14— 1231

ным комментарием к части о сословном строе было указание на запрет крепостить “вольных до того людей”. По мнению Омель­ченко, «сама идея связать в единую систему все государственные законы, соподчинив их, основываясь не на произвольной связи потребностей текущего государственного законотворчества, а на логике предпосланного этому законотворчеству и всей государст­венной практике “естества вещей” и “духа законов”, неизбежно приводила к мысли о конституционных началах правовой системы, которые должны были бы воспроизводиться во всех областях за­конодательства и определять частные принципы конкретных зако­нов»^.

Претворение разработанного императрицей плана в жизнь на­чалось уже в 1775 г. — в первый год без войны и социальных ка­таклизмов. Он стал началом нового этапа в истории екатеринин­ских реформ и ознаменовался появлением двух крупных законода­тельных актов преобразовательного характера. Первый из них — Манифест от 17 марта 1775 г., изданный по случаю окончания войны, но по своему содержанию далеко выходивший за рамки этой темы^б. Прежде всего манифест вновь и еще более опреде­ленно, чем прежде, высказался за установление свободы предпри­нимательства и ослабление государственного контроля над ним: “Всем и каждому дозволяется и подтверждается добровольно за­водить всякого рода станы и рукоделия производить, не требуя на то уже иного дозволения от вышняго или нижняго места”. Тем са­мым было заложено основание для ликвидации в дальнейшем от­раслевых коллегий. Принципиально новый статус придавался Ма­нифестом русскому купечеству, которое теперь выделялось из го­родского населения в особую корпорацию, формируемую на осно­ве исключительно материального благосостояния. Попасть в эту корпорацию мог лишь тот, кто обладал капиталом не менее 500 рублей. Как подчеркивает Мадариага, “это было применением к городскому населению нового принципа социальной стратифика­ции, принципа, который отразил бы экономические реалии”^⁷. Выделение гильдейского купечества из массы городского населе­ния и придание ему особых привилегий (освобождение от подуш­ной подати и рекрутской повинности взамен уплаты 1% налога с капитала) действительно означало принципиально новый подход к проблеме третьего сословия, но не только в экономическом, но и в социальном плане, прскольку радикально меняло социальную структуру русского города, как она была создана петровскими ре­формами. Показательно, что, таким образом, были в значитель­ной мере реализованы предложения Я.П. Шаховского, выдвину­тые в 1763—1764 гг. в Комиссии о коммерции и натолкнувшие­ся тогда на сопротивление провинциального купечества. Еще один пункт программной записки Екатерины 1763 г. был выполнен.

Другая сторона реформы была, конечно, чисто экономическая. Правительство стремилось дать еще один стимул к развитию про­мышленности и торговли, одновременно рассчитывая получить из­рядные прибыли от изменения системы налогообложения. “Новая купеческая подать, — как отмечал П.Г. Рындзюнский, — замени­ла дополнительный сбор в 80 копеек к подушной подати и мно­гочисленные частно-промысловые сборы, которые широко разрос­лись в предшествующие десятилетия”^⁹®. То есть целый ряд раз­личных налогов был заменен единым, что, безусловно, было го­раздо удобнее и выгоднее для купечества, а также стимулировало их предпринимательскую деятельность. Государство же, по дан­ным того же Рындзюнского, должно было получить чистой при­были более 113 тыс. рублей^⁹⁹.

Оценка результатов этой реформы в историографии весьма различна. Так, А.С. Лаппо-Данилевский писал о преждевремен­ности данных мер, как не учитывавших низкий уровень развития “материальных и духовных сил” городского населения^⁹⁹. Рынд­зюнский, отвергая тезис своего предшественника, принимает за аксиому, что “потребности времени” состояли в развитии буржу­азных отношений, но в результате выносит вердикт о консерва­тивности и неудаче. Этот вывод обосновывается несколькими ар­гументами, связанными главным образом с наблюдениями за ди­намикой численности городского населения. Во-первых, из более чем 220 тыс. человек, ранее числившихся в купечестве, по новым правилам в гильдии записалось лишь 27 тыс., т. е. примерно 12,2%¹. Во-вторых, по данным Рындзюнского, если в 1786 г. на каждую сотню мещан в Петербургской и Московской губерниях приходилось 88,7 купцов, то в 1800 г. — лишь 62,4. Соответст­венно “в 9 остальных губерниях центральной нечерноземной по­лосы” эти цифры составляли 62,1 и 40,2. Доля горожан относи­тельно всего податного населения за то же время увеличилась очень мало — всего на доли процента. Наконец, Рындзюнский указывает также на “неустойчивость пребывания в купцах”, боль­шую текучесть в изменении состава купечества. Но главным его аргументом в пользу оценки правительственных мер как консер­вативных является утверждение, что они оказывали поддержку “тем издавна сложившимся кадрам буржуазии, которые выросли на почве средневековых порядков”, в то время как “выраставшие в крестьянской среде капиталисты, поднимавшиеся из рядов мел­кой городской буржуазии удачливые элементы не находили себе должной поддержки”³⁰¹.

