в условиях “тенденци­озной критики” принципов экономической политики Петра I. Раз­работанные и осуществленные советом и Комиссией о коммерции мероприятия “способствовали развитию торгово-промышленной деятельности в стране”, хотя это направление в политике и отме­чено внутренней противоречивостью. В целом же, несмотря на то что верховники отказались “от завершения петровской реформа­торской программы” и “не выдвинули радикальной позитивной программы”, “перемены, внесенные верховниками в систему уп­равления, податную и торговую политику, оказались своевремен­ны и оправданы с точки зрения упрочения режима”⁵⁵.

Вопрос о судьбе податной реформы после смерти Петра Ве­ликого нашел отражение и в монографии того же автора, посвя­щенной важнейшей из петровских реформ. Уже в названии соот­ветствующей главы своей книги Анисимов охарактеризовал дея­тельность верховников как попытку контрреформы (“Завершение податной реформы и попытка контрреформы при ближайших пре­емниках Петра Г). “Представить результаты реформ (в том чис­ле и податной) неудачными, а положение дел в стране угрожаю­щим, — утверждал автор, — было выгодно послепетровским дея­телям. Критика петровских реформ была для них тем политичес­ким капиталом, с помощью которого они укрепляли свое не очень прочное положение у власти. ...критика политики Петра развязы­вала им руки, ибо тем самым они снимали с себя ответственность за судьбу преобразований и их результаты”⁵⁶. Вместе с тем руко­водители русской политики послепетровского времени верно “за­метили ряд существенных недостатков, точнее пороков, новой по­датной системы”, но, “проявляя себя последовательными против­никами продолжения петровского реформаторского курса”, они преувеличивали значение негативных сторон преобразований Пет­ра⁵⁷.

Наконец, в своей новейшей работе, книге “Россия без Пет­ра”, Анисимов фактически впервые после Соловьева дал система­тический очерк внутренней политики страны с 1725 по 1741 г. По отношению к деятельности Верховного тайного совета в целом концепция автора по сравнению с предшествующими работами не изменилась. “Критический пересмотр проблем внутренней полити­ки” начался, по его мнению, “буквально с первых дней нового

iцарствования”, о чем свидетельствует записка, поданная П.И. Ягу- I жинским Екатерине I 4 февраля 1725 г. Однако образование Вер- ? ховного тайного совета автор на сей раз связывает не столько с “остротой внутриполитических проблем”, сколько с “кризисом ис- , полнительной власти и недееспособностью императрицы”, а также “общей раскладкой политических сил, которая требовала органи-I зационной консолидации ее сторонников”⁵⁶.

В новой книге Анисимов вновь повторяет тезис о выгодности для деятелей послепетровского времени критики реформ Петра и потому полагает, что в своих проектах, записках и “мнениях” они iсознательно сгущали краски. “В целом же, — отмечает он, — в политике Совета мы видим попытку переосмысления многих прежних основ доктрины Петра, поиск вариантов политики, отли­чающихся от петровских меньшим радикализмом, больше, чем прежде, учитывающих различные интересы”⁵⁹. Рассматривая при­чины административной реформы, историк не довольствуется лишь распространенным тезисом о том, что ее проведение было продиктовано стремлением к экономии средств, но полагает, что “под сомнение ставились прежде всего основные камералистские, взятые с Запада, принципы государственного строительства”, по­скольку “верховники эти принципы не понимали и в условиях России эти принципы не работали”. Свое утверждение Анисимов подтверждает рядом цитат, свидетельствующих, по его мнению, о том, что “верховники испытывали ностальгию по прежним, ста­рым добрым временам”⁶⁰. Надо, однако, заметить, что прямой критики коллегиального принципа управления в приведенных ав­тором текстах нет и ликвидирован он был лишь на местном уров­не, причем и сам Верховный тайный совет был таким же колле­гиальным органом.

Вместе с тем Анисимов соглашается с тем, что “не могут ре­формы продолжаться бесконечно, ибо даже при их благотворнос­ти это неестественное состояние общества, это период беспокой­ства, нарушения привычного уклада жизни, это время нестабиль­ности, неуверенности в завтрашнем дне”. И хотя “многое из пет­ровского наследия было отменено, приостановлено, многие идеи Петра были подвергнуты уничижительной критике, но очень мно­гое — в том числе основное — осталось”⁶¹.

Переходя к характеристике внутренней политики в царствова­ние Анны Ивановны, Анисимов полемизирует со Строевым, до­казывая, что дореволюционный историк преувеличил степень уча­стия императрицы в принятии решений и, наоборот, степень отст­

раненности Бирона от управления страной. В Кабинете министров Анисимов видит прямого преемника Верховного тайного совета и полагает, что тот “начал свою работу... не на пустом месте — с самого начала царствования Анны шел поиск своей модели поли­тики. Ее основами становятся, с одной стороны, во многом показ­ная преемственность идеалам Петра Великого.., а с другой сторо­ны — намерение исходить из той реальности, которая была уже несовместима с петровским опытом и требовала коррективов”⁶^. Характеризуя записку Остермана 1730 г., Анисимов находит в ней “хоть какие-то конструктивные принципы политики, полно­стью отсутствовавшие на последнем этапе существования Верхов­ного тайного совета”. Осуществленные аннинским правительством мероприятия в отношении дворянства приводят историка к заклю­чению, что “в 30-е годы XVIII века была начата новая глава в истории русского дворянства”⁶^. Принципиальное значение для развития промышленности имел, по мнению Анисимова, указ от 7 января 1736 г., закрепивший за фабриками находившихся там рабочих, “ибо он ликвидировал социальную группу вольнонаемных промышленных рабочих”, продолжив “тенденцию социальной по­литики Петра”⁶⁴. Вслед за Строевым Анисимов решительно оп­ровергает тезис о борьбе при Анне немецкой и русской партий, однако общей характеристики внутренней политики аннинского времени в своей книге он не дал. Практически нет ее и в соот­ветствующей главе книги “Власть и реформы”, также написанной Анисимовым. Характерно, что о собственно реформах, как, впро­чем, и о контрреформах, здесь также не упоминается⁶^.

Из новейших работ по интересующей нас проблематике упо­мяну также книгу Я.А. Гордина “Меж рабством и свободой”, по­священную событиям 1730 г. Книга эта, написанная не професси­ональным историком, а литератором, не является научным иссле­дованием и наполнена острополемическими и часто недоказанны­ми утверждениями, подчиненными одной идее — рассмотрению событий 1730 г. как либеральной альтернативы исторического раз­вития России. Однако вовсе проигнорировать позицию Гордина было бы неверно хотя бы потому, что его книга является выра­жением взглядов определенной части общества. Писатель исходит из милюковского тезиса о разорении страны в результате петров­ской реформы, в ходе которой была сделана попытка “выстроить железную, чуждую стране, систему управления, что, в свою оче­редь, вело к гипертрофированной роли армии и гвардии, требо­вавших гигантских расходов, разорявших страну”. Поэтому, ут­верждает Гордин, “нужна была решительная контрреформа ре­формам Петра”. Это, по его мнению, понимал Д.М. Голицын и не понимали Меншиков и Остерман. Предложенные ими меры были лишь “паллиативами, дающими временное облегчение”. И все же “Верховный тайный совет в первый год своего существо­вания выполнил главную тактическую задачу — бешеный галоп, которым вел измученную Россию Петр к своей фантастической цели, был приостановлен, облегчено было положение купечества и крестьянства”. Царствование же Петра II “блистательно доказало недееспособность государственной системы, полупостроенной Пе­тром I. <...> Государственная машина не знала необходимой само­регуляции”. Поражение конституционной “затейки” верховников привело, по мнению Гордина, к тому, что “с первых же месяцев но­вого царствования началось попятное движение к вульгаризованным петровским установкам”. При этом между “Верховным советом и Кабинетом министров была огромная разница. Верховный совет оз­начал... рассредоточение высшей власти, ее некоторое ограничение, баланс политических сил. Кабинет министров создан был Остерма- ном для предельного сосредоточения власти”. Вся аннинская эпоха, по Гордину, — время возврата к петровским принципам управления и, следовательно, эпоха реакционная⁶⁶.

В последние годы историография послепетровской России по­полнилась рядом трудов биографического характера, посвященных монархам и государственным деятелям рассматриваемого времени. Таковы, в частности, книги Н.И. Павленко о А.Д. Меншикове и других сподвижниках Петра, очерки В.С. Белявского и И.В. Ку- рукина о Екатерине I и Петре II. В своей биографии Меншико- ва Павленко решительно отвергает обвинения “светлейшего” в стремлении к контрреформе. “Ни Екатерина, ни ее окружение во главе с Меншиковым, — утверждает историк, — не помышляли о движении вспять и возвращении допетровских порядков. Прави­тельство продолжало дело, начатое Петром, правда, без прежне­го блеска, настойчивости, энергии и масштабности... Во внутрен­ней политике сохраняется преемственность”. Но и Павленко именно Меншикова называет инициатором осуществленных пра­вительством “новшеств”, связанных с сокращением расходов на аппарат управления и облегчением положения налогоплательщи­ков⁶⁷. В.С. Белявский, автор очерка о Екатерине I, утверждает, что “к 1725 году в России сложились две влиятельные партии: сторонников Петра и противников реформ”. Ко второй партии, считает он, принадлежали “потомки старых русских фамилий”, ко­торые не были едины, но делились на две группы. Одна стреми­лась “несколько приостановить дальнейшие реформы” и создать политический строй по шведскому образцу, другая “выступала с решительных позиций контрреформ”. Характеризуя внутреннюю политику, историк замечает, что правительственные мероприятия “в целом носили разрозненный, бессистемный характер. Отсюда — их малоэффективность и бестолковость. <...> Постепенно госу­дарственные органы Российской империи впадали в апатию, кото­рая так характерна для послепетровского времени”⁶⁶. Однако ни­каких серьезных аргументов в подтверждение этой мысли автор не приводит.

И.В. Курукин, биограф Петра II, полагает, что “преобразова­ния в своей основе были необратимы” и “едва ли можно предпо­ложить”, будто окружение императрицы во главе с Меншиковым “могло даже помышлять о возвращении допетровских порядков”. “Каких-либо подобных планов” не было и у фаворитов Петра II князей Долгоруких. Те, кто пришел к власти, были наследника­ми, которым пришлось платить по счетам за слишком высокую “цену” петровской реформы. И все, что они делали, “было жиз­ненно необходимо стране”, давало “желанную передышку для му­жика”, стабилизировало режим⁶⁹.

Краткий обзор историографии послепетровской России¹, как представляется, достаточно ясно показывает, что на протяжении полутора столетий в ней шла постоянная борьба двух взаимоис­ключающих тенденций. С одной стороны, стремление изобра­зить всю послепетровскую эпоху как “мрачную” страницу рус­ской истории, а соответственно, и внутреннюю политику пред­ставить как попытку контрреформы. С другой — стремление доказать, что политика Верховного тайного совета и Кабинета министров была продиктована конкретными условиями разорен­ной петровской реформой страны и поэтому была вполне разум­ной и оправданной. Очевидно, что приверженность разных ав­торов той или иной позиции во многом определялась их отно­шением к самим преобразованиям Петра. Своего рода попыт­кой компромисса можно считать точку зрения Анисимова. Од­нако из приведенных выше высказываний этого автора видно, что позиция его весьма противоречива. Соглашаясь с вынуж­денностью предпринимавшихся послепетровскими правительст­

вами мер, он трактует их как контрреформу, оговариваясь, что, хотя многое и было изменено, главное в петровских преобразо­ваниях осталось нетронутым. Обратимся, впрочем, к реальным историческим фактам и попытаемся выяснить, насколько спра­ведливы те или иные высказанные в исторической литературе суждения.

ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА РУССКИХ ПРАВИТЕЛЬСТВ 1725—1741 гг. И СУДЬБА РЕФОРМЫ ПЕТРА I

Все писавшие о внутренней политике в царствование Екатерины I едины в том, что отправной точкой, определившей ее направление, послужила записка П.И. Ягужинского, доложенная императрице уже 2 (}Гйраля1725 г”,т.е.через пять дней после смерти Петра Великого. Протокол заседания Сената от 4 февра­ля, когда содержание записки было вынесено на его рассмотре­ние, указывает, что записка была написана генерал-прокурором накануне доклада императрице, т. е. 1 февраля. Основное содер­жание записки Ягужинского сводится к описанию тяжелого эко­номического положения населения страны и предложению ряда мер для исправления этого положения. По мнению Е.В. Аниси­мова, «это не отдельные “милостивые” по случаю всеобщей скор­би меры, а элементы продуманнойпрограммы»^. Новейшие би­ографы Ягужинского утверждают, что в своей записке он “про­явил себя истинным государственнымчеловеком”^. Следует, од­нако, заметить, что поспешность, с которой генерал-прокурор счел необходимым внести свои предложения, была продиктована, ви­димо, прежде всего соображениями политической борьбы вокруг новой императрицы и стремлением Ягужинского занять первенст­вующее положение в ее окружении, проявив знание как ситуации в стране, так и путей решения насущных проблем. Это было по­ложение второго после государя человека в системе исполнитель­ной власти, которое, как полагал Ягужинский, принадлежало ему по праву должности, на которую его назначил Петр. Вместе с тем записка Ягужинского — довольно обширный по объему и дейст­вительно неплохо продуманный документ, и можно предположить, что основные его идеи были сформулированы автором еще до смерти царя.

Каковы же основные положения записки Ягужинского? По его мнению, страна находилась в критическом состоянии и требо­валось принять немедленные меры “для целости государства и на- рода’’.^ (^товную опасность он видел в резком ухудшении поло­жения крестьянства, явившемся следствием неурожаев в течение нескольких последних лет, которые в сочетании с введением по- ^чдушной подати привели к массовому голоду, что, в свою очередь, повлекло массовое бегство крестьян. Впрочем, Ягужинский не критиковал здесь сам принцип подушного обложения. “Великая тягость”, считал он, произошла от ошибок в его реализации: в по­душный оклад были положены неработоспособные старики и де­ти и не были выключены из него беглые, умершие и взятые в ре­круты, т. е. речь шла лишь о более справедливом обложении. Вы­ход генерал-прокурор видел прежде всего в уменьшении размера подушной подати, поскольку армия в мирное время могла, по его мнению, прожить и на половинном жалованье. Замечу, что подоб­ная мера могла рассматриваться лишь как паллиативная, посколь­ку она не решала проблему в принципе и могла только временно разрядить обстановку. Однако, по-видимому, предвидя, что и это может вызвать возражения военных, поскольку уменьшится фи­нансирование армии, Ягужинский одновременно предлагал отпус­кать офицеров попеременно в отпускаиОстановить порядок, по Тюторш^^ сыновья в дворянских семьях могли бы осво­

бождаться от службы и оставаться дома для управления поместь- * ямиГ Две последние меры, считал Ягужинский, одновременно спо­собствовали бы и наведению порядка в сборе податей, поскольку дворяне имели бы больше возможностей следить за своими крес­тьянами. Также Ягужинский предлагал реализовать указ Петра о ежегодной посылке одного из Сенаторов для инспектирования про­винций с целью искоренения злоупотреблений в сборе налогов. С этой же целью было необходимо восстановить Ревизион-колле­гию, в 1722 г. преобразованную в^1к6нтб^"Т1р^и~Сёнате⁷², чтобы она имела возможность принимать решения самостоятельно, без доклада Сенату. Ради экономии средств следовало бы приостано­вить некоторые начатые Петром крупные стройки. Наконец, ге- '"ПЕрал-прокурор предлагал обратить особое внимание на поощре­ние торговли и, в частности, создание благоприятных условий для иностранных купцов, как средство пополнения бюджета в услови­ях упадка земледелия⁷^.

Как будет видно из дальнейшего, в записке Ягужинского дей­ствительно нашли отражение важнейшие вопросы, ставшие цент-

ральными в правительственной политике нескольких последующих лет, а многие из предложенных им мер были впоследствии реали­зованы. И это неудивительно, ведь как генерал-прокурор Сената он был наиболее информированным человеком из всего высшего руко­водства страны. Собственно, основная проблема, на которую, хоть и не прямо, указывала записка Ягужинского, состояла в вопиющем несоответствии между скудными ресурсами страны и теми расхода­ми, которые ей необходимо было нести для поддержания статуса великой державы, обретенного благодаря петровским реформам. Но даже если согласиться с Анисимовым в том, что Ягужинский в сво­ей записке намеренно сгустил краски и “ситуация в стране была, конечно, серьезной, но не столь критической”^¹, трудно увидеть в записке генерал-прокурора стремление к контрреформе. Скорее, речь может идти лишь о желании скорректировать сделанное вели­ким реформатором в соответствии с реальностью.

Сенат, как уже указывалось, рассматривал предложения Ягу­жинского 4 февраля, а уже на следующий день появился именной указ об уменьшении подушной подати с 74 до 70 копеек с души, т. е. на 5,4%, опубликованный 8 февраля⁷⁵. Оперативность, с ка­кой была принята эта мера, объясняется тем, что она, с одной стороны, имела, конечно, демонстративный характер и должна была способствовать укреплению нового режима, а с другой — была самой безболезненной и всех устраивавшей. Что же касает­ся всего остального, предлагавшегося Ягужинским, то оно требо­вало более основательного изучения и обсуждения.

В тот же день, 5 февраля, императрица подписала инструкцию капитан-командору В. Берингу, отправлявшемуся в экспедицию для 'разведывания наличия пролива между Азией и Америкой⁷^.

"’Тем самым подчеркивалась преемственность в политике по отно­шению к Петру I. Все указы, появившиеся в течение нескольких последующих месяцев, можно условно разделить на две группы. Во-первых, это те, что подтверждали установления Петра или бы­ли направлены на продолжение и завершение им начатого и, во- вторых, те, что были реакцией на записку Ягужинского и имели целью ослабление социальной напряженности.

Среди указов первой группы следует назвать сенатские указы от 9 февраля о наказании беглых, солдат в соответствии с Воин­

ским артикулом⁷⁷и 19 февраля об увеличении числа членов Уло­женной комиссии для скорейшего завершения ее работы⁷⁸(9 ию-1 ня в комиссию были включены представители Главного магистра­та для работы над разделом коммерции⁷⁰, а 12 ноября 1726 г. бы- ] ло решено дополнить ее выборными от гражданских, военных и духовных чинов⁸⁰), именные указы от 23 февраля о приглашении^, иностранных ученых для работы в Академии наук⁸¹(официально Академия открыта именным указом от 7 декабря того же года⁸^) и 26 февраля о достройке линейного корабля, начатого Петром 1⁸^, а также синодский указ от 3 марта о непострижении в монахи без разрешения Синода⁸⁴. 8 апреля императрица именным указом подтвердила коллегиям и канцеляриям их обязанность регулярно присылать в типографию ведомости о своей деятельности⁸^, 19 мая — поручила П.П. Шафирову написать историю петровско­го царствования⁸⁶. 7 июня Сенат повелел открыть в Астрахани аптеку и госпиталь⁸⁷, а два дня спустя на основании петровского указа 1723 г. распорядился ежегодно отправлять купеческих детей за границу для обучения арифметике и немецкому языку⁸⁸. Не­сколькими днями раньше, 28 мая, были изданы “Пункты о вот­чинных делах”, представлявшие собой подтверждений и^^тальное разъяснение петровского указа 1714 г. о единонаследии⁸⁰.

Последний из названных актов заслуживает особого внимания. Как известно, спустя несколько лет правительство Анны Иванов­ны отменило важнейшее положение указа о единонаследии, свя­занное с правом наследования родовых вотчин лишь одним из сы­новей. В литературе можно встретить утверждение, что деятели времени Екатерины I и Петра II не обращали, внимания на эту норму, поскольку их самих — людей весьма состоятельных — она не затрагивала. Однако вряд ли такой аргумент можно счесть вполне справедливым. Скорее, дело в том, что в первые после смерти Петра годы дворянство еще не успело проявить себя в ка­честве единой политической силы и государство еще не ощутило давления с его стороны, как произошло затем в 1730 г.

Как бы параллельно с линией на преемственность в политике в первый в истории России год без Петра постепенно намечается и линия, связанная с корректировкой последствий его реформы. Необходимо подчеркнуть, что по крайней мере пока речь идет о корректировке именно последствий реформы, но не ее самой. Уже 8 февраля был издан манифест о принятии мер против притесне­ния украинцев и наказании виновных⁰⁰. В последующие годы пра­вительство постоянно обращалось к проблеме управления Украи­ной, что указывает на то, что эта проблема ощущалась как доста­точно острая. 12 февраля 1725 г. последовал именной указ о не- принуждении крестьян строить полковые дворы, если они берут солдат и офицеров на постой в свои дома^¹. Два дня спустя се­натским указом были прощены виновные в утайке душ, что, по мысли законодателей, видимо, должно было способствовать повы­шению эффективности сбора податей. 5 марта Сенат распорядил- ся офицерам, находившимся у переписи душ, вернуться в свои полки, посколькув полках штаб-офицеров никого нет”, а уже на следующий день— не посылать из городов в уезды солдатдлясбора доимок и “накрепко смотреть того, чтоб ни докакого разо- рения уездных людей и прочих положенных в подушный оклад не допускать”^². В конце того же месяца Сенат счел нужным особо указать находящимся на постое в частных домах военным, чтобы они не причиняли хозяевам никаких “обид и притеснений”. При­чем, сенаторы, по-видимому несколько лукавя, замечали, что об истинном положении дел “Сенату неизвестно”, но распорядились постоянно докладывать об этом в Военную коллегию^.

В начале июня того же года Сенат переложил взыскание по- душных денег в дворцовых волостях с крестьян на управителей, приказчиков и старост, что, наряду с отзывом офицеров изуез-~ дов, было первым шагом к реорганизации сбора подушной пода­ти в целом^⁴. 7 июля в соответствии с предложениями Ягужин- скогоРевизион-конторапри Сенате была преобразована в колле­гию, дабы крепкое смотрение было за приходами и расходами^ (еще ранее, в феврале был утвержден ее штат с двумя доимочны- мистоламиНаконец,в октябре Сенат распорядился вплоть до нового указа не собирать с населения провиант и фураж натурой там, где цена на продовольствие из-за неурожая повысилась^.

Однако сенаторы понимали, что принятые ими меры для ре­шения проблем, обозначенных в записке Ягужинского, недоста­точны и в течение последующих месяцев параллельно с изданием вышеозначенных актов продолжали обсуждать поднятые им во­просы, одновременно запрашивая разного рода информацию от различных ведомств и, в частности, о размере недоимок и умень­шении числа плательщиков. К осени 1725 г. было установлено, что недоимки за предшествующий год составили около миллиона рублей, а за текущий год собрано только около половины поло­женной суммы. 6 октября сенаторы под руководством Ягужинско­го СОСТавИЛИ Записку “_Р Содержании R нынетттнер мирное иремя армии и каким образомiкрестьян в лучшеегогтпянирпривесть”.

включавшую ряд предложений по выходу из создавшегося поло­жения. Необходимость корректировки податной реформы сенато­ры аргументировали следующим образом: “А понеже Его Импе­раторскому Величеству (Петру I. — А.К.)неизвестно было, мо­жет ли оклад народу в пользу и облегчение против прежде быв­ших в военное время сборов произойти и в содержании войска тот сбор исправен быть, но то ныне действительным сбором оказа­лось, что никаким образом того платежа понести не могут...”97.

Объясняя сложившуюся ситуацию аргументами из февраль­ской записки Ягужинского и указывая на возможные гибельные последствия, сенаторы, “по верной своей должности очищая душу и совесть свою, дабы в таком случае отвратить вышеозначенныя опасности”⁹⁸, рекомендовали в 1726 г. уменьшить размер подуш­ной подати еще на 10 копеек и срочно провести ревизию выбыв­ших из оклада, чтобы затем, “с наличных” взимать уже по 70 ко­пеек. Одновременно, пользуясь мирным временем, предлагалось провести сокращение армии, не повышать военным жалованья и не проводить нового рекрутского набора, добившись, таким обра­зом, и общего сокращения расходов на военные нужды. В отдель­ной записке предлагалось также часть офицеров и солдат из дво­рян отпускать в отпуска без выплаты жалованья, а также переве­сти полевые полки из сельской местности в города.

Судьба сенатской записки весьма показательна. Представлен­ная императрице, она была затем переправлена для заключения в Военную коллегию, хотя номинально коллегия была подчинена Сенату. Мнение генералитета по поводу предложений сенаторов было по преимуществу отрицательным. Военные полагали, что справиться за один год с ревизией выбывших из оклада невоз­можно, и вместо этого предлагали провести ревизию недоимок и взыскать их во что бы то ни стало, “а кто в том упущении вино­ватые явятся, тех судить и штрафовать по военным артикулам”⁹⁹. Не вызвала энтузиазма у членов коллегии и идея сокращения ар­мии, поскольку, как они доказывали представленными в Сенат ве­домостями, армия и так страдала от неукомплектованности и ее реальная численность в тот момент была примерно, такой, какую сенаторы предполагали получить в результате сокращения. Что же карается жалованья, то, по-видимому, не считая приличным воз­ражать против уменьшения собственных окладов, военные вполне справедливо указывали на то, что уж если сокращать их, то всем, т. е. включая и штатских чиновников. Уменьшение же размера по­дати до 60 копеек с души могло привести, по их мнению, к ос-

тавлению армии вовсе без средств к существованию. И лишь Б.К. Миних в своем “мнении” с солдатской прямотой отмечал: “И понеже всегда, а особливо при начатии новаго правительства, та- кожде в мирном времени, полезнее есть положенные на народ на­логи убавить, нежели приумножить, того ради способы изобретены быть могут о облегчении немочных подданных в сем государстве и чрез таких государству подмогать, у которых наивящшая возмож­ность находится, какова б чину оные не были”¹⁰⁰. Иначе говоря, ге­нерал намекал на прогрессивное налогообложение, причем без со­словных привилегий. Однако очевидно, что эта идея найти отклик среди тогдашнего высшего руководства страны не могла.

По мнению Анисимова, “определяющим в столкновении Се­ната и военных были подводные течения”¹⁰¹. Историк имеет в ви­ду противоборство Ягужинского и Меншикова за влияние на им­ператрицу. Еще несколькими месяцами ранее, в марте, оно выли­лось в открытое столкновение, сперва на заседании Сената, а за­тем в известном эпизоде, когда Ягужинский публично жаловался на светлейшего у гроба Петра I в Петропавловском соборе. Тог­да конфликт был улажен с помощью герцога Голштинского, также незаинтересованного в усилении Меншикова, но рано или поздно явное превосходство последнего должно было сказаться. Вместе с тем обращает на себя внимание, что ни под одним из документов Военной коллегии подписи Меншикова нет и, напрбтив, будучи сенатором, он, вероятно, принимал участие в составлении записки 6 октября. Но именно Меншиков еще весной резко возражал против посылки солдат на начатое по замыслу Петра строитель­ство Ладожского канала, которым руководил Б.К. Миних (чье мнение на записку Сената было подано), и в январе 1726 г. Се­нат был вынужден издать указ о найме туда рабочих, причем от­мечалось, что “наем в той работе, как прежде был, так и ныне будет добровольно, и платеж без удержания, и отпуск с той ра­боты в домы их по их желанию”¹⁰². Причем, если при споре о Ладожском канале сенаторы апеллировали к необходимости за­вершить начатое Петром, то в осеннем споре, напротив, Военная коллегия, возражая против сокращения армии, была гораздо ближе к духу политики Петра, чем Сенат во главе с Ягужинским. Иначе говоря, ни документы, ни реально принятые в течение 1725 г. ме­ры не свидетельствуют о наличии в правящих кругах России ка­кого-либо стремления к ревизии итогов петровских реформ. Речь может идти разве что о том, что за это время определились ос­новные проблемы, с которыми правительству предстояло иметь в дальнейшем дело, и наметились варианты их решения. Но одно­временно важнейшим итогом года явилась, по-видимому, доста­точно очевидная истина: в условиях отсутствия у императрицы по­литической воли созданная Петром государственная машина ока­зывалась не в состоянии эффективно управлять страной и прини­мать оперативные решения¹. Необходим был орган исполнитель­ной власти, наделенный особыми полномочиями и в силу этого способный быстро и результативно решать насущные вопросы. Таким органом и стал Верховный тайный совет, восполнивший своего рода лакуну в системе петровских центральных учрежде­ний.

Верховный тайный совет был создан именным указом от 8 фев­раля 1726 г. в составе А.Д. Меншикова, Ф.М. Апраксина, Г.И. Го­ловкина, А.И. Остермана, П.А. Толстого и Д.М. Голицына¹⁰^. То обстоятельство, что в него вошли президенты Военной, Адми­ралтейской и Иностранной коллегий, означало, что они выводят­ся из подчинения Сената и их руководство оказывается подотчет­ным непосредственно императрице. Таким образом, высшее руко­водство страны четко давало понять, какие именно направления политики оно осознает как приоритетные, и обеспечивало приня­тие по ним оперативных решений, уничтожая саму возможность паралича исполнительной власти из-за коллизий, вроде той, что имела место в конце 1725 г. Протоколы заседаний совета указы­вают на то, что первоначально в нем обсуждался вопрос о разде­лении на департаменты, т. е. о распределении сфер компетенции между его членами, однако реализована эта идея не была. Меж­ду тем фактически такое разделение в силу должностных обязан­ностей верховников, как президентов коллегий, имело место. Но принятие решений в совете осуществлялось коллегиально, а сле­довательно, коллективной была и ответственность за них.

Первые же решения совета свидетельствуют о том, что их чле­ны отдавали себе ясный отчет, что его создание означает карди­нальную перестройку всей системы органов центрального управле­ния, и стремились по возможности придать его существованию ле­гитимный характер. Не случайно их первое заседание было посвя-

щено решению вопросов о функциях, компетенции и полномочиях совета, о его взаимоотношениях с другими учреждениями. В ре­зультате появилось известное “мнение не в указ”, в котором оп­ределялось подчиненное по отношению к совету положение Сена­та, а три важнейшие коллегии фактически уравнивались с ним, по­скольку им предписывалось сообщаться между собой промемори- ями¹⁰⁴. В течение всего февраля и первой половины марта 1726 г. верховники (вскоре в этой работе к ним присоединился включен­ный в совет по настоянию императрицы герцог Карл Фридрих Голштинский) вновь и вновь возвращались к регламентации дея­тельности нового органа. Плодом их усилий стал именной указ от 7 марта “о должности Сената”, неделю спустя указ, переимено­вывавший Сенат из “правительствующего” в “высокий”¹(14 ию­ня того же года из “правительствующего” в “святейший” был пе­реименован Синод¹⁰^), а 28 марта еще один указ о форме сноше­ний с Сенатом¹⁰⁶.

В исторической литературе активно обсуждался вопрос о том, имели ли верховники изначально намерения олигархического харак­тера и не означало ли учреждение Верховного тайного совета фак­тически ограничение самодержавия. Мне в данном случае наиболее убедительной представляется точка зрения Анисимова. “По своему месту в системе власти и компетенции, — пишет он, — Верховныц тайный совет стал высшей правительственной инстанцией в виде уз­кого, подконтрольного самодержцу(курсив мой. —А.К.)органа, состоявшего из доверенных лиц. Круг дел его не был ограничен — он являлся и высшей законосовещательной, и (высшей судебной, и высшей распорядительной властью”. Но совет “не подменял Се­нат”, ему “были подведомственны в первую очередь дела, не под­падавшие под существующие законодательные нормы”. “Крайне важным, — замечает Анисимов, — было и то, что в Совете в уз­ком кругу обсуждались острейшие государственные проблемы, не становясь предметом внимания широкой публики и не нанося тем самым ущерба престижу самодержавной власти”¹⁰⁷.

Что же касается императрицы, то позднее, в указе от 1 янва­ря 1727 г., она вполне четко объяснила: “Мы сей Совет учинили

верховным и при боку нашем не для чего инако только, дабы оной в сем тяжком бремени правительства во всех государственных де­лах верными своими советами и беспристрастными объявлениями мнений своих Нам вспоможение и облегчение учинил”¹⁰®. Аниси­мов вполне убедительно показывает, что целым рядом распоряже­ний, обозначивших круг вопросов, которые должны были докла­дываться ей лично, минуя совет, Екатерина обеспечила свою от него независимость. На это же указывают и многие другие при­меры, как, например, история включения в состав совета герцога Голштинского, редактирование императрицей некоторых решений совета и пр. Но как следует трактовать учреждение Верховного тайного совета (а его появление, несомненно, было важным пре­образованием в сфере управления) с точки зрения истории реформ в России XVIII столетия?

Как будет видно из нижеследующего обзора деятельности со­вета, его создание действительно способствовало повышению уровня эффективности управления и по существу означало совер­шенствование системы органов власти, созданной Петром I. При­стальное же внимание верховников с первых дней существования совета к регламентации его деятельности указывает на то, что они действовали строго в рамках заданных Петром бюрократических правил и, пусть бессознательно, стремились не к разрушению, а именно к дополнению его системы. Стоит отметить и то, что со­вет был создан как коллегиальный орган, действовавший в соот­ветствии с Генеральным регламентом. Иначе говоря, само созда­ние совета, на мой взгляд, означало продолжение петровской ре­формы. Рассмотрим теперь конкретную деятельность Верховного тайного совета в важнейших вопросах внутренней политики.

Уже указом от 17 февраля была осуществлена первая мера, на­правленная на упорядочение сбора провианта для армии: генерал- провиантмейстер был подчинен Военной коллегии с правом доно­сить в Верховный тайный совет о неправильных действиях колле- гии¹⁰^. 28 февраля Сенат распорядился закупать у населения фу­раж и провиант по цене продавца, не чиня ему никакого притес­нения¹¹⁰.

Спустя месяц, 18 марта, от имени Военной коллегии была из­дана инструкция офицерам и солдатам, посылаемым для сбора по­душной подати, что, по-видимому, по мысли законодателей, долж­но было способствовать сокращению злоупотреблений в этом са­мом больном для государства вопросе¹¹¹. В мае Сенат реализовал прошлогоднее предложение своего генерал-прокурора и направил7 — 1231

сенатора А.А. Матвеева с ревизией в Московскую губернию¹¹². Между тем Верховный тайный совет был озабочен прежде всего финансовыми вопросами. Решить его верховники пытались в двух направлениях: с одной стороны, путем упорядочения системы уче­та и контроля за сбором и расходованием денежных сумм, а с другой — за счет экономии средств¹.

Первым результатом работы верховников по упорядочению финансовой сферы стало подчинение Штате-конторы Камер-кол­легии и одновременное уничтожение должности уездных рентмей- стеров, объявленное указом от 15 июля. Указ отмечал, что с вве­дением подушной подати функции рентмейстеров и камериров на местах стали дублироваться, и повелевал оставить лишь камери­ров. Учет прихода и расхода всех финансовых средств также бы­ло сочтено целесообразным сосредоточить в одном месте². В тот же день еще одним указом Штате-конторе было запрещено само­стоятельно выдавать средства на какие-либо чрезвычайные расхо­ды без разрешения императрицы или Верховного тайного сове­та¹¹^.

15 июля стало поворотной датой в судьбе не только Штате- конторы. В тот же день на том основании, что в Москве имеет­ся собственный магистрат, там была упразднена контора Главно­го магистрата, что стало первым шагом по преобразованию город­ского управления, а сама эта мера Явиласьодним из, как считали верховники, способов экономии средств¹¹⁴. Первый шаг был сде­лан и на пути к судебной реформе: был издан именной указ о на­значении в города воевод для исправления судных и розыскных дел. Причем, аргументация была такова, что уездные жители тер­пят большие неудобства от необходимости по тяжебным делам ез­дить в провинциальные города. Одновременно и надворные суды оказываются перегруженными делами, что влечет за собой усиле­ние судебной волокиты. Впрочем, жаловаться на воевод разреша­лось в те же надворные суды¹¹^.

Понятно, впрочем, что восстановление должности уездных во­евод имело отношение не только к судопроизводству, но и в це-

лом к системе управления на местах. “А понеже, — считали вер- ховники, — прежде сего бывали во всех городах одни воеводы и всякие дела, как государевы, так и челобитчиковы, також по при­сланным из всех приказов указом отправляли одни и были без жалованья, и тогда лучшее от одного правление происходило, и люди были довольны”¹^. Это была принципиальная позиция, вполне определенное отношение к созданной Петром системе ме­стного управления. Однако вряд ли справедливо видеть в ней но­стальгию по старому¹¹⁷. Ни Меншиков, ни Остерман, ни тем бо­лее герцог Голштинский испытывать такой ностальгии не могли просто в силу своего происхождения и жизненного опыта. Ско­рее, за этим рассуждением был трезвый расчет, реальная оценка сложившейся ситуации.

Как показало дальнейшее, указы от 15 июля стали лишь пре­людией к принятию решений гораздо более кардинальных. Вер- ховники прекрасно понимали, что ликвидацией одной лишь мос­ковской конторы Главного магистрата проблему финансов не ре­шить. Главное зло они видели в чрезмерно большом количестве учреждений разного уровня и чересчур раздутых штатах. При этом, как ясно из вышеприведенного высказывания, они вспоми­нали, что в допетровское время значительная часть аппарата уп­равления вовсе не получала жалованья, а кормилась “от дел”. Еще в апреле герцог Карл Фридрих подал “мнение”, в котором ут­верждал, что “гражданский штат ни от чего так не отягощен, как от множества служителей, из которых, по разсуждению, великая часть отставлена быть может”. И далее герцог Голштинский за­мечал, что “есть много служителей, которые по прежнему здесь, в империи бывшему обычаю с приказных доходов, не отягощая штат, довольно жить могли”. Герцога поддержал Меншиков, . предложивший отказаться от выплаты жалованья мелким служа­щим Вотчинной и Юстиц-коллегии, а также местных учреждений. Такая мера, полагал светлейший, не только сбережет государст­венные средства, но и “дела могут справнее и без продолжения решаться, понеже всякой за акцыденцию будет неленостно тру­диться”¹¹®. К концу мая решили жалованья “приказным людям не давать, а довольствоватца им от дел по прежнему обыкновению с челобитчиков, кто что даст по своей воле”¹¹⁹. Следует иметь в ви­ду, что под приказными при этом понимались мелкие служащие, не имевшие классных чинов.

Однако показательно, что в вопросе сокращения штатов -в первую очередь верховники обратили внимание на коллегии, т. е.

центральные, а не местные учреждения. Уже в июне 1726 г. они отмечали, что от их раздутых штатов “в жалованье происходит на­прасной убыток, а в делах успеху не бывает”¹²^. 13 июля члены совета подали императрице доклад, в котором, в частности, писа­ли: “В таком множественном числе во управлении лучшаго успе­ху быть не может, ибо оные все в слушании дел за едино ухо по­читаются, и не токмо, чтоб лучший способ был, но от многова разногласия в делах остановка и продолжение, а в жалованье на­прасной убыток происходит”¹²¹.

По-видимому, почва для доклада была подготовлена заранее, ибо уже 16 июля на его основе появился именной указ, почти до­словно повторявший аргументацию верховников: “В таком мно- жайшем числе членов во управлении дел лучшего успеху не нахо­дится, но паче в разногласиях в делах остановка и помешательст­во происходит”. Указ предписывал оставить в каждой коллегии лишь по президенту, вице-президенту, двум советникам и двум асессорам, да и тем велено было присутствовать в коллегии не всем одновременно, а только половине из них, сменяясь ежегод­но. Соответственно, и жалованье предполагалось платить лишь находящимся в данный момент на службе¹²². Замечу, что таким образом применительно к чиновникам была реализована мера, ра­нее предлагавшаяся для армии.

В связи с этой реформой А.Н. Филиппов писал, что “Совет весьма близко стоял к условиям тогдашней действительности и живо интересовался всеми сторонами управления... в этом случае он отметил... то, на что ему приходилось постоянно наталкивать­ся в деятельности коллегий”. Однако принятое решение историк считал полумерой, которая “не могла иметь будущность”. Верхов- ники, полагал он, не озаботились изучением причин наблюдаемо­го ими порока, и сокращали число коллежских членов, “не реша­ясь ни отказаться прямо от коллегиальности, ни отстаивать пет­ровскую реформу в целом”¹²^. В том, что чрезмерность числа кол­лежских членов не была выдумкой верховников и что она дейст­вительно отрицательно сказывалась на оперативности принятия решений, Филиппов, безусловно, прав, однако его оценка рефор­мы представляется чересчур резкой. Во-первых, то обстоятельст­во, что верховники не посягнули на принцип коллегиальности, ука­зывает, с одной стороны, на то, что они не замахивались на пет­ровскую реформу центрального управления как таковую, а с дру­гой, — вполне понятно, что отказ от этого принципа означал бы гораздо более радикальную ломку, которая в конкретных истори­

ческих условиях того времени могла бы иметь непредсказуемые последствия. Во-вторых, замечу, что собственно аргументация, связанная с неэффективностью работы коллегий и в докладе со­вета, и затем в указе была по существу лишь прикрытием, в то время как цель носила чисто финансовый характер. И наконец, нельзя забывать и о том, что худо-бедно коллегии просущество­вали в России еще не один десяток лет после этого, в целом справляясь со своими функциями.

В конце 1726 г. верховники избавились еще от одной излиш­ней, по их мнению, структуры: указом от 30 декабря были унич­тожены вальдмейстерские конторы и сами должности вальдмей- стеров, а смотрение за лесами было возложено на воевод. Указ отмечал, что “в народе от вальдмейстеров и лесных надзирателей великая тягость состоит”, и пояснял, что вальдмейстеры живут за счет штрафов, взимаемых с населения, что, естественно, влечет значительные злоупотребления¹²⁴. Понятно, что принятое решение должно было способствовать ослаблению социальной напряжен­ности и, видимо, как считали верховники, повышению платеже­способности населения. Между тем речь шла о смягчении петров­ского законодательства о заповедных лесах, в свою очередь свя­занного с вопросами содержания и строительства флота. Это бы­ла еще одна острая проблема, где петровское наследие впрямую сталкивалось с реальной жизнью. Строительство флота требовало больших финансовых вложений и привлечения значительных люд­ских ресурсов. И то, и другое в условиях послепетровской Рос­сии было крайне затруднено. Выше уже говорилось, что в первый после смерти Петра год строительство флота, несмотря ни на что, продолжалось. В феврале 1726 г. был издан именной указ о про­должении строительства судов в Брянске¹²^. Однако впоследст­вии, уже в 1728 г., совет после долгих споров был вынужден прийти к решению не строить новых кораблей, но только содер­жать в 1юпраБности имеющиеся¹²^. Это произошло уже при Пет- ре II, что нередко связывают с отсутствием у юного императора интереса к морским делам. Соответственно и верховников обви­няют в пренебрежении любимым детищем Петра Великого. Од­нако документы свидетельствуют, что данная мера, как и иные по­добные, была вынужденной и диктовалась реальными экономиче­скими условиями того времени, когда, кстати, Россия не вела ни­каких войн.

Впрочем, и в 1726-м, как и в предшествующем, году был при­нят ряд узаконений, направленных на поддержание петровского наследия. Важнейшее значение, в частности, имел акт от 21 апре­ля, подтверждавший петровский указ 1722 г. о порядке престоло­наследия и придававший силу закона “Правде воли монаршей”¹²⁷. 31 мая именным указом была подтверждена обязательность ноше­ния немецкого платья и бритья бород отставными, а 4 августа — “обывателями” Санкт-Петербурга¹²^.

Между тем обсуждение в Верховном тайном совете вопроса о том, как примирить интересы армии и народа, продолжалось. По­иски в течение полутора лет паллиативных решений не привели ни к каким серьезным результатам: казна практически не пополня­лась, недоимки росли, социальная напряженность, выражавшаяся прежде всего в крестьянских побегах, которые угрожали не толь­ко благосостоянию государства, но и благополучию дворянства, не спадала. Верховникам становилось ясно, что необходимо принять более радикальные комплексные меры. Отражением этих настро­ений явилась записка Меншикова, Макарова и Остермана, подан­ная в ноябре 1726 г. Именно на ее основе был подготовлен и 9 января 1727 г. представлен в Верховный тайный совет проект указа, который после обсуждения в совете уже в феврале был ре­ализован несколькими изданными указами.

Указ от 9 января откровенно констатировал критическое со­стояние государственных дел. “По разсуждении о нынешнем со­стоянии нашего империя, — говорилось в нем, — показывается, что едва ли не все те дела, как духовныя, так и светския в худом порядке находятся и скорейшаго исправления требуют... не токмо крестьянство, на которое содержание войска положено, в великой скудости обретается и от великих податей и непрестанных экзеку­ций и других непорядков в крайнее и всеконечное разорение при­ходит, но и прочия дела, яко: коммерция, юстиция и монетные дворы весьма в разоренном состоянии обретаются”. Между тем “понеже армия так нужна, что без нея государству стоять невоз­можно... того ради и о крестьянех попечение иметь надлежит, ибо солдат с крестьянином связан, как душа с телом, и когда кресть­янина не будет, тогда не будет и солдата”. Указ предписывал вер­ховникам “иметь прилежное рассуждение как о сухопутной армии, так и о флоте, чтоб оные без великой тягости народной содержа- ны были”, для чего предлагалось_создать специальные комиссии о податях и об армии. Предлагалось также^0“ВЫнесения"13кбнча- тельного решения о размере подушины отсрочить ее уплату за 1727 г. до сентября, часть подати платить "натурой, ^сббрГТюдатёй и рекрутов переложить""на”^жданские власти, перевести полки из сельской местности в города, часть офицеров и солдат из дво­рян для экономииденег отпускать в долгосрочные отпуска, умёнь- шить число учреждении, упорядочить ведение дел в Вотчинной коллегии,учредить Доимочную канцелярию и Ревизион-коллегию, рассмотреть вопрос о поправлении монетного дела, увеличить раз- мер пошлин за продажу деревень,ликвидировать Мануфактур- коллегию, а фабрикантам собираться один раз в год в Москве для обсуждения мелких вопросов, более важные же решать в Ком-

мерц-коллегии¹²^

Как видим, верховникам (на основе их же собственного мнения) была предложена целая программа действий антикризисного харак­тера, которая вскоре стала претворяться в жизнь. Уже 9 февраля был издан указ об отсрочке платежа за майскую треть 1727 г. и возвращении офицеров, посланных для сбора подушной подати, в полки. Одновременно сообщалось об учреждении комиссии об ар­мии и флоте, “чтоб оные без великой тягости народной содержа- ны были”¹^^. 24 февраля было реализовано давнее предложение Ягужинского, повторенное в записке Меншикова, Макарова и Остермана, “две части офицеров, и урядников, и рядовых, кото­рые из шляхетства, в домы отпускать, чтоб они деревни свои ос­мотреть и в надлежащий порядок привесть могли”. При этом ого­варивалось, что данная норма не распространяется на офицеров из беспоместных дворян^¹.

В тот же день, 24 февраля, появился и комплексный указ, со­державший целый ряд важных мер и почти дословно повторявший указ от 9 января: “Понеже всем известно есть, каким неусыпным прилежанием блаженный и вечно достойный памяти Его Импера­торское Величество, наш любезный супруг и государь трудился в установлении доброго порядка во всех делах как в духовных, так и светских и в сочинении пристойных регламентов в надежде то­го, что уже весьма надлежащий порядок с пользою народною во всем том следовати будет; но по рассуждении о нынешнем состо­янии Нашей Империи показывается, что не точию крестьяне, на которых содержание войска положено, в великой скудости обре­таются и от великих податей и непрестанных экзекуций и других непорядков в крайнее разорение приходят, но и другия дела, яко коммерция, юстиция и монетные дворы весьма в слабом состоя­нии и все то скорейшаго исправления требует”^². Указ предписы­вал собирать подушную подать не непосредственно с крестьян, а с помещиков, старост и управителей, устанавливая, таким обра­зом, для крепостной деревни тот же порядок, который ранее был

установлен для дворцовых сел. Ответственность за сбор подуш­ной подати и его проведение надлежало возложить на воевод, ко­торым в помощь давалось по одному штаб-офицеру. А чтобы между ними не возникало разногласий из-за старшинства в чинах, решено было воеводам на время исполнения их должности давать чин полковника.

Указ от 24 февраля вновь повторял норму об отправлении ча­сти военных в отпуска¹, а также предписывал перевод полков в города. Причем, почти дословно повторялись аргументы, звучав­шие еще при обсуждении этого вопроса в 1725 г.: в городских ус­ловиях офицерам легче наблюдать за своими подчиненными, удер­живать их от побегов и других преступлений и гораздо быстрее можно собрать в случае необходимости; при выступлении полка в поход можно будет сконцентрировать остающихся больных и иму­щество в одном месте, что не потребует излишних затрат на мно­гочисленные караулы; размещение полков в городах приведет к оживлению торговли, причем и государство сможет получать по­шлину с привозимых сюда товаров, но “паче всего крестьянству великое от того будет облегчение, а и гражданству тягости ника­кой не будет”

Этим же указом был осуществлен ряд мер по реорганизации органов как центрального, так и местного управления. “Умноже­ние правителей и канцелярий во всем государстве, — отмечали верховники, — не токмо служит к великому отягощению штата, но и к великой тягости народной, понеже вместо того, что прежде сего к одному управителю адресоватца имели во всех делах, ны­не к десяти и, может быть, и больше. А все те разные управите­ли имеют свои особливые канцелярии и канцелярских служителей и особливой свой суд и каждой по своим делам бедный народ во­лочит. И все те управители и канцелярские служители пропита­ния своего хотят, умалчивая о других непорядках, которые от без- совестных людей к вящей народной тягости ежедневно происхо­дят”^⁴. Указ от 24 февраля подчинил городовые магистраты гу­бернаторам и уничтожил конторы и~~канцелярии зе~мскйх~чшм-исеа-— ров, ставшие ненужными при возложении обязанностей по сбору податей на воевод. Одновременно была осуществлена судебная реформа:ликвидированы надворные суды, чьи функции были пе­реданы воеводам. Верховники осознавали, что реформа влечет за

собой усиление роли Юстиц-коллегии, и принимали меры к ее ук­реплению. При самом Верховном тайном совете учреждалась До- имочная канцелярия, структурно и организационно имевшая кол­лежское устройство. Этим же указом создавалась Ревизион-кол­легия, а Вотчинная коллегия переводилась в Москву, что должно было сделать ее более доступной для помещиков. О Мануфактур- коллегии в указе говорилось, что, “понеже оная без Сенату и на­шего Кабинету никакой важной резолюции учинить не может, то­го ради и жалованье напрасно получает”. Коллегия ликвидирова­лась, а ее дела передавались в Коммерц-коллегию. Однако месяц спустя, 28 марта, было признано, что делам Мануфактур-колле- \ гии быть в Коммерц-коллегии “неприлично”, и потому при Сена­те была учреждена Мануфактур-контора¹^. Указ от 24 февраля содержал и меры по упорядочению сбора пошлин за выдачу до­кументов из различных учреждений.

Реорганизация управления была продолжена и в следующем месяце: 7 марта была ликвидирована Рекетмейстерская контора, а ее функции возложены на обер-прокурора Сената, “чтоб напрас­ного жалованья не происходило”^⁶. В именном указе от 20 мар­та было вновь подвергнуто критике “умножение штатов"* и связан­ное с ним увеличение расходов на жалованье. Указ повелевал вос­становить допетровскую систему выплаты жалованья — “как бы­

ло до 1700 году”: платить лишь тем, кому платили и тогда, а

довольствовались от дел”, также удовлетвориться этим. Где преж­де в городах у воевод дьяков не было, туда и теперь секретарей не назначать^⁷. Именно данный указ (повторенный затем 22 ию­ля того же года¹^) явился своего рода апофеозом критики вер- ховниками петровских преобразований. Показательно, что он от­личался от других резкостью тона и отсутствием привычной раз­вернутой аргументации. Указ как бы выдавал накопившуюся у верховников усталость и раздражение, ощущение ими бессилия изменить что-либо кардинальным образом.

Параллельно с работой по реорганизации управления и нало­гового обложения верховники немало внимания уделяли вопросам торговли, справедливо полагая, что ее активизация может быстро принести государству доход. Еще осенью 1726 г. русский посол в Голландии Б.И. Куракин предложил открыть для торговли Ар­хангельский порт и императрица велела Верховному тайному со­вету навести по этому поводу справки и доложить свое мнение. В декабре совет заслушал доклад Сената о свободной торговле и ре­шил создать Комиссию о коммерции во главе с Остерманом, ко­

торая начала свою деятельность с призыва к купцам подавать предложения о “поправлении коммерции”¹^⁹. Вопрос же об Ар­хангельске был решен в начале следующего года, когдауказом от 9 января порт был открыт и повелено “торговать всем позволитьневозбранно”¹⁴^. Позднее Комиссия о коммерции передала в сво­бодную торговлю ряд товаров, ранее отдававшихся на откуп, от­менила ряд ограничительных пошлин и способствовала созданию благоприятных условий для иностранных купцов. Но важнейшим ее делом стал пересмотр петровского протекционистского тарифа 1724 г., носившего, по выражению Анисимова, умозрительный, оторванный от российской реальности характер и принесшего больше вреда, чем пользы¹⁴¹.

В соответствии с февральским указом и мнением верховников, высказанным ими в многочисленных записках, правительство ре­шило принять срочные меры и в сфере денежного обращения. Ха­рактер намеченных мер был аналогичен тем, что принимались при Петре: начеканить легковесной медной монеты на 2 млн, рублей. Как отмечал~А И. Юхт, правительство при этом “отдавало себе отчет в том, что данная мера отрицательно скажется на общем экономическом положении страны”, но “другого выхода из финан­сового кризиса оно не видело”. Посланный в Москву для органи­зации задуманного А .Я. Волков обнаружил, что монетные дворы выглядели, “как после неприятельского или пожарного разоре­ния”, но энергично взялся за дело и в течение последующих не­скольких лет было начеканено на сумму около 3 млн. рублей пя­тикопеечников облегченного веса¹⁴².

Рассмотрение в совете вопроса о подушной подати и содержании армии протекало не гладко. Так, еще в ноябре 1726 г. П.А. Толстой предложил вместо ревизии недоимок, на чем настаивал верный инте­ресам своего ведомства Меншиков, провести ревизию средств в Во­енной, Адмиралтейской и Камерколлегиях. Толстой удивлялся, что в мирное время, когда многие офицеры находятся в отпусках, армия ис­пытывает недостаток в людях, лошадях и средствах, и, видимо, спра­ведливо подозревал возможные злоупотребления¹⁴^. Еще в июне это­го же года был издан указ, по которому армейским полкам предпи­сывалось представлять в Ревизион-коллегию приходные и расходные книги и счетные выписи в исправном состоянии, что было вновь стро­жайше подтверждено в конце декабря¹⁴⁴. Военная коллегия предло­жила взимать с населения подати натурой, но по инициативе Тол­стого было принято решение дать возможность плательщикам са­мим выбирать форму уплаты.

Показательно, что при всех трудностях и неразрешимых про­блемах, с которыми сталкивался Верховный тайный совет, его де­ятельность высоко оценивалась иностранными наблюдателями. “Теперь больше не подрываются финансы этого государства не­нужными постройками гаваней и домов, плохо усвоенными ману­фактурами и заводами, слишком обширными и неудобоисполни- тельными затеями или пиршествами и пышностью, а также не принуждают теперь силою их, русских, к подобной роскоши и празднествам, к построению домов и переселению сюда своих крепостных, — писал прусский посланник А. Мардефельд. — В Верховном тайном совете дела исполняются и отправляются быс­тро и по зрелому обсуждению, вместо того, чтобы, как прежде, пока покойный государь занимался постройкой своих судов и сле­довал другим своим влечениям, они залеживались на целые пол­года, не говоря уже о бесчисленных других похвальных переме­нах”¹⁴⁵.

В мае 1727 г. активная деятельность Верховного тайного со­вета была прервана смертью Екатерины I и вступлением на пре­стол Петра II. Последовавшая затем в сентябре опала Меншико- ва, как считают многие исследователи, изменила ее характер и привела к торжеству контрреформаторского духа, символом чего стал в первую очередь переезд двора, Сената и коллегий в Моск­ву. Чтобы проверить эти утверждения, вновь обратимся к зако­нодательству.

Уже 19 июня 1727 г. было подтверждено распоряжение о пе­реводе Вотчинной коллегии в Москву¹⁴®, а^августе был ликвиди­рован Главный магистрат, ставший ненужным после ликвидации городовых магистратов. Одновременно в петербургскую Ратушу для суда купечестваПбыли назначены бургомистр и два бурмистра.Год спустя вместо городовых магистратов в городах велено было быть ратушам⁴⁴^. В начале осени совет рассматривал вопрос о це­лесообразности сохранения торговых консульств в зарубежных странах, в частности, во Франции и Испании. Сенат, в свою оче­редь опиравшийся на мнение Коммерц-коллегии, полагал, что в этом “никакой пользы государственной не имеется и впредь содер­жать их к прибыли безнадежно, ибо посланные туда казенные и купеческие товары проданы многие с накладом”¹⁴®. В результате было решено консульства ликвидировать¹⁴⁹. Вряд ли прав Аниси­мов, увидевший и тут еще одно свидетельство неприятия верхов- никами политики Петра, заботившегося о проникновении русских товаров в отдаленные уголки планеты, в том числе в Америку, да­же если это было убыточно. Со смерти великого преобразователя прошло уже около трех лет — срок, достаточный для того, чтобы убедиться в безнадежности данной затеи. Принятая верховниками мера носила чисто прагматический характер. Они смотрели на ве­щи трезво и считали нужным поощрять русскую торговлю там, где имелись возможности и перспектива развития, для чего ими пред­принимались достаточно серьезные меры. Так, в мае 1728 г. был издан указ о заведении особого капитала в Голландии для внеш­них расходов, чтобы таким образом поддержать вексельный курс и увеличить объем русского экспорта за границу¹⁵^.

К осени 1727 г. стало ясно, что отстранение армии от сбора подушной подати ставит под угрозу получение казной каких-либо денег вообще, и в сентябре 1727 г. военныевновь были направ-лены в уезды, хотя и подчинены теперь губернаторам и воеводамТ в январе 1728 г. эта мера была подтверждена новымуказом^. В том же январе было позволено каменное строение в Москве,а в апреле уточнено, что для него не требуется получение какого-ли­бо специального разрешения полиции. 3 февраля следующего, 1729 г. каменное строение было разрешено и в другихгородах¹⁵^. 24 февраля по случаю коронационных торжеств император бб'ъя - вил о прощении штрафов и облегчении наказаний, а также о про­щении подушной подати за майскую треть текущего года¹⁵⁵. По- прежнему пристальное внимание уделялось контролю за доходами и расходами: указ от 11 апреля 1728 г. требовал немедленного пре­доставления коллегиями счетов в Ревизион-коллегию, а 9 декаб­ря было объявлено об удержании жалованья у чиновников, винов­ных в такого рода задержках¹⁵⁴. 1 мая Сенат напомнил о необхо­димости регулярной посылки в Академию наук ведомостей из уч­реждений центрального управления для их публикации¹⁵⁵. В июле Доимочная канцелярия была выведена из ведения Верховного тайного совета и переподчинена Сенату с оговоркой, что она по- прежнему обязана ежемесячно подавать в совет сведения о своей деятельности¹⁵^. Однако, снимая с себя одни обязанности, совет принимал другие: в апреле 1729 г. была упразднена Преображен­ская канцелярия и дела “по первым двум пунктам” велено рассма­тривать в Верховном тайном совете¹⁵⁷.

Важное значение для упорядочения управления имел изданный 12 сентября 1728 г. Наказ губернаторам и воеводам, довольно по­дробно регламентировавший их деятельность. Некоторые исследо­ватели обращали внимание на то, что Наказ воспроизводил от­дельные процедуры допетровского времени, в частности, сдачу го­рода “по росписному списку”. Впрочем, сам документ был напи­сан в традиции петровских регламентов и содержал прямую ссыл­ку на Генеральный регламент 1720 Такого рода ссылок на авторитет деда немало содержалось и в других законодательных актах времени Петра II.

В законодательстве этого периода можно обнаружить и уста­новления, прямо продолжающие политику Петра Великого. Так, 8 января 1728 г. был издан указ, подтверждавший, что главным торговым портом страны по-прежнему является Санкт-Петербург, а 7 февраля появился указ об окончании строительства там Пет­ропавловской крепости. В июне в Курскую губернию “для отыс­кания руд” был послан мещанин Протопопов, а в августе Сенат распределил по губерниям геодезистов, поручив им составление ландкарт. 14 июня было велено от каждой губернии прислать по пять человек из офицеров и дворян для участия в работе Уложен­ной комиссии, но, поскольку перспектива законодательной дея­тельности энтузиазма, по-видимому, не вызвала, в ноябре это рас­поряжение пришлось повторить под угрозой конфискации имений. Впрочем, спустя полгода, в июне 1729 г., собранных дворян рас­пустили по домам и вместо них было велено набрать новых. В ян­варе 1729 г. вышел указ, предписывавший продолжение строи­тельства Ладожского канала до Шлиссельбурга, а год спустя вспомнили об отмененном Екатериной штрафе за нехождение к исповеди и причастию и решили пополнить таким образом госу­дарственную казну^9.

Не совсем верно и часто встречающееся в литературе утверж­дение о полном забвении в царствование Петра II армии и фло­та. Так, 3 июня 1728 г. по представлению Военной коллегии бы­ли учреждены Инженерный корпус и минерная рота, утверждены их штаты. В декабре 1729 г. создана канцелярия лейб-гвардии Семеновского и Преображенского полков, подтвержден указ о ежегодном увольнении в отпуск одной трети офицеров и рядовых из дворян. Принимались меры по укреплению городов и острогов Уфимской и Соликамской провинций для “предосторожности от башкир”¹⁶^.

В январе 1730 г. со смертью Петра II закончился первый этап в истории послепетровской России, связанный с деятельностью Верховного тайного совета. Попытаемся теперь оценить, какое место занимает он в истории реформ в России XVIII столетия.

Прежде всего очевидно, что сам процесс преобразований не остановился, ибо верховниками был осуществлен ряд серьезных изменений в системе управления и судопроизводства, финансовой и налоговой сферах, торговле. Столь же очевидно и то, что совет не имел какой-либо определенной политической программы, пла­на преобразований и тем более такого, у которого была бы какая- либо идейная основа. Вся деятельность верховников была реакци­ей на конкретные социальные, политические и экономические об­стоятельства, сложившиеся в стране в результате радикальных ре­форм Петра Великого. Но это не означает, что решения новых правителей страны принимались сгоряча и носили бессистемный характер. Даже при том, что ситуация была действительно крити­ческой, все реализованные верховниками меры прошли через дли­тельный этап всестороннего обсуждения и первые серьезные ша­ги были предприняты спустя почти полтора года после смерти Пе­тра и полгода после учреждения Верховного тайного совета. При­чем в соответствии с уже налаженной на предшествующем этапе бюрократической процедурой почти всякое решение, принимавше­еся советом, проходило этап экспертной оценки в соответствую­щем ведомстве. Следует также принять во внимание, что люди, оказавшиеся у власти, не были людьми случайными. Это были опытные, хорошо информированные администраторы, прошедшие школу Петра. Но в отличие от своего учителя, который при всем своем жестком рационализме был еще отчасти и романтиком, имевшем определенные идеалы и мечтавшем об их достижении хо­тя бы в отдаленном будущем, верховники проявили себя откро­венными прагматиками. Впрочем, как показали события 1730 г., по крайней мере некоторые из них не были лишены способности мыслить масштабно и заглядывать далеко вперед.

Возникает, однако, несколько вопросов. Во-первых, какова была реальная ситуация в стране и не старались ли верховники, как считает Анисимов, сгустить краски? Во-вторых, действитель­но ли осуществленные верховниками преобразования носили контрреформаторский характер и, таким образом, были направле­ны на разрушение созданного Петром? И если даже так, то оз­начает ли это поворот процесса модернизации вспять?

Что касается ситуации в стране, то для ее характеристики сто­ит обратиться к монографии П.Н. Милюкова “Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого”. Даже при том, что многие его данные впослед­ствии были оспорены позднейшими исследователями, в целом на­рисованная им картина экономического кризиса, думаю, верна. Между тем столь детальная, основанная на числовых данных, как

в книге Милюкова, картина не была известна верховникам, осно­вывавшим свои суждения главным образом на доношениях с мест и сведениях о количестве недоимок. Поэтому для примера целе­сообразно обратиться к такому документу, как отчеты А.А. Мат­веева о его ревизии Московской губернии, где, как можно пред­положить, положение было не самым худшим. “В Александровой слободе, — писал Матвеев, — всех сел и деревень крестьяне по- датьми дворцовыми через меру их гораздо неосмотрительно от главных правителей слободы той обложены и отягчены; уже мно­жество беглецов и пустоты явилося; и в слободе не токмо в селах и деревнях не крестьянские, но нищенские прямые имеют свои дворы; к тому ж и не без нападочных тягостей к собственной сво­ей, а не ко дворцовой прибыли”. Из Переславля-Залесского се­натор сообщал: “Непостижимые воровства и похищения не токмо казенных, но и подушных сборов деньгами от камерира, комисса­ров и от подьячих здешних я нашел, при которых по указам по­рядочных приходных и расходных книг здесь у них отнюдь не бы­ло, кроме валяющихся гнилых и непорядочных их записок по ло­скуткам; по розыску ими более 4000 налицо тех краденных денег от меня уже сыскано”. В Суздале Матвеев казнил копииста ка- мерирской конторы за кражу более 1000 рублей и, наказав мно­гих других чиновников, доносил в Петербург: “В здешнем городе великое со дня на день умножение из крестьян нищеты, человек по 200 и больше, и отовсюду их, крестьян, в низовые городы по­бег чинится многочисленный от всеконечной их скудости, подуш­ного платить нечем. Крестьяне синодальной команды подают про­шения об обидах и излишних сборах сверх положенного на них подушного оклада”¹⁶¹. “Облегчение в платеже подушных денег, вывод военных команд, — писал, комментируя эти документы, С.М. Соловьев, — вот все, что могло сделать правительство для крестьян в описываемое время. Но искоренить главное зло — стремление каждого высшего кормиться за счет низшего и на счет казны — оно не могло; для этого нужно было совершенствование общества, а этого надобно было еще ждать”¹⁶².

В деятельности правительств Екатерины I и Петра II, главной целью которой, как уже говорилось, был поиск денежных средств для поддержания жизнеспособности государства, можно выделить следующие взаимосвязанные направления: 1) совершенствование налогообложения, 2) преобразования административной системы, 3) меры в области торговли и промышленности. Рассмотрим каж­дое из них в отдельности.

Как явствует из материалов обсуждения вопросов, связанных с подушной податью, в Сенате и Верховном тайном совете, чле­ны первых послепетровских правительств основной порок подат­ной реформы Петра видели не в самом принципе именно подуш­ного обложения, но в несовершенном механизме сбора подати, во- первых, не дающем возможности оперативно учитывать измене­ния в составе плательщиков, что вело к обнищанию населения и росту недоимок, а во-вторых, в применении воинских команд, что вызывало протест населения и понижало боеспособность армии. Критику вызывало также размещение полков в сельской местно­сти с возложением на местных жителей обязанности строить пол­ковые дворы, что также делало их повинности непосильными. По­стоянный рост недоимок вызывал серьезные сомнения в возмож­ностях населения платить подати установленного Петром размера в принципе, хотя эту точку зрения разделяли не все верховники. Так, Меншиков, как пишет Н.И. Павленко, считал, что размер подати не обременителен и “это представление прочно укрепилось в голове князя еще шесть лет назад, когда правительство Петра I обсуждало сумму подати”. Меншиков “остался верен убеждению, что достаточно уменьшить число подьячих и рассыльщиков всяко­го рода,., ликвидировать в уездах полковые дворы, взимавшие по­душную подать, и разместить солдат в казармах городов, как сре­ди поселян наступит благоденствие”^. Поскольку именно Мен­шиков был наиболее авторитетным из членов совета, его мнение в конечном счете и возобладало.

Вместе с тем стобит заметить, что, поскольку первый опыт сбора подушной подати был осуществлен лишь в 1724 г. и его результаты не могли быть известны главному вдохновителю по­датной реформы, верховники имели все основания судить о ней по первым результатам. А как люди, взявшие на себя ответст­венность за управление страной, они, более того, были обязаны принять решительные меры по исправлению положения. Аниси­мов полагает, что в действительности разорение страны не было вызвано чрезмерным размером подушной подати, а было следст­вием перенапряжения экономических сил в ходе многолетней Се­верной войны, роста числа и размеров косвенных налогов и по­винностей. В этом он, несомненно, прав. Однако введение по­душной подати, на первый взгляд, весьма умеренного размера, в таких условиях могло оказаться той каплей, после которой раз­витие ситуации перешло критическую черту, и те меры, которые стали предпринимать верховники, были действительно единствен­

но возможными для спасения положения. Причем замечу, что на радикальное снижение размера подушной подати они так и не по­шли, справедливо полагая, что оно поставит под угрозу сущест­вование армии. В целом меры верховников следует признать вполне разумными: вывод воинских частей из сельской местнос­ти, освобождение жителей от обязанности строить полковые дво­ры, снижение размера подушной подати, прощение недоимок, ва­рьирование в сборе податей деньгами и продуктами с введением на них фактически свободных цен, переложение взимания пода­тей с крестьян на помещиков и управителей, сосредоточение сбо­ра в одних руках — все это должно было способствовать сниже­нию социальной напряженности и давало надежду на пополнение казны. Да и Комиссия о податях, во главе которой, кстати гово­ря, стоял Д.М. Голицын, т. е. представитель старой аристокра­тии, находившейся, по мысли некоторых авторов, в оппозиции к петровским реформам, проработав несколько лет, так и не суме­ла предложить чего-либо взамен подушного обложения. Таким образом, как бы ни оценивать критику верховниками податной реформы, их реальные действия были направлены лишь на ее со­вершенствование, корректировку, приспособление к реальным ус­ловиям жизни.

Гораздо более радикальный характер имели преобразования, осуществленные верховниками в системе управления страной, и некоторые из них могут действительно рассматриваться как контр­реформаторские по отношению к петровским учреждениям. В пер­вую очередь это относится к ликвидации надворных судов, созда­ние которых было как бы первым шагом к реализации принципа разделения властей. Однако подобного рода теоретические рас­суждения были, безусловно, чужды и незнакомы верховникам. Для них надворный суд был лишь одним из многочисленных уч­реждений, появившихся на местах в ходе петровских реформ. К тому же при отсутствии в стране профессионального юридическо­го образования, а следовательно, и профессиональных юристов, при том, что само право еще не выделилось в качестве сферы са­мостоятельной общественной деятельности, существование на­дворных судов ни в коей мере обеспечить действительного разде­ления властей не могло. Забегая вперед, замечу, что и впоследст­вии, когда судебные учреждения были выделены в самостоятель­ные в ходе губернской реформы 1775 г., подлинного разделения властей все равно не получилось, ибо страна и общество были к нему попросту не готовы.

Что же касается организации местного управления, то, оце­нивая деятельность верховников, надо помнить, что существовав­шая в то время на местах система учреждений создавалсь Пет­ром в течение долгого времени, и если ядро ее было создано па­раллельно с коллежской реформой, то одновременно оставалось немало различных учреждений, возникавших ранее, часто спон­танно и бессистемно. Завершение податной реформы и начало функционирования новой системы обложения неминуемо, даже если бы экономическое положение в стране являлось более бла­гоприятным, должно было привести к изменениям в структуре органов власти на местах, и эти изменения, конечно, должны бы­ли быть направлены на упрощение системы в целом и повыше­ние ее эффективности. Именно это и было осуществлено в 1726—1729 гг. Причем, обращает на себя внимание, что смысл осуществленных мероприятий сводился к дальнейшей централи­зации управления, к созданию четкой вертикали исполнительной власти и, следовательно, никак не противоречил и духу петров­ской реформы.

Нельзя не признать разумным и стремление верховников к удешевлению аппарата за счет его сокращения. Иное дело, что созданное или, вернее, воссозданное на местах воеводское уп­равление по сравнению с петровскими учреждениями по форме было более архаично, однако функционировало оно теперь ина­че, чем в допетровской России, хотя бы потому, что воевода подчинялся не приказу в Москве, а губернатору, который, в свою очередь, был подотчетен органам центральной власти, ор­ганизация которых была принципиально иной. Не следует пре­небрегать и рассуждениями верховников о том, что населению легче было иметь дело с одним начальником, чем со многими. Конечно, и новые воеводы, как и их предшественники XVII в., ничем не брезговали, чтобы набить карманы, но уж для исправ­ления этого зла действительно, как писал Соловьев, требовалось прежде всего исправить нравы, что было верховникам не под силу.

Что касается центральных учреждений, то, как мы видели, все усилия верховников были направлены на их удешевление, с одной стороны, и повышение их эффективности за счет ликвидации дуб­лирования функций — с другой. И если даже согласиться с теми историками, которые в рассуждениях верховников видят непри­ятие ими самого принципа коллегиальности, никаких реальных действий по его разрушению они не предприняли. Верховники уничтожили ряд ранее существовавших учреждений и создали другие, причем новые учреждения создавались на тех же принци­пах коллегиальности, а их функционирование основывалось на пе­тровском Генеральном регламенте и Табели о рангах. Коллегиаль­ным органом, как уже упоминалось, был и сам Верховный тайный совет¹. Всему сказанному не противоречит и сокращение числа коллежских членов, не изменившее сколько-нибудь принципиаль­но порядок принятия решений в учреждениях. Несколько иначе выглядит решение верховников отказаться от выплаты части чи­новников жалованья и перевести их на кормление “от дел”. Здесь действительно можно усмотреть существенное отступление от пе­тровских принципов организации аппарата управления, заложив­ших основы русской бюрократии. Конечно, правы те, кто обвиня­ет верховников в непонимании сути реформы Петра, однако дей­ствовали они исходя не из каких-то идейных установок, а подчи­няясь обстоятельствам. В их оправдание нужно, впрочем, сказать, что в реальности чиновники и в то время, и позднее получали жа­лованье крайне нерегулярно, с большими задержками и не всегда полностью; практиковалась выдача жалованья продуктами. Так что в определенной мере верховники придали силу закона тому, что существовалоdefacto. Обширное государство нуждалось в разветвленном и отлаженном аппарате управления, но не имело ресурсов для его содержания.

Сам факт не только ликвидации верховниками некоторых пет­ровских учреждений, но и создания ими новых свидетельствует, на мой взгляд, о том, что и эти их действия носили вполне осмыслен­ный характер. Причем, их реакция на меняющуюся ситуацию бы­ла достаточно быстрой. Так, по указу от 24 февраля 1727 г. все обязанности, связанные со сбором податей в городах, были воз­ложены на городовые магистраты с личной ответственностью их членов за недоимки. В результате явились новые злоупотребления и поток жалоб на них посадских людей^⁴, что стало одним из факторов, предопределивших их ликвидацию. По существу это было разрешением противоречия между восходящей к иностран­ным образцам форме петровских городских учреждений и факти­чески закрепощенным состоянием населения российских городов,

при котором даже ничтожные элементы самоуправления оказыва­лись недееспособными.

Как вполне разумную и оправданную можно, на мой взгляд, охарактеризовать торгово-промышленную политику Верховного тайного совета. Верховники исходили в целом из экономически верного представления, что именно торговля, скорее всего, может принести столь необходимые государству средства. Протекцио­нистский тариф 1724 г. нанес торговле значительный урон и вы­звал немало протестов со стороны как русских, так и иностран­ных купцов. Негативными были и последствия закрытия еще ра­нее Архангельского порта, что привело к разрушению веками складывавшейся инфраструктуры торговли и разорению многих купцов. Поэтому принятые верховниками меры были разумны и своевременны. Показательно, что и в этих вопросах они не спе­шили, а созданная ими Комиссия о коммерции завершила работу над новым тарифом лишь к 1731 г. В основу его были положены, с одной стороны, голландский тариф (что лишний раз доказыва­ет, что верховники были истинными “птенцами гнезда Петрова”), а с другой — мнения купцов и органов управления торговлей. Свою положительную роль сыграл новый вексельный устав, отме­на ряда торговых монополий, разрешение на вывоз товаров из Нарвского и Ревельского портов, ликвидация ограничений, свя­занных с постройкой торговых судов, введение отсрочек на недо­имки по таможенным пошлинам. Испытывая острый дефицит де­нежных средств, верховники, однако, считали возможной адрес­ную поддержку отдельных промышленных предприятий путем предоставления налоговых льгот и государственных дотаций. В целом их торгово-промышленная политика была относительно бо­лее либеральной и находилась в русле модернизационных процес­сов.

Итак, в первые пять лет после смерти Петра Великого про­цесс преобразований в стране не остановился и не был повернут вспять, хотя темпы его, конечно, резко замедлились. Содержа­ние новых преобразований было связано прежде всего с коррек­тировкой тех петровских реформ, которые не выдержали столк­новения с реальной жизнью. Однако в целом политика новых правителей страны отличалась преемственностью. Все основопо­лагающее в петровских реформах — социальная структура обще­ства, принципы организации государственной службы и власти, регулярные армия и флот, податная система, административно- территориальное деление страны, сложившиеся отношения соб­ственности, светский характер власти и общества, нацеленность страны на активную внешнюю политику — осталось неизменным. Правомерно сделать, видимо, и еще один вывод: первые годы истории послепетровской России доказали, что реформы Петра в основе своей были необратимы, и необратимы именно потому, что в целом соответствовали естественному направлению разви­тия страны.

к к к

Царствование Анны Ивановны началось с событий, вошед­ших в историографию, как “затейка верховников”. Этот эпизод русской истории всегда привлекал внимание исследователей, и ему посвящена большая и разнообразная литература. Однако в контексте темы данной работы интерес представляют прежде всего два аспекта рассматриваемых событий. Во-первых, вполне очевидно, что сами события 1730 г. свидетельствуют о серьез­ных изменениях в русском обществе, его менталитете, взаимоот­ношениях с властью. Во-вторых, факт решения судьбы престо­ла в условиях династического кризиса узким кругом вельмож, составлявших в тот момент высший орган исполнительной влас­ти страны, был отражением изменений в структуре власти. В России уже не было органа, подобного Земскому собору или да­же Боярской думе, в чьих руках оказывалось решение подобных вопросов в XVI—XVII вв. Согласно действовавшему в то вре­мя законодательству, высшую власть в стране олицетворял Вер­ховный тайный совет и то, что его члены взяли на себя ответ­ственность за будущее России, было вполне естественным. Ле­гитимным и оправданным было и приглашение ими на престол (в условиях пресечения мужской линии правящей династии) Ан­ны Ивановны — представительницы старшей ветви дома Рома­новых¹.

Замечу, что механизм принятия этого важнейшего для стра­ны решения, как и сделанный верховниками выбор, не вызвали сколько-нибудь значительных протестов в обществе, которое тем самым фактически признало за Верховным тайным советом пра­во на подобные действия. Протест вызвала попытка верховни- ков тем же узким кругом лиц изменить политический строй Рос­сии. В литературе о событиях 1730 г., как правило, приводятся известные слова А.П. Волынского: “Боже сохрани, чтоб не сде­лалось вместо одного самодержавного государя десяти самовла­стных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропа­дем ипринуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать...”¹⁶^. На основании этих слов нередко де­лается вывод о том, что дворянство более всего опасалось узур­пации власти несколькими аристократическими фамилиями и олигархии предпочитало самодержавие, что и лежало в основе движения 1730 г. Однако, если такого рода опасения у дворян­ства и были, они должны были рассеяться, как только было об­народовано содержание “кондиций” и объявлено о готовности Верховного тайного совета рассмотреть предложения шляхетст­ва. Протест же был вызван прежде всего именно келейным спо­собом принятия решения по столь важному вопросу, в то время как в дворянской среде, как выяснилось (по-видимому, неожи­данно для самих верховников), существовало убеждение в том, что такого рода вопрос должен рассматриваться более широко и гласно.

Характер дворянского протеста явился, несомненно, следст­вием эволюции дворянства в течение первой четверти XVIII столетия и, следовательно, своеобразным плодом петровских преобразований. В событиях 1730 г. дворянство выступило уже как по большей части единая, хотя и не слишком организован­ная политическая сила, способная отстаивать свои интересы в борьбе с властью и сознающая эти интересы как общие для оп­ределенного социального слоя. По сути дела в экстраординар­ных условиях начала 1730 г. впервые обнажились и оказались на поверхности общественной жизни те противоречия между го­сударством и дворянством, которые, как указывалось выше, также были одним из результатов реформ Петра. При этом дворянские проекты являются яркими свидетельствами эволю­ции дворянского самосознания, источником для изучения само­идентификации дворянства, важнейших особенностей его миро­воззрения.

Изучение проектов 1730 г. — большая самостоятельная тема, и поэтому здесь отмечу лишь то, что представляется важнейшим

для понимания взаимоотношений дворянства и государства в по­следующие десятилетия. Прежде всего обращает на себя внима­ние достаточно часто встречающееся в проектах слово “общест­во”. В литературе можно встретить различные толкования ис­пользования авторами проектов этого понятия вплоть до пред­ставления об “обществе” как органе государственной власти¹⁶⁶. Между тем внимательное изучение текстов проектов обнаружи­вает по меньшей мере два его значения. Так, в преамбуле про­екта, известного как “проект Грекова”, “проект Секиотова” и “проект Алабердеева”, который С.Н. Дудкин считает одним проектом¹⁶⁷, при пересказе предложения Верховного тайного со­вета о сочинении проектов говорится: “Ежели кто что может изобрести к лутчей пользегосударству ч обществу...(курсив мой. —А.К.У^.В другом проекте (“проект 15-ти”, “проект Дмитриева-Мамонова”, “проект Матюшкина”) та же мысль вы­ражена иначе: “Ежели кто что может изобрести к лутчей поль- зеотечеству... ^ЮУ.

Таким образом, во втором случае слово “отечество” как бы объединяет в себе то, что в первом подразумевается под “госу­дарством и обществом”. Иначе говоря, вместо слова “общество” в первом из процитированных проектов можно было бы подста­вить слово “народ”, т. е. речь идет о населении страны.

“...впред на ваканции выбирать обществом генералитету воен­ному и штацкому и шляхетству”

“...тех трех персон балантиро- вать генералитету и штацким и шляхетству”

Употребление или, наоборот, отсутствие слова “общество” в преамбуле проектов предопределило и его употребление в основ­ном их тексте. Так, в пункте 1 второго проекта говорится, что в помощь Верховному тайному совету “для важных дел призвано будет общество, как показано ниже в 6-м пункте”. Пункт 2 пред­полагает довыборы членов совета“обществомгенералитету воен­ному и штацкому и шляхетству” (курсив мой. —А. К.).Пункт 3 разъясняет, что количественный состав выборщиков должен быть не менее 70 человек (в первом проекте эта цифра увеличена до 100). Именно содержание пункта 2 дает основание полагать, что под обществом авторы проекта имеют в виду некий орган власти. Однако замечу, что, во-первых, нигде в проекте не говорится о постоянном персональном составе “общества”, как и о порядке его составления; во-вторых, обращает на себя внимание сравнение формулировок пунктов 2 и 3:

Как видим, во втором случае слово “общество” опущено и, ви­димо, потому, что уже из предшествующего текста ясно, о чем идет речь — о выборе членов Верховного тайного совета коллек­тивно. Такое толкование слова “общество” подтверждается и вы­шеприведенной ссылкой первого пункта на пункт 6-й, в котором сказано: “...утверждать верховному тайному совету, сенату, гене­ралитету и шляхетству общим советом”.

В первом проекте, где слово “общество” употреблено уже в преамбуле в ином, чем во втором проекте, значении, далее в тек­сте оно уже не встречается, но говорится, что, “какие дела касат- ца будут к государственной общейпользе, оные сочинять и ут­верждать вышнему правительству, сенату и генералитету, и шля­хетствуобщимсоветом”¹⁷^ (курсив мой. —А. К.).Таким обра­зом, значение слова “общество”, в котором его употребляли со­ставители дворянских проектов 1730 г., никак не связано ни с представлениями о некоем органе власти, ни с тем значением, ка­кое это слово получило уже во второй половине века, ни тем бо­лее с современным его значением, что очень важно для характе­ристики самосознания русского дворянства в первые послепетров­ские годы.

Еще одна, обращающая на себя внимание черта проектов 1730 г. — присущее им всем осознание дворянства правящим со­словием, только члены которого могут представлять народ и со­ставлять персональный состав органов власти. Причем, для всех проектов, составленных как верховниками, так и группами дворян, характерно разделение дворянства на “генералитет” и “шляхетст­во”. Такое разделение по форме напоминает разделение служилых людей допетровской Руси на чины московские и городовые. Од­нако, если социальное положение московских чинов определялось их знатностью, в свою очередь обусловленной местническим сче­том, основанным на служебных достижениях сородичей, то в про­ектах 1730 г. понятие “генералитет” имеет прямое значение и объ­единяет военные и штатские чины первых 4—5 классов. Сам факт их выделения указывает на то, что, по мысли авторов проектов, они должны были составлять особую социальную группу привиле­гированного характера. Итак, налицо один из результатов воздей­ствия петровских реформ на самосознание русского дворянства.

Среди черновых бумаг Верховного тайного совета имеется так­же документ (С.Н. Дудкин не без оснований приписывает его ав­торство Д.М. Голицыну¹⁷¹), в котором высшее сословие разделя­ется на “фамильных” (или “старые фамилии”) и шляхетство, т. е.

делается попытка выделения и придания привилегированного по­ложения определенному слою дворянства, что могло бы повлечь возникновение аристократии западноевропейского образца¹⁷². Од­новременно за этим стоит противопоставление родового дворянст­ва выслужившемуся. Появление такого сюжета в проектах 1730 г. весьма показательно, однако сама проблема еще не стал% види­мо, ключевой для внутридворянских противоречий, как случилось несколькими десятилетиями позже.

Наконец, обращает на себя внимание, что в одном из проек­тов предлагается предоставить право участия в управлении стра­ной лишь собственно русскому дворянству, отсекая не только ино­верцев, т. е. в том числе и прибалтийских лютеран, но и право­славных, “у которых деды не в России породились”¹⁷^. Принятие такого предложения должно было бы радикальным образом изме­нить характер Российского государства как империи, систему вза­имоотношений центра с национальными окраинами.

Аспект, особенно интересующий нас в проектах 1730 г., — высказанные в них сословные требования дворянства, многие из которых были исполнены правительством в последующие годы. Дворянство требовало: отмены введенных указом Петра I о еди­нонаследии ограничений на право распоряжения вотчинами, уста­новления определенного срока обязательной службы и отмены пе­тровского положения о непременном начале дворянами службы в солдатах и матросах. В одном из проектов предлагалось также пе­ревести столицу в Москву. Последнее предложение было связано не столько с какими-либо идеологическими соображениями, сколько с тем, что именно вокруг Москвы были сконцентрирова­ны вотчины того самого генералитета, о котором шла речь в про­ектах.

Таким образом, нетрудно заметить, что требования дворянст­ва были связаны с расширением их привилегий и шли вразрез с тем статусом, которое было ему определено петровским законода­тельством. Но одновременно и само дворянство, как единое со­словие, впервые осознавшее себя таковым именно в 1730 г., бы­ло порождением петровских реформ и связанного с ними процес­са модернизации русского общества. Как верно заметил Строев, “это был первый дебют сословия после того, как оно получило ор­ганизацию благодаря реформе императора Петра Великого... Это было теперь сословие, правда, сословие не в западноевропейском смысле слова, так как не было еще понятия о сословных пра­вах...”¹⁷⁴.

к к к

Рассматривая внутреннюю *политику России в царствование Анны Ивановны, следует помнить, что ее формирование происхо­дило в необычных условиях и в значительной мере под непосред­ственным влиянием обстоятельств воцарения императрицы. По су­ществу государственная власть впервые столкнулась с фактом су­ществования в стране социальной группы, способной к самоорга­низации и защите собственных сословных интересов. Вполне по­нятно, что политическая стабильность при таких обстоятельствах могла быть обеспечена только на пути компромисса с этой груп­пой. Его масштабы определялись тем, насколько сильной была новая власть и насколько прочным было ее положение. В свою очередь сила власти и прочность ее положения в значительной ме­ре определяются наличием у властителя некоей, численно доста­точно ограниченной, группы преданных ему людей, на которых можно положиться и опереться (выражаясь современным языком, собственной “команды”), а у той, в свою очередь, возможности опереться на какой-либо социальный слой. У Анны в момент при­бытия в Москву своей “команды” не было, и ее еще предстояло сформировать, опираясь на тех, кто помог ей избавиться от опе­ки верховников и, следовательно, уже связал с нею свое полити­ческое будущее. Причем, сложность формирования собственной “команды” была связана с тем, что в конкретных политических обстоятельствах того времени ее невозможно было сразу же лега­лизовать в виде некоего правительственного органа, что удалось сделать лишь значительно позже. На первых же порах приходи­лось иметь дело с достаточно многочисленной группой лиц, от­нюдь не сплоченной и не единой. В этих условиях вызов и при­езд в Россию Бирона, человека, несомненно, верного и уже про­веренного, был для Анны не только духовной, но и политической необходимостью.

Вместе с тем показательно, что во всех спорах периода меж­дуцарствия ни разу не возникал вопрос о легитимности власти но­вой государыни, которая вроде бы ни у кого сомнений не вызы­вала, и, соответственно, по крайней мере доказывать свое право на престол Анне было не нужно, что уже само по себе укрепля­ло ее положение. Способствовал этому и способ обретения ею са­модержавия, который, по крайней мере внешне, выглядел как удовлетворение народных чаяний, ибо дворянство не только дек­ларировало, что выступает от имени всего народа, но, по-видимо- f му, и само так считало, заставляя поверить и императрицу с ее окружением. Иными словами, сугубо дворянские интересы не­вольно воспринимались как часть общенародных. Все эти факто­ры следует учитывать, оценивая те или иные действия правитель­ства Анны.

₍ . ‘k ‘k‘к

* “За время царствования Анны, — утверждает Анисимов, — было издано не менее 3,5 тысяч указов, но из этой гигантской груды бюрократических произведений в истории осталось бук­вально несколько указов, по-настоящему важных для будущего развития страны ”¹⁷^. Утверждение историка справедливо лишь по­стольку, поскольку пишущие об аннинском времени обычно дей­ствительно оперируют традиционным и весьма ограниченным на­бором из нескольких указов. Реальное же число по-настоящему значимых законодательных актов было гораздо большим.

Первый из указов собственно политического характера по­явился уже 24 февраля 1730 г. и касался приема в русскую служ­бу иностранных военных инженеров, вышедших в отставку в сво­их странах¹⁷⁶. В указе говорилось о нехватке таких специалистов в русской армии, и, таким образом, декларировалась забота о во­оруженных силах страны. Но это была не только декларация. По- видимому, положение с профессиональными инженерными кадра­ми в армии было действительно острым, ибо спустя год появился сенатский указ о постройке инженерной школы и выделении на нее денег¹⁷⁷.

Можно, конечно, удивляться, почему именно с такого указа начала свою деятельность новая администрация, хотя понятно, что он был подготовлен еще Верховным тайным советом и Анна под­писала его, не видя в нем ничего, что противоречило бы ее наме­рениям. Действительно, этот указ находился в полном согласии с петровской политикой, а ссылки на авторитет великого дяди вско­ре уже стали общим местом аннинского законодательства. Иначе говоря, независимо от реального значения самого указа, он был своего рода символом преемственности в политике.

Спустя несколько дней, 4 марта последовал указ, имевший уже гораздо большее значение. Им объявлялось о ликвидации Верховного тайного совета и одновременно о восстановлении зна­чения Сената “на таком основании и в такой силе, как при Дяде Нашем... Петре Великом... был”¹⁷®. Одновременно число сенато-

ров было увеличено до 21. Подобная мера, во-первых, отвечала требованиям дворянства о большем представительстве в прави­тельственных органах и, во-вторых, видимо, по мысли законода­теля, должна была восполнить пробел в системе управления, об­разовывавшийся в результате ликвидации совета. Таким образом, косвенно подтверждалось, что существование Верховного тайного совета не было результатом происков враждебных государству сил, но диктовалось несовершенством системы управления. Позд­нее, в том же 1730 г., появилось еще несколько указов, регули­ровавших деятельность Сената и направленных на ее совершенст­вование. Так, 1 июня, которое стало днем появления целого ряда важных указов, Сенат был разделен на пять экспедиций-департа­ментов (духовных дел, военных и морских дел, дел Камер-колле­гии, дел, касающихся юстиции и купеческих)¹^. Первейшая цель этого нововведения была, конечно, опять же в повышении эффек­тивности управления. Американский историк Д. Ле Донн предла­гает еще одно объяснение. Он считает, что подобным образом предпринималась попытка избавиться от всеобъемлющей власти сенатских чиновников, которые производили такое количество всевозможных документов, что сенаторы, прибывая на заседания, должны были чувствовать себя гостями, не знающими, чем их бу­дут потчевать и развлекать. Новый порядок предусматривал, что четыре-пять сенаторов, заседающих в каждом департаменте, бу­дут сами готовить необходимые документы и затем обсуждать их в общем собрании. В результате сенатские чиновники превраща­лись в простых исполнителей¹⁸⁰.

Другим указом сенаторам было велено еженедельно доклады­вать императрице о всех решенных ими делах, а также о тех, что требуют ее резолюции¹⁸¹. Формально такая мера должна была упорядочить порядок принятия решений и сделать его более эф­фективным. По-видимому, императрица полагала, что если будет еженедельно налагать резолюции на доклады Сената, то механизм управления будет функционировать бесперебойно. Однако на де­ле, в условиях, когда в компетенции Сената вновь оказались все вопросы государственного управления, даже при самой эффектив­ной работе сенаторов за неделю у них должно было накопиться столько вопросов к императрице, что решить их в один день бы­ло невозможно. Как свидетельствует дальнейшее развитие собы­тий, это уже скоро стало ясно и Анне, вовсе не испытывавшей желания по примеру своего дяди превращаться в государственно­го служащего, занимающегося административной деятельностью

J

ежедневно с утра до вечера. Впрочем, в течение некоторого вре­мени надежда справиться с помощью Сената не угасала, и пред­принимались дальнейшие шаги по улучшению его работы. Так, 18 августа 1730 г. появился указ “О порядке отправления дел в сенатской канцелярии”, довольно детально расписывавший дело­производственные процедуры этого важнейшего подразделения центрального органа управления¹®².

17 марта 1730 г. императрица Анна Ивановна подписала обшир­ный именной указ о защите православия¹®^. Указ касался самых разных аспектов статуса государственной религии, предписывал Си­ноду следить за сохранением веры, посещением подданными церк­ви, обращать в истинную веру неправославных, возобновить кре­стные ходы в дни тезоименитства государыни и членов ее семьи, а также в дни памяти представителей царствующей династии. Од­новременно подчеркивалось, что крестные ходы следует проводить так же, “как прежде сего при их величестве Деде и Отце Нашем было...”. Здесь можно было бы усмотреть выпад против Петра I, если бы не то обстоятельство, что тут же говорилось о восстанов­лении духовных училищ “по Регламенту духовному”, а также, что “при Деде и Отце” церковь управлялась патриархом, которого Петр заменил Синодом и к которому, собственно, и был обращен данный указ. С.М. Соловьев полагал, что указ был “направлен против архиереев-нововводителей, пренебрегавших крестными хо­дами”, и конкретно против Феофана Прокоповича: “В страхе пред сильною борьбою хотели прикрыться ревностию к правосла­вию и прикрыть Бирона”. Однако тут же историк опровергает сам себя, замечая: “Усердие Феофана Прокоповича не могло остать­ся без награды, его не могли выдать врагам”¹®⁴. Добавлю, что в обстоятельствах того времени подобный указ вряд ли мог по­явиться на свет без участия Феофана. Между тем линия на за­щиту православия была продолжена и позднее, что свидетельст­вует о том, что это была одна из программных установок, реали­зовывавшаяся достаточно последовательно. Так, 20 апреля по­явился указ о непропуске из Польши в Россию католических про­поведников¹®^, 8 мая — указ о борьбе с агитаторами раскола, предписывавший отправлять их на галеры с конфискацией всего имущества¹®®, а вскоре затем — указ о непогребении иноверных при православных церквах и о непринуждении священников при­чащать лютеран¹®⁷. 15 сентября было восстановлено празднование дня Св. Александра Невского, отмененное распоряжением Сино­да, в 1727 г.¹®® Позднее, в 1732 г., был принят основанный на Ду­ховном регламенте специальный указ о монахах, продолжавший политику Петра в этой области и предписывавший архимандритам осуществлять строгий контроль за передвижением монахов и иметь специальные книги их учета^. В 1735 г. духовным лицам неправославных христианских конфессий было запрещено обра­щать в них русских^⁰.

В марте же 1730 г. возник и вопрос о восстановлении в Моск­ве Судного и Сыскного приказов. 20 марта Сенат подал императ­рице доклад^, в котором сообщал, что после ликвидации в 1727 г. надворных судов судебные дела по Московской губернии попали в ведение губернской канцелярии. Но поскольку Московская гу­берния — одна из крупнейших в стране, в Москве находится цар­ская резиденция и проживает большое число помещиков, в том числе имеющих поместья в других губерниях, поток судебных дел очень велик и “в одном губернском правлении исправиться никак не можно”. В результате скопилось около 20 тыс. нерешенных дел. Сенат предлагал возобновить Судный приказ как судебную инстанцию по делам людей всех чинов и Сыскной для следствия по делам о воровстве, разбое и убийстве. Предлагалась и весьма разумная мера: “Дабы Судному и Сыскному приказам в настоя­щих новых делах помешательства и остановки не было”, учредить “особливых судей” для разбора нерешенных дел.

Доклад Сената был утвержден императрицей, и 22 июля был издан именной указ, в котором повторены его основные положе­ния. Однако пункт о выделении судей для разбора нерешенных дел принят не был, скорее всего в целях экономии средств, а так­же в силу недостатка квалифицированных кадров, в которых нуж­дались и новые учреждения. Как легко предположить, это долж­но было с самого начала сильно затруднить их работу.

В.М. Строев полагал, что доклад Сената о Судном и Сыск-

« ”10? ном приказах является панегириком допетровских порядков ^Iyz.

Действительно, сенаторы писали, что в дореформенное время в Москве было семь судебных учреждений, что обеспечивало отсут­ствие волокиты. Сенаторы, впрочем, вовсе не предлагали восста­новить все, что было до реформы Петра. Они вполне сознавали невозможность, да и ненужность этого и из перечисляемых ими семи учреждений выбрали лишь те два, что могли вписаться в си­стему новых учреждений, не разрушая ее. Причем, апелляции на новые приказы было определено подавать в Юстиц-коллегию, т. е. в петровское учреждение. На практике это означало присут­ствие в Судном приказе прокурора Юстиц-коллегии, чьи функции были уточнены указом Сената от 26 июля 1732 г.¹⁹-^ Новые уч­реждения должны были быть не общегосударственными органа­ми, но губернскими, местными и только в одной, столичной губер­нии, или, вернее, в той, которая в тот момент мыслилась как сто­личная. Позднее, когда столица возвратилась в Петербург, там в августе 1735 г. по представлению Юстиц-коллегии была учрежде­на особая контора, подобная московскому Сыскному приказу¹⁹⁴. Показательно, что о восстановлении уничтоженных верховниками петровских надворных судов, т. е. судебных органов на местах, речи не было. Само намерение сенаторов было благим, посколь­ку преследовало цель избавиться, наконец, от груды нерешенных дел (чего сделать на протяжении всего XVIII в. все равно не уда­лось), а также борьбу с ненавистной волокитой, к чему всегда стремились и все правительства.

В конце 1730 г. по докладу Сената был восстановлен еще один приказ — Сибирский¹⁹^. Сенаторы отмечали, что владения сибирского губернатора слишком обширны, а находящиеся там во­еводы не могут писать непосредственно в коллегии, от чего про­исходит задержка в делах. По мнению Строева, “эта мера имела своеraison d’etre¹ввиду отдаленности края и значения его в фи­нансовом отношении ”¹⁹*\ Примечательно, что во главе возобнов­ленного приказа встал П.И. Ягужинский, совмещавший эту долж­ность с постом генерал-прокурора Сената. Тем самым подчерки­валось особое положение сибирского региона, а управление им за­мыкалось непосредственно на Сенат. Внося в систему управления в целом определенную вариативность, существование Сибирского приказа, таким образом, ни в коей мере ее не разрушало. Как от­мечал недавно М.О. Акишин, указ о восстановлении Сибирского приказа “вовсе не привел к возвращению административной прак­тики XVII в., до окончательной ликвидации в 1762 г. приказ в основном занимался ревизией счетов и сбытом пушнины”¹⁹⁷.

В один день с докладом Сената о Судном и Сыскном прика­зах появился указ, также связанный с управлением и направлен­ный на корректировку реформы местного управления, осуществ­ленной Верховным тайным советом. К этому времени все поро­ки допетровской системы воеводского правления, о которой нос­тальгически вздыхали обладавшие короткой памятью верховники, вновь стали явны. Новый указ предписывал воевод назначать лишь на два года, после чего им надлежало являться в Сенат с полным комплектом документов, отражающих их деятельность.

Если затем в течение года на воеводу не поступало никаких жа­лоб, он получал новое назначение¹⁹⁸. Подобная частая сменяе­мость глав местной администрации должна была, по мысли зако­нодателя, стать средством борьбы с коррупцией и действительно могла бы стать таковым, если бы не то обстоятельство, что для исполнения указа требовалось значительное увеличение числа лиц, могущих претендовать на место воеводы. Обращает на себя внимание, что новые правители страны, не скрывавшие своего критического отношения к результатам деятельности верховни- ков, о восстановлении петровской системы местных учреждений опять же не помышляли. Зато 16 апреля была восстановлена должность генерал-рекетмейстера, что вполне объяснимо особен­ностями новой структуры центрального управления, возникшей после ликвидации Верховного тайного совета и нового возвыше­ния Сената¹⁹⁹.

25 марта появился первый указ, касавшийся финансовой сфе­ры: о невзыскании с крестьян семигривенных денег за майскую треть, носивший безусловно пропагандистский и одновременно традиционный для всякого нового правительства характер²⁹⁹. Столь же традиционным был и содержавший многочисленные ссылки на предшествующее законодательство указ от 23 апреля о неподаче жалоб, минуя определенные для этого учреждения²⁹¹.

Апрель 1730 г. был отмечен указами, регулировавшими поли­цейскую сферу. Первым из них был указ от 10 числа против лож­ных доносов. В указе обращалось внимание на то, что многие за­ключенные пользуются правилами доноса “по первым двум пунк­там” для избежания наказания или затягивания следствия. Указ устанавливал наказание за ложные доносы в виде смертной каз­ни. Одновременно тот же указ подтверждал существующее зако­нодательство о недоносительстве, которое также должно было на­казываться казнью. В этом же указе содержалась норма, резко ограничивавшая права крестьян: “Людям и крестьянам на поме­щиков, управителей и на прикащиков о безчестии челом не бить и суда не давать”²⁹². Спустя несколько дней последовало разъяс­нение о том, что лица, знавшие о преступлении против верховной власти, но не донесшие потому, что не имели доказательств, каз­ни не подлежат²⁹⁵. Ровно через год, 24 марта 1731 г. ведение дел, ранее подлежавших компетенции Преображенского приказа, было поручено А.И. Ушакову²⁹⁴, а 6 апреля была восстановлена Тайная канцелярия²⁹⁵. Позднее, в 1732 г., был подтвержден указ 1715 г. о сожжении, не вскрывая, подметных писем²⁹⁸.

1 июня 1730 г., в день, когда, как уже упоминалось, появилось сразу несколько важных указов, была создана комиссия “для раз- смотрения состояния армии, артилерии и фортификации и исправ­ления оных”²⁹⁷. В соответствующем указе подчеркивалось наме­рение новой власти “учреждение Петра Великого крепко содер­жать” и говорилось, что после смерти реформатора в армии про­изошли “непорядки и помешательства”, которые, впрочем, и при Екатерине I, и при Петре II пытались исправить, но не успели. Новой комиссии предлагалось рассмотреть вопросы статуса лиц с генеральским званием, штаты офицеров полков, их денщиков, со­стоящих при полках штатских лиц, количества необходимых пол­кам лошадей, а также вопросы снабжения армии провиантом, фу­ражом и обмундированием. Этим же указом было уравнено жало­ванье русских и иностранных офицеров, что, несомненно, должно было быть поддержано дворянской средой и одновременно шло вразрез с петровскими установлениями. Петр, устанавливая ино­странцам более высокое жалованье, руководствовался прежде все­го острой нуждой в специалистах, а также тем, что иностранцам было запрещено покупать поместья с крепостными крестьянами, которые, как полагал царь, кормили офицеров-дворян. Однако сам же царь создал возможность получения офицерских чинов не- дворянами, которые, как правило, средств для покупки поместий не имели. Но что еще важнее, за годы существования в России регулярной армии в ней уже появились собственные офицерские кадры.

Примечательно, что, вопреки обычной практике, исполнение указа от 1 июня было довольно оперативным. Уже 30 октября Се­нат представил императрице доклад о штате генералов, денщиков, штатских при полках и о покупке сукна на мундиры. В последу­ющие годы судьба русской армии оказалась связанной с именем Б.К. Миниха, с 1732 г. возглавлявшего Военную коллегию. Ис­торики по-разному оценивают деятельность Миниха и его полко­водческие способности. Одни называют его “замечательным пол- ководцем и талантливым инженером ^zuo, другие, напротив, пи­шут о нем как о посредственности и отмечают, что из-за него во время русско-турецкой войны уделом армии были “непродуманные стратегические планы, низкий уровень оперативного мышления, военная рутина, слабая организация снабжения войск, колоссаль­ные людские потери”²⁹⁹. Современники, видимо, оценивали фельдмаршала более высоко; широко известно было и его личное мужество. Так, во время штурма крепости Очаков Миних шел во

\

8 — 1231

главе батальона Измайловского полка и сам водрузил знамя на крепостной стене.

Оценка Миниха-полководца была бы не столь важна, если бы с нею не связывали и оценку состояния русской армии этого вре­мени. Под руководством Миниха был разработан ряд новых ус­тавов и инструкций, которые, как отмечал Л.Г. Бескровный, в от­личие от петровских, “направляли боевую подготовку войска со­вершенно по иному пути в духе прусской системы”²¹^. По мнению П.П. Епифанова, “насаждением пруссачества” был расстроен “во­енный механизм государства”. Более того, казнокрадство и расто­чительство временщиков “самым пагубным образом отразились на положении вооруженных сил государства и сопровождались таки­ми отступлениями от принципов их строительства, выработанных тяжелым опытом двадцатилетней Северной войны, что нередко граничили с изменой национальным интересам России”²¹¹. Бросив столь серьезное обвинение, автор, однако, не удосужился как-ли­бо его обосновать. Между тем основным противником России и в 1730-е годы, и в последующие десятилетия XVIII в. выступала Турция, в действиях против которой нововведения Миниха были, как признает Бескровный, достаточно эффективны. Правда, он сомневается в такой же их эффективности в действиях против ре­гулярных европейских армий²¹², но успехи России в войне со Швецией 1741—1744 гг., начатой мечтавшими о реванше шведа­ми и закончившейся оккупацией русскими войсками Финляндии, говорят об обратном. Забегая вперед, замечу, что, когда после 1741 г. в армии стали восстанавливать петровские уставы, никто не задумался над тем, не устарели ли они за 20 лет после ликви­дации Ништадтского мира.

Через полтора месяца после первого указа об армии появился и указ о флоте: “Нашему Правительствующему Сенату в Колле­гию адмиралтейскую наикрепчайше подтвердить и впредь под­тверждать Нашими указами, чтоб корабельной и галерной флоты содержаны были так, как Уставами, Регламентами и указами уч­реждено и повелено, не ослабевая и не уповая на нынешнее бла­гополучное мирное время”²¹^. Во время состоявшейся на следую­щий год дискуссии, содержание которой Соловьев передает по де­пеше французского дипломата Маньяна²¹⁴, вновь был поднят во­прос о дороговизне флота и о том, не лучше ли ограничиться од­ними галерами. На сей раз за эту идею, впервые выдвинутую еще Меншиковым, ратовал поддержанный Бироном Миних (Соловь­ев об этом не упоминает). Однако, что существенно для понима-

ни я реальной расстановки сил в тот момент, для императрицы ве­сомее оказались возражения С.А. Салтыкова и адмирала Сивер- са²¹⁵. В 1732 г. тема флота заняла в законодательстве весьма су­щественное место. 22 января была создана комиссия во главе с

1. И. Остерманом, перед которой была поставлена задача приве­сти флот в надлежащий порядок, а через два дня ведущим флот­ским начальникам было велено подать в Кабинет соответствую­щие предложения²¹⁶. В марте того же года последовали указы об отправке фрегатов в Архангельск для “морской практики”, а в от­вет на доклад комиссии Остермана было предписано довести чис­ленность флота до “положенного числа”. В мае, опять же по до­кладу комиссии, были законодательно установлены размеры вновь строящихся кораблей²¹⁷. В последующие месяцы была издана це­лая серия указов о корабельном лесе и сбережении лесов в целом, восстанавливавшая петровскую политику, чему начало было поло­жено еще в мае 1731 г. указом об охране лесов согласно Вальд- мейстерской инструкции²¹⁶.

Еще одной давней проблемой, на которую новое правительст­во не могло не обратить внимания, было составление уложения. 1 июня 1730 г. был издан указ о возобновлении работы Уложен­ной комиссии, составленной из выборных от дворянства, духовен­ства и купечества. Причем предписывалось каждую вновь подго­товленную главу обсуждать на общем заседании Сената, а все уло­жение “немедленно оканчивать”²¹^. 19 июня того же года Сенат распорядился всех выбранных в Уложенную комиссию к 1 сентя­бря отправить в Москву²²^, но уже в декабре они были распуще­ны по домам как не годные к делу. Тогда же было велено одно­му из сенаторов попеременно в течение недели присутствовать в комиссии, а статьи уложения, касающиеся Юстиц- и Вотчинной коллегий, рассматривать в присутствии их представителей²²¹.

Одновременно с вопросами армии и уложения был поднят и вопрос о штатах центральных государственных учреждений, кото­рые предполагалось привести в соответствие с установлениями Петра I²²². Обсуждение данного впороса в Сенате в ноябре вы­явило весьма интересные и противоречивые мнения. Так,

2. В. Долгорукий считал, что следует уменьшить жалованье штат­ских чиновников, получающих больше, чем военные. Это, полагал он, не только подрывает финансы государства, но и сказывается на престиже военной службы. С ним согласился А.И. Остерман. Князь А.М. Черкасский, в свою очередь, как уже стало практи­чески традиционным, с грустью вспомнил о дореформенных вре­менах, когда приказных было меньше, а дела якобы решались бы­стрее. Он предлагал провести инспекцию загруженности чиновни­ков и сократить штаты. Столь же излишним почитал он и число коллегий. Со всем этим решительно не согласился князь Д.М. Го­лицын, который, таким образом, в данном случае выступил сто­ронником петровской системы. Примечательно, что о ликвидации самого института жалованья штатским чиновникам на этот раз ре­чи не было²²⁵.

Уже в середине 1730 г. в законодательстве возникла еще од­на тема, ставшая затем постоянной на все время царствования Ан­ны Ивановны, — проблема нищих. 21 июля появился указ, пред­писывавший пресекать бродяжничество и отправлять нищих в бо­гадельни. Одновременно обращалось внимание на то, что в бога­дельнях скрывается немало тунеядцев, которых следует оттуда вы­слать и приспособить к общественно полезному труду в соответ­ствующих заведениях²²⁴. Спустя несколько месяцев новый указ грозил штрафами попустительствующей нищим городской поли­ции²²⁵. К маю 1733 г. обнаружилось, что исполнение этих указов наталкивается на недостаток мест в богадельнях, и велено было построить новые²²⁶.

Несколько весьма значимых указов появились в сентябре— октябре 1730 г. Так, 14 сентября было заменено руководство Ме­дицинской канцелярии и введен там коллегиальный принцип уп­равления, что должно было способствовать улучшению постанов­ки медицинского дела в стране в целом²²⁷¹. 2 октября Ягужин- ский был восстановлен в должности генерал-прокурора Сената, причем в указе, содержавшем многочисленные ссылки на автори­тет “блаженныя памяти Дяди Нашего”, отмечалось, что, “каким же указом оной чин... отставлен и кем отрешен, о том Нам неиз- вестно

22 сентября Анна Ивановна и ее окружение сделали важный шаг для укрепления своего положения: было объявлено о созда­нии нового гвардейского полка, солдатский состав которого сле­довало формировать из русских однодворцев, а офицерский — “из Лифляндцев, Эстляндцев и Курляндцев, и протчих наций инозем- цов и из русских, не определенных против гвардии рангами”²²⁹. К этой формулировке стоит приглядеться повнимательнее. Осно­вание Измайловского полка обычно объясняется в литературе же­ланием нового режима иметь военную опору в составе столь пе­

ременчивой в своих настроениях гвардии. Справедливо обращает­ся внимание на национальный состав нового полка. “Анна не до­веряла русскому, точнее сказать — московскому, дворянству, — утверждает Анисимов, — и предприняла попытку создать элитар­ную воинскую часть, не связанную со служившей в гвардии вер­хушкой российского дворянства... Измайловский полк должен был в России выполнять функцию швейцарской стражи французских королей”. Ссылаясь на официальную историю полка, историк при­водит цифры, свидетельствующие о том, что “иностранцы состав­ляли большинство обер-офицеров (3 из 4) и более половины штаб-офицеров (29 из 43)”²^0.

Однако, что в данном случае означает слово “иностранцы”? Ведь, как известно, швейцарская стража во Франции состояла из наемников, которые не были подданными французского короля, в то время как по крайней мере лифляндцы и эстляндцы находились в подданстве Российской империи и, следовательно, формально иностранцами не были. Не был закрыт доступ в Измайловский полк и русским, он был лишь ограничен для тех, кто служил в иных гвардейских полках. После смерти первого командира пол­ка К.Г. Левенвольде полковником стала сама императрица, а под­полковником Г. Бирон, брат ее фаворита. То, что императрица видела в Измайловском полке не просто свою личную, но даже своего рода “домашнюю” гвардию, очевидно. Но почему? Была ли в действительности Анна настолько наивна, чтобы думать, что в минуту опасности именно остзейцы и иностранцы придут ей на помощь, да еще сумеют подчинить себе своих русских солдат? Ведь отнюдь не остзейцы спасли ее от происков верховников, и если и не слишком широкая и прочная, но все же определенная опора в русском дворянстве у нее была. Вспомним сказанное вы­ше об отсутствии в русском обществе 1730 г. сомнений в леги­тимности власти Анны Ивановны и добавим к этому, что никако­го опыта свержения с престола уже взошедшего на него монарха еще не было. Прецедент, которого Анна могла бы бояться, воз­ник лишь через десять лет.

Иное дело, если попытаться интерпретировать создание Из­майловского полка как демонстрацию императрицей отношения к своим остзейским подданным. В свою очередь для них, в то вре­мя еще вовсе не стремившихся (как к концу века) к ассимиляции с русским дворянством, это была возможность создать как бы собственную структуру внутри российской политической элиты. Если бы попытка удалась, вся система национальных отношений в Российской империи могла бы сложиться иначе. Но и попытка, надо признать, была не слишком активной, ведь полк не был чи­сто остзейским или даже остзейским с добавлением иностранцев: его основа — солдаты — была русской. Во всяком случае реаль­ная политика Анны свидетельствует о том, что она не собиралась противопоставлять иностранцев и русских. Так, уже в 1732 г. из России были высланы все иностранные офицеры, не состоявшие в русской службе, дабы они не создавали конкуренции русским²³^ а 17 мая 1733 г. был издан указ, предписывавший не принимать иноземцев в службу обер-офицерами без именного указа²³². В 1735 г. указом императрицы было велено иностранных офицеров, вышедших в отставку с повышением в чине и желающих вступить в нее вновь, принимать только с тем чином, в каком они служи­ли²³³.

25 октября 1730 г. ознаменовалось утверждением еще одного важного доклада Сената, запрещавшего крестьянам покупку и принятие под заклад населенных земель. “И никаких для укреп­ления им крепостей, — говорилось в докладе, — не писать и за ними не записывать”, а уже имеющиеся “все недвижимые свои имении распродать”. Показательно, что в тексте указа крепостные души называются в одном ряду с недвижимой собственностью, но как два различных ее объекта: “поместья и вотчины, дворы и лав­ки и погреба, люди и крестьяне”²³⁴. Это был важный шаг вперед по пути законодательного оформления дворянских привилегий, его монопольного права на владение землей и крепостными душами, да и вообще разделения прав и обязанностей отдельных сослов­ных групп. Однако семь лет спустя, в августе 1737 г., императри­це вновь пришлось вернуться к этой теме. В именном указе отме­чалось, что некоторые крестьяне, не ставя своих помещиков в из­вестность, покупают на их имя земли в отдаленных местах и фак­тически владеют ими, что приносит помещикам, вынужденным платить за них подати по старому месту жительства, одни убыт­ки и в лучшем случае им удается лишь получить с таких кресть­ян денежный оброк. Указ предписывал впредь подобное “пресечь” ужесточением контроля над продажей земель²³³. По-видимому, с точки зрения сенаторов, указ от 25 октября 1730 г. должен был способствовать и улучшению в сборе налогов, ибо финансовая проблема была по-прежнему самой острой.

Попытки ее решения начались уже в середине 1730 г., когда по инициативе В.Н. Татищева была создана Комиссия о монет­ном деле. Комиссии, состоявшей из представителей дворянства, купечества и государственных учреждений, было поручено выра­ботать предложения об условиях (“без дальнего казенного убыт­ка и народной тягости”) обмена мелкой медной и серебряной мо­неты, а также об оптимальном номинале и пробе вновь чеканимых медных и серебряных денег. В течение второй половины 1730— 1731 г. комиссия разработала предложения по всем этим вопро­сам, в основном одобренные правительством, и “наметила кон­кретную программу улучшения денежного обращения в стране”. Принятые меры (сокращение объемов чеканки мелкой медной мо­неты, установление оптимальных нормативов соотношения медных и серебряных денег и др.) “являлись шагом вперед в преодолении расстройства денежного обращения, в его стабилизации, что не­сомненно положительно сказалось на экономическом положении России в целом”²³**.

Соглашаясь с выводом А.И. Юхта, следует, однако, заметить, что монетное дело было, хоть и очень важным, но все же только одним из факторов, определявших финансовое и экономическое положение государства. Другим было состояние налоговой сферы, контроля за доходами и расходами, и это по-прежнему более все­го волновало руководство страны, тем более что рост расходов значительно превосходил рост доходов. Уже в июле 1730 г. Се­нат представил императрице доклад о необходимости корректи­ровки еще одной меры, осуществленной в свое время верховника- ми: Штатс-контора была вновь отделена от Камер-коллегии²³⁷, которой и самой в скором будущем предстояла серьезная транс­формация. В конце года была ликвидирована созданная Верхов­ным тайным советом Доимочная канцелярия, дела которой были переданы в Канцелярию конфискации²³**. К осени стало ясно, что рассчитывать в текущем году на успешный сбор податей вновь не приходится, а доимка постоянно растет. 31 октября был издан указ, красочно описывавший последствия переложения обязанно­стей по сбору подушины на гражданские власти. “От того в уез­дах от воевод и от подьячих, — утверждал указ, — многие непо­рядки и крестьянам тягости произошли... доимка запущена, что крестьянам к большему разорению, а не к пользе произошло, ко­миссары излишние и вымышленные сборы чинили,., отписей не давали, а писали в доимку...”. Поэтому сбор податей с 1731 г. вновь возлагался на военных, соответствующие части вновь вво­дились в село и для них должны были строиться полковые дво­ры²³?. Однако уже в феврале 1731 г. в данное установление бы­ла внесена корректива: вместо счетчиков собранной подушины из

солдат, как предусматривал еще петровский Плакат 1724 г., “от их в счете незнания” велено было определять счетчиков из подья­чих²⁴^. Но и это нововведение продержалось не более полутора лет: в октябре 1732 г. был утвержден доклад Сената, считавшего, что необходимо вернуться к прежней практике, поскольку найти достаточное число подьячих было невозможно, а привлечение имевшихся приводило к почти полному параличу в работе мест­ных органов²⁴⁴.

Возвращение в села воинских команд, вопреки ожиданиям, не переломило ситуации. В начале 1731 г. последовал именной указ об уплате недоимок в течение трех месяцев и велено взыскивать их без всякого послабления²⁴²¹. В апреле Канцелярии конфиска­ции было велено не составлять новые крепости на имения недо­имщиков²⁴^, а 23 июня 1731 г. было принято решение о создании одновременно со старой новой Камер-коллегии — случай беспре­цедентный в управленческой практике — и издан ее регламент, предписывавший “подушные деньги платить самим помещикам”, и посылать “в незаплатившие деревни экзекуцию”, возлагая расхо­ды на содержание экзекуторов на тех, против кого она была на­правлена²⁴⁴². “Этими распоряжениями, — считал С.М. Троиц­кий, — правительство ввело более жесткий порядок выколачива­ния подушных денег, усилило карательные функции армии при сборе налогов”. Одновременно были установлены два (вместо трех) срока уплаты подушины: в январе—марте и сентябре—де­кабре, что, по мнению историка, должно было уменьшить время пребывания воинских частей в селах. Сбор косвенных налогов был возложен на ратуши, а это “свидетельствовало о том, что в фис­кальных целях оно (правительство. —А.К.)снова вернулось к практике XVII в., когда сбор большей части косвенных налогов был тяжелой феодальной повинностью посадского населения”²⁴⁵.

Радикальных изменений со сбором налогов, однако, не про­изошло. Уже в конце 1731 г. указ о немедленной уплате недоимок пришлось повторить²⁴⁶, а в 1732 г. подобные указы пришлось из­давать чуть ли не ежемесячно²⁴². Причем главными виновниками правительство считало отнюдь не крестьян, а помещиков. Дело дошло до того, что в 1737 г. помещиков-должников было велено “выслать из деревень из домов их и от заводов отказать их, и лю­дям и крестьянам их ни в чем слушать не велеть”. Власти созна­вали, что сами помещики “своих на крестьянах доходов в доимке не оставляют, но от времени до времени так свои доходы умно­жают всегдашнею крестьянскою на них работою, что их крестья­нам не только на подати государственные, но и на свое годовое пропитание хлеба из земли добыть или чрез какие промыслы... получить времени не достает”. В том же 1738 г., когда были на­писаны эти слова указа, была составлена и таблица недоимок по разным категориям населения. Общая сумма недоимок составляла 1 971 276 рублей, из которых 313 177 рублей, т. е. примерно 26%, приходилось на “знатных”. В результате — новый указ от 15 января 1739 г., отмечавший, что в создавшемся положении “не иной кто причиною, но вначале знатные персоны, а на них смот­ря или норовя им, губернаторы и воеводы и определенные к та­ким зборам управители...”. Указ предусматривал принятие против помещиков-должников строгих мер вплоть до отписания их име­ний в казну²⁴⁸. В июне 1739 г. и этот указ был повторен вновь, причем имения неплательщиков на сей раз было велено продавать с молотка²⁴^.

В осознании правительством реальных причин критического положения со сбором налогов (в январе 1735 г. из сел были вы­ведены экзекуторские команды и вновь прощена подушина за пер­вую половину года²^) важную роль, по общему мнению истори­ков, сыграл А. Маслов. Летом 1734 г. он подал императрице про­ект, в котором четко обозначил причины бедственного положения крестьянства: 1) необходимость платить за “убылых”, т. е. за умерших и беглых, 2) злоупотребления светских и духовных вла­дельцев, определяющих объем крестьянских повинностей, “кто как хотел по своей воле”, и при этом не оказывающих помощи крестьянам, оказавшимся в трудном положении, 3) обиды и зло­употребления сборщиков податей. Маслов предлагал: простить подушину за 1735 г., обязать помещиков заботиться о крестьянах и самим готовить необходимые деньги к назначенному сроку, ус­тановить предельные объемы крестьянских повинностей в отноше­нии землевладельцев, создать запасы хлеба на случай неурожаев и организовать в Москве рабочие места “для пропитания” разо­рившихся крестьян. Маслов едва ли не дословно повторял слова указа Екатерины I о взаимозависимости судеб крестьянства, ар­мии и государства: “благополучение и безопасность государства состоит в сухопутных и морских войсках, который не токмо ком­плектуются людьми из тех же крестьян, но и жалованьем и воин­ским припасом содержатся на собираемыя с них деньги, и тако крестьяне и войска за один корпус человеческий почитать надле­жит, ибо, когда в состоянии будут крестьяне, то в состоянии бу- дут и войска

Проект Маслова был передан на рассмотрение Кабинета, но предварительно, по меткому замечанию В.Н. Бондаренко, “тща­тельно профильтрован”, в результате чего его обсуждение свелось к принятию единовременных мер, в то время как о введении нор­мирования крестьянских повинностей в бумагах Кабинета нет ни слова²⁵². И это неудивительно, ведь речь шла о правах дворянст­ва на распоряжение “крещенной собственностью”, т. е. о его со­словных привилегиях. Русское законодательство традиционно не разграничивало обязанностей крестьянина по отношению к казне и к помещику, что, как показал С.Б. Веселовский, было пробле­мой уже в XVI в. Если “в древнейшее время, — писал он, — по­датные обязанности крестьян определялись стариной (т. е. обыча­ем. —А.К.)и договором”, то с течением времени, по мере закре­пощения крестьянства, и государство, и помещики, каждый в сво­их интересах, разрушали такую систему отношений²⁵⁵. Однако ра­нее, когда потребности и государства, и дворянства были относи­тельно умеренны, их интересы как-то удавалось примирять, но к 1730-м годам в силу особенностей процессов, инициированных пе­тровскими реформами, противоречия между ними достигли нео­бычной остроты. Это была по сути одна из сфер противостояния дворянства и государства и от победы той или другой стороны в значительной мере зависел характер социального развития страны в будущем. Любая попытка законодательно определить размер крестьянских повинностей по отношению к помещику (что и бы­ло впоследствии предпринято Павлом I) означала по существу ог­раничение владельческих прав последнего. Между тем сила уже определенно была на стороне дворянства. В результате проблема постоянных и все возрастающих недоимок (в начале 1740-х годов общая сумма составляла уже более 5 млн. рублей²⁵⁴) оставалась одной из наиболее острых на протяжении всего аннинского цар­ствования и так и не была решена, несмотря на целый ряд мер и организационного характера, и направленных на ужесточение са­мого сбора налогов. И правы, видимо, были составители указа 1739 г., утверждавшие, что “не от податей государственных, но от непрестанных работ помещиковых крестьяне разоряются”. С этой точки зрения вряд ли справедливы упреки многих авторов, обви­няющих правительство Анны в разорительной политике по отно­шению к крестьянству. Речь здесь, скорее, следует вести о том, каковы вообще были уже тогда возможности царской власти в России и где пролегали ее границы.

9 декабря 1730 г. Сенат подал на рассмотрение императрицы очередной доклад, смысл которого сводился к выполнению одно­го из основных требований дворянства, выдвигавшихся при вступ­лении Анны на престол, — отмены указа о единонаследии. В до­кладе перечислялись многочисленные последствия указа 1714 г.: нарушение древних традиций наследования, тяжелое положение младших сыновей, разорение имений, наследуемых старшими сы­новьями, когда движимое имущество из них отдается младшим, необходимость продавать поместья, для того чтобы дать приданое дочерям, и т. д.255 На доклад была наложена высочайшая резо­люция “апробуется”, и 17 марта 1731 г. последовал именной указ, в котором почти дословно повторялись аргументы сенаторов²⁵⁶.

Указ предписывал отныне все поместья и вотчины именовать единым термином “недвижимое имение-вотчина”, что по сущест­ву означало окончательную ликвидацию понятия поместья как ус­ловного держания за службу. Таким образом, как ни парадоксаль­но, с одной стороны, доводилось до конца начатое петровским указом 1714 г. законодательное слияние различных форм земель­ной собственности, а с другой, наоборот, помещики получали больше прав в распоряжении своими владениями, хотя государст­во по-прежнему сохраняло за собой право их конфискации в слу­чае нарушения владельцем законов и, в том числе, как мы виде­ли, при неуплате налогов. Одновременно указом было повелено имения, разделенные в соответствии с указом 1714 г., если на этот раздел не поступило жалоб, оставлять, как есть. Если же жало­бы поступили, пересматривать уже принятые решения.

“Для массы землевладельцев, — считал Соловьев, — майорат, разумеется, был страшно тяжек в государстве земледельческом, с слабым промышленным и торговым развитием, с ничтожным по­тому количеством денег... понятно, что землевладельцу неоткуда было добывать денег для надела младших сыновей и дочерей, он мог жить только день за день доходами с земли, получая их пре­имущественно натурою”, да к тому же “при редкости денег же­лавшим продавать деревни трудно было найти покупщиков и де­ревни должны были продаваться за низкую цену”²⁵⁷. Соловьев, конечно, прав, но проблема регулирования порядка наследования земли была опять же проблемой противоборства дворянства и го­

сударства, и, значит, решение ее в пользу дворянства означало укн репление этого сословия за счет государства и других сословий^ прежде всего крестьянства.

Спустя несколько месяцев было удовлетворено еще одно важ­ное пожелание дворянства: 27 июня было принято решение об уч­реждении Кадетского корпуса (соответствующий указ был подпи­сан 29 июля²^) для дворянских детей. Окончившие корпус вы­пускались из него в армию с офицерским чином, а в гражданскую службу — с классным чином. Так было отменено, как дружно от­мечают историки, одно из важнейших установлений Петра Вели­кого относительно дворянства, требовавшее начинать службу в гвардии с солдатских чинов. И все же говорить в данном случае о контрреформе не приходится, ибо был соблюден другой, не ме­нее существенный принцип Петра — обязательность образования. Ведь и великий преобразователь не требовал от дворян, получив­ших по его указу образование за границей, поступать затем в сол­даты. Теперь же в России создавалось собственное полноценное учебное заведение с широким кругом преподаваемых в нем разно­образных дисциплин, причем предполагалась тесная связь корпу­са с Академией наук. Важно подчеркнуть, что Кадетский корпус был сугубо светским, европеизированным учебным заведением.

В ноябре был утвержден устав корпуса, в который предпола­галось набрать 200 кадетов, из них 150 русских и 50 остзейцев. Таким образом, прибалтийское дворянство опять выделялось как особая группа подданных (каковой она, собственно, и была), и показательно, что вообще правительство считало необходимым ус­тановить процентные нормы национального представительства учащихся, а, следовательно, по существу и будущего офицерского корпуса русской армии. Однако показательно и соотношение рус­ских и остзейцев — три к одному. О взгляде правительства на на­циональную проблему свидетельствует и такая запись в уставе Ка­детского корпуса: “В одном покое могут жить по 6 и по 7 чело­век кадетов, и у всех позволяется быть двум служителем, ежели их на своем коште содержать желают; и можно определить к рос­сийским чужестранных, а к эстляндским и лифляндским россий­ских служителей, дабы тем способом всякой наилучше другим языком обучаться и к оным привыкать мог“²⁵⁹. Показательно при этом, что спустя несколько лет был издан указ, запрещавший при­ем в кадетский корпус детей иностранцев, не состоявших в рос­сийской службе²⁶⁰. Следует признать, что подобная политика объективно отражала особенности многонациональной империи.

Впоследствии правительство постоянно держало дела Кадетского корпуса в поле зрения²⁶¹, а когда в 1737 г. выяснилось, что каде­ты в ущерб наукам слишком много времени тратят на военные эк- зерциции, последовало распоряжение посвящать этим занятиям не более одного дня в неделю, дабы не отвлекать учащихся от осво­ения более важных наук²⁶². В том же году были установлены пра­вила публичных экзаменов для кадетов, которые должны были проводиться дважды в год²⁶⁵.

Помимо Кадетского корпуса правительство Анны обращало внимание и на другие учебные заведения. Так, в июне же 1731 г. были восстановлены ликвидированные при Екатерине I цифирные школы в ведении Адмиралтейской коллегии, а в августе опреде­лено количество учащихся в Навигацкой школе (100 в Москве и 150 в Петербурге)²⁶⁴. В сентябре 1732 г. был издан указ о со­здании школ для солдатских детей при пехотных гарнизонах²⁶⁵, а в феврале 1735 г. — указ об учреждении четырех школ для не- крещенных и новокрещенных вотяков, мордвы, чувашей и других народов, населявших Казанскую губернию²⁶⁶.

Дворянство не было единственной социальной группой, о кото­рой заботилось аннинское правительство. В том же июне 1731 г., когда был основан Кадетский корпус, был издан указ, регламен­тировавший повинности купцов относительно службы по выборам и в целом направленный на их облегчение²⁶². В частности, указ предписывал не определять купцов в служащие коллегий и канце­лярий, освобождать от службы фабрикантов и заводчиков, дейст­вительно занятых производством, а также “одиноких” купцов, не имеющих работников, могущих их заменить в лавках, “от кото­рых, ежели отлучены будут, то могут себе повреждения принять”. Тем же указом сбор кабацких и таможенных денег был возложен на ратуши.

Вполне очевидно, что эти меры должны были не только снять напряжение в одном из слоев русского общества, но и способст­вовать развитию торговли и предпринимательства. С той же це­лью в июле 1731 г. по доношению Комиссии о коммерции был принят указ о разрешении всякого звания иноземцам свободной торговли на территории России при условии уплаты ими положен­ных пошлин²⁶^. А спустя еще несколько дней, наконец, появился и новый таможенный тариф. По нему пошлины на ввозимые в Россию товары, имевшие аналоги русского производства, были снижены в целом с примерно 75 до 20%, а пошлины на вывози­мые товары почти полностью отменены. В последующие годы Ка­

бинет не раз рассматривал вопросы открытия новых портов и кон­сульств в зарубежных странах, был подписан ряд важных торго­вых договоров, продолжая тем самым политику Петра²⁶⁹. Все это в совокупности с мерами, предпринятыми ранее, дало в аннинское время положительный эффект. Так, по данным Н.Н. Репина, вы­воз из России железа в 1730-е годы вырос в 5 раз, а хлеба (че­рез открытый верховниками Архангельск) — в 22 раза. Значи­тельно вырос и экспорт некоторых других продуктов питания. Увеличился и ввоз в Россию иностранных товаров²²⁶. Однако правительство по-прежнему зорко следило за тем, чтобы за гра­ницу не вывозились некоторые виды сырья. Так, например, в 1736 г. со ссылкой на петровское законодательство был запрещен вывоз сырых кож²⁷¹. На протяжении последующих лет законода­тели не раз вновь возвращались к этому вопросу. Вывоз сырых кож был разрешен из Риги, Ревеля и Аренсбурга, но ввоз туда таких кож из России не разрешался²⁷².

Аналогичной была политика правительства и в отношении раз­вития промышленности, что ярко выразилось в указе от 7 сентяб­ря 1731 г. о привилегиях братьям Затрапезным, собиравшимся со­здать в Москве суконную мануфактуру (с ними теперь связыва­лась надежда обеспечить русскую армию собственным сукном, о чем мечтал еще Петр 1)²⁷^. Это была политика всяческого поощ­рения предпринимательства, выражавшаяся, в частности, в выдаче промышленникам денежных пособий и субсидий, что, в условиях постоянного дефицита денежных средств, было совсем не просто. Так, в ноябре 1732 г. был издан специальный указ о размножении суконных фабрик, разрешавший заводить их всем, кроме крестьян, и обещавший выдачу новым фабрикантам ссуд и привилегий; указ был вновь повторен в марте 1734 г.²⁷⁴В выданной в сентябре 1736 г. привилегии купцу Еремееву с товарищами говорилось: “Наше все- милостивейшее намерение соизволение есть не токмо заведенный при жизни его, Дяди Нашего Е.И.В. мануфактуры и фабрики в лучшее состояние приводить и оным всякое надлежащее вспомо­жение чинить, но також де и вновь художества, мануфактуры и фа­брики ввесть и распространить”²⁷^. В 1733 г. была создана комис­сия для изучения вопроса о целесообразности передачи казенных горнорудных заводов в частные руки²⁷⁶. Вопрос, как известно, был решен уже в последние годы царствования Анны, когда начался процесс приватизации горнорудной промышленности, но важно, что такова была линия правительства с самого начала, т. е. еще до появления в России К.А. фон Шемберга.

■щы%. Q промышленной политикой была связана и последовавшая в октябре 1731 г. новая реорганизация органов управления ею. Бы­ло признано, что, поскольку продукция горных заводов и ману­фактур продается через Коммерц-коллегию, существование от­дельных Берг-коллегии, Мануфактур-конторы и Коммерц-колле- гии лишено смысла. Соответствующим указом они были объеди­нены в одно учреждение с тремя экспедициями²⁷⁷. Позднее, в 1736 г., как результат деятельности Шемберга был создан Гене- рал-берг-директориум. В указе о его создании (от 4 сентября 1736 г.) в полном соответствии с духом петровского законодатель­ства говорилось о поощрении поисков новых месторождений по­лезных ископаемых и о разрешении всякому, кто их найдет, заво­дить собственные горнорудные заводы²⁷⁸. В конце мая 1738 г. была создана новая комиссия, решавшая судьбу горнорудной про­мышленности²⁷^, но по существу вопрос, видимо, уже был пред­решен, поскольку спустя всего две недели комиссия представила доклад, направленный на передачу заводов в частные руки, кото­рый и был утвержден 16 июня того же года²⁸⁰. Обращает на се­бя внимание то обстоятельство, что механизму принятия решения по этому действительно важнейшему вопросу экономической по­литики был, таким образом, сознательно придан легитимный ха­рактер. Процесс же приватизации предприятий предполагался как весьма растянутый во времени. Почти через год, в марте 1739 г. появился Берг-регламент, направленный на постепенную привати­зацию всех казенных металлургических заводов и, как следствие, ликвидацию местных органов горнозаводского управления. Впро- , чем, собственно порядок процедуры приватизации был утвержден лишь в августе 1740 г.²⁸^ Процесс приватизации предприятий, как известно, сопровождался серьезными злоупотреблениями, связы- » ваемыми, как правило, с именем Шемберга. Надо, однако, заме-s тить, что само направление было определено правительством Ан-1ны верно, поскольку государство не обладало достаточными сред­ствами для обеспечения роста производства. И это уже в 1740-е годы дало ощутимые результаты, когда Россия обогнала ведущие европейские страны по производству металла. Вместе с тем в кон­кретных социально-политических условиях того времени предпри­ятия по большей части попадали в руки не купцов, а представи­телей крупного дворянства, что также в перспективе не могло дать желаемого результата, поскольку новые владельцы тратили при­быль не на расширение производства, а на удовлетворение собст­венных нужд.

Краткий обзор деятельности правительства Анны в течение первых двух лет ее царствования (до учреждения Кабинета) пока­зывает, что, хотя основные проблемы оставались прежними, новые власти активно взялись за их решение. Если же учесть, что пер­сональный состав правительства изменился мало, то становится яс­но, что определенная инертность, проявившаяся на предшествую­щем этапе, была следствием прежде всего нестабильности полити­ческой ситуации в стране, связанной с правлением Петра II. Те­перь же, когда характер власти стал более определенным и предсказуемым, можно было решиться и на более радикальные меры. “Все это были, — писал Строев, — не широкие реформы, но вызванные насущными потребностями государства мероприя­тия”²⁸². К замечанию историка можно добавить, что именно в эти два неполных года происходило, собственно, формирование основных направлений внутренней политики правительства Ан­ны Ивановны, определялись ее приоритеты, способы решения важнейших проблем. В последующие годы политика менялась мало, поскольку и созданным в октябре—ноябре 1731 г. Кабине­том министров¹руководил в основном тот же человек, который вырабатывал основные решения в предшествующее время, — А.И. Остерман.

Причины появления на политической сцене нового органа вла­сти в основных чертах были теми же, что и его предшественника, Верховного тайного совета. Кабинет был необходим прежде все­го для придания всему процессу управления большей оперативно­сти. Как и ранее, даже реформированный Сенат был слишком громоздким органом, чья сфера компетенции была настолько ши­рока, что документооборот, а следовательно, и процесс принятия решений в нем был неизбежно крайне замедлен. Не случайно уже в первых касающихся Кабинета указах его создание связывается с необходимостью “безволокитного” решения дел. Вторая причи­на создания Кабинета в том, что императрице требовалось облег­чить саму процедуру принятия решений. Не отстраняясь от этого процесса вовсе и, по-видимому, подписывая указы отнюдь не без­думно и механически, Анна тем не менее нуждалась в узком кру­ге доверенных лиц, непосредственно готовивших для нее докумен­ты и пользовавшихся ее полным доверием. Показательно, что и тогда, и позже власть сознавала необходимость институализации

этого круга лиц, придания ему определенного официального ста­туса. Однако, в отличие от истории создания Верховного тайного совета, в данном случае власть не считала возможным четко за­конодательно определить компетенцию вновь создаваемого учреж­дения. Предшествующая система управления уже была официаль­но осуждена, и, значит, воспроизводить ее было невозможно. По­мимо всего прочего, законодательно оформить круг полномочий и обязанностей Кабинета значило косвенно определить компетен­цию самого монарха, т. е. по существу ограничить ее, совершить то, что как раз и пытались сделать верховники. Наконец, Анна и ее окружение вовсе не собирались отказываться от декларирован­ного в самом начале нового царствования возвращения Сенату его статуса, определенного Петром Великим.

В силу всех этих причин Кабинет, как справедливо отмечал вслед за А.Н. Филипповым В.Н. Бондаренко, “возник первона­чально в виде особого и неофициального секретариата Императ­рицы” и в первые годы своего существования “признавал за Се­натом активную роль верховного правления по всем делам, в том числе внутренним и финансовым, а за собой оставлял только кон­троль¹и общее руководительство ”²⁸^. Однако изначальная нео­пределенность сферы компетенции Кабинета и одновременно его высокий статус в иерархической системе управления предопреде­лили распространение его власти на разные области управления, вмешательство во все вопросы, непосредственное подчинение ему различных учреждений, посылку указов на места, минуя Сенат², а затем и предоставление ему права издавать указы от имени им­ператрицы. В результате, естественно, возникала путаница в де­лах и элементы неразберихи в управлении государством. Причем сенаторы с готовностью перекладывали на Кабинет ответствен­ность за любые, даже самые незначительные вопросы и послед­ний (в особенности с 1738 г.) не раз вынужден был возвращать в Сенат дела, которые кабинет-министры находили для себя слишком мелкими³.

Обзор законодательной деятельности Кабинета, на первый взгляд, оставляет чувство недоумения, поскольку интенсивность появления действительно значимых актов в 1732—1740 гг. в це­лом была ниже, чем даже в предшествующие два года. Дело в том, что основы политики были заложены ранее и теперь, по мне­нию правительства, следовало продолжать и развивать начатое, не производя радикальных изменений, но дожидаясь результатов уже сделанного. Это, однако, не означает, что правительство вовсе от­казалось от нововведений. Следует также принять во внимание, что в последующие годы львиная доля внимания кабинет-минист­ров была уделена решению военных вопросов.

* "к*

Еще до конца 1731 г. появилось по крайней мере несколько законодательных актов, заслуживающих упоминания. Так, в дека­бре 1731 г. состоялась новая присяга еще не названному по име­ни наследнику императрицы — своего рода мера предосторожно­сти, направленная на укрепление власти²®"*. Ранее, в октябре из ведения Военной коллегии были изъяты комиссариатские и про­виантские дела и образован Генеральный кригс-комиссариат, ко­торому 12 декабря была дана специальная инструкция. На новый орган возлагались обязанности сбора подушной подати начиная с 1732 г. Он же должен был обеспечивать снабжение армии продо­вольствием, фуражом, оружием и обмундированием²®^. Но опыт оказался неудачным, и уже в 1736 г. Генеральный кригс-комисса­риат был вновь слит с Военной коллегией²®⁶.

В 1732 г., начавшемся указами о флоте, не оставались вне по­ля зрения правительства и сухопутные войска. Так, уже в февра­ле был принят указ о порядке отпусков гвардейских офицеров²®⁷. В июле Сенат подал в Кабинет доклад, в котором предлагал, что вместо Герольдии будет сам производить смотры новиков. Каби­нет-министры не согласились и предпочли взять эту функцию на себя, хотя было очевидно, что в реальности это невозможно²®®. Ранее Кабинету была подчинена Медицинская канцелярия (своего рода экстраординарная мера, вызванная эпизоотией), а затем счет­ная, провиантская и кригс-комиссариатская комиссии, в 1734 г. — Главная полицмейстерская канцелярия²®⁹.

В июле 1732 г. правительство сочло необходимым вновь по­вторить положение Плаката 1724 г., запрещавшее помещикам пе­реводить крестьян из одного уезда в другой без разрешения Ка­мер-коллегии, о чем снова вспомнили год спустя, что свидетель­ствует о твердости правительства в данном вопросе и о нежела­нии идти на уступки дворянству, причем в указе 1733 г. прямо указывалась и причина такой настойчивости: “Дабы от такого бе- зуказного перевода в платеже подушных денег и рекрут и прочих указных сборов не было помешательства и доимок и Е.И.В. ар­мии в даче жалованья не было нужды”. Об этой норме опять вспомнили в августе 1740 г., когда в резолюции на доклад Сена­та в связи с вопросом о дозволении отдавать проданных без зем­ли крестьян “на выкуп” императрица велела “справиться с преж­ними указами” и представить ей мнения сенаторов вместе с про­ектом нового уложения²⁹⁹.

Важное место в законодательстве начиная с 1732 г. занимает тема развития коннозаводского дела, ставшая затем постоянной до конца царствования Анны Ивановны²⁹^. Специальный указ был принят и о производстве поташа, составлявшем важную отрасль российской торговли²⁹².

С 1733 г. в российском законодательстве появляются акты с формулой “по указу Ее императорского величества” и за подпи­сью кабинет-министров, что знаменует дальнейшее повышение значения Кабинета. В январе этого года в связи с делом князей Мещерских, уличенных в злостном ростовщичестве, учрежден 8-процентный кредит из Монетной конторы, и, таким образом, было положено начало банковскому делу в России²⁹⁵. Продолжа­ется регулирование и других хозяйственных сфер. Так, появляют­ся многочисленные указы о порядке продажи соли оптом и в роз­ницу, об организации почтовой связи, строительстве дорог и мос­тов²⁹⁴. В апреле делается еще один важный шаг в организации контроля на местах: создается полиция в 23 губернских и провин­циальных городах²⁹⁵. Тогда же Кабинет предписывает Сенату представлять в него (что приравнивалось к представлению импе­ратрице) всех вновь назначаемых воевод, что, впрочем, уже через год было отменено, поскольку кабинет-министры явно почувство­вали, что, с одной стороны, вторглись в чужую компетенцию, а с другой — переоценили собственные возможности²⁹⁹. Спустя еще несколько лет, в 1737 г. право назначать воевод и их заместите­лей (воеводских товарищей) и вовсе было отдано губернато­рам²⁹⁷.

Вновь в 1733 г. подверглись реорганизации учреждения, свя­занные с финансами и сбором недоимок: была издана инструкция Ревизион-коллегии, при которой учреждались доимочная и счет-

ная конторы. Учреждался и Доимочный приказ, позднее присое­диненный к Канцелярии конфискации²⁹⁸.

1734 год начался важным событием, связанным с местным уп­равлением, а также с организацией власти в Российском государ­стве как империи в целом. С.М. Соловьев отмечал, что уже в 1730—1731 гг. в правительстве были заметны настроения, свиде­тельствовавшие о намерении ограничить автономию Украины и Прибалтийских губерний. Так, в письме к князю А.И. Шахов­скому, назначенному министром при украинском гетмане, импера­трица заявляла, что ликвидация Петром I гетманства была с ра­достью воспринята всем народом Украины, за исключением стар­шины, действовавшей из своекорыстных интересов. Остерман же предлагал Сенату запретить проведение в Прибалтике дворянских съездов и сеймов без указов Сената²⁹⁹. Когда же 17 января умер гетман Д. Апостол, то уже через несколько дней Кабинет решил: “Гетману впредь быть не разсуждается, а быть правлению вмес­то чина гетманскаго, во шти персонах состоящему, а именно: из трех великороссийских, из трех малороссийских... а сидеть на пра­вой стороне русским, а на левой — малороссийским и править де­ла по прежним инструкциям и решительным пунктам... тому прав­лению быть под ведением сената в особливой конторе”. Показа­тельно при этом, что постановление было решено “держать сек­ретно, а в указах и в прочих письмах не показывать, что намере­ние имеется гетмана не выбирать”. О характере национальной по­литики Кабинета свидетельствует и следующее его разъяснение: “...От того, что некоторые из малороссийских в том собрании присутствовать станут, никакого предосуждения интересам Е.И.В. не признавается, но паче еще польза, понеже не вся старшина присутствовать станет, но только три персоны; и те три персоны одне никакой власти иметь не будут... Сверх того, ежели с сама- го начала всех малороссийских от правления вовсе и генерально отрешить и одному великороссийскому правление вручить, то б оный малороссийский народ от того в какое сумнение приведен не был и иногда б вящия какия затруднения от того не произош­ли^.

Не оставались вне поля зрения правительства и нравы поддан­ных. Так, в январе 1735 г. со ссылкой на петровский указ 1717 г. был издан запрет на игру в карты и кости на деньги³⁰¹, а в сле­дующем году было запрещено пускать в трактиры и иные питей­ные заведения пажей и камер-пажей, а также воспрещалось раз­решать им играть на бильярде³⁰².

Среди наиболее значимых правительственных распоряжений 1735 г. выделяется уже упомянутый указ, которым было предпи­сано “для нынешней крестьянской скудости из всех деревень, где есть посланные на экзекуцию, до указа вывесть, а впредь, хотя в которыя для высылки с платежом доимочных и настоящих подуш­ных денег послать будет потребно, то тем посланным кормовых, фуражных денег и прочаго отнюдь ничего не требовать и не брать...”303. Примечательно, однако, что основное содержание этого весьма обширного документа было связано с новым и в сущности безнадежным требованием сбора и уплаты всех недо­имок в три месяца.

В июне 1735 г., как считают историки Кабинета министров, окончился первый период его существования, когда указом импе­ратрицы подписи трех кабинет-министров были приравнены к ее собственной. А.Н. Филиппов полагал, что таким образом Каби­нет получил новые полномочия³⁰⁴, и, по-видимому, именно так это и было воспринято современниками, однако заметим, что сами полномочия по-прежнему оставались неопределенными, а кабинет- министры, как и раньше, должны были докладывать важнейшие дела императрице.

1736 год начался указом, имевшим важнейшее значение с точ­ки зрения как развития социальных отношений, так и развития промышленности. Им регламентировались права фабрикантов на владение крепостными. С одной стороны, указ повторял норму Плаката 1724 г., обязывавшую владельцев заводов выплатить по­мещикам за их бывших крестьян, ставших мастерами, по 50 руб­лей. С другой — все рабочие, которые, работая на заводе, обучи­лись какому-нибудь мастерству, “а не в простых работах обрета­лись”, объявлялись собственность заводчиков (“тем быть вечно при фабриках”). Так по существу окончательно была ликвидиро­вана категория “вольных и гулящих” людей, служивших источни­ком вольнонаемного труда на мануфактурах. Отныне, объявлял указ, “в те работы принимать им вольных с пашпортами(кур­сив мой. —А.К.)и записьми так, как обыкновенно чинится”. Од­новременно указ подтверждал право заводчиков покупать кресть­ян “токмо без земель же и не полными деревнями”³⁰⁵. Можно со­гласиться с Е.В. Анисимовым, что этот указ продолжил социаль­ную политику Петра в плане ограничения возможностей развития промышленности за счет вольнонаемного труда³⁰*\ Расширилась и сфера крепостничества как системы отношений, охватившей еще одну группу населения. Но вместе с тем нельзя не заметить, что по своему содержанию указ противоречил чаяниям дворянства по­лучить монопольное право на владение крепостными.

Осенью 1736 г. были приняты новые меры по экономии де­нежных средств. Сперва было решено всем служащим правитель­ственных учреждений, кроме чиновников Кабинета, Академии на­ук и иностранцев, половину жалованья выдавать “сибирскими то­варами”, а позднее со ссылкой на петровское законодательство 1723-1724 гг. было установлено, что чиновники, служащие в Москве, должны получать жалованье вполовину меньше своих пе­тербургских коллег^⁰⁷.

В самом конце 1736 г. были предприняты еще две важнейшие меры социального характера. Правительство вспомнило о сущест­вовавшей в XVII в. практике наделения служилых людей по при­бору поместной землей в пограничных районах страны, где они без дополнительного жалованья охраняли государственные рубе­жи. В связи с этим появился указ, по которому отставные унтер- офицеры, не имевшие иной недвижимой собственности, наделя­лись земельными участками размером от 20 до 30 четвертей на пустых, т. е. не заселенных крестьянами землях. По всей видимо­сти, данная мера в новом историческом контексте была направле­на не столько на охрану границ, сколько на социальное обустрой­ство “без определения шатающихся”, глядя на которых еще не вышедшие в отставку “не так ревностно службу отправляют, а многие и бегают, на разбоях и в воровствах являются”. Сущест­венное значение, однако, имело то, что указ регламентировал ха­рактер новой по сути формы землевладения. Она объявлялась на­следственной, но ее запрещалось продавать и отдавать в прида­ное дочерям. После отца земля переходила к старшему сыну, ко­торый обязывался кормить своих младших братьев. Когда же они “поспеют на службу, тем отводить особые участки”¹. В случае от­сутствия у владельца сыновей земля наследовалась его вдовой и дочерьми, которым, впрочем, предписывалось выходить замуж только за солдатских детей. Указ предусматривал строительство во вновь создаваемых поселениях школ и церквей^.

Вторая важнейшая мера конца 1736 г. касалась дворянства. В последний день года был издан высочайший манифест (чем подчер­кивалось значение этого акта), установивший срок службы в 25 лет,

“понеже, какое время быть в воинской службе, по сие время опре­деление было не учинено, а оставляются весьма старые и дряхлые, которые, приехав в свои домы, экономию домашнюю как надлежит смотреть уже не в состоянии находятся”³⁰^ Подобная формулиров­ка указа, на первый взгляд, свидетельствует, с одной стороны, о стремлении правительства восполнить лакуну в законодательстве, а с другой — о проявлении им заботы о поддержании помещичьих хозяйств. В исторической литературе манифест традиционно трак­туется с точки зрения удовлетворения требований дворянства, вы­сказанных еще в 1730 г. Соловьев считал, что он составил “эпоху в истории русского дворянства в первой половине XVIII века”, а Анисимов замечает, что это постановление “было подлинной рево­люцией в системе прежней, дедовской службы дворян”³¹⁰. Замеча­ние, конечно, справедливо, однако неверным было бы полагать, что приведенная выше аргументация самого законодателя была лишь прикрытием для откровенного заигрывания с дворянством. Стоит вспомнить, что состояние помещичьих хозяйств действительно должно было волновать правительство, поскольку было тесно свя­зано с проблемой сбора налогов. Не маловажной была и, по-види- мому, ощущавшаяся необходимость правового регулирования такой важной сферы жизни страны, как государственная служба. Не слу­чайно поэтому сразу же вслед за манифестом появилась целая се­рия связанных с ним законодательных актов. Важно, что манифест устанавливал не только срок службы, но и ее возрастные рамки. Было определено, что дворянин должен поступать на службу в 20 лет, предварительно получив необходимое образование. Таким об­разом, основополагающие петровские принципы организации служ­бы оставались неизменными.

В развитие идей манифеста 31 декабря 1736 г. уже 9 февраля следующего года был издан указ о порядке свидетельствования не­дорослей. На протяжении 13 лет (с семи до двадцатилетнего воз­раста), отведенных на получение образования, они должны были трижды являться на дворянские смотры в Герольдмейстерскую кон­тору в Петербурге или к местным губернаторам, которые, в свою очередь, обязывались отправлять соответствующие сведения в Ге­рольдию. Главная цель смотров, помимо чисто учетной, состояла в проверке получения молодыми дворянами образования. Причем, главным смотром являлся последний, в 16 лет, когда проверяющим надлежало получить от родственников недоросля гарантии, что ему будут даны необходимые знания. В противном случае надлежало позаботиться об определении юношей в государственные учебные заведения. Показательно, что возможность получения удовлетвори­тельного домашнего образования прямо связывалась с достатком семьи: отпускать домой предписывалось тех 16-летних, за кем бы­ло не менее 100 дуцр¹¹. Спустя еще 10 дней было указано, что ес­ли среди 20-летних, явившихся на действительную службу, окажут­ся ничему не обученные, то определять их вматросы^. В марте 1737 г. императрица утвердила доклад Кабинета о правилах опре­деления недорослей к приказным делам. В данном случае действо­вал тот же имущественный ценз: чиновниками при Сенате могли стать имевшие не менее 100 душ, а в коллегиях и канцеляриях — не менее 25. По сути это было, конечно, проявлением вполне оп­ределенной политики по формированию высшей бюрократии и по­литической элиты страны. Впрочем, стоит прислушаться и к аргу­ментации самого соответствующего указа: “Чтоб они могли не ток­мо определенным, но и своим собственным иждивением себя чест­но, чисто и неубого содержать”. Иными словами, правительство как бы признавалось, что ни в начале гражданской службы, ни позже рассчитывать на достаточное жалованье, соответствующее опреде­ленному социальному статусу, дворянину не следует. Вместе с тем тот же указ касался еще одного по-прежнему болезненного для дво­рян вопроса: унижения их сословного достоинства канцелярской службой. Решался этот вопрос весьма своеобразно. Хотя недорос­лей надлежало определять на службу копиистами, но “слыть им дворянами; которые будут в Сенате, тем сенатской канцелярии, а в коллегиях и канцеляриях — дворянами той же коллегии и канцеля­рии, чем наиболыне могут другим охоты придать и излишнее наре­кание и уничтожение приказных людей от себяотвесть”^. Иначе говоря, указом создавалась новая категория дворянства, в реально­сти, однако, так и не появившаяся. Дворяне по-прежнему не жела­ли идти в канцелярские служители, хотя позднее правительство оп­ределило, что в копиистах им надлежит служить лишь год, после чего достойных следовало повышать в должности так, чтобы к до­стижению 20-летнего возраста они имели секретарский чин^⁴.

Впрочем, так следовало поступать не со всеми: нерадивых и неспособных надлежало отправлять в матросы. Так же предписы­валось поступать и с ничему не выучившимися воспитанниками ар­тиллерийских и инженерных школ — “в матросы без всякого про- извождения”^⁵*. Впрочем, принуждать дворян к статской службе

^Служба в матросах в глазах дворян была, по-видимому, наиболее унизительной, поскольку нежелание служить во флоте в низших чинах обнаруживается уже в дворян­ских проектах 1730 г.

правительство не решалось, о чем было ясно заявлено в соответ­ствующем указе от 24 марта 1740 г.^6

Определенные проблемы возникли и с механизмом выхода дворян в отставку в соответствии с Манифестом 1736 г., который реально начал претворяться в жизнь лишь после заключения Бел­градского мира с турками. Уже скоро обнаружилось, что испол­нение высочайшей милости чревато серьезными злоупотребления­ми. Правительство было вынуждено разъяснить, что начало служ­бы следует считать только с 20 лет, не засчитывая в срок служ­бы учебу в Кадетском корпусе и иных учебных заведениях, а са­ма отставка должна оформляться через Сенат^⁷.

В 1736—1739 гг. правительство Анны Ивановны предприни­мает ряд энергичных мер по упорядочению деятельности аппара­та управления. Так, в мае 1736 г. следует указ о ежемесячной присылке в Сенат реестров нерешенных дел. В ноябре того же го­да в новом указе констатируется, что за прошедшие пять месяцеЕ ни один такой реестр не прислан, и выдвигается требование о не­медленном и окончательном решении всех дел прошлых лет^8 Главную причину волокиты правительство усматривало в неради­вости чиновников и систематическом нарушении ими дисциплины В октябре того же года последовал указ “О взыскании с членов коллегий, канцелярий и контор за выход из присутствия ранее узаконенного для заседания времени по указу 1722 года”. В ука­зе говорилось: “Не только по указам Сенатской конторы приез­да и выезды указные от членов не были, и служители тех колле­гий того не исполняли, но и по Регламенту многие не съезжались и указных часов не высиживали... не только в слушании и реше­нии дел волокиты чинили, но и по слушании некоторые одними приговорами и закрепою волочили до дву лет”. Указ предписы­вал: “Сидеть всем неисправным в своих местах безвыходно столь­ко пропущеннаго времени, сколько по прежде положенным из Се- натскои конторы указам время и часов не досидели

5 марта 1737 г. появились сразу два указа — о порядке веде­ния сенатских журналов и времени съезда сенаторов на свои за­седания^²⁰. В мае последовал указ о порядке доклада и слушания дел в Сенате^, а в августе — о порядке приема прошений, при­чем сенаторам предписывалось не принимать их самим, минуя обер-секретарей. Тогда же чиновникам других центральных уч­реждений было велено не покидать своих рабочих мест до того, как разъедутся сенаторы^²². Между тем правительство не мог не волновать и качественный состав чиновников. В октябре 1737 г.

появился указ о проведении смотра всех служащих центральных уч­реждений. “Ее императорскому величеству известно учинилось, — говорилось в указе, — что в Сенате, в Синоде и коллегиях, и кан­целяриях, и конторах секретарей и канцелярских служителей до­стойных, кто смысл и рассуждение имеют, и по званиям чинов своих врученныя им дела исправлять могут, весьма мало, а про­чие, хотя ничего не разумеют... дел ничего не делают для того, что недостаток ума их до того не допущает”⁵²⁵. Как легко пред­положить, в силу острой нехватки квалифицированных кадров ре­шить проблему просто путем отсева негодных чиновников было невозможно и спустя два года И.П. Шафиров в поданном импе­ратрице “Представлении о способах к увеличению государствен­ных доходов” так характеризовал своего начальника по Камер- коллегии: “Вице-президент почти говорить не умеет. И хотя б он и верной и доброй человек, но как не знает человек дела, то та­кать принужден, дабы спором дела в стыд не войти”⁵²"*.

Правительство, однако, не отчаивалось. В мае 1738 г. после­довал указ о присылке в Сенат из центральных учреждений еже­месячных ведомостей об исполненных и неисполненных сенатских указах с объяснением причин в случае их неисполнения⁵²⁵. В ию­не была сделана попытка навести порядок в судопроизводстве, за­претив судьям во время слушания дел отвлекаться на посторонние предметы и слушать несколько дел одновременно⁵²⁰. В 1739 и 1740 гг. не раз вновь повторялись указы о времени съезда и вы­езда сенаторов и членов коллегий, обязательном дежурстве во всех учреждениях секретарей и о неисполнении решений Сената, если протокол подписан не всеми сенаторами⁵²⁷. В 1738 и 1739 гг. под­данным дважды напоминали о норме Соборного уложения, пред­писывавшей не подавать прошения на высочайшее имя, минуя ус­тановленные инстанции⁵²⁰. Происходило и дальнейшее совершен­ствование работы самого Кабинета: в сентябре 1739 г. было ве­лено расписать его дела по экспедициям, “дабы впредь конфузии происходить не могли”⁵²^.

Еще одним вопросом, ставшим в последние годы царствова­ния Анны Ивановны постоянной темой законодательства, было благоустройство Москвы и Петербурга. Уже в сентябре 1736 г. появляется сперва указ о расширении улиц в Москве, создании там колодцев и о правилах строительства, предусматривающих ме­ры пожарной безопасности. Вскоре появляется аналогичный указ и по Петербургу⁵⁵⁰. В июле 1737 г. учреждается Комиссия о строении в Санкт-Петербурге, которая развертывает весьма об­

ширную деятельность и в течение последующих лет постоянно представляет на утверждение государыни свои многочисленные планы³³¹.