Глава 4

1741—1762 гг.: ОТ КОРРЕКТИРОВКИ КУРСА К НОВЫМ РЕФОРМАМ

ИСТОРИОГРАФИЯ

ВНУТРЕННЕЙ ПОЛИТИКИ РОССИИ

ПРИ ЕЛИЗАВЕТЕ ПЕТРОВНЕ И ПЕТРЕ III

Историографическая ситуация с изучением внутренней политики России в двадцатилетнее царствование Елизаветы Пет­ровны в целом близка к положению с изучением предшествующе­го периода. В первой половине XIX в. появилось лишь несколь­ко небольших работ, посвященных событиям 1740—1741 гг. и на­чальным годам правления Елизаветы¹. Начало научного изучения истории этого времени связано с именем С.В. Ешевского, кото­рый в своей незавершенной работе “Очерк царствования Елиза­веты Петровны” впервые попытался дать целостный обзор собы­тий 1741—1761 гг., довольно подробно останавливаясь на харак­теристике важнейших деятелей, экономической и социальной по­литике правительства, политике в отношении национальных окра­ин. Основным источником соответствующих разделов работы Ешевского (а в ней имеется также раздел, посвященный внешней политике) послужили законодательные акты, и из огромного мас­сива документов историку удалось выделить наиболее значимые из них, отметив, тем самым, важнейшие вехи внутренней политики рассматриваемого периода. Именно это составляет, пожалуй, основ­ную историографическую ценность данного труда. Оценка Ешев- ским внутренней политики елизаветинского времени была, впрочем, весьма критичной. “Царствование Елизаветы Петровны, — считал он, — не принадлежит к числу тех, которые оставляют по себе долгую память во внутреннем строе государства. Двадцать лет ее правления не ознаменовались важными изменениями в государст­венных учреждениях, несмотря на то, что эти изменения, по-ви­димому, вызывались необходимостью. Мы напрасно будем ис­кать в правительственных распоряжениях какой-нибудь системы, какого-нибудь общего плана”². Отказывая, таким образом, пра­вительству Елизаветы в последовательности и плановости прово­димой политики, историк связывал необходимость реформы ис­ключительно с преобразованиями в сфере государственного уп­равления.

“Очерк” Ешевского, умершего в 1865 г., был впервые издан в 1870 г., но остался, по-видимому, неизвестен С.М. Соловьеву, чьи четыре тома (т. 21—24) “Истории России с древнейших вре­мен”, посвященные царствованию Елизаветы Петровны, вышли в свет также в первой половине 1870-х годов. Во всяком случае имени Ешевского Соловьев ни разу не упоминает, и поэтому прав М.А. Рахматуллин, утверждающий, что описание правления Ели­заветы историк “начинал, как говорится, на пустом месте”⁵. Вме­сте с тем обращает на себя внимание, что, в отличие от предыду­щих томов, здесь Соловьев опирался не на законодательство, как его предшественник, а, помимо большого числа второстепенных источников, главным образом на журналы и протоколы Сената, сталкиваясь при этом с проблемой обработки очень большого мас­сива информации. Сохраняя погодный, хронологический принцип изложения материала, а также стремясь выпускать ежегодно по тому своего труда, историк был вынужден жертвовать многими важными деталями. Одновременно, как отмечают его критики, “разнообразный и обильный фактический материал не всегда си­стематизирован, критически осмыслен, глубоко проанализирован. Второстепенное, частное нередко переплетается с главным, за­трудняя оценку событий, исторически точное толкование их реаль­ной сути”. Да к тому же Соловьев “отступил от... критического отношения к своим источникам”4.

Общая оценка Соловьевым царствования Елизаветы и ее вну­тренней политики в значительной мере определялась его отноше­нием к предшествующему периоду, как времени “засилья иностран­цев” и “бироновщины”. Соответственно, в перевороте 1741 г. он видел торжество национальной идеи, а в политике Елизаветы — прежде всего возврат к принципам Петра Великого, в результате чего “Россия пришла в себя”⁵. Эта концепция привела историка к своего рода идеализации и самой императрицы, и ее деятельнос­ти. Вместе с тем определенные наблюдения Соловьева, в том чис­ле о некоторых чертах личности дочери Петра, оказывавших вли­яние на характер управления, были вполне справедливы. Так, он отмечал, что “главным достоинством Елисаветы, несмотря на вспыльчивость ее в отдельных случаях жизни, было беспристра-

стное и спокойное отношение к людям, она знала все их столкно­вения, вражды, интриги и не обращала на них никакого внимания, лишь бы это не вредило интересам службы; она одинаково охра­няла людей, полезных для службы, твердо дер? ала равновесие между ними, не давала им губить друг друга”⁶. Пытаясь защи­щать Елизавету от обвинений в медлительности при принятии ре­шений, Соловьев обращал внимание на то, что эти обвинения ис­ходят прежде всего от иностранных дипломатов, чьи свидетельст­ва он считал недостаточно достоверными. Оценивая же результа­ты елизаветинского царствования в целом, он отмечал благопри­ятные явления в экономике, в том числе в связи с отменой внут­ренних таможен и основанием банков, освоение новых террито­рий, а также достижения в духовной сфере, выразившиеся в раз­витии языка и литературы, создании русского театра, журнала, университета. Особо подчеркивал Соловьев значение елизаветин­ского царствования как подготовительного этапа по отношению к царствованию Екатерины II⁷.

Оценки Ешевского и Соловьева нашли отражение и в трудах других дореволюционных историков. Так, А.Д. Градовский, чья работа по истории генерал-прокуратуры вышла в свет еще до по­явления “Очерка” Ешевского, отмечал: “Высшая законодательная власть бездействует; нет теории, творческой деятельности Петра, его систематического объединения разных государственных вопро­сов...”. Однако тут же добавлял уже в духе Соловьева: “Вместе с тем, заметно полное возвращение к началам, внесенным Петром в русские учреждения... Можно проследить дальнейшее развитие начатков, положенных Петром в нашу администрацию”⁸.

С.Ф. Платонов в своих “Лекциях по русской истории” настаивал на том, что в политике Елизаветы различимо вполне определен­ное “направление”, которое “заключалось в стремлении к началам Петра и к национальной политике”. То обстоятельство, что при этом “время Елизаветы... не изменило в старых формах управле­ния ни одной существенной черты и не принесло никакой суще­ственной новизны”, историк объяснял тем, что “у власти не было потребности что-либо переделывать и перестраивать”. Подводя итог сказанному, Платонов заключал, что “систематическим в правительственной деятельности времени Елизаветы было только общее ее направление, по сравнению с предшествующей эпохой более гуманное и строго национальное, причем эта национальность направления заключалась в одном правиле: управлять Русским го­сударством при помощи русских же людей и в духе Петра Вели- 9— 1231 кого”. Как видим, само понятие “направление” в такой интерпре­тации оказывается довольно узким. Между тем рассматривая вну­треннюю политику елизаветинского правительства уже в более конкретном плане, Платонов отмечал, что “ее главный факт — пе­ремены в положении сословий: дворянства и крестьянства”, имея в виду дальнейшее расширение прав дворянства и, напротив, уси­ление крепостничества. Особое значение историк придавал указу 1746 г., которым предписывалось всем, владеющим крепостными без законных оснований, немедленно их продать. Платонов пола­гал, что именно с этого времени дворянство получило монополию на владение крепостными и в целом “из класса, отличительным признаком которого служили государственные повинности, стало превращаться в класс, отличием которого делались особые исклю­чительные права”⁹. В действительности указ от 14 марта 1746 г. такого решающего значения не имел и по сути повторял уже су­ществовавшие к тому времени нормы.

О елизаветинском времени как “начале дворяновластия” гово­рил в своем “Курсе русской истории” и В.О. Ключевский. “Этот факт” он рассматривал как “один из признаков крутого поворота от реформы Петра I после его смерти: дело, направленное на подъем производительности народного труда средствами европей­ской культуры, превратилось в усиленную фискальную эксплуата­цию и полицейское порабощение самого народа”. Впрочем, лишь бегло коснувшись елизаветинского царствования, Ключевский по­лагал (никак, однако, эту точку зрения не аргументируя), что им­ператрица была “наиболее законная из всех преемников и преем­ниц Петра I”, “умная и добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII в.”, причем “с правления царевны Софьи никогда на Руси не жилось так легко, и ни одно царствование до 1762 г. не оставляло по себе такого приятного воспоминания”¹⁹.

Примерно в том же духе писал о елизаветинском царствова­нии и М.М. Богословский, автор соответствующей главы в изве­стном сборнике “Три века”: “Трудно даже указать какое-либо другое царствование, которое было бы столь же счастливым, как царствование Елизаветы Петровны”. Но если Ключевский видел во внутренней политике этого времени радикальное отступление от линии Петра, то Богословский, напротив, полагал, что “Россия продолжала идти в направлении, взятом при Петре, но шла более свободно, а потому, хотя более медленно, но зато более верно”¹¹. Можно предположить, что для самих Ключевского и Богослов­ского разница в позициях была не слишком заметна. Между тем по существу она заключалась в различном понимании собственно того, чем было “направление Петра”.

Наиболее основательным исследованием внутренней политики елизаветинского времени в дореволюционной историографии яви­лась работа А.Е. Преснякова в составе многотомной “Истории Правительствующего Сената за двести лет”. Довольно детально изучив все основные направления деятельности Сената, историк пришел к выводу, что важнейшая для России проблема состояла в несоответствии “материальных и культурных средств быстрому росту потребностей огромного государства”. Постоянный поиск ресурсов, прежде всего финансовых, по мнению Преснякова, при­водил к усилению “активной роли правительственной власти в развитии народного хозяйства”, а “напряженность и искусствен­ность привычных приемов экономической политики” порождала новшества в этой сфере, в результате чего “экономическая поли­тика елизаветинского времени становится более широкой и слож­ной, чем в годы, протекшие с кончины Петра Великого”. В ре­зультате историк делает следующий вывод: «В общей историчес­кой оценке елизаветинского времени выступают положительные черты содержательной и живой эпохи подъема русских нацио­нальных сил. <...> Внутри страны это напряжение государствен­ной силы сопровождалось не одним “изнурением народа”, но и значительными признаками несомненного прогресса в различных сторонах ее жизни». Экономические достижения “свидетельство­вали о всхожести того посева, над которым столь усердно трудил­ся отец Елизаветы”¹².

Дав елизаветинскому царствованию столь положительную оценку в начале своего труда, Пресняков затем фактически отка­зался признать в этих процессах роль самой императрицы, отме­чая у нее “преобладание... интереса и внимания к частным вопро­сам, почти не поднимавшегося до сознания потребности в меро­приятиях общего характера, а тем более, преобразовательного на­правления”. Однако к концу царствования, по его мнению, и у Елизаветы, и у ее окружения, да и в обществе в целом все более растет неудовлетворенность положением дел в сфере государст­венного управления. Политика правительства все более приобре­тает выраженный продворянский характер, поскольку, как считал историк, “в виду слабости правительственных средств” власть бы­ла вынуждена “опереться на силу господствующего сословия”. “Общим итогом елизаетинской эпохи, — заключал Пресняков, — можно признать сознание острой потребности преобразования

всего государственного управления, центрального и областного, причем определенно намечались основные принципы этого преоб­разования: дифференциация функций высших учреждений и де­централизация местного управления”^.

Дореволюционная историография елизаветинского времени не исчерпывается, конечно, названными работами. Помимо них мож­но упомянуть очерк Н.И. Костомарова о Елизавете, работу В.Н. Латкина об Уложенной комиссии 1754—1763 гг.¹⁴и ряд других. Но ничего принципиально нового в осмысление этого пе­риода русской истории они практически не вносили, а монографи­ческие работы обобщающего характера так и не появились, хотя во второй половине XIX и начале XX в. было издано немало ценных и разнообразных документальных публикаций, создавав­ших весьма основательную базу для подобного рода исследований.

Обзор советской историографии времен Елизаветы Петровны необходимо начать с работы Ю.В. Готье по истории местного уп­равления, второй том которой вышел в 1941 г. Исследование Го­тье содержит детальный анализ деятельности различных органов и институтов местного управления рассматриваемого времени, а его четвертая глава специально посвящена многочисленным про­ектам по его реформированию. Так, в ней весьма подробно рас­сматриваются сенатский проект 1744 г., проект Шувалова 1754 г., проект Уложенной комиссии. Автор отмечает, что во всех проек­тах, с одной стороны, явственно различимо стремление к восста­новлению петровской системы, но, с другой, учитываются и про­исшедшие в ней изменения. Так, сенатский проект, отступая от замысла Петра, не помышлял уже о создании независимой судеб­ной власти, а проект Шувалова предусматривал активное участие в областном управлении выборного местного дворянства. Выдви­жение и обсуждение данных проектов на протяжении елизаветин­ского царствования, хотя и не имели конкретных результатов, счи­тал Готье, но создали основу для политики Екатерины II¹⁵.

Ряд ценных исследований по рассматриваемым здесь пробле­мам появились уже в послевоенный период. Прежде всего это статья Н.Л. Рубинштейна о елизаветинской Уложенной комиссии, основанная на источниковедческом изучении ее документов. Авто­ру удалось более точно, чем его предшественнику Латкину, разо­браться в истории составления проекта уложения и соотношении отдельных его редакций. Различия в 1-й и 2-й редакциях проекта историк связывал с борьбой группировок Шуваловых и Воронцо­вых. По его мнению, 1-я редакция, составленная под руководст­вом П.И. Шувалова, носила менее узкосословный характер и бы­ла направлена на создание максимально благоприятных условий для развития экономики на широкой социальной основе. После назначения главой комиссии Р.И. Воронцова, как установил Ру­бинштейн, проект претерпел серьезные изменения и приобрел “резче выраженные феодальные, реакционные черты”. Реализация отдельных положений проекта при Петре III, считал историк, про­ходила под влиянием сторонников Шувалова А.И. Глебова и Д.В. Волкова, что и сказалось на ее характере¹⁸. Статья Рубин­штейна имела большое историографическое значение: выдвинутый им тезис о борьбе Шуваловых и Воронцовых был принят исто­риками следующего поколения и на протяжении ряда десятилетий лежал в основе многих работ о царствовании Елизаветы.

Во второй половине 1950-х — начале 1960-х годов вышли из печати две статьи М.Я. Волкова, посвященные таможенной ре­форме. Уже в первой из них автор проследил историю шувалов­ского проекта отмены внутренних таможен, введя в научный обо­рот некоторые неизвестные его предшественникам документы. При этом, помимо рассмотрения экономического аспекта рефор­мы, Волков сосредоточил свое внимание на ее классовом харак­тере. За осуществление реформы, считал историк, выступали прежде всего дворянство и верхушка посадского населения, в то время как “феодальное государство” “было заинтересовано в со­хранении этих доходов”, а “основная масса посадского населения” отстаивала свое исключительное право на местную торговлю. Од­нако в некотором противоречии со сказанным в заключении к статье Волков утверждал: “Феодально-крепостническое государ­ство пошло на ликвидацию обложения внутренней торговли в уз­коклассовых интересах дворянства... Но в силу объективных ус­ловий реформа получила в значительной мере буржуазный харак-

”17

тер ^и.

Эта формулировка без каких-либо изменений перекочевала и в более позднюю статью того же автора. Вместе с тем важной особенностью второй статьи было то, что само понятие “рефор­мы” Волков рассматривал не как лишь издание указа от 20 дека­бря 1753 г. и все, что было связано с его подготовкой, но как це­лый комплекс правительственных мероприятий, осуществлявших­ся на протяжении ряда лет¹⁸.

В 1960-е годы к проектам П.И. Шувалова обратился и С.О. Шмидт¹⁹. Их изучение привело историка к формированию бо­лее широкой концепции, связанной с оценкой внутренней политики елизаветинского времени как политики просвещенного абсолютиз­ма¹. Шмидт исходит из того, что политика просвещенного абсо­лютизма “характерна для истории стран со сравнительно медлен­ным развитием капиталистических отношений и отличающихся длительностью сохранения дворянством не только политических, но и экономических преимуществ и привилегий”. Само использо­вание понятия “просвещенный абсолютизм”, предполагающее ак­тивную роль монарха в формировании политика, привело истори­ка к выводу, что Елизавета Петровна, как он утверждает, “покро­вительствовала прожектерству в области государственного устрой­ства и начинаниям в области культуры”. Таким образом, измене­ния в культурной сфере рассматриваются не как только результат объективных процессов развития общества, но как часть преобра­зовательной деятельности правительства. При этом, считает Шмидт, «хотя новые преобразования подавались как выполнение “заветов” Петра I, в целом они в большей мере сводились... к ча­стичной реализации шляхетских пожеланий 1730-х гг.». Откро­венно дворянской, по мнению историка, была и “классовая на­правленность” проектов Шувалова, “однако в них уже сказыва­ются изменения в социально-экономической жизни страны, свиде­тельствующие об усилившемся влиянии буржуазии”. Сразу отме­чу, что, на первый взгляд, тезис Шмидта мало чем отличается от вышеприведенного мнения Волкова, однако если последний писал о “буржуазном характере” реформы, то первый пишет о буржуа­зии, что предполагает существование этого сословия (класса?) в России середины XVIII в.^0

Ряд вопросов внутренней политики елизаветинского времени рассмотрел в своих трудах С.М. Троицкий. Так, в книге “Фи­нансовая политика русского абсолютизма в XVIII веке” он кос­нулся изменений в налоговой политике, специально отметив уве­личение доли косвенного налогообложения и, соответственно, сни­жение доли прямого. Причем, помимо изменений, инициирован­ных Шуваловым, историк отметил также повышение оброчного

сбора с государственных крестьян при сохранении и даже умень­шении размера подушной подати²¹. В монографии “Русский абсо­лютизм и дворянство XVIII в.” Троицкий рассмотрел правитель­ственную политику в вопросе формирования чиновничества и от­ношения в связи с этим к Табели о рангах. Вслед за предшест­венниками он оценивал ее как продворянскую и за основу своих построений принял тезис Рубинштейна о борьбе группировок Шу­валовых и Воронцовых²².

В 1986 г. вышла из печати книга Е.В. Анисимова “Россия в середине XVIII века: Борьба за наследие Петра”, представляю­щая собой первую в советской историографии попытку целостно­го рассмотрения елизаветинской эпохи. Научно-популярная по жанру, книга основана почти исключительно на уже опубликован­ных источниках, а подзаголовок в определенной мере раскрывает авторскую концепцию. Столь же показательно и название главы книги, посвященной внутренней политике, — “Дворянская импе­рия”. Уже в самом ее начале автор утверждает: “Елизавета не имела никакой определенной программы ни в области внутренней, ни в области внешней политики. У нее и ее ближайшего окруже­ния не было таких конструктивных идей, которые знаменовали бы принципиальное изменение социально-политического курса стра­ны”. Более того,- “ни Елизавета, ни ее советники не представля­ли себе масштабы коренных проблем великого наследия Петра”. Далее историк отмечает декларируемый новыми властителями России возврат к петровским принципам, но идет несколько даль­ше своих предшественников, рассматривая провозглашение этой идеи как “беспрецедентную по тем временам кампанию, которую иначе как пропагандистской и не назовешь”. Причем, по мнению Анисимова, она “сочеталась с двумя концепциями”, оказавшими существенное влияние на последующую историографию: во-пер­вых, с “политической канонизацией Петра Великого” и, во-вто­рых, “крайне негативной оценкой” истории России между 1727 и 1741 гг. Таким образом, считает историк, “формировалась идеоло­гическая доктрина елизаветинского царствования”. Наблюдение Анисимова, как будет видно из дальнейшего изложения, весьма ценно, поскольку характерна сама потребность нового режима в официальной идеологии, свидетельствующая об определенной сте­пени зрелости русского общества.

Рассматривая внутреннюю политику первых лет царствования Елизаветы как “реставрационную”, историк приходит к выводу о ее неудаче и объясняет это тем, что “она следовала не духу, а бук­ве законодательства Петра, слепо копируя его систему управле­ния”, что “неизбежно лишало политику ее правительства в 40-е годы необходимого динамизма”. Переходя затем к анализу шува­ловских проектов, Анисимов отмечает, что стремление замены прямого обложения косвенным соответствовало тому направле­нию, в котором развивалась финансовая сфера и в “передовых странах Европы”. Вместе с тем он полностью солидаризируется с М.Я. Волковым в его классовой оценке шуваловских новаций. Однако, помимо ставшего уже традиционным в данном контексте анализа проектов П.И. Шувалова и Уложенной комиссии, Ани­симов счел необходимым ввести в него и проект фаворита импе­ратрицы И.И. Шувалова, написанный под влиянием идей фран­цузского Просвещения и предусматривавший определенное огра­ничение самодержавия, хотя его автор и был “последовательным защитником прав дворянства”. С именем И.И. Шувалова исто­рик связывает указ от 16 августа 1760 г., содержавший весьма не­лицеприятную оценку состояния дел в стране²^.

Как видно из сказанного, в целом оценки Анисимова мало чем отличались от данных его предшественниками, хотя в них и по­явились некоторые новые акценты. В книге же 1996 г. “Власть и реформы” историк в предельно краткой форме повторил свои ос­новные тезисы, отметив, что царствование Елизаветы было вре­менем политической стабильности, когда “были в немалой степе­ни подготовлены преобразования екатерининской эпохи”²⁴.

Во второй половине 1980-х — начале 1990-х годов к пробле­матике елизаветинского царствования обратился В.П. Наумов. В 1991 г. им была защищена кандидатская диссертация о Конферен­ции при высочайшем дворе. В своем исследовании, рассмотрев сперва формальную историю этого органа власти, историк затем проанализировал основные направления его деятельности. Изуче­ние протоколов Конференции, ранее не привлекавших внимание исследователей, позволило установить ее роль в реализации про­ектов Шувалова в области военного строительства, монетного и банковского дела, подготовки секуляризационной реформы и др. Сама Конференция, по мнению Наумова, была “уникальным уч­реждением” — “совещательным органом, присвоившим полномо­чия органа законодательного” и “выступала в роли коллегиально­го носителя самодержавной власти”. Впрочем, таковыми же, как утверждает автор, были и предшественники Конференции — Вер­ховный тайный совет и Кабинет министров²^. Появление Конфе­ренции Наумов связывает с тем, что “объективная потребность совершенствования государственного аппарата заключалась в от­делении законодательной верховной власти от... власти исполни­тельной”, однако “в силу необходимости”, связанной с личными качествами императрицы, Конференция “присвоила себе полномо­чия высшего законодательного органа”²⁶. Приведенный в диссер­тации обширный фактический материал свидетельствует о том, что в сущности все проблемы, оказавшиеся в сфере внимания Конфе­ренции, так или иначе были связаны с Семилетней войной, а сле­довательно, с решением изначально поставленной перед ней зада­чей — оперативным руководством страной на время военных дей­ствий. Вслед за Шмидтом Наумов отмечает в деятельности Кон­ференции, в особенности при решении вопросов науки и культу­ры, черты политики просвещенного абсолютизма.

В 1993 г. тот же автор опубликовал очерк о Елизавете Пет­ровне. Изложенная в работе оценка личности императрицы близ­ка к той, что известна по трудам С.М. Соловьева. Причем исто­рик пытается опровергнуть мнение о неподготовленности Елизаве­ты к государственной деятельности, ссылаясь на то, что еще Ека­терина I привлекала дочь к делам, а также то, что “цесаревна име­ла собственную Вотчинную канцелярию и весьма разумно вела хо­зяйство в своих имениях”. Воссоздание личной канцелярии импе­ратрицы во главе с И.А. Черкасовым Наумов связывает “с жела­нием Елизаветы полностью взять бразды правления в свои руки и восстановить значение самодержавной власти”. По его мнению, подкрепляемому замечанием Л.Г. Кислятиной²², в это время “роль монарха в системе абсолютизма стала преобладающей”¹. Именно Елизавета, считает Наумов, являлась стрежнем государственной жизни своего времени, и именно она ввела Россию в русло нето­ропливого и размеренного развития после грандиозных потрясений петровской эпохи, недальновидных опытов верховников и террора “бироновщины”. Последние слова показывают, что, стремясь оп­ровергнуть сложившиеся в историографии представления о Елиза­вете Петровне, историк на веру принимает ничуть не менее сомни­тельные представления о ее предшественниках²⁶².

В том же 1993 г., что и очерк Наумова, вышла из печати кни­га М.В. Кричевцева, посвященная Кабинету Елизаветы Петров­ны и Петра III. Рассмотрев различные направления деятельности Кабинета и в целом поддерживая наметившееся в историографии последнего времени стремление подчеркнуть личную роль импера­трицы в управлении страной, автор пришел к выводу о весьма значительном месте, которое занимал Кабинет, а также его глава, в механизме принятия важнейших государственных решений. “Уп­равляющий Кабинетом, — отмечает Кричевцев, — пользовался правом объявления высочайших повелений императрицы, что со­здавало широкое поле для злоупотреблений и просто искажения волевого действия верховной власти в государстве

Если сопоставить работы Преснякова о Сенате времен Ели­заветы, Наумова — о Конференции при высочайшем дворе и Кричевцева — о Кабинете, то нетрудно заметить, что каждый из названных авторов именно изучаемому им учреждению отдает предпочтение как основному центру выработки решений по важ­нейшим вопросам, причем все три историка основываются на до­кументах соответствующего учреждения. Вполне очевидно, что уже это наблюдение, по крайней мере на первый взгляд, позво­ляет сделать вывод об отсутствии четкого разделения функций и сфер компетенции между высшими органами государственной вла­сти. По существу, так оно и было, однако примечательно, что, в отличие от аннинского времени, когда подписи кабинет-министров были приравнены к подписи императрицы, при Елизавете все ак­ты законодательного характера оформлялись в виде именных ука­зов и решений Сената. Конференция же издавала не столько ука­зы законодательного характера, сколько распоряжения. Роль ка­бинет-секретаря как человека, от которого зависело, когда, как и что доложить императрице, а также как лица, через которого им­ператрица передавала свою волю, была, конечно, чрезвычайно ве­лика. Но и ее вряд ли стоит преувеличивать, ведь особенно воз­росла она в последние годы царствования, когда Елизавета вела затворнический образ жизни и подолгу не принимала своих бли­жайших сановников. Однако именно это время совпало с актив­ной деятельностью Конференции, чьи члены, хотя у них и не бы­ло личного доступа к императрице в той мере, как у кабинет-се­кретаря, все же имели больше шансов быть услышанными верхов­ной властью, чем сенаторы. Иначе говоря, Конференция опреде­ленным образом уравновешивала значение Кабинета. Причем, как явствует из работы Кричевцева, сфера компетенции Кабинета на деле была достаточно определенной — прежде всего, разбор че­лобитных и управление дворцовым имуществом. И наконец, если уж рассматривать соотношение сил и ролей в системе императри­ца—Кабинет—Конференция—Сенат, то следовало бы добавить к ней еще один компонент — институт императорских фаворитов, ибо в какой мере на принятие Елизаветой решений влиял К.Г. Ра­зумовский, И.И. Шувалов или, например, жена П.И. Шувалова нам достоверно не известно, хотя есть основания предполагать, что влияние это было весьма велико.

В последние годы в поле зрения исследователей по-прежнему находится деятельность П.И. Шувалова, что, в частности, нашло отражение в работах Е.П. Корякиной и С.Е. Яковлева. По на­блюдениям Корякиной, проанализировавшей вводные разделы шуваловских проектов, его взгляды в целом основывались на пе­тровской государственной доктрине, в рамках которой идея “об­щего блага” смыкается с благом государства, и наоборот. Вместе с тем цель политики прожектер видел “не столько в рестраврации петровского наследия, сколько в следовании самим принципам пе­тровской политики и в их творческом развитии”. Отмечая вслед за Шмидтом и другими исследователями, что в своих проектах Шувалов не касается проблемы взаимоотношений дворянства и крепостного крестьянства, Корякина не усматривает тут сугубо продворянский характер его предложений, но пытается дать это­му факту собственную интерпретацию. По ее мнению, такое мни­мое невнимание Шувалова к одному из наиболее острых вопро­сов его времени было связано с тем, что он, как и Петр Великий, бывший для него политическим идеалом, видел в крестьянстве и других сословиях лишь части единого государственного механизма и “совершенно искренне... считал, что у крестьянства... не может быть своих интересов вне интересов государства”. Шувалов, от­мечает исследовательница, “рассматривает крестьянство не как собственность помещиков с определенными обязанностями к по­следним, а главным образом как податное сословие государства, содержащее его собственным трудом. Соответственно и улучше­ние его положения... должно исходить лишь от государственной власти”^. Стоит отметить, что попытка отойти от чисто классо­вой оценки проектов Шувалова, безусловно, полезна и продуктив­на. Но реконструкция его взглядов лишь подчеркивает бросающе­еся в глаза игнорирование им проблемы крепостничества и явля­ется, как можно предположить, косвенным свидетельством острой борьбы вокруг нее в елизаветинском окружении.

В другой своей работе Корякина называет Шувалова главой “прогрессивного течения дворянской экономической мысли XVIII в.,

представители которой пытались провести реформы в интересах купечества, развития торговли и промышленности”. Основной проблемой правительства в это время, считает исследовательница, был постоянный рост дефицита бюджета, что и заставило Шува- лова сосредоточить свою энергию прежде всего на финансовой сфере. Однако его негативное отношение к введению бумажных денег и создание заемных банков, с капиталом, поступавшим из казны, было ошибкой, поскольку с их помощью невозможно бы- ло решить проблему кредитования^.

Яковлев вновь обратился к истории таможенной реформы. Фактически он развил и документально обосновал выдвинутый его предшественниками тезис о тесной связи проектов Шувалова об отмене внутренних таможен с его собственной предпринимав тельской деятельностью. Интересно наблюдение автора о том, что “Шувалов не только имел торговые интересы с представителями купечества, но и обеспечивал им политическую поддержку в Се- нате

Краткий, но весьма насыщенный обзор законодательной и ре- форматорской деятельности времен Елизаветы представил в сво- ей монографии О.А. Омельченко. Весь рассматриваемый период он подразделяет на два этапа. Первый — “до начала 1750-х го­дов”, когда “правовая политика правительства... исчерпывалась вопросами текущего управления” и определялась “идеалом и рам­ками правопорядка первой четверти XVIII в.”. С 1751—1752 гг. начинается второй этап, связанный с усилением роли Шуваловых, когда “в правовую политику власти вошла достаточно определен­ная программа реформирования государственных порядков”^. Вслед за Корякиной Омельченко проанализировал взгляды П.И. Шувалова, его “политическую программу”. Он, впрочем, склонен разделять понимание Шуваловым “государственного ин­тереса” и “пользы всенародной”, полагая, что последний был но­вым “для абсолютистской идеологии и политики” ценностным ориентиром. Вместе с тем программа Шувалова “не предлагала ничего принципиально нового, сравнительно с предыдущими деся­тилетиями”, поскольку “главным и чуть ли не единственным ме­тодом текущей политики” виделось “усиление централизованного государственного вмешательства”. В результате “обновление... сводилось всего лишь к ценностной переориентации идеи полити­ки”. Рассматривая затем конкретные новации Шувалова, Омель­ченко отказывается видеть в таможенной реформе “нацеленно буржуазное преобразование”. “Философия реформы, — считает он, — состояла в создании единого экономического и правового пространства и в этом смысле была как бы излетом протекцио­нистских централизаторских мер абсолютизма”. С началом Семи­летней войны внимание правительства от реформ было отвлечено, и “если доктрина преобразований П.И. Шувалова и содержала принципы нового политического курса, то проведенные на ее ос­нове конкретные преобразования на тот момент обозначили лишь движение в желаемом направлении”^⁴. Развивая эту мысль, Омельченко возражает Шмидту, видя в шуваловских реформах не начало “просвещенного абсолютизма”, но «формирование элемен­тов будущего государственного и правового порядка “просвещен­ного абсолютизма”»^.

Изложенная выше точка зрения Омельченко внутренне проти­воречива. С одной стороны, он признает, что шуваловская про­грамма была программой именно реформ и содержала в себе “принципы нового политического курса”, а с другой — она “не предлагала ничего принципиально нового”.

В отличие от иных этапов истории России XVIII в., елизаве­тинское царствование почти не привлекало внимания зарубежных историков. Пожалуй, единственная работа, заслуживающая упо­минания, — это книга американского историка Джеймса Бренна­на “Просвещенный деспотизм в России: царствование Елизаве­ты”. Уже заглавие этой книги обнаруживает сходство позиций ее автора и С.О. Шмидта. Бреннан особо останавливается на тамо­женной и банковской реформах Шувалова, отмечая, что первая из них создала “свободный внутренний рынок от границ Польши до северо-западного берега Америки” и что ее проведением Россия обогнала такие более экономически и политически развитые стра­ны, как Франция и Англия. Царствование Елизаветы, считает он, было временем “постоянного и значительного роста”, и к его кон­цу “Россия стала не только признанной военной, но и экономиче­ской силой”, предвосхитив и подготовив тем самым экономичес­кие достижения времени Екатерины 11^. Особое значение для дальнейшего развития страны имели, по мнению Бреннана, реви­зии душ, работа над новым уложением и попытки освоения По­волжья при помощи переселенцев. Значительные изменения, счи­тает историк, произошли за 20 лет правления Елизаветы с рос­сийским дворянством: “В начале царствования подавляющее боль­шинство дворян, не зависимо от их благосостояния, желало лишь возвратиться в свои поместья и жить там, мучая крепостных для собственной выгоды. К концу царствования было уже значитель­ное число молодых дворян, чье внимание было приковано к Па- рижу и Франции и которых мало заботили их поместья. Это был век победы французской культуры в России”. Вместе с тем поли- тика правительства по отношению к дворянству была двойствен­ной. С одной стороны, принуждение к обязательной службе, с другой — рост политического значения и появление новых воз­можностей. На первом настаивала сама Елизавета, стремившаяся придерживаться принципов своего отца, второму содействовали своей политикой Сенат и “служилое дворянство”¹, а “бездействие императрицы часто позволяло Сенату осуществлять меры, явно направленные на усиление экономических и социальных позиций дворянства”^⁷. Заслуживает внимания и попытка Бреннана прове­сти параллели между елизаветинской Россией и Австрией при Марии-Терезии. “Обе императрицы, — утверждает историк, — были религиозными фанатичками и видели в единой религии сред­ство укрепления государства”^⁸.

Обзор историографии внутренней политики елизаветинского времени показывает, что в целом эта проблематика разработана явно недостаточно. Число работ, ей посвященных, невелико, а вы­сказанные в них суждения мало разнятся между собой. Собствен­но, отличия в позициях авторов сводятся в основном к разнице в оценках роли императрицы, а также классовой направленности тех или иных мероприятий правительства, да и тогда речь может ид­ти не о принципиальных разногласиях, но, скорее, о расставляе­мых авторами акцентах. Вместе с тем очевидна появившаяся в по­следние годы тенденция введения в научный оборот новых источ­ников и переосмысления на их основе некоторых утвердившихся в литературе положений.

к к к

Говорить об историографии реформ времени короткого цар^ ствования Петра III непросто, поскольку до недавнего времени самостоятельных исследований, посвященных данному периоду истории России, почти не было. Согласно историографической традиции, сформировавшейся еще во второй половине XVIII в., личность императора оценивалась историками крайне негативно, а его политика рассматривалась лишь постольку, поскольку она была прологом к блестящему царствованию Екатерины IP⁹. Причем практически всеми историками, писавшими на эту тему, отмечалось большое значение таких осуществленных при Петре III реформ, как секуляризация церковных земель, ликвидация Тай­ной канцелярии и издание Манифеста о вольности дворянства. Однако, поскольку с самим императором эти новации не связы­вались, то и вопрос о комплексном изучении собственнополити­ки Петра IIIв сущности не ставился. Ситуация изменилась лишь в последние годы с появлением работ российских истори­ков А.С. Мыльникова и О.А. Омельченко и американки К.С. Леонард.

Мыльников и Леонард попытались на основе новых источ­ников самым радикальным образом пересмотреть устоявшиеся в историографии взгляды. В книге Мыльникова привлечены доку­менты, связанные с деятельностью будущего императора как ди­ректора Шляхетского кадетского корпуса, а также по управле­нию Голштинией. Анализируя их, историк пытается доказать, что они свидетельствуют о способностях Петра к государствен­ной деятельности, о наличии у него определенных политических взглядов, которые, впрочем, “не составляли, конечно, целостной и продуманной системы”. “Факты, — утверждает Мыльников, — свидетельствовали, что великий князь отнюдь не был безразли­чен к делам великой страны, которой, как он верил, ему в бу­дущем суждено было управлять”. Однако для подтверждения этих слов автор приводит лишь свидетельство Я. Штелина о не­которых суждениях Петра Федоровича и сведения о проектах Шляхетского корпуса, в выработке которых роль великого кня­зя отнюдь не ясна⁴^. Переходя затем к характеристике внутрен­ней политики Петра-императора, Мыльников основывается ис­ключительно на законодательстве. Прежде всего он отмечает у императора “стремление разграничить и упорядочить функции отдельных звеньев центрального и местного государственного аппарата”, “дабы обеспечить проведение серии задуманных ре­форм”. К такого рода мерам историк относит осуществленную в январе 1762 г. ликвидацию должностей полицмейстеров и Кон­ференции при высочайшем дворе, а также создание апелляцион­ных департаментов Сената, Юстиц- и Вотчинной коллегий и Судного приказа. Но тут же автор вынужден отметить, что уже спустя три месяца эти меры были отменены: должности полиц­мейстеров восстановлены и создан Императорский совет. Ха­рактеризуя политику Петра в целом, Мыльников подчеркивает ее “четко выраженный классовый смысл” — направленность “на защиту имущественных и политических интересов дворянства” и

одновременно появление “устойчивых пробуржуазных тенден­ций”. Обратившись затем к наиболее значительным реформам Петра III, историк стремится дать им собственную интерпрета­цию. Так, по его мнению, Манифест о вольности дворянства “не порывает с традиционными взглядами на дворянство как на слу­жилое сословие, но модифицирует их”. Политику Петра по от­ношению к церкви Мыльников рассматривает как намерение “официального закрепления религиозной веротерпимости”. Не­которые из законодательных актов этого времени историк трак­тует весьма своеобразно. Так, например, в указе о запрете пред­принимателям не из дворян покупать крестьян к заводам он ви­дит стремление к “расширению использования вольнонаемного труда”. В целом попытку Мыльникова доказать, что внутренняя политика Петра носила цельный и осмысленный характер, вряд ли можно признать удачной: приводимые им сведения, напротив, свидетельствуют о ее крайней противоречивости и непоследова­тельности.

Иной взгляд на реформы первой половины 1762 г. высказал Омельченко. Рассматривая мероприятия о реорганизации высшей администрации, он особо остановился на указе о порядке объяв­ления словесных указов императора, которым, по его мнению, власть монарха впервые “была поставлена в сколько-нибудь опре­деленно очерченные правовые рамки”, а за самими словесными указами было признано значение “чисто распорядительного акта”. С укреплением законности “как гарантии прав дворянства” связы­вает Омельченко и Манифест о вольности дворянства, и ликви­дацию Тайной канцелярии. Историк отмечает и новые мотивы в торгово-промышленной политике времени Петра III. Но все сколько-нибудь серьезные намерения были оставлены, по его мне­нию, примерно в апреле 1762 г., когда царь перестал ими интере­соваться. Однако именно с ними Омельченко связывает «начало действенной линии “просвещенного абсолютизма”». При этом он категорически несогласен с попытками пересмотреть традицион­ный взгляд на роль самого Петра в планировании и проведении реформ⁴¹.

В 1988 г. была опубликована статья К.С. Леонард “Репута­ция Петра ИГ, посвященная анализу сведений о политике импе­ратора в дипломатической переписке иностранных представителей при петербургском дворе, а также в некоторых неизвестных в России иностранных мемуарах. Исследовательнице удалось обна­ружить несколько новых хвалебных отзывов о Петре, которые, впрочем, исчезают после марта 1762 г., когда с внутренней полити­ки он целиком переключился на внешнюю⁴^¹Текст статьи 1988 г. вошел в качестве главы в монографию Леонард “Реформа и ца­реубийство”, вышедшую в 1993 г.⁴^ Двум из наиболее значитель­ных реформ Петра III — Манифесту о вольности дворянства и се­куляризации церковных земель, — а также его финансовой поли­тике в книге посвящены отдельные главы. В первых двух доволь­но подробно рассматривается как предыстория реформ, так и их судьба после 1762 г. Автор стремится доказать, что обе реформы были частью хорошо продуманной политической программы и сам Петр был их главным вдохновителем. Однако никаких новых дан­ных, которые были бы прежде неизвестны историкам, в доказа­тельство своей точки зрения Леонард не приводит, а ее трактов­ка значения и последствий этих реформ достаточно традиционна. Большую часть своих выводов историк строит на работах пред­шественников — Н.Л. Рубинштейна, С.М. Троицкого, М. Раева, Р. Джоунса, но некоторые новейшие работы, как, например, ис­следование И.В. Фаизовой о дворянской службе после Манифе­ста о вольности дворянства⁴⁴, остались ей неизвестны².

Некоторой новацией, по сравнению с историографией предше­ствующего времени, стало появление в книге Леонард специаль­ной главы об экономической политике Петра III. Однако по су­ществу автор пишет лишь о трех—четырех указах, прослеживая их предысторию и судьбу после свержения императора. По ее мнению, политика Петра была направлена на обогащение не столько государства, сколько страны и народа. Впрочем, сама гла­ва начинается достаточно убедительным описанием острого финан­сового кризиса, на ликвидацию которого, собственно, и были на­правлены основные усилия правительства. Причем, основные спо­собы решения этой проблемы были теми же, что и в предыдущий период, — чеканка легковесной медной монеты, попытки получить займы в Голландии и расширение банковского кредита. Точно так же традиционным было и стремление стимулировать торговлю и производство. Правда, как справедливо замечает Леонард, в по­литике правительства Петра III начинают преобладать идеи физи­ократов, что выражается в попытках освободить торговлю от ка­

ких-либо ограничений и ликвидировать монополии. Одновремен­но, впрочем, появляется указ, запрещающий недворянам покупку крестьян к заводам, что ярко демонстрирует двойственный, как пишет Леонард, характер политики. По существу это означает, что говорить о сколько-нибудь цельной и последовательной эко­номической политике Петра III не приходится. Причем специаль­но указ о непокупке крестьян к заводам Леонард не анализирует, хотя, несомненно, он был одним из важнейших законодательных актов первой половины 1762 г. Таким образом, в целом ничего принципиально нового в понимание царствования Петра III как этапа в истории российских реформ книга Леонард, к сожалению, не вносит.

СУДЬБА РЕФОРМ В ЦАРСТВОВАНИЕ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕЛИЗАВЕТЫ ПЕТРОВНЫ

Ноябрьский переворот 1741 г., возведший на россий­ский престол дочь Петра Великого, хотя, на первый взгляд, и был “очередным” в ряду себе подобных, на деле имел немало отличи­тельных особенностей, выделяющих его из этого ряда. Как и пре­дыдущие, он был совершен при помощи гвардейских штыков, но если раньше гвардейцы играли лишь роль статистов, которыми манипулировала та или иная придворная группировка, то теперь они были полноценными действующими лицами. /В течение ряда лет до переворота цесаревна Елизавета много времени проводила в обществе гвардейцев, крестила их детей, раздавала им деньги и к 1741 г. была для них не некоей абстрактной фигурой, известной лишь по имени, но общей любимицей, благодетельницей и заступ­ницей, дочерью человека, с именем которого в их сознании свя­зывались подвиги и свершения во благо России. По подсчетам Анисимова, около трети из тех, кто оказались рядом с Елизаве­той в ночь переворота, начинали свою службу при Петре I. “Можно представить, — пишет историк, — как седоусые ветера­ны рассказывали своим слушателям о годах, проведенных в похо­дах рядом с великим императором, о Елизавете, выраставшей на их глазах

Еще одна новая черта переворота ноября 1741 г. — это то, что в заговоре практически не участвовали представители правящей верхушки, а, наоборот, участвовали иностранные дипломаты, пы­тавшиеся подобным способом решить проблемы своих стран. Французский посол И.Ж. Шетарди и шведский Э.М. Нолькен усердно уговаривали Елизавету решиться на переворот, снабжали ее деньгами, требуя взамен разнообразных уступок для своих стран, включая возврат Швеции Прибалтийских провинций. Деньги были Елизавете нужны, уговоры определенным образом на нее влияли, но никаких обещаний она не дала и никаких обя­зательств не подписала. Она понимала, что в условиях патриоти­ческого подъема заявить о своей солидарности с объявившими России войну шведами было бы равносильно самоубийству, и по­тому, решив действовать самостоятельно, лично явилась в казар­мы и со словами “Ребята, вы знаете, чья я дочь, идите за мной!”⁴⁶ увлекла гвардейцев на штурм царского дворца.

Слова “чья я дочь” и были самыми главными, обладавшими поистине магической силой¹. Не случайно новая императрица, обычно подписывавшаяся на французский манер “Елисавет”, оста­лась в русской истории не как Елизавета I, но какЕлизавета Пе­тровна —дочь Петра. Восстановление петровского наследия — это та идея, которая подняла гвардейцев в ночь переворота, и в том, что некая идея вообще была, еще одна его особенность. Вы­ше уже говорилось, что чувство национальной обиды возникло не столько на почве действительного притеснения русских иностран­цами, но в силу специфичности самих условий формирования но­вого национального самосознания в 1730-е годы. Мнимое' забве­ние петровских принципов превратило Елизавету в своего рода символ, а ее второстепенное положение при дворе воспринималось как оскорбление памяти великого императора иностранцами, узур­пировавшими власть. Цесаревна, по-видимому, умело эксплуати­ровала эти чувства, подогревала их с тем, чтобы использовать в нужный момент. Показателен эпизод, относящийся к декабрю 1740 г. Выйдя из покоев своего дворца, Елизавета заинтересова­лась покроем камзола стоявшего на карауле солдата Ингерман- ландского полка. Тот отвечал, что такой камзол пошит по прика­зу командира полка, грузинского царевича. После этого цесарев­на “изволила спросить о прежде бывшем в Ингермонландском полку полковнике иноземце, також и о нынешнем того же полку полковнике... — которой из них лутче?”. Солдат отвечал, “что им полковники все равны, и на то де Ея Высочество изволила ска­зать, что нынешней их полковник грузинской царевич по-руски худо говорит, я де не могу у него речи разслышать, так же, как и в Семеновском полку подполковник Его Высочество генералис­симус¹по-руски говорит худо”. Передаваемая из уст в уста, при­чем солдатами уже Семеновского полка², эта история трансфор­мировалась таким образом, что якобы цесаревна называла обоих иноземцев “дурачками”⁴⁷.

Обращают на себя внимание несколько деталей данного де­ла. Слова Елизаветы были совершенно безобидны и не могли служить даже поводом для выдвижения против нее обвинений, но сам факт незнания иностранцем русского языка воспринимался солдатами как признак глупости, определенной ущербности ино­земцев, и потому сказанное Елизаветой смаковалось солдата­ми³.

Примечательно, что опору цесаревна нашла не в офицерской, а в солдатской среде, где абсолютное большинство были выход­цы из крестьян. Именно они оказались выразителями настроений, преобладавших в столичном обществе и составлявших по сути об­щественное мнение того времени.

“Патриотическая окраска переворота 25 ноября 1741 г., — констатирует Анисимов, — выделяет его из ряда других дворцо­вых переворотов в России XVIII в. и позволяет рассматривать его как явление в определенном смысле неслучайное, ибо характери­зует высокий уровень общественного сознания если не всего рус­ского общества, то по крайней мере его широких столичных кру­гов”⁴⁸. Однако “патриотическая окраска” была как бы внешней стороной переворота. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что все как будто забыли, что не кто иной как Петр I, а во­все не его преемники, впервые открыл иностранцам путь к влас­ти в России. Немало их было и в окружении цесаревны — тех, кто вместе с ней готовил переворот и принимал в нем непосред­ственное участие. По существу это был первый случай, когда на­

циональные чувства русских людей были умело использованы по­литиками в собственных целях.

Современники свидетельствуют, что национальный мотив в пе­ревороте был столь силен, что иностранцы со страхом ожидали погромов. Елизавета была вынуждена объявить, что берет их под свое покровительство, что, впрочем, не избавило от всевозможных эксцессов. Трудно сказать, насколько чувствительна была сама Елизавета к национальной проблеме, но, используя выражение ис- торика-романиста К. Валишевского, “русское знамя было подня­то, и приходилось приспособлять новый режим к его краскам ”^4<^ В течение всего царствования при назначении высших должност­ных лиц Елизавета подчеркнуто отдавала предпочтение русским перед иностранцами, но, хотя людей, равных по значению Биро­ну, Миниху или Остерману, в руководстве страной более не бы­ло, немцы, англичане, итальянцы и др. продолжали играть важ­ную роль в армии, на флоте, в науке и культуре. Более того, куль­турное влияние Запада, в особенности французское, стало еще бо­лее ощутимым. Вместе с тем националистическая окраска перево­рота составила основу идеологии нового царствования, ибо, в от­личие от предшествующих 15 лет, режим Елизаветы, как уже от­мечалось, имел вполне определенную собственную идейную осно­ву. Наличие же официальной идеологии, созвучной настроениям тех, от кого в первую очередь зависела стабильность режима, поддерживало его и гарантировало от неожиданностей даже тог­да, когда бездеятельность правительства становилась слишком явной.

Выше уже приводилось мнение Анисимова о двух основных идеях, двух концепциях, легших в основу данной идеологии: поли­тическая канонизация Петра Великого и провозглашение курса на преемственность в отношении его наследия, а также негативная оценка времени от смерти Екатерины I до воцарения Елизаветы. Значение обеих этих концепций выходит далеко за рамки лишь елизаветинского царствования. Первая из них сохраняла свое зна­чение практически в течение всего времени существования россий­ского самодержавия. Вторая — создала прецедент для тех, кто пытался строить свою политику на контрастах. Так, Петр III впоследствии пытался очернить царствование Елизаветы, Екате­рина II — Петра III, Павел I — Екатерины II, Александр I - Павла I. Для елизаветинского же царствования чрезвычайно важ­но было то, что подчеркивание верности петровским традициям было облачено в патриотические одежды. Так создавались благо­приятные условия для направления накопившихся в обществе сил на формирование национальной литературы, науки и культуры, получивших, таким образом, мощный импульс, хотя и формиро­вавшихся под сильным влиянием западноевропейской культурной традиции, что составляет еще один парадокс этого периода исто­рии России.

Идеологический отклик власти на потребности общества был одной из опор, обеспечивавших относительную стабильность ре­жима Елизаветы и, добавлю, его долговечность. Ибо, в отличие от предшествующих переворотов, случившееся в России в ноябре 1741 г. было уникально еще и потому, что впервые речь шла о свержении с престола законного государя и воцарении (вопреки мнению Ключевского) человека, не имевшего на трон законных прав, т. е. по существу об узурпации власти.

Как известно, елизаветинское правительство, пытаясь обосно­вать законность новой власти, ссылалось на завещание Екатери­ны I, однако искажало его смысл. Во-первых, как уже отмечалось в предыдущей главе, завещание не имело юридической силы, по­скольку было оглашено после смерти императрицы. Во-вторых, согласно ему, Елизавета получала право на трон лишь в случае от­сутствия потомков у ее старшей сестры Анны Петровны. Между тем потомок — герцог Голштинский Карл-Петер-Ульрих — суще­ствовал, чем и объясняется та поспешность, с которой он был привезен в Россию и объявлен наследником престола. Совершая этот шаг, Елизавета действовала в соответствии с указом 1722 г., тем самым признавая его законность. Но на нем же основывалась и Анна Ивановна, назначая своим преемником Ивана Антонови­ча.

Очевидно, однако, что русское общество этого времени трак­товало легитимность власти с иных позиций. Для него первейшее значение имело не соблюдение буквы закона, но то обстоятельст­во, что Елизавета была дочерью человека, создавшего Новую Россию, империю. Как выразился один из подследственных Тай­ной канцелярии, Петр Великий “империю заслужил” и тем обес­печил своим потомкам право на трон^⁰. Подобное, характерное для русского сознания, предпочтение “правды” праву проявилось и 20 лет спустя при восшествии на престол Екатерины II.

И наконец, еще одна особенность переворота 1741 г.: это был первый в истории России XVIII в. насильственный захват верхов­нойвласти. Ранее перевороты по большей части касались преиму­щественно судьбы временщиков (Меншикова, Бирона) и носили придворный, дворцовый характер. Переворот же, возведший на престол Елизавету, был в полном смыслегосударственным, ибо касался непосредственно судьбы трона.

к к к

Обстоятельства переворота предопределили и первые меро­приятия новой власти: необходимо было быстро и решительно расправиться со всеми, кто мог представлять для нее потенциаль­ную угрозу. Вот почему сразу же за переворотом последовала се­рия репрессий — аресты Остермана, Миниха, Головкина, высыл­ка Брауншвейгской фамилии. Был в этих действиях и символиче­ский смысл: таким образом как бы реализовывалась заложенная в перевороте идея справедливости, виновники попрания которой неминуемо должны были понести наказание. Впрочем, в первом манифесте Елизаветы события трактовались еще таким образом, что она якобы была вынуждена по просьбе подданных принять корону, поскольку стране угрожали всевозможные беды из-за ма­лолетства императора. Причем о “беспокойствах и непорядках” в манифесте писалось в будущем времени, как о неизбежной пер­спективе, а сама законность власти Ивана Антоновича сомнению не подвергалась^. Такая трактовка была, очевидно, следствием спешки, в которой составлялся манифест, поскольку оставляла от­крытым вопрос, почему Елизавета не объявила о занятии ею пре­стола лишь до совершеннолетия юного императора. Эта ошибка была исправлена спустя две недели, 12 декабря 1741 г. в именном указе, который во многом имел характер программного докумен­та.

Именно в нем впервые было заявлено, что в действительнос­ти непорядки уже имели место на протяжении всего времени по­сле смерти Петра Великого и заключались прежде всего в разру­шении созданной им системы центрального управления в резуль­тате образования сперва Верховного тайного совета, а затем Ка­бинета, “от чего произошло многое упущение дел государственных внутренних всякого звания, а правосудие уже и весьма в слабость пришло”. Указ торжественно возвещал о восстановлении Прави­тельствующего Сената в прежней силе, и ему было велено неу­клонно соблюдать законодательство его основателя. Был также утвержден персональный состав Сената во главе с генерал-проку­рором князем Н.Ю. Трубецким, восстановлены должности кол­лежских и губернских прокуроров, что предполагалось сделать

еще при Анне Ивановне, но было приостановлено указом от 15 декабря 1740 г. Тем же указом был упразднен Кабинет мини­стров и восстановлен Кабинет как личная канцелярия императри­цы во главе с бароном И.А. Черкасовым*. Чтобы продемонстри­ровать готовность Елизаветы взять бразды правления в собствен­ные руки, указ от 12 декабря предписывал Сенату проводить свои заседания во дворце императрицы, чтобы она могла, когда необ­ходимо, посещать его заседания. Сенату также было дано пору­чение рассмотреть все указы за период с 1725 по 1741 г. и унич­тожить негодные^². Эта последняя мера инициировала одно из важнейших новшеств елизаветинского царствования. Но еще до того, как стали ясны ее результаты, 13 февраля 1745 г. Сенат ука­зал не исполнять указы и резолюции, состоявшиеся в правление Бирона и Ивана Антоновича (подтверждено вновь 6 сентября 1748 г.)53, а 30 марта того же года было велено выслать в Сенат все документы с упоминанием титула свергнутого императора^⁴, получившие наименование “дела с известным титулом”.

Первые мероприятия нового правительства в финансовой сфере носили чисто пропагандистский характер. Так, уже 8 декабря 1741 г. было решено сбавить по 10 копеек с души на 1742 и 1743 гг.^, а через неделю были прощены недоимки и штрафы по 1730 г. В связи с этим 31 декабря была ликвидирована Доимочная комис­сия при Сенате, дела которой были переданы Ревизион-коллегии и которая все равно не справлялась со своими задачами, а пото­му была признана бесполезной^. В этот же день, накануне ново­го года было объявлено о создании Лейб-кампании и выплачены значительные суммы гвардейским полкам^⁷. Вполне понятно, что если эти меры и укрепляли авторитет новой власти, то уж никак не пополняли казну. Однако, по-видимому, на первых порах лю­ди, пришедшие к власти вместе с Елизаветой (а на сей раз состав правящей верхушки сменился практически полностью), не вполне представляли реальное состояние государственных дел. Знакомст­во с ними уже вскоре потребовало мер иного характера, и они не заставили себя ждать. В августе 1742 г. последовали указы о штрафовании за недоимки глав местных учреждений (губернато­ров, вице-губернаторов, воевод, канцелярских служителей и пр.)58, а в декабре — о наказании и штрафах помещиков, кото­рым, в случае неуплаты положенного в течение четырех месяцев, грозили отписанием деревень и даже более того, “ибо яко вреди-

*Черкасову было велено быть “при отправлении комнатных письменных дел” еще 29 ноября (Соловьев С.М.Сочинения. М., 1993. Кн. XI. С. 128).

тель государственных прав и народный разоритель по суду кара- eivf будет смертью”⁵⁹. Все эти меры устрашения лишь повторяли то, что декларировалось еще при Анне Ивановне, и ни к каким реальным результатам привести не могли. Впрочем, когда плачев­ное финансовое положение страны (особенно в условиях ведения войны со Швецией) стало очевидным, пришлось сделать вполне конкретный и явно непопулярный шаг: 11 декабря 1742 г. был из­дан указ о вычете из жалованья статских, военных и духовных чи­нов от 20 до 5 копеек с рубля для пополнения казны. Указ со­держал ссылку на аналогичную меру Петра Великого, предприня­тую им в феврале 1723 г. 11 декабря был подписан и указ против роскоши⁶⁰. Но примерно тогда же было принято решение прин­ципиально иного характера.

Сенат, регулярно получавший известия о массовых побегах кре­стьян и не без основания связывавший их с невозможностью пла­тить налоги на основании старых ведомостей, в сентябре 1742 г. представил императрице, а та одобрила доклад с обоснованием не­обходимости проведения новой ревизии душ и превращения таких мероприятий в регулярные с интервалом в 15 лет⁶¹. И хотя указ о начале ревизии и инструкция ревизорам были изданы лишь спу­стя год, а сбор податей на основании новых данных был начат только с 1747 г.⁶^, эта мера имела важное регулирующее значе­ние на длительную историческую перспективу. Уже итоги II реви­зии показали увеличение общего числа налогоплательщиков на 17%, в то время как имевшиеся в Сенате данные лишь фиксиро­вали число убывших: около миллиона с 1719 по 1727 г. (вместе с взятыми в рекруты), а всего 2,1 млн душ⁶⁵. Вместе с тем решить проблему сбора налогов кардинальным образом проведение реви­зий, конечно, не могло, и потому в дальнейшем правительство бы­ло вынуждено искать иные пути решения данной проблемы.

Инструкция 1743 г. о проведении ревизии имеет особый инте­рес как документ, в котором яснее, чем где бы то ни было, и впервые после податной реформы Петра Великого должно было проявиться отношение верховной власти к проблеме социальной стратификации русского общества. И так же, как и прежде, она сталкивалась при этом с трудноодолимыми препятствиями. Так, в частности, в документе появилось несколько отличное от прежне­го представление о разночинцах. На сей раз в эту категорию (в отличие от указов 1718—1720 гг.) попали и ясачные, и однодвор­цы, и татары, не говоря уже о незаконнорожденных, освобожден­ных из крепостного состояния крестьянах, лицах, занятых на раз­личных строительных работах в Петербурге, Кронштадте, на Ла­доге и пр.⁶⁴Таким образом, по существу, хотя и, видимо, нена­меренно, была сделана попытка все социальные категории, поми­мо крестьян, горожан, духовенства и дворянства, формально объ­единить в одну. Однако при этом принадлежность к разночинцам по-прежнему воспринималась не столько как социальный статус, сколько как его отсутствие, и потому предусматривалось, что раз­ночинцев следует записывать в посад, отдавать в военную служ­бу, помещикам и на фабрики, а в случае их полной недееспособ­ности — в богадельни.

Не менее примечательна и аргументация сенатского доклада 1742 г. о необходимости новой ревизии. В нем подчеркивалось, что, помимо пресечения финансовых беспорядков, держания бег­лых и самовольного перевода крестьян, ревизия необходима “для удовольствия всех помещиков”, а также для того, чтобы освобо­дились “бедные и неимущие помещики, кои сами, и жены, и де­ти в доимках под караулом содержатся и помирают”. В этих сло­вах явно просматривается двойственный характер правительствен­ной политики по отношению к дворянству: угрожая недоимщикам страшными карами, отнимая имения у помещиков, злоупотребив­ших своими правами в отношении крепостных⁶^, и называя среди важнейших злоупотреблений как раз те, в которых повинны преж­де всего дворяне, Сенат одновременно испытывал потребность не­пременно оговорить выгодность ревизии именно для помещиков. В подобной двойственности сказывались прежде всего трудности реставрации петровских принципов политики по отношению к дво­рянству на фоне его нового статуса, обретенного ко времени во­царения Елизаветы. Стремление к восстановлению петровских принципов явственно заметно и на отношении правительства к промышленности и частному предпринимательству.

Одной из первых мер такого рода было восстановление Берг- и Мануфактур-коллегий, последовавшее по докладу Сената от 7 апреля 1742 г.⁶⁶Сама по себе эта мера как бы символизирова­ла возврат к петровской системе управления, однако было бы не­верно трактовать ее исключительно таким образом, поскольку она была продиктована целым комплексом и практических, и полити­ческих соображений. Ликвидация названных коллегий в 1731 г. и передача функций контроля за промышленностью Коммерц-кол- легии были связаны прежде всего с соображениями экономии средств на содержание аппарата. Одновременно она явилась сво­его рода прологом к приватизации горнозаводской промышленно­сти, предполагавшей сужение сферы государственного контроля за ней. Но сам этот процесс начался с появления в 1736 г. нового учреждения — Генерал-берг-директориума, действовавшего на правах коллегии. Таким образом, восстановление Берг-коллегии в 1742 г. было в определенной мере номинальным, поскольку цент­ральное учреждение с соответствующими функциями уже сущест­вовало. Другое дело, что в действительности Генерал-берг-дирек - ториум был учреждением совсем иного рода: он подчинялся непо­средственно Кабинету министров, а не Сенату, управлялся едино­лично К.А. фон Шембергом без соблюдения принципа коллеги­альности, и в значительной мере был занят обслуживанием его личных интересов. Доклад Сената от 7 апреля констатировал, что директориум не справился с возложенными на него обязанностя­ми, и это было справедливо. Раздражение сенаторов вызывала, 'конечно, и фигура Шемберга. К 1742 г. он задолжал казне более 200 тыс. рублей, которые не смог выплатить, что и послужило формальным поводом к его отставке и аресту. По существу же де­ло, конечно, было не в долге, а в том, что Шемберг был иност­ранцем и одним из ставленников прежнего режима: шансов уце­леть в условиях передела власти у него практически не было.

Что же касается русских предпринимателей, то правительство, как отмечает С.М. Соловьев, продолжило практику их поощрения путем раздачи чинов, “что было тогда нужно и для обеспечения личности и труда от насилия людей чиновных”, хотя, сразу же ого­варивается историк, “новый богатый чиновник мог увеличивать со­бою число насильников”. Против таковых Сенат также принимал меры. В частности, следили за тем, чтобы на перешедших в част­ные руки предприятиях рабочие получали плату не ниже той, чем была, когда они принадлежали казне⁶⁷. Несколько лет спустя, в марте 1752 г., появился указ, регламентировавший покупку пред­принимателями крестьян к заводам и ставивший количество при­писных крестьян в зависимость от объема производства. Указ уточнял, что это правило распространяется и на фабрикантов, по­лучивших “за тщательное и произведение и размножение своих за­водов и фабрик” классные чины. Указ недвусмысленно определял разницу в правах между этой категорией лиц и истинным дворян­ством: “Для того, что они в те чины пожалованы не из таких слу­жителей, о каких в Табели о рангах явствует, чего ради и такого дворянства, какое в той же Табели о рангах в 11-м пункте изоб­ражено, иметь им не должно, потому что они ни в какой службе, то есть в воинской, статской или придворной не бывали”⁶⁸.

По-прежнему острой оставалась проблема производства сукна. В декабре 1742 г. последовал очередной указ о поставке в армию сукна определенного качества, а год спустя подтвержден указ Пе­тра I о выделке холста только широкими полотнами, пригодными для экспорта^. В 1744 г., впрочем, выяснилось, что эта мера пре­пятствует нормальному снабжению армии, и потому было разре­шено выделывать как узкие, так и широкие полотна⁷^. Вместе с тем восстановление Мануфактур-коллегии породило еще одну проблему: возникли разногласия между нею и Главным кригс-ко- миссариатом, воссозданным в январе 1742 г. в результате объеди­нения Комиссариатской, Цалмейстерской и Мундирной контор Военной коллегии⁷¹*, по поводу качества поставляемого в армию сукна. Комиссариат, заботившийся прежде всего о своем ведомст­ве, браковал значительную часть сукна, в то время как коллегия, которой было предписано не только контролировать промышлен-' ность, но и заботиться о ее развитии, нередко вставала на сторо­ну мануфактуристов. В роли третейского судьи выступал Сенат, членам которого приходилось самолично оценивать продукцию су­конных фабрик. В 1745 г. один из наиболее крупных производи­телей сукна обратился в Сенат с просьбой оставить фабрики в ве­дении лишь комиссариата, поскольку их пребывание под контро­лем двух ведомств одновременно пагубно сказывается на произ­водстве. Однако верховная власть на это не пошла, не без осно­ваний, по-видимому, полагая, что в результате появились бы еще большие злоупотребления и нарушился бы сложившийся баланс сил⁷^. Постоянное обращение законодательства на протяжении всего послепетровского времени к развитию суконной промышлен­ности как нельзя лучше демонстрирует, что ориентация ее преж­де всего на удовлетворение нужд армии имела двоякие последст­вия, и стимулируя, и одновременно тормозя развитие данной от­расли.

Серьезнейшим препятствием на пути развития промышленно­сти, заявившим о себе уже в это время, являлась нехватка рабо­чих рук. В 1744 г. ряд владельцев суконных фабрик обратились в Сенат с просьбой отдавать им выявленных в ходе ревизии не за­писанных в подушный оклад “разночинцев”, поскольку “вольных набрать негде, продажных без земель и особенно малолетних ку­пить негде, помещики своих людей, или крестьян не продадут,

^Показательно, что Главный кригс-комиссариат был восстановлен фактически на правах департамента Военной коллегии, а не как самостоятельный орган, подотчетный Сенату, как это было при Петре I и в первой половине 1730-х годов.

кроме негодных”. В просьбе было отказано, поскольку инструк­ция о ревизии предусматривала запись таких людей в посад или в военную службу по их выбору, и лишь в случае отказа от того и другого их можно было отдать помещикам или фабрикантам⁷^. Другими словами, государство, заинтересованное в учете всех на­логоплательщиков, вовсе не стремилось к непременному увеличе­нию числа крепостных. Примечательно также, что императрица утвердила доклад Сената, которым предлагалось не переселять на прежние места беглых крестьян, поселившихся целыми слободами “в низовых городах”, если только они не были крестьянами раз­ных помещиков⁷⁴.

В вопросе о крепостном праве правительство Елизаветы в ос­новном продолжало линию Петра, постепенно внося в нее поправ­ки, диктуемые интересами государства и развитием самого инсти­тута крепостничества. В июне 1744 г. был утвержден доклад Се­ната, подтверждавший право заводчиков покупать крестьян к фа­брикам⁷^. Однако позднее, в 1752 г., как уже сказано, это право было поставлено в зависимость от объема производства. В авгус­те 1753 г. был издан указ, предписывавший оставить на частных заводах лишь “указное” число приписных крестьян, а остальных государственных крестьян перевести на казенные предприятия⁷^. В ноябре возобновлен указ предшествующего года, разрешающий покупать крестьян без земли в рамках установленной пропорции⁷⁷. Эти последние акты были отражением наметившейся тенденции к ограничению, а то и вовсе ликвидации права заводчиков на по­купку крестьян к своим предприятиям, наиболее отчетливо вы­явившейся уже к концу царствования Елизаветы и совпавшему со вторым этапом работы Уложенной комиссии. В сентябре 1761 г. комиссия подала в Сенат доношение, которым предлагалось вплоть до высочайшей конфирмации новых законов запретить по­купку заводчиками деревень, как, впрочем, и заведение новых фа­брик. В результате появился доклад Сената, реализованный в со­ответствующем указе уже Петром III, но налагавший запрет толь­ко на покупку крестьян.

В августе 1744 г. со ссылкой на указ 1700 г. было подтверж­дено освобождение от крепостной зависимости жен, чьи мужья отданы в рекруты, и оставление у помещиков детей, родившихся до этого⁷^. Спустя еще год Камер-коллегия, в целом не отступая от установленных в начале века правил крестьянской торговли, внесла в них значительные дополнения и уточнения. “Дабы купе­честву обиды и в торгах их умаления не было”, указ коллегии раз­

решал крестьянам вести мелочную торговлю в селах и деревнях, “состоящих по большим дорогам и в ближнем от городов разсто- янии”, товарами, произведенными в деревнях или купленными в городах, но строго в соответствии с прилагавшимся к указу реес­тром⁷⁹. В марте 1746 г. появился указ, вызванный нарушениями во владении крепостными, выявленными в ходе ревизии. Указ разрешал оставить за посадскими людьми лишь тех дворовых, ко­торые были записаны за ними в предыдущую ревизию, т. е. быв­ших холопов, переведенных в разряд дворовых в ходе податной реформы. Всех же купленных в период между ревизиями предпи­сывалось отобрать и впредь никому из посадских душ не поку­пать. Также следовало отобрать крепостных, записанных за “ар­хиерейскими и монастырскими слугами и детьми боярскими и раз­ночинцами”, состоящими в подушном окладе. Всех отобранных, как и предписывалось инструкцией 1743 г., надлежало записать в посад, цехи, в государственные или в помещичьи крестьяне. Об­ращает на себя внимание конфискационный характер этого указа, не позволявший, вопреки практике предшествующего времени, владевшим крепостными душами незаконно продать их в опреде­ленный, установленный законом срок. Указ строго предписывал: “Впредь купечеству, архиерейским и монастырским слугам и бо­ярским людям и крестьянам, и написанным к купечеству и в цех, такоже казакам и ямщикам и прочим разночинцом, состоящим в подушном окладе, людей и крестьян без земель и с землями по­купать во всем государстве запретить и крепостей оным нигде не писать”. Впрочем, было сделано одно исключение — для смолен­ских мещан, которым было разрешено владеть крепостными в со­ответствии с привилегиями, данными им польским королем еще в

XVII в.⁸⁰

С окончанием ревизии вопрос о лицах различных социальных категорий, незаконно владеющих крепостными, был на некоторое время забыт. Вновь к нему вернулись уже в середине 1750-х го­дов при подготовке к Генеральному межеванию. В инструкции 1754 г. было вновь повторено, кому дано право иметь крепостные души, а в 1758 г. появился указ, который со ссылкой на инструк­цию на сей раз предписывал всем владеющим крепостными без законных оснований продать их в полгода. Данное положение рас­пространялось и на вновь произведенных в обер-офицерские чи­ны, которым запрещалось покупать деревни и впредь⁸^ Можно предположить, что конфискационный характер указа 1746 г. был обусловлен не столько стремлением правительства ограничить вла­дение крепостными не дворянами, сколько желанием как можно скорее закончить ревизию. Когда же это было сделано, к столь радикальным мерам можно было и не прибегать.

Двумя указами 1747 г. было подтверждено еще одно петров­ское узаконение — о правилах записи крестьян в посад. Причем уточнялось, что записи подлежат крестьяне, имеющие торговый оборот от 300 до 500 рублей. С записавшихся велено было брать “сорокоалтынный оклад”, а с тех из них, кто продолжал одновре­менно платить своим помещикам по 70 копеек (т. е. размер по­душины), брать по 50 копеек, “дабы с них объявленный, поло­женный с купечества сорокаалтынный оклад в казну Ея Импера- торскаго Величества сполна доходил без убавки”⁸²¹. Фискальный интерес, таким образом, по-прежнему оставался на первом месте. В том же году Сенат выступил с оригинальной инициативой, по­лучившей законодательное оформление лишь в царствование Ека­терины II: было предложено взыскивать с крестьян издержки на посылку для их усмирения воинских команд⁸^.

Своего рода апофеозом в развитии института крепостничества в елизаветинское время стал, как считается, сенатский указ от 13 декабря 1760 г. о приеме крестьян от помещиков на поселение в Сибирь в зачет рекрутов. По указу помещики получили право ссылки крестьян, т. е. по существу вынесения им судебного при­говора. Нет сомнения в том, что это был существенный шаг по расширению владельческих прав душевладельцев и, соответствен­но, усилению бесправия крепостных. Вместе с тем за строками указа явно прочитывается государственный интерес, связанный с необходимостью освоения Сибири. Помещики имели право ссы­лать людей не старше 45 лет и только работоспособных. Предпи­сывалось не разлучать их с женами, судьба же детей оставалась на усмотрение помещика. Помещик был обязан снабдить ссылае­мых одеждой, деньгами на проезд и пропитание в дороге. Право ссылать “вредных обществу людей” получили также купцы и го­сударственные крестьяне. Важно заметить, что, попав в Сибирь, частновладельческие крестьяне становились государственными⁸⁴. В литературе справедливо отмечалось, что “хотя некоторые поло­жения законодательства о переселении подтверждают наиболее уродливые стороны крепостнического быта... объективно оно име­ло и некоторые положительные последствия. Переселенные в Си­бирь на богатые земли крестьяне зачастую попадали в более бла­гоприятные условия, чем на помещичьих землях в Европейской России”⁸⁵.

Уже в первые годы царствования Елизаветы правительство, как и его предшественники, было вынуждено самое пристальное внимание уделять вопросам бесперебойного функционирования го­сударственного аппарата с соблюдением заложенных Петром I принципов распределения функций между отдельными учреждени­ями. Но добиться поставленной цели было не легче, чем на пред­шествующем этапе. Так, 10 января 1743 г. был издан именной указ, предписывавший Сенату исполнять только письменные рас­поряжения “за рукой” императрицы⁸⁶. Так должно было быть предотвращено распыление властных полномочий и, в частности, поставлена преграда на пути превращения Кабинета Е.И.В. в не­что большее, чем просто личная канцелярия императрицы. Это похвальное намерение было, однако, по существу неисполнимо. Уже вскоре сенаторам пришлось повторить меру своих предшест­венников — издать указ, требующий присылки с мест копий ука­зов Кабинета, посылавшихся туда непосредственно⁸⁷. В конце то­го же года последовал именной указ, по которому Тайной канце­лярии было запрещено выдавать какие-либо справки о ведении ее дел каким-либо другим учреждениям, включая Сенат, Синод и Кабинет, без письменного императорского указа⁸⁸, что по сути озна­чало изъятие канцелярии из ведения Сената. Если в январе 1741 г. Генерал-полицмейстерской канцелярии было запрещено обра­щаться по делам в Кабинет, минуя Сенат, то уже в указе от 1 мая 1746 г. генерал-полицмейстер был подчинен непосредственно им­ператрице⁸⁹. Указом от 5 августа 1747 г. Военной и Адмиралтей­ской коллегиям было запрещено сообщать Сенату содержание присылавшихся в них секретных именных указов, что ограничива­ло объем доступной высшему органу государственного управления информации, а следовательно, и его компетенцию". Фактически из ведения Сената были изъяты также дела Коллегии иностран­ных дел и Медицинской канцелярии, что, впрочем, не было оформлено законодательно. Таким образом, декларируя полное восстановление значения Сената, новая власть, как и ее предше­ственники, уже на начальном этапе своего существования выводи­ла из его компетенции “силовые” ведомства, отвечавшие за безо­пасность государства, чья сфера деятельности требовала принятия оперативных решений. Естественным итогом этой объективной тенденции явилось позднее создание Конференции при высочай­шем дворе.

Между тем сам Сенат, как и при Анне Ивановне, безуспеш­но пытался наладить дисциплину в учреждениях разных уровней. В 1743 г. архангелогородский губернский прокурор доносил, что секретари являются на службу в губернскую канцелярию, когда им заблагорассудится, а прокурор Коллегии экономии сообщал, что члены коллегии почти никогда не собираются вместе. В свою очередь генерал-прокурор отмечал, что члены практически всех коллегий, вопреки Генеральному регламенту, съезжаются не ранее девяти часов утра. Был издан соответствующий указ, но, когда спустя несколько месяцев попытались проверить, как он исполня­ется, нигде, кроме Военной коллегии и губернской канцелярии, служащих не обнаружили. На следующий год все повторилось снова, и Сенат, не жалея сил, вызывал на свои заседания членов коллегий для объявления им выговоров. Но ничего не помогало. 20 сентября 1744 г. генерал-прокурор представил в Сенат длин­ный список не явившихся вовремя на службу чиновников и было решено взять с них письменные объяснения, однако к 9 октября ни одного такого объяснения подано не было. Помимо лености чиновников, остро ощущалась их нехватка, особенно в провинции, что не могло не сказаться на судьбе реформы местного управле­ния в целом⁹¹.

Первый шаг к реставрации петровской системы местных уч­реждений был сделан в мае 1743 г., когда был утвержден доклад Сената о восстановлении Главного и городовых магистратов. Сле­дующий, 1744 год, отмечен попыткой Сената представить импе­ратрице на утверждение доклад о реформе всего местного управ­ления. В докладе содержалась резкая критика перемен, осуществ­ленных после смерти Петра I, и предлагалось восстановить унич­тоженные учреждения, включая надворные суды, и, напротив, уничтожить Судный и Сыскной приказы. Впрочем, как отмечал Ю.В. Готье, в сенатском проекте “отдается кое в чем дань и со­временному, послепетровскому строю местного управления: так суд и администрация... остаются совершенно слитыми”, а вместо уничтожаемых приказов создаются судная и розыскная канцеля­рии московского надворного суда с аналогичными полномочиями. И все же, как бы не замечая ставшей уже привычной критики по­слепетровских порядков, императрица вернула проект Сенату с указанием, что в нем не изъяснено относительно преобразований после Петра Великого, “для каких резонов та отмена учинена”. Таким образом, на деле Елизавета вовсе не стремилась к механи­ческой реставрации петровской системы и не отказывала своим

10— 1231

предшественникам в здравом смысле. Отклонила она и новый ва­риант доклада, представленный Сенатом двумя годами позже, по­тому, что докладом, как считал А.Е. Пресняков, предлагалось ввести несменяемость воевод, а это был острый дискуссионный вопрос. В свою очередь Готье выдвинул предположение, что “им­ператрица к половине 40-х годов охладела в своем рвении восста­новить порядки своего отца”⁹^. Однако, возможно, дело было по­просту в том, что, познакомившись с “резонами” и соотнеся по­лученную информацию со сведениями о состоянии государствен­ных финансов, Елизавета нашла их вполне весомыми и предпочла воздержаться от излишних расходов. Не случайно, видимо, в кон­це 1744 г. был издан указ, подтверждавший установление Верхов­ного тайного совета от июля 1726 г., по которому служащим Глав­ного магистрата предлагалось кормиться с “дач” челобитчиков⁹⁵. Вновь вопрос о реорганизации местного управления возник уже в середине 1750-х годов как часть преобразовательных планов П.И. Шувалова.

Между тем финансовое положение страны было чрезвычайно сложным. Одной из характерных черт времени стали взаимные долги различных ведомств. Так, в 1743 г. Штатс-контора докла­дывала Сенату, что Сибирский приказ и Коллегия экономии должны ей в общей сложности около 250 тыс. рублей. Спустя пять лет был подан аналогичный доклад, в котором в качестве должников значились также Главная полицмейстерская канцеля­рия и Соляная контора, причем долг Сибирского приказа вырос еще более чем в два раза. Несколько позднее Сенат списал все взаимодолги, начиная с 1735 г., но к 1751 г. Сибирский приказ вновь был должен около 10 тыс. рублей⁹⁴. Обеспокоенный, как и его предшественники, состоянием дел в финансовой сфере, елиза­ветинский Сенат в 1747 г. создал комиссию для рассмотрения “всего государства приходов и расходов”, которую Пресняков на­зывал “бюджетной”. Однако и эта комиссия столкнулась с неодо­лимыми препятствиями. Вскоре она доложила об обнаружении разницы в доходах по ведомостям Сената и Штатс-конторы. Се­нат распорядился всем канцеляриям, конторам и коллегиям в те­чение двух недель подать соответствующие ведомости, держа се­кретарей и подьячих “без выпуску”⁹⁵. Но и два года спустя дан­ное распоряжение оставалось невыполненным⁹^.

Приведенные выше факты свидетельствуют о том, что харак­тер проблем, унаследованный новой властью от своих предшест­венников, остался прежним, и к концу 1740-х годов, по-видимо­му, стало очевидным, что дело отнюдь не в искажении преемни­ками Петра его наследия, а, напротив, в недостатках созданной им системы. Между тем был исчерпан арсенал ставших уже при­вычными методов ее корректировки путем издания грозных ука­зов и осуществления незначительных изменений в структуре орга­нов управления, перераспределении их функций. Петровская сис­тема оказалась хоть и не достаточно эффективной, но вместе с тем вполне цельной. Упраздняемые, казавшиеся излишними или слиш­ком дорогостоящими, отдельные учреждения, в особенности в сфере регулирования финансов, промышленности и торговли, не­избежно появлялись вновь под измененными названиями или с но­вым статусом, что, тем не менее, никак не меняло ситуацию в принципе. Конечно, сказывалось и отсутствие долгосрочной поли­тической программы, продуманных принципов управления госу­дарством, но, главное, становилось ясно, что требуются новые подходы, новые методы, оригинальные решения. Эти условия ока­зались благоприятными для реализации прожектерской энергии П.И. Шувалова, причем, что показательно, направлена она была не на новые институциональные изменения, а на поиски источни­ков государственных доходов путем создания новых условий хо­зяйствования.

По существу так завершается этап в истории России XVIII в., который условно можно назвать послепетровским и основное зна­чение которого было связано с адаптацией осуществленных Пет­ром нововведений к реальной жизни. Петровские реформы дока­зали свою жизнеспособность и необратимость. Одновременно вы­явились и их слабые места, недостатки, то, в чем они не могли удовлетворить потребности государства и где требовалось приня­тие мер, Петром не предусмотренных. С середины века начинает­ся новый этап в истории российских реформ, связанный уже не с корректировкой сделанного прежде, что можно рассматривать как минимальные реформы, но с созданием новой реальности, т. е. проведением реформ уже значительно более масштабных, но опи­рающихся опять же на наследие Петра.

* * *

История реализации основных шуваловских проектов, как уже сказано, довольно подробно рассмотрена в литературе, и потому нет смысла снова воспроизводить ее. Стоит лишь обратить вни­мание на то, что, хотя Шувалов был, несомненно, одной из са- 10* мых влиятельных фигур елизаветинского царствования, это не оз­начало автоматического принятия его предложений. Все они про­ходили стадию непременного обсуждения в Сенате, корректирова­лись в соответствии с заключениями сенаторов и только тогда представлялись на высочайшую конфирмацию. Подобный меха­низм принятия важнейших решений означал, что по сути в управ­лении страной действовал заложенный Петром принцип коллеги­альности. Причем, как отмечал Пресняков, в случаях, когда от­кладывать решение какого-то вопроса было невозможно, а быст­ро получить высочайшую резолюцию не удавалось, Сенат дейст­вовал сам, а уж затем представлял отчет о своих действиях “на апробацию”. Если тогда резолюция не поступала, то решение Се­ната оставалось в силе и, таким образом, он выполнял роль зако­нодательного органа, явочным путем расширяя свои полномочия⁹⁷.

Первая из серии шуваловских реформ, как известно, была инициирована им в 1747 г. и связана с регуляцией цен на соль и вино с целью получения дополнительного дохода, за счет которо­го можно было бы снизить подушную подать. Предложение Шу­валова, реализованное, впрочем, лишь два года спустя, было весь­ма остроумно: если было невозможно получить с населения поду­шину и доимки по ней, то в том, что соль и вино будут проданы даже по более высоким ценам, можно было не сомневаться. Го­сударство получало деньги, которых так недоставало, и одновремен­но могло сделать важный политический жест, снижая размер по­душной подати и прощая недоимки. Так поступили уже в 1750 г., когда на следующий, 1751 г. было сбавлено по 3 копейки с души и это затем повторялось в последующие годы, причем размер сни­жения подати постоянно увеличивался (в 1757—1758 гг. — по 8 ко­пеек с души)⁹⁸. В декабре 1752 г. по предложению Шувалова спе­циальным манифестом были прощены недоимки с 1724 по 1747 г." Несомненно, это было важное достижение елизаветинского пра­вительства, сумевшего решить, таким образом, важнейшую из проблем послепетровской России, причем без повышения соци­альной напряженности.

В более широком плане реализация шуваловского предложе­ния означала изменение фискальной политики, связанное с пере­носом центра тяжести на косвенное обложение, т. е. на путь, по которому развивались финансы и других европейских стран¹⁰⁰. Впрочем, в некоторых из них (например, в Дании и части Испа­нии¹⁰¹) уже был введен подоходный налог. В России, где эволю­ция дворянства находилась на иной стадии, связанной не с умень­шением, а, наоборот, ростом привилегий, такое было невозможно. Впрочем, фактически реформа привела к более равномерному рас­пределению налогов, поскольку затрагивала и привилегированные группы налогоплательщиков, освобожденные от прямого обложе­ния.

Вполне понятно, что полностью решить финансовые проблемы государства первая из шуваловских реформ не могла. Дефицит бюджета (впрочем, характерный и для других европейских стран) постоянно увеличивался, поскольку увеличивались собственно рас­ходы государства. Историки, писавшие об этом, отмечали, как правило, прежде всего рост расходов на содержание двора, что вполне справедливо. Однако надо отметить, что в принципе уве­личение и государственных расходов в целом, и расходов на двор было явлением естественным, обусловленным продолжением про­цесса европеизации русской жизни, усложнением управленческих и хозяйственных функций государства, активным вовлечением России в мировую политику. Не мог не сказываться и постоян­ный рост цен на экспортируемые товары. В этих условиях ориги­нальные идеи Шувалова оказались как нельзя кстати.

В сентябре 1752 г. Шувалов представил новый проект — “Об- лехчение ради народа”, в котором предлагал сделать основным ис­точником государственных доходов вместо подушной подати про­дажу соли, освободить положенных в подушный оклад от уплаты мелких пошлин и навести порядок в найме подвод. Здесь же со­держалось предложение о сложении недоимок по 1747 г., что бы­ло реализовано три месяца спустя. По мнению М.Я. Волкова, проект фактически предполагал полное освобождение крестьян­ской торговли от внутреннего таможенного обложения, которое должно было сохраниться только для купечества¹⁰². Сенат не при­нял это предложение, резонно посчитав, что оно приведет к раз­рушению всей таможенной системы. Тогда, в марте 1753 г., Шу­валов выступил с предложением о полной отмене всех внутренних сборов, а в августе того же года представил в Сенат проект та­моженной реформы, включавший план реализации и более ранних его предложений. 18 декабря был подписан именной указ о ре­форме начиная с 1 апреля 1754 г., а несколько дней спустя созда­на Комиссия о пошлинах, в которую вошли в основном предста­вители купечества, имевшие отношение к внутренней и внешней торговле¹⁰^. Комиссия энергично взялась за дело, причем, по­скольку принципиальное решение уже было принято, ей удалось значительно ускорить процесс нововведений. Уже 4 января 1754 г.

была установлена единая 13-копеечная пошлина, а на следующий день отменены сборы с мостов, перевозов, прорубей и ледоколов. 23 января, т. е. на несколько месяцев ранее запланированного, внутренние пошлины были ликвидированы полностью¹⁰⁴.

Показательно, что на этом деятельность комиссии не прерва­лась. К концу 1733 г. ею был разработан Таможенный устав, ко­торый, по мнению Волкова, окончательно закрепил итоги рефор- мы^^. Основное содержание Устава было связано с регламента­цией внешней торговли, причем он был направлен на защиту ин­тересов российского купечества и предусматривал некоторое рас­ширение его прав. Так, крестьянам было запрещено приезжать для торговли в портовые города, а дворянам продавать там про­дукты своих имений иначе, как оптом, а также торговать перекуп­ленным товаром. С учетом того, что отмена внутренних таможен подрывала купеческую монополию на внутреннем рынке, в целом социальный баланс, таким образом, не нарушался. В развитие Та­моженного устава 1755 г. в апреле 1757 г. был издан новый Та­моженный тариф, носивший откровенно протекционистский харак­тер.

О значении таможенной реформы, открывшей новые возмож­ности для развития торговли и способствовавшей налаживанию финансовой ситуации, написано немало. Отмечу лишь, что и в этой области замысел Шувалова соответствовал направлению раз­вития европейской экономической мысли, и если Францию, где внутренние таможни были ликвидированы лишь в ходе револю­ции, Россия действительно обогнала, то, например, в Испании та­кая реформа была осуществлена еще в 1717 г.¹⁰⁶

Еще один аспект таможенной реформы связан с политикой в отношении Украины. Уже в декабре 1741 г. императрица предло­жила Сенату рассмотреть вопрос об облегчении налогового бре­мени малороссиян с учетом убытков, понесенных ими во время русско-турецкой войны. Было решено отменить запрет на переход крестьян, введенный в 1739 г., ликвидировать лишние почтовые станции и снять доимку. Был также издан указ “о неукреплении никому малороссиян в вечное холопство и о непринуждении к вступлению в брак с крепостными”¹⁰⁷. В 1744 г. во время посе­щения Киева Елизавета Петровна приняла прошение о восстанов­лении гетманства и в мае 1747 г. на этот счет было принято офи­циальное решение. В июне 1750 г. гетманом стал К.Г. Разумов­ский¹⁰⁸. Именно названные факты прежде всего подтверждают сложившееся в литературе представление о елизаветинском царст­вовании, как наиболее благоприятном для Украины. Однако ими дело не ограничилось. С началом таможенной реформы встал во­прос о ее распространении на территорию Украины. Для России создание единых экономических условий во всей империи было, безусловно, выгодно, как выгодно было оно и для малороссиян, не слишком задумывавшихся о том, как оно отразится на полити­ческом статусе их родины¹. 2 мая 1754 г. был издан указ о бес­пошлинном провозе хлеба на Украину и обратно, а год спустя, 15 мая 1755 г., был разрешен беспошлинный ввоз туда иностран­ных товаров¹⁰⁹. Еще через полгода по предложению гетмана ве­дение малороссийских дел было переведено из Коллегии иност­ранных дел в Сенат, где создана специальная экспедиция. В ию­не 1756 г. последовал указ генерал-рекетмейстеру принимать че­лобитные по делам Украины, а в октябре того же года ему было разрешено принимать даже челобитные на неправильные решения гетмана и Сената¹¹⁰. Как отмечал С.В. Ешевский, этими меропри­ятиями “вводилась Малороссия в состав Русского государства, и последний гетман, по всей вероятности, бессознательно, или для личных своих выгод содействовал уничтожению исключительного положения Малороссии”¹¹¹².

Для нас важны не столько побудительные мотивы действий последнего гетмана или самой императрицы, находившейся под влиянием своего фаворита А.Г. Разумовского, сколько то, что в реальности восстановление гетманства отнюдь не закрепило авто­номный статус Украины. Параллельно шел начавшийся еще при Петре и фактически не прерывавшийся и после него процесс по­глощения Малороссии Россией, превращения ее в обычную губер­нию в составе империи. Принятые в этом направлении во второй половине 1750-х годов меры заложили основу под соответствую­щую политику Екатерины П¹¹^.

Помимо таможенной реформы 1754 год отмечен и другими но­вовведениями. В частности, с ним связана важная веха в истории банковского дела в России. Еще в марте Сенат долго обсуждал проект Шувалова об учреждении банков для дворянства и купече­ства, но окончательное решение было принято лишь в конце вес­ны. Основанный именным указом Государственный заемный банк практически состоял из двух банков — Банка для дворянства и Банка для поправлеййя при Санкт-Петербургском порте коммер­ции^. Первый выдавал ссуды размером от 500 до 10 тыс. рублей из расчета 6% годовых под залог драгоценных металлов, камней и населенных недвижимых имений, и уже в этом было существен­ное отличие от ссуд, выдававшихся ранее (с 1733 г.) из Монетной конторы, не принимавшей в залог драгоценные камни и недвижи­мые имения, но лишь золото и серебро. Размер ссуды в Дворян­ском банке и сроки, на которые она выдавалась, зависели, естест­венно, от размера залога, и если речь шла о населенном имении, то производилась примерная оценка доходов помещика, причем для облегчения процедуры учитывались не размеры владения или количество пахотной земли, а число крепостных душ. Одна душа мужского пола оценивалась в 10 рублей. Таким образом, с учетом того, что капитал банка был определен в 750 тыс. рублей, в нем одновременно могли быть заложены 75 тыс. душ, что составляло примерно 2% всех помещичьих крестьян России того времени.

Банк для поправления при Санкт-Петербургском порте коммер­ции был первым в истории страны купеческим банком. Он выдавал ссуды (сперва на 6 месяцев, а затем на год) из расчета 6% годо­вых под залог товаров, находившихся в Санкт-Петербургском пор­те, но не свыше 75% от их стоимости. Позднее, уже при Екате­рине II, банк получил право выдачи ссуд без товарного обеспече­ния, только под поручительство в размере от 6 до 42 тыс. рублей.

Создание банковской системы, пусть и в столь примитивном виде, было, конечно, серьезным шагом вперед в развитии финан­совой сферы в целом. Вполне очевидно, что автор проекта пре­следовал цели как дальнейшей стимуляции торговли, так и под­держки дворянства¹, исходя из того, что каждая из этих групп на­селения могла представить в обеспечение займов то, чем владела. Но одновременно, как неизбежно случалось в специфических ус­ловиях социального устройства России, учреждение Дворянского банка стало новой вехой в развитии института крепостничества. Фактически дворянство приобрело еще одну форму распоряжения крепостными, причем государство едва ли неde jure установило денежный эквивалент крестьянской душе.

Наконец, еще одно важное событие, происшедшее в 1754 г. и также по инициативе Шувалова, — создание новой Уложенной комиссии. К этому времени стало уже вполне ясно, что отданное

Елизаветой в начале царствования приказание Сенату рассмотреть законодательство послепетровского времени не только вряд ли когда-нибудь будет выполнено (к 1753 г. были рассмотрены лишь указы по июль 1731 г.), но и не принесет особой пользы. На по­вестку настоятельно вставал вопрос о выработке принципиально нового законодательства, ибо, как говорил, обращаясь к императ­рице, Шувалов, “у нас нет законов, которые бы всем без излиш­ку и недостатков ясны и понятны были”^4.

Однако первоначально вновь учрежденная комиссия была ор­ганизована таким образом, что вошедшие в нее лица должны бы­ли работать преимущественно не над законами в определенных об­ластях права, а по ведомственному принципу, сосредоточившись на круге вопросов, входивших в компетенцию Вотчинной и Юстиц- коллегий, Судного и Сыскного приказов, а также местных судов. Таким образом, Главной (по терминологии В.Н. Латкина и Н.Л. Рубинштейна) комиссии предстояло сосредоточиться на про­блемах судопроизводства и земельной собственности. Одновремен­но ряду чиновников (частные комиссии) было предписано разо­браться в причинах волокиты в конкретных звеньях аппарата уп­равления и подготовить проекты усовершенствования их работы. Были задействованы и местные органы власти: губернским канце­ляриям надлежало подать мнения по проблемам их регионов. Уже в 1755 г. Уложенная комиссия предложила Сенату план реоргани­зации правительственного аппарата: заменить Ревизион-коллегию счетными экспедициями при Сенате и Московской сенатской кон­торе, Мануфактур-коллегию — экспедицией при Главном магист­рате, Штатс-контору слить с Камер-коллегией и упразднить Си­бирский приказ^. Иначе говоря, члены комиссии поняли свою за­дачу буквально и пошли уже проверенным путем слияния, ликви­дации и переформирования отдельных финансовых и отраслевых учреждений. План, однако, принят не был, а Шувалов предложил создать “Контору государственной экономии”, которая, по его за­мыслу, должна была заняться продовольственным снабжением ар­мии и населения, включая сбор сведений об урожае, установление цен на хлеб и заведение хлебных магазинов^. Проект Шувалова, несомненно, носил более радикальный характер, поскольку речь шла о создании единого центрального ведомства, которое должно было сосредоточить в своих руках одну из важнейших отраслей хо­зяйственной жизни страны. Но и этот план был отвергнут, а дея­тельность Уложенной комиссии была направлена в иное русло — создание принципиально нового законодательства.

Еще одно событие 1754 г., заслуживающее упоминания, — на­значение жалованья служащим Сыскного приказа, “чтоб они мог­ли содержать себя без всяких пристрастий”. Данное решение Се­ната свидетельствует об осознании невозможности борьбы с кор­рупцией при сохранении зависимости материального положения чиновников от просителей. Причем, как отмечал Соловьев, “на­значить всем чиновникам жалованье было трудно по тогдашнему состоянию финансов”, но начали с учреждения, где коррупция со­здавала прямую угрозу безопасности государства¹¹².

Следующий, 1755 год ознаменовался новой важной реформой в экономической сфере: была введена дворянская монополия на вино­курение, окончательно закрепленная Уставом о винокурении 10 лет спустя¹¹⁸. Как установил Н.И. Павленко, а затем подтвердил сво­ими исследованиями М.Я. Волков, проведение реформы было обусловлено обострением конкуренции между дворянством и купе­чеством¹¹⁹. Вполне очевидно, что сосредоточение важнейшей в фи­нансовом отношении отрасли экономики в руках дворянства было серьезнейшей уступкой ему со стороны государства. Однако было бы неверно видеть в этом мероприятии лишь сугубо классовый смысл. Оно было продиктовано определенной логикой, связанной со стремлением разграничить сферы деятельности различных соци­альных групп в экономике. Поскольку винокурение основывалось на продуктах сельского хозяйства, то и производство вина предпо­лагало использование рабочей силы крепостных, а следовательно, расширение участия купечества в данной отрасли означало возрас­тание его претензий на владение землей и крещенной собственно­стью. Это, как видно из сказанного выше, не отвечало правитель­ственной политике, и не потому, что защита дворянства была идей­ной установкой власть предержащих, но, скорее, потому, что под­рыв экономического положения дворянства (как, впрочем, и любо­го другого социального слоя) противоречил интересам государства. Вместе с тем такая мера, конечно, способствовала продвижению к установлению дворянской монополии на владение крепостными и, следовательно, усиливала сам институт крепостничества. В эконо­мическом же отношении она означала, что винокуренная промыш­ленность отныне развивалась на безальтернативно-крепостнической основе. Одновременно, как отмечал Волков, “винокуренные заво­ды стали органической частью барщинного хозяйства, придав это­му хозяйству в большей или меньшей мере товарный характер”¹²⁰.

Начавшаяся в 1756 г. Семилетняя война приостановила процесс реформ, которые, судя по сохранившимся проектам Шувалова, мог-

ли принять весьма радикальный характер. К числу важнейших ме­роприятий последних лет царствования Елизаветы следует отнести передел медной монеты, начатый также по инициативе Шувалова и продолженный уже при Петре 111^1 Новый замысел прожектера был вызван значительным ухудшением финансового положения стра­ны в условиях военного времени и сводился к получению прибыли в 6 млн. рублей за счет перечеканки медной монеты облегченного веса. В самой идее ничего принципиально нового не было, посколь­ку к порче монеты правительство время от времени прибегало фак­тически на протяжении всего XVIII столетия. Однако шуваловский проект отличался особой точностью расчетов, предполагал мобили­зацию всех ресурсов меди, включая переплавку негодных пушек, а также некоторые дополнительные меры, которые, по замыслу его ав­тора, должны были свести к минимуму возможные последствия от пуска в оборот большой массы мелких медных денег облегченного веса. Так, была повышена цена на медь, закупаемую у частных про­изводителей, и дано им право треть продукции продавать за грани­цу, но только за иностранное серебро и ефимки. В ожидании боль­шой прибыли и чтобы предотвратить недовольство порчей монеты, было объявлено об очередном снижении подушной подати.

В 1758 г. был создан Медный банк (Банковая контора для об­ращения внутри России медных денег) с капиталом в 2 млн. рублей, выдававший ссуды под переводные векселя медной монетой из 6% годовых. Условия залога в новом банке были теми же, что и в Дво­рянском банке, т. е. основной формой залога являлись населенные имения. Размер ссуд в среднем составлял 100—180 тыс. рублей, но мог достигать и значительно больших сумм. Так, сам Шувалов был должен Медному банку 469 374 рубля. Небольшие ссуды (от 2—5 до 40—75 тыс. руб.) могли получить в Медном банке купцы и промышленники. 75% выдаваемых ссуд должны были быть возвращены серебром. В 1760 г. был создан также Артил­лерийский банк (Банк артиллерийского и инженерного корпусов), в основание которого был положен капитал, полученный от пере­плавки негодных пушек и действовавший на тех же основаниях. В том же году Шувалов предложил новый проект переделки моне­ты, который, однако, встретил серьезное сопротивление, несколь­ко раз уточнялся и обсуждался в Сенате и был принят лишь к концу 1761 г., а реализован при Петре III.

Показательно, что в обоих проектах Шувалов подчеркивал не­возможность увеличения прямого и косвенного обложения, кото­рое приведет лишь к дальнейшему “отягощению” народа. Отка­зался он и от проведения лотерей, как слишком медленного спо­соба получения дохода, а также от введения бумажных денег (что предлагал Я.П. Шаховской), ссылаясь при этом на отсутствие у народа привычки к ним, что может привести к злоупотреблениям и разрушению кредитной системы¹²². Как уже отмечалось, Е.П. Корякина считает, что “в условиях дефицита бюджета уч­реждение оперирующих металлической монетой заемных банков, у которых единственным источником средств был капитал, посту­пивший из казны, к тому же весьма ограниченный, с самого на­чала было ошибочной мерой. С помощью подобных банков невоз­можно было решить проблемукредитования...”^. Однако, ско­рее, проблема была в том, что в конкретных условиях России то­го времени банки становились прежде всего источником дополни­тельных доходов для вельмож, т. е. для непроизводящей части об­щества, расходовавшей полученные средства на личные нужды и в принципе неспособной возвратить их казне.

Но и это не следует трактовать исключительно как проявле­ние продуманной продворянской политики правительства. Конеч­но, Шувалов, разрабатывая свои проекты, никогда не забывал о личной выгоде, а условия организации власти в России давали возможность членам правящей верхушки обогащаться за счет го­сударства, но не столько в качестве представителей дворянства, сколько как членов политической элиты. Вместе с тем, как отме­чал А.И. Юхт, среди крупных кредиторов Медного банка было и немало промышленников и купцов¹²⁴. Впрочем, в 1760 г. пра­вительство озаботилось защитой интересов другой социальной группы — государственных крестьян. В июле был издан указ, по которому приписных черносошных не велено считать вечной соб­ственностью заводов¹²^. В октябре оброчный сбор с государствен­ных крестьян был повышен до 1 рубля, и одновременно велено им иметь особых выборных для защиты от притеснений, поборов и взяток со стороны воевод, управителей и других чиновников, а также для подачи разного рода ходатайств. В марте 1761 г. этих выборных запрещено под каким-либо предлогом вызывать или за­бирать в города, чтобы “тот безгласный народ ни под каким ви­дом излишними паборами и несправедливыми положениями при­тесняем и в отягощение приводим не был”¹²С

Начало Семилетней войны ознаменовалось также созданием Конференции при высочайшем дворе — органа, который обычно справедливо ставится в один ряд с Верховным тайным советом и Кабинетом министров. Однако подчеркну, что уровень властных полномочий Конференции никогда не стал таким, как у ее предше­ственников, и она оставалась прежде всего совещательным органом для оперативного принятия решений в военное время, хотя и пы­талась, как доказывает В.П. Наумов, присвоить себе законода­тельные функции. Во всяком случае на значении Сената учрежде­ние Конференции почти не отразилось. Правда, уже в 1761 г. Д.В. Волковым был составлен проект, по которому Конференция должна была стать местом принятия важнейших решений. “Глав­ное дело в том состоит, — писал автор проекта, — чтобы все го­сударственные дела между собою согласовались и все к одному стремлению, то есть к общей пользе и славе всея Империи таким образом текли, чтоб каждое дело другому и всем подкреплением и поспешествованием служило”. В соответствии с этой мыслью он предлагал установить следующую схему принятия важнейших по­становлений: в коллегии составляется “мнение к решению”, кото­рое затем рассматривается в Сенате и с соответствующим заклю­чением передается в Конференцию для вынесения окончательного решения. Проект, однако, реализован не был. Не были удовлетво­рены и просьбы Конференции и Сената о расширении их полно­мочий путем предоставления им возможности самостоятельно на­значать чиновников на гражданские должности: первой — до стат­ского советника включительно, а второму — в канцелярии, колле­гии и губернии, утверждая высочайшей подписью лишь губернато­ров и президентов коллегий¹^. Императрица, таким образом, хоть и не имела воли к постоянным занятиям государственными дела­ми, но и делиться с кем-либо властью была не намерена.

Появление проекта Волкова было, по-видимому, связано с не­довольством общим состоянием дел в сфере управления, отразив­шемся в именном указе от 16 августа 1760 г. “Об употреблении Се­нату всех способов к восстановлению везде надлежащего порядка и народного благосостояния”, в котором, в частности, говорилось: “С коим Мы прискорбием... должны видеть, что установленные мно­гие законы для блаженства и благосостояния государства своего ис­полнения не имеют от внутренних общих неприятелей, которые свою беззаконную прибыль присяге, долгу и чести предпочитают, и равным образом чувствовать, что вкореняющееся также зло пресе­чения не имеет... Несытая алчба корысти до того дошла, что неко- торыя места, учрежденныя для правосудия, сделались торжищем; лихоимство и пристрастие предводительством судей, а потворство и упущение ободрение беззаконникам; в таком достойном сожаления состоянии находятся многия дела в государстве... Многия вредныя обстоятельства у всех пред глазами: продолжение судов, во многих местах разорении, чрез меру богатящиеся судьи, безконечныя след­ствии, похищение Нашего интереса от тех, кои сохранять опреде­лены, воровство в продаже соли, при наборе рекрут и при всяком на народе налоге в необходимых государству нуждах — все оное не- оспоримыя доказательства, открывающия средства к пресечению общаго вреда”. Результатом этой резкой критики государственных дел стала смена генерал-прокурора Сената, и императрица выража­ла надежду, что “когда только долг с усердием соединен и предво­дителем будет, видеть исполнение Наших намерений”¹²®. Впрочем, и спустя год Сенат, как нечто само собой разумеющееся, констати­ровал, что “из сенаторов к присутствию не все ездят, иные редко, а другие почти и вовсе не ездят”¹²⁹.

Эта запись в сенатском журнале появилась менее чем за ме­сяц до смерти Елизаветы, когда шансов что-либо исправить уже не оставалось.

Говоря о преобразованиях середины XVIII в., нельзя обойти молчанием еще два важных момента. Во-первых, то, что, выра­жаясь языком того времени, можно назвать смягчением нравов. Проявилось это прежде всего в уголовной политике. Обычно в данной связи говорят о неприменении смертной казни, которая формально отменена не была. Впрочем, в 1761 г. кабинет-секре­тарь А.В. Олсуфьев сообщил членам Уложенной комиссии устное повеление Елизаветы в “новосочиняемом уложении за подлежа- щия вины смертныя казни не писать”¹⁵⁰. Однако новые веяния коснулись не только высшей меры наказания, что связывают с ле­гендой о данном Елизаветой обете никого не казнить. Уже в ап­реле 1742 г. были отменены наказания за описку в титуле — ме­ра, которую нередко приписывают Екатерине II. В июле того же года вышел указ, отменивший наказание кнутом за ложный до­нос¹⁵¹. В 1751 г. были отменены пытки в делах о кормчестве¹⁵².

Для нас не столь важно, было ли появление этих немногочис­ленных, впрочем, норм следствием каких-либо идейных убеждений императрицы или ее каприза. Важнее, что они отражали тенденцию гуманизации жизни русского общества, способствовали формирова­нию в обществе новой атмосферы, новых представлений о чести, человеческом достоинстве, получивших затем развитие в царствова­ние Екатерины II. Двор Елизаветы уже не был, как при Анне Ива­новне, смесью европейских* и старорусских обычаев. Его жизнь, развлечения, формы времяпрепровождения ни в чем не уступали другим европейским дворам того времени, служа примером для ор­ганизации жизни и быта русского дворянства. Время Елизаветы не случайно — время подъема русской культуры, время Ломоносова, в чьей личности воплотились важнейшие черты и противоречия эпо­хи. Огромное значение для духовного развития общества имело ос­нование Московского университета, Академии художеств, русского театра. Идеология елизаветинского царствования, о которой гово­рилось в начале этого раздела, оказалась одновременно и наиболее удобной формой самооправдания власти, и адекватным ответом на общественные запросы. Она способствовала реализации творческой энергии, исподволь накапливавшейся в предшествующий период и теперь вырвавшейся наружу. Это была энергия, создававшая бла­гоприятную почву для новых преобразований.

Второе, о чем необходимо сказать, — два нереализованных про­екта, созданных к концу елизаветинского царствования и отражаю­щих две возможные модели дальнейшего развития страны. Первый из них, конечно, проект, разработанный Уложенной комиссией. Его вторая редакция, как было показано Н.Л. Рубинштейном, содер­жала в себе воплощение всех сословных чаяний дворянства, за ко­торые оно боролось все послепетровское время. Проект предусма­тривал отмену для дворян обязательной службы, монопольное пра­во владения землей и ее недрами, а также и монополию на исполь­зование этих недр, т. е. на владение заводами, включая металлур­гические, стеклянные и винокуренные. Заводчикам-недворянам предлагалось в установленный срок продать свои предприятия и крестьян дворянам. Проект закреплял земельные владения дворян в качестве неотчуждаемой частной собственности, освобождал дво­рян от телесных наказаний, предусматривал создание для них спе­циальных дворянских судов. Особое место занимала в проекте гла­ва XIX “О власти помещиковой над крепостными людьми и крес- тьяны”, в которой впервые в русской законодательной практике предполагалось зафиксировать владельческие права помещиков по распоряжению “крещенной собственностью”. В частности, тут го­ворилось: “Дворянство имеет над людьми и крестьяны своими му- жескаго и женскаго полу и над имением их полную власть без изъ­ятия, кроме отнятия живота и наказания кнутом и произведения над оными пыток. И для того волен всякий дворянин тех своих людей и крестьян продавать и закладывать, в приданые и в рекруты от­давать и во всякие крепости укреплять, на волю и для промыслу и прокормления на время, а вдов и девок для замужества за посто­ронних отпускать, из деревень в другия свои деревни... перево­дить,.. по изволению своему во услужение, работы и посылки упо­

треблять и всякия, кроме вышеописанных, наказания чинить или для наказания в судебные правительства представлять и, по рассуж­дению своему, прощение чинить и от того наказания освобож­дать”¹^. В приведенном отрывке обращает на себя внимание зна­чительно большая по сравнению с какими-либо известными доку­ментами предшествующего времени детализация владельческих прав помещиков с распространением их не только на самих крестьян, но и на их имущество. По существу это означало превращение ряда норм обычного права в писанное. Забегая вперед, замечу, что, хо­тя ряд положений проекта был в последующие десятилетия реали­зован, владельческие права помещиков законодательного оформле­ния так и не получили. Будь же проект уложения введен в дейст­вие полностью и сразу, развитие института крепостничества пере­шло бы на качественно новый уровень, что привело бы к карди­нальному изменению созданной Петром I социальной системы.

Второй проект, о котором необходимо упомянуть, — проект И.И. Шувалова. Его важнейшее отличие от проекта Уложенной комиссии в том, что он был вдохновлен идеями Просвещения и прежде всего восходящим к Монтескье представлением о монархии, как одном из типов государственного устройства. По Монтескье, отличие монархии от деспотии в том, что монарх правит в строгом соответствии с законом, а не руководствуясь лишь собственной во­лей. Соответственно, и Шувалов предлагал Елизавете ввести “фун­даментальные и непременные” законы, причем императрице надле­жало поклясться, что она будет их исполнять. Вполне понятно, что Шувалов выступал сторонником сословной структуры общества, но в гораздо менее радикальном, чем авторы второй редакции проек­та уложения, варианте. Во всяком случае, предлагая сократить срок их службы, сделать родовые земельные владения неотчуждаемыми и освободить дворян от телесных наказаний, Шувалов не считал не­обходимым останавливаться на их правах по распоряжению крепост­ными и, наоборот, предполагал в дальнейшем создать о крестьянах особое законодательство. Таким образом, он рассматривал кресть­ян как субъект права, в связи с чем вряд ли можно согласиться с Анисимовым, полагающим, что в проекте Шувалова крестьяне “в качестве политической силы не фигурируют”¹³⁴.

Как уже сказано, оба рассматриваемых здесь проекта остались нереализованными, и их можно было бы вовсе не включать в раз­говор о реформах, если бы они не представляли собой две раз­личные модели преобразования страны, оказывавшие влияние на развитие реформаторской мысли вплоть до конца столетия.

РЕФОРМЫ ИМПЕРАТОРА ПЕТРА III

Восшествие на престол императора Петра III впервые за несколько десятилетий произошло “автоматически” и не сопровож­далось никакими общественными потрясениями. Уже одно это должно было придать новому режиму стабильность и уверенность в собственных силах. Но даже, если бы дело обстояло иначе, сам Петр вполне очевидно не испытывал никаких колебаний относитель­но законности своей власти и понимал самодержавие как право вла­ствовать без оглядки на кого-либо и руководствуясь лишь собствен­ными взглядами и желаниями. Историки, впрочем, немало спорили о том, какая из политических группировок — Шуваловых или Во­ронцовых — имела наибольшее влияние на государя при принятии им важнейших решений. Впрочем, факт борьбы между ними, впер­вые появившийся в историографии с легкой руки Н.Л. Рубинштей­на, как и само их существование, были оспорены Р. Джоунсом¹⁵⁵, а затем и В.П. Наумовым¹⁵⁶. Последний, вслед за М.Н. Сокольским, ключевой фигурой в окружении Петра склонен считать Д.В. Волко­ва¹⁵⁷, что категорически отвергается О.А. Омельченко¹⁵⁶.

Между тем уже наличие этой проблемы указывает, с одной сто­роны, на априорное признание историками несамостоятельности Пе­тра, а с другой — на отсутствие в его действиях цельности, доста­точно четко выраженной политической линии, которую можно было бы идентифицировать с какой-либо придворной группировкой. По- видимому, прав Наумов, замечая, что непосредственное воплощение желания Петра в указ или манифест тем или иным из придворных “зависело от воли монарха, а она нередко была непредсказуема”¹⁵⁹. Но и при такой интерпретации было бы ошибкой думать, что сам Петр и был автором всех осуществленных им преобразований, по­скольку сведений о том, какая из воплощенных им в жизнь идей бы­ла его собственной, а какая подсказана кем-то из ближайшего окру­жения, у нас нет. К тому же надо принять во внимание два важных обстоятельства. Во-первых, большая часть из реализованного Пет­ром была задумана задолго до его воцарения. Во-вторых, одним из важнейших побудительных мотивов его действий было, несомненно, желание составить резкий контраст с только что закончившимся правлением тетки, продемонстрировать энергию и решимость там, где Елизавета проявляла медлительность и осторожность. Таким об­разом, в политике Петра вполне осознанно демонстрировалась не преемственность, но, напротив, разрыв с предыдущим временем. Так же действовала двадцатью годами ранее его предшественница.

Однако теперь политическая ситуация была принципиально иной. Относительная политическая стабильность елизаветинского царство­вания воспринималась большей частью общества как несомненная ценность, и ее подрыв был изначально делом весьма рискованным.

Наконец, не следует переоценивать “прогрессивность” реформ Петра III с точки зрения их соответствия новейшим социально- политическим и экономическим идеям того времени. Они были распространены настолько широко, что не могли не оказывать влияния на кого-либо из европейских монархов, хотя степень это­го влияния была, естественно, различной.

Отсутствие цельности и, как будет видно из дальнейшего, хоро­шо прослеживаемая по хронологии реформ хаотичность действий Петра III являются лучшим доказательством отсутствия у него про­думанной политической программы, не говоря уже о плане преобра­зований. Человек нервный, импульсивный он радовался обретенной наконец свободе и без оглядки ринулся по своему разумению пра­вить страной, которую никогда не пытался узнать и полюбить. В ко­нечном счете это его и погубило: у него не было не только полити­ческого опыта, но и каких-либо представлений о “правилах игры”, которые необходимо было соблюдать, чтобы удержаться у власти.

* * *

Первые решительные шаги, которые с самого начала должны были продемонстрировать радикальные перемены во внутренней по­литике, Петр предпринял уже в январе 1762 г. Они коснулись сра­зу нескольких важнейших сфер русской жизни. Император объявил Сенату свое намерение прекратить преследование старообрядцев¹⁴⁰, что затем было реализовано серией сенатских и именных указов, ос­тановивших розыск по делам о самосожжении, установивших поря­док возвращения в Россию беглых раскольников и меры по их за­щите от местного духовенства¹⁴¹. Тогда же в городах, за исключе­нием Москвы и Петербурга, были ликвидированы должности по­лицмейстеров, чьи функции были переданы губернским и воевод­ским канцеляриям¹⁴². Но менее трех месяцев спустя они были вос­становлены, а главным директором всей полиции был назначен Н.А. Корф¹⁴³. Чем руководствовался Петр, ликвидируя должности полицмейстеров, не ясно, но восстановил он их, видимо, потому, что потребовалось дать высокую должность одному из приближенных.

29 января 1762 г. Петр ликвидировал введенное его дедом и со­хранявшееся его преемниками ограничение на перевод крестьян из одного уезда в другой. Отныне помещики могли делать это без раз­решения Камер-коллегии, лишь регистрируя переведенные души в местных учреждениях¹⁴⁴. В том же январе, и опять вопреки нормам Петра I, было ограничено право крестьян записываться в купечест­во наличием разрешения от помещика¹⁴⁵. Два названных указа, как правило, не замечаемые историками, на деле знаменовали собой важную веху в борьбе дворянства за расширение своих владельче­ских прав и одновременно значительное сужение сферы вмешатель­ства государства во взаимоотношения помещиков и крестьян.

Указом от 22 января 1762 г. была предпринята попытка регла­ментации словесных указов императора. Указ установил, что объяв­лять их могут только сенаторы, генерал-прокурор и президенты трех первых коллегий, причем они могут касаться только текущих дел вну­треннего управления и не могут быть связаны с вынесением смерт­ного приговора, выдачей денежных сумм свыше 10 тыс. рублей, на­граждением деревнями и чинами выше чина подполковника, а также не могут отменять ранее изданные указы. Устанавливался также по­рядок обязательной регистрации словесных указов в Сенате¹⁴^. Та­ким образом, Петр не только не попытался ликвидировать институт словесных указов, представлявший угрозу искажения воли государя и являвшийся порождением особенностей елизаветинского правления, но, наоборот, словесные указы были возведены в одну из узаконен­ных форм законодательства, причем право их объявления получил от­носительно широкий круг лиц. О.А. Омельченко справедливо видит в этой мере косвенную регламентацию власти самого монарха, отме­чая, что “все ограничения должны гарантировать дворянство и толь­ко его от верховного произвола”¹⁴^. Вместе с тем, спустя несколько месяцев, 1 июня Сенату было запрещено издание без высочайшей ап­робации указов, содержащих новые законодательные нормы или под­тверждающих старые (“кои в некоторой закон или в подтверждение прежних служат”)¹⁴^. Омельченко связывает запрет с лишением Се­ната законодательных прав и с тенденцией к превращению его в ис­ключительно “судебно-надзорный орган и к отмежеванию от него собственно правительственных полномочий”¹⁴⁹. Замечу, однако, что о правительственных, т. е. об управленческих, функциях Сената в ука­зе ничего не говорится. Речь идет лишь о функции законодательной, которая полностью сосредотачивается в руках монарха, причем по­следний, как явствует из текста указа, различает закон, т. е. посто­янно действующую правовую норму, и распоряжения по текущим во­просам управления, права издавать которые Сенат отнюдь не лишал­ся. Если принять трактовку Омельченко первого из названных ука­

зов, тдокажется, что второй находится с ним в противоречии. В принципе ничего невозможного, как видно на примере других нова­ций Петра III, в этом нет, но в данном случае, по-видимому, оба ука­за имели одну и вполне ясную цель — упорядочение управления, при­чем второй из указов был направлен как раз на ликвидацию практи­ки, сложившейся при Елизавете и описанной выше. Вместе с тем да­же при такой трактовке надо иметь в виду, что указ от 1 июня не был частью продуманной политики. Он появился как отклик на воз­ражения Сената по поводу Манифеста от 28 марта о свободной тор­говле и в один день с указом, Манифест подтверждавшим¹⁵^.

Со сферой управления связаны и еще два январских указа — о создании апелляционных департаментов при Сенате, Юстиц- и Вотчинной коллегиях, а также о ликвидации Конференции при высочайшем дворе¹⁵¹.

Первая из данных мер, по мысли законодателя, должна была способствовать скорейшему решению дел. Во втором указе говори­лось, что “отныне никакого особливого Совета или Конференции не будет, но каждая коллегия свои дела отправлять имеет”. Можно с достаточной степенью уверенности утверждать, что ликвидация Кон­ференции была делом рук самого Петра, поскольку никто из наибо­лее влиятельных лиц в его окружении заинтересован в этом не был. Закономерно поэтому, что уже 18 мая в прямом противоречии с вы­шеприведенными словами Совет при императоре был воссоздан¹⁵².

Пик реформаторской деятельности Петра III пришелся на фев­раль 1762 г. Именно в середине февраля в течение нескольких дней император осуществил три самых знаменитых своих преобразования. Первое из них — секуляризационная реформа. В указе Сенату от 16 февраля Петр прямо ссылался на то, что реформа была задумана еще в 1757 г., и укорял сенаторов за медлительность в решении это­го вопроса. Через три дня Сенат откликнулся изданием указа о со­здании Коллегии экономии для управления монастырскими вотчина­ми и обложении бывших монастырских крестьян по примеру государ­ственных и дворцовых однорублевым окладом¹⁵⁵. Позднее связанные с реформой мероприятия были уточнены в еще двух указах¹⁵⁴.

Сама по себе секуляризационная реформа была, несомненно, давно назревшей мерой, естественным продолжением политики в отношении церкви, начатой Петром I. Однако права была Екате­рина II, отмечавшая в указе об отмене установления мужа, что оно “учинено без всякого... порядка и рассмотрения”¹⁵⁵. Действитель­но, сложившийся в елизаветинское время порядок рассмотрения и принятия узаконений новационного характера, предполагавший их тщательное изучение и обсуждение, был нарушен Петром III, счи­тавшим возможным осуществить столь радикальную реформу “ка­валерийским наскоком”. Как известно, это стало одним из факто­ров, способствовавших успеху переворота 28 июня 1762 г.

18 февраля был обнародован, пожалуй, самый значительный из законодательных актов короткого царствования Петра III — Мани­фест о вольности дворянства¹^. Ддя целей данной книги не столь важно, кто именно был автором текста Манифеста и позицию какой из политических группировок он отражал. Гораздо важнее его по­следствия. А они были многообразны и, конечно, противоречивы.

Прежде всего отмечу, что Манифест означал решительную по­беду дворянства в его борьбе с государством за обретение своих со­словных прав. По существу была разрушена система общественных отношений, сложившаяся еще в Московском государстве и закреп­ленная в ходе петровских реформ первой четверти XVIII в. Впер­вые в России появилась действительно свободная, не связанная ка­кой-либо формой зависимости социальная категория. Правовая база дворянского сословия пополнилась важнейшим актом, достаточно четко и недвусмысленно формулировавшим его сословные привиле­гии. Это имело первостепенное значение для процесса консолидации дворянства как сословия, формирования его корпоративного и со­словного самосознания. Вполне очевидно, что появление Манифеста должно было оказать серьезное воздействие и на русское общество в целом. В обиход вошли и в нем закрепились новые понятия, ка­тегории и реалии. Государство как бы косвенно признало, что не об­ладает полной властью над всеми своими подданными и, по крайней мере для части из них, может выступать в качестве партнера, с ко­торым возможны отношения договорного типа. Все это, несомнен­но, способствовало формированию представлений о самоценности человеческой личности, о достоинстве, гражданских правах.

Непосредственным следствием появления Манифеста явился мас­совый отток дворян со службы, прежде всего военной. По подсчетам И.В. Фанзовой, за первые 10 лет действия нового закона из армии вышло в отставку около 6 тыс. дворян из общего числа 7496, уво­лившихся с государственной службы¹^. Данные Фанзовой опровер­гают выдвинутое Троицким предположение, что Манифест способст­вовал притоку в ряды чиновничества разночинцев¹^. Она убедитель­но доказывает, что на деле значительная часть вышедших в отставку военных вскоре переходила на гражданскую службу, причем “уже че­рез три года действия манифеста избыток гражданских кадров при­ближался к цифре 377 человек”, что “вызвало законодательное огра­

ничение переводов к статским делам”¹⁵⁹. Следует, однако, отметить, что офицеры-дворяне, вышедшие в отставку с повышением в чине, претендовали, как правило, на занятие достаточно высоких должнос­тей, в то время как значительная часть более низких оставалась ва­кантными. Не случайно, видимо, в апреле 1762 г. Сенат добился от Петра III утверждения его доклада, позволявшего производить в се­кретари (классный чин, дававший дворянство) недворян, прослужив­ших в коллегиях и канцеляриях не менее восьми лет, что должно бы­ло стимулировать приток разночинцев в гражданскую службу¹⁶⁹. По­мимо этого необходимо принять во внимание, что когда в 1763 г. бы­ли утверждены новые штаты местных учреждений, то вскоре выяс­нилось, что у государства нет средств на их содержание, вследствие чего многие должности оставались вакантными¹⁶¹. Скорее всего, именно с этим, а не с отсутствием вакансий было связано большое число лиц, ожидавших получения должности. И наконец, сам факт конкурентности при получении места в государственном аппарате был благоприятным для его функционирования фактором.

Американский историк Р. Джоунс выдвинул свою, весьма оригинальную версию цели Манифеста. По его мнению, таким об­разом правительство пыталось решить острейшую финансовую проблему, полагая, что в условиях наступающего мирного време­ни прокормить столь огромную армию будет невозможно¹⁶². Од­нако К.С. Леонард справедливо возражает, что если бы это бы­ло единственной причиной издания Манифеста, то собственно сам Манифест с целым рядом иных привилегий был бы не нужен¹⁶⁵. К сказанному можно добавить, что, заключая мир с Пруссией, Петр, как известно, лишь подготавливал почву для новой войны — с Данией и поэтому о значительной демобилизации вряд ли по­мышлял. Более того, зная о его любви к армии, можно предпо­ложить, что, если бы он был более дальновидным политиком и мог предвидеть столь массовый отток военных со службы, он вряд ли решился бы на подписание Манифеста.

Еще одно толкование Манифеста было предложено М. Раевым. Он полагает, что государство попросту было более не заинтересо­вано в обязательной дворянской службе и пыталось направить энергию дворянства в иное русло, в частности на занятия хозяйст­вом в своих имениях: “Государству больше не нужен был дворянин на службе, но оно по-прежнему нуждалось в его помощи в вестер­низации и модернизации деревни, в том, чтобы он стал обществен­ным и культурным лидером [простого] народа”¹⁶⁴. В другой, более поздней своей работе Раев вместе с тем отмечал, что цель Мани­феста не была в том, чтобы передать русским дворянам власть на местах, наподобие того, как было в германских государствах¹⁶⁵. Это безусловно справедливо, и за обретение местной власти дворянству еще предстояло бороться. Однако, пусть и медленно, но именно с того времени и благодаря Манифесту начинает формироваться тип русского сельского помещика, возникает культура русской дворян­ской усадьбы с ее особым миром ценностей, “в котором синтезиро­вались традиции семьи и рода, культура дворянская и крестьянская, культура города (столицы? —А.К.)и провинции, культура России и Запада”¹⁶⁶. Дворянские усадьбы становятся зачастую крупнейши­ми культурными и хозяйственными центрами обширных регионов.

Вместе с тем издание законодательного акта, содержавшего сформулированные в позитивном плане права и привилегии дворян­ского сословия, резко отделяло его от всего остального общества, еще более усиливало асинхронность в развитии сословий в России. Но значение Манифеста о вольности дворянства не исчерпывается и этим. Его введение означало разрушение веками существовавшей иерархии соподчиненности всех социальных групп русского общест­ва государству, окончательное нарушение обеспечивавшегося ею со­циального баланса. Правовое признание исключительности дворян­ства вело к значительному расширению социальной пропасти между высшими и низшими. Непосредственное отношение имел Манифест и к проблеме крепостничества. До Манифеста, как отмечал И.Д. Беляев, “населенные имения и крепостные люди по закону еще не составляли полной частной собственности дворян”, поскольку да­же “частный характер приобретения не уничтожал государственного характера владения”¹⁶⁷. Действительно, в 1730-е — 1750-е годы пра­вительство продолжало исходить из “традиционных... принципов верховной собственности государства на землю”¹⁶⁶, и в § 15 Главы XXII проекта елизаветинского уложения, как уже говорилось, пре­дусматривалось прекратить практику отписывания на государя име­ний дворян-преступников. Манифест 1762 г., по словам Беляева, “окончательно порешил судьбу крестьян и обратил в полную исклю­чительную собственность помещиков”¹⁶⁹. Исчезла зависимость пра­ва владения крепостными от государственной службы, было ликви­дировано последнее звено, продолжавшее хотя бы формально свя­зывать помещичьего крестьянина с верховной властью.

Таким образом, Манифестом о вольности дворянства была по су­ществу совершена своего рода революция, переворот во всей систе­ме социальных отношений Российского государства, причем, в силу того политического значения, которое уже имело к тому времени дво­рянство и которое Манифест значительно укрепил, этот переворот носил необратимый характер. Спустя два месяца после его издания дворянство одержало новую победу: 29 марта 1762 г. появился се­натский на основании именного указ, запрещавший фабрикантам по­купку крестьян к заводам без земли¹⁷⁰. Вполне очевидно в условиях отсутствия рынка свободной рабочей силы негативное воздействие указа на развитие промышленности, однако гораздо важнее, что дан­ной мерой окончательно устанавливалась монополия дворянства на владение крепостными, хотя и по-прежнему не в виде позитивного за­кона, а путем запрета владеть ими другим категориям населения.

Третьей важнейшей реформой февраля 1762 г. явилась ликвида­ция Тайной канцелярии. “Отныне, — гласил указ, — Тайной розы­скных дел Канцелярии быть не имеет, и оная совсем уничтожается, а дела, естьли б иногда такия случились, кои до сей канцелярии при­надлежали б, смотря по важности, разсматриваны и решены будут в Сенате”. Запрещалось также произносить Тосударево слово и де­ло” — магическую фразу, способную в секунду изменить судьбу че­ловека: “Ненавистное изражение, а именно: слово и дело, не дол­женствует отныне значить ничего, и Мы запрещаем: не употреблять онаго никому, а естьли кто отныне оное употребит в пьянстве или в драке, или избегая побоев и наказания, таковых тотчас наказывать так, как от полиции наказываются озорники и бесчинники”¹⁷¹.

Значение и этой реформы Петра III также было весьма велико. Причем, значение прежде всего нравственное. Если при Петре I, как отмечает один из исследователей, “мы застаем развитой инсти­тут доноса, подлинную культуру доносительства”¹⁷², то в последую­щие десятилетия она прочно укоренилась в сознании людей, донос стал привычным, обычным делом, а уж “слово и дело” и вовсе по­теряло свой первоначальный смысл. Узаконенный донос развращал общество, делал бессмысленной и без того шаткую правовую осно­ву государства, тормозил формирование понятий, связанных с чело­веческим достоинством, честью, и пр. Монополия Тайной канцеля­рии на расследование преступлений “по первым двум пунктам”, с включением в его юрисдикцию всех сословных групп населения, ста­вила это учреждение в особое, по существу внеправовое положение в системе государственной власти, усиливая откровенно полицейский характер самого государства. Указом от 21 февраля донос как тако­вой не отменялся, а политический сыск не упразднялся вовсе, но его функции были перераспределены. Право предварительного следст­вия было дано местным органам, которые, лишь установив факт пре­ступного деяния, передавали обвиняемого в Тайную экспедицию Се­ната, которая продолжала расследование и решала судьбу обвиняе­мого. Тем самым по существу ликвидировался почти сакральный ха­рактер преступлений против государя. Однако понятно, что изменить одним махом и общественное сознание, элементом которого была практика доносительства, было невозможно, требовались время и более глубинные реформы. Вместе с тем уже в 1760-е годы по срав­нению с предшествующим десятилетием довольно резко сократилось и число ложных доносов, и в целом число дел политического харак­тера: с 2413 до 1246. Тенденция сохранилась и в последующие 20 лет: в 1770-е годы — 1094, в 1780-е — 992 дела¹⁷³.

Впрочем, в характере и этой реформы Петра III сказалась оп­ределенная наивность реформатора. Вместо того чтобы преобра­зовать лишь систему политического сыска, он ликвидировал уч­реждение, выполнявшее функции обеспечения государственной бе­зопасности, т. е. такое, без которого нормальное функционирова­ние государства невозможно.

Говоря о реформах Петра III, следует сказать и о его политике в области экономики. Наиболее отчетливо она выразилась в Манифе­сте от 28 марта 1762 г., основной смысл которого был в провозгла­шении принципов свободной торговли, борьбе с монополиями, рас­ширении экспорта хлеба и т. д.¹⁷⁴Манифест фактически снимал все существовавшие ограничения в области внешней торговли, в частно­сти, на экспорт сырья, и, следовательно, резко менял характер тор­говой политики государства. Сам~ дух нового законодательства соот­ветствовал новейшим экономическим воззрениям того времени, изве­стным, видимо, Петру и членам его ближайшего окружения. Однако было бы ошибкой думать, что появление указа было вызвано только мотивами идейного свойства. Прежде всего так император пытался решить финансовую проблему. С той же целью было реализовано давнее предложение П.И. Шувалова о перечеканке медной монеты, хотя К.С. Леонард считает, что это было сделано отчасти в качест­ве защитной мере против осуществивших аналогичные мероприятия Пруссии и Швеции¹⁷⁷. Было также приостановлено финансирование дорогостоящих проектов, включая работу по межеванию, пущены в переплавку слитки серебра, хранившиеся в кабинете императрицы еще со времен Анны Ивановны¹⁷^. Весной 1762 г., когда началась интенсивная подготовка к войне с Данией, Петр попытался получить кредит в Голландии и объявил о создании Ассигнационного банка¹⁷⁷.

В апреле—мае 1762 г. Сенат составил обширный доклад, содер­жащий подробный анализ положений указа от 28 марта и его кри­тику¹⁷^. Даже с учетом очевидной консервативности взглядов сена­

торов, а также того, что многие из них отстаивали вполне конкрет­ные интересы, отдельные их возражения были, несомненно, резон­ны. Так, например, они ссылались на мнение лифляндского генерал- губернатора Ю.Ю. Броуна о необходимости ограничения экспорта хлеба ввиду его нехватки внутри страны. В целом же очевидно, что, хотя и соответствовавшая потребностям государства, эта реформа Петра III также была проведена слишком поспешно, политически неграмотно. Как и в других случаях, император самонадеянно пола­гал, что одним его указом можно до основания разрушить систему, десятилетиями создававшуюся его предшественниками.

* * *

Оценивая реформы Петра III, отмечу, что они были наиболее радикальными за весь послепетровский период в истории России. В целом они, безусловно, носили модернизационный характер и отве­чали общим тенденциям развития страны. Одновременно они озна­чали довольно решительный разрыв с предшествующей политикой, отказ от преемственности, что создавало угрозу социальной и поли­тической стабильности. Осуществленные, в отличие от реформ Пе­тра I, не в условиях системного кризиса, они породили сильную оп­позицию, что и стало важнейшей причиной переворота 28 июня 1762 г. Принятию обществом реформ не способствовала и поспеш­ность, с которой они проводились, их очевидная бессистемность, непродуманность. Вместе с тем в перевороте сказалась и зрелость русского общества, не желавшего терпеть самодура на троне, вос­принимавшего самодержавие как право творить произвол.

Однако при всей бессистемности наиболее явственной линией в преобразованиях Петра III было обретение дворянством нового политического статуса. По существу своими законодательными ак­тами он совершил своего рода революцию в системе социальных отношений России: в борьбе с государством дворянство одержа­ло окончательную победу. Возникла новая социально-политичес­кая реальность, которая отныне и на протяжении последующих ста лет определяла развитие страны и с которой принуждены были считаться все, кто в это время оказывался у власти. Думается, есть все основания утверждать, что именно политика Петра III, а отнюдь не Екатерины II, как принято считать, обеспечила рас­цвет крепостничества во второй половине XVIII в.