Прежде всего замечу, что рассуждения Рындзюнского не слиш­ком корректны, ведь он пользуется цифрами, относящимися ко вре­мени уже после издания Жалованной грамоты городам 1785 г., ког­да имущественный ценз для гильдейского купечества был увели­чен вдвое и, следовательно, можно было ожидать уменьшения его абсолютной численности. Рындзюнский пишет, что рост городско­го населения происходил в основном за счет мещан и, следова­тельно, если бы даже абсолютное число купцов не уменьшилось, на каждую сотню мещан их приходилось бы меньше. К тому же сам историк отмечает, что на “окраинах развитие шло несколько по-другому, чем в центре”. Речь идет, в частности, о приураль­ских и поволжских губерниях, где наблюдался и рост численнос­ти городского населения как такового, и рост численности купече­ства относительно мещан. Помимо этого, есть данные и иного ро­да. Так, по подсчетам А.И. Аксенова, лишь в Москве с конца 60-х годов до конца XVIII в. в первую гильдию было записано более 100 новых семей³⁰². Что же касается текучести состава ку­печества, то, как показывают данные, приводимые Б.Н. Мироно­вым, она была высока и до 1775 г. Причем, например, в Петер­бурге в период с 1772 по 1804 г. “в пределах 33 лет в отноше­нии «текучести не замечается сколько-нибудь заметных сдвигов”, в то время как капиталы петербургских купцов выросли за это вре­мя в 3,4 раза³⁰³. Текучесть, т. е. постоянное обновление состава гильдейского купечества за счет выходцев из более низких слоев городского населения, опровергает и тезис Рындзюнского о под­держке правительством лишь одного определенного слоя купече­ства.

Рындзюнский утверждал, что правительство ограничивало воз­можности перехода крестьян в города и что после некоторых ко­лебаний, отразившихся в указах от 10 октября 1776 г. и 25 июля 1777 г., “решительно свернуло на путь закрепления прежней за­претительной системы”. В действительности же, как мы видели, начиная с петровского времени существовал определенный поря­док записи торгующих крестьян в посад, и правительство, явно заинтересованное в интенсификации этого процесса, было озабо­чено лишь тем, чтобы не нарушались права помещиков и одновре­менно крестьяне исправно платили все подати. Указы, на которые ссылается историк, были изданы в связи с тем, что после Мани­феста 17 марта 1775 г. у городских властей возникло недоумение по поводу того, как записывать крестьян в гильдии при том, что гильдейцы теперь освобождались от подушной подати. В связи с чем Сенат и разъяснял, что вплоть до появления какого-либо но­вого законодательства “крестьянам входить в купечество не воз- прещать, только бы платили положенный с купечества процент­ный сбор... а сверх того и обыкновенные подати” и имели бы при себе “увольнение от помещиков”^⁴.

Однако дело не только в этом. Рындзюнский, как и многие другие русские и зарубежные исследователи, писавшие о реформе 1775 г., а также о Жалованной грамоте городам 1785 г. и в це­лом о городовой политике Екатерины, как представляется, почти не пытались оценивать их с точки зрения критериев, соответству­ющих намерениям и взглядам самой императрицы. Так, например, с учетом приоритета, отдававшегося ею сельскому хозяйству, можно предположить, что она не ставила своей целью увеличение доли городского населения, занятого в торговле и промышленно­сти. Однако она определенно (см. предыдущий раздел данной главы) считала необходимым перераспределение промышленности между центром и провинцией, в связи с чем многие села переиме­новывались в города и основывались новые города. Вместе с тем Екатерина, конечно, сознавала, что простого переименования се­ла в город недостаточно и должно пройти продолжительное вре­мя, чтобы оно действительно стало таковым. Реформа 1775 г., бе­зусловно, преследовала не увеличение численности купечества, а его качественную сторону. С этим связано и увеличение в 1785 г. суммы объявляемого капитала, необходимого для вступления в гильдию. Наконец, нет никаких оснований полагать, что Екатери­на ожидала от реформы, лишь начатой в 1775 г. и продолжавшей­ся в последующее время, слишком быстрых результатов. Осуще­ствленные тогда преобразования продолжали оказывать влияние на развитие русского города на протяжении всей первой полови­ны XIX в., и только рассматривая весь этот период, можно оце­нить и саму реформу.

Манифест 17 марта 1775 г. содержал в себе и еще одно важ­ное положение: им было запрещено вновь крепостить отпущенных на волю и велено записывать их в мещанство или в купечество.

Таким образом, вновь открыто провозглашалась возможность ос­вобождения от крепостной зависимости и было прямо продолжено начатое законодательством о Воспитательном доме. Не случайно впоследствии на Манифест 1775 г. в своем указе 1803 г. о свобод­ных хлебопашцах ссылался Александр I, хотя его бабка еще не ос­меливалась освобожденных крестьян оставить в том же звании.

Упоминание в 1776—1777 гг. планов выработки нового законо­дательства о крестьянстве было не случайным. Подобное упомина­ние, указывающее на то, что екатерининский план “всеобщего за­коноположения” был для императрицы не просто упражнениями с пером в руке, в это время встречается и в связи с еще одним во­просом. В 1768 г. новгородский губернатор Я.Е. Сивере обращал внимание императрицы на внеправовой характер нормы о праве по­мещиков ссылать крестьян в Сибирь³⁰⁵. В конце 60-х — начале 70-х годов ряд указов конкретизировал правила ссылки, отмечая многочисленные случаи нарушения их помещиками. В 1773 г. Се­нат доложил императрице свое мнение о том, что указ 1760 г. “в такое злоупотребление превращен, что без скорого поправления да­лее оставлять никак невозможно”. Ответом была записка Екатери­ны: “Я нашла великое неудобность по розным причинам отменить теперешное положение, хотя оно к безчеловечным злоупотреблени­ям повод подало, не зделав наперед новое и лучею разполои^ение”. Показательно, что Белявский, в книге которого эта записка Воспро­изведена фототипическим способом, при цитировании ее в тексте опустил последниеслова³⁰С Между тем для понимания мотивов действий императрицы они чрезвычайно важны. С середины 70-х годов Екатерина в соответствии со своим планом стремилась менять законодательство, не отменяя старые или вводя те или иные новые нормы по конкретным вопросам различных областей права, а путем поэтапного создания целого комплекса законодательных актов, ох­ватывавших ту или иную сферу целиком, написанных в рамках по­зитивного права и в совокупности составляющих “всеобщее законо­положение”. Вопрос о ссылке крестьян помещиками в Сибирь дол­жен был найти решение при общем определении взаимоотношений помещиков и крепостных, а возможно, и более радикальном реше­нии проблемы крепостничества¹.

Через несколько месяцев после издания Манифеста 17 марта 1775 г. реформа была продолжена “Учреждениями для управле- ни я губерниями”^⁷. В историографии, особенно в советской, за­крепилось мнение о том, что губернская реформа 1775 г. была вы­звана событиями Пугачевщины^. Действительно, мысль о пре­ступной бездеятельности, халатности и коррумпированности мест­ных органов власти, их неспособности ни предупредить восстание, ни бороться с ним проходит во многих документах этого времени. Однако все, что известно о разработке “Учреждений”, убеждает в том, что реформа готовилась задолго до восстания, и рассмат­ривать ее следует комплексно, в контексте реформаторской дея­тельности Екатерины в целом². И все же об одном обстоятельст­ве, связанном с восстанием Пугачева, необходимо сказать. Усло­вия реализации реформаторских замыслов после 1775 г. были не­сравненно более благоприятны, чем раньше, ибо напуганное Пу­гачевщиной дворянство сплотилось вокруг трона, как никогда прежде осознало свою зависимость от прочности самодержавной власти, и возможность оппозиции реформам с его стороны стала минимальной.

Созданный императрицей документ полностью соответствовал ее взглядам, убеждениям и политическим принципам, в соответст­вии с которыми благополучие такой громадной страны, как Рос­сия, рассматриваемое в категориях полицейского государства, в значительной мере зависело от организации власти на местах. Причем, власть эта должна была быть единообразной, унифици­рованной и направленной на то, чтобы каждая клеточка обширной территории и каждый ее обитатель находились под неусыпным контролем правительственного чиновника. Такую бескомпромисс­но жесткую структуру необходимо было создать так, чтобы сохра­нить социальный баланс и одновременно учесть интересы различ­ных сословных групп общества, не нарушая и интересов государ­ства. Это была чрезвычайно сложная и многоаспектная задача, с которой Екатерина успешно справилась, причем на высоком про­фессиональном уровне с точки зрения законотворческой практики. Впервые в русском законодательстве появился единый акт, по­дробно регламентирующий всю систему местных органов управле-

ни я и суда, их формирование, компетенцию, деятельность. Исто­рик права О.И. Чистяков, комментируя “Учреждения”, отмечал глубокую детализацию в них норм государственного, администра­тивного, финансового, семейного и других отраслей права, высо­кую для своего времени юридическую технику, простой язык, ми­нимум иностранных терминов. По его мнению, этим законодатель­ство Екатерины II “выгодно отличалось от законов ее великого предшественника — Петра 1”309 Понятно, что создать столь ос­новательный и объемный документ (28 глав в 412 статьях) за ко­роткий срок было бы невозможно и он готовился продолжитель­ное время, прежде чем был обнародован.

Губернская реформа, несомненно, явилась прямым продолже­нием реформ 1763—1764 гг. В ней были реализованы некоторые из тех идей, что высказывались в проекте Я.П. Шаховского и при его обсуждении, в частности, введение более дробного админист­ративно-территориального деления на основе равной численности населения на единице территории. На необходимость реформиро­вания всей системы местного управления, как первейшую задачу, указывали итоги Уложенной комиссии. В ней самой этим вопро­сом занималась частная Комиссия о порядке государства в силе общего права, для которой Екатерина составила особое наставле­ние — три “урока”. Комиссии предписывалось разработать новое административное деление, основанное на двухчленной системе (губерния/наместничество—уезд), причем указывалось, что для “избежания медлительности от пространства земли и множества дел происходящей полезнее дать каждой губернии величину уме­ренную”. Границы губерний и уездов следовало проводить, согла­суясь с географией местности — “которые сама природа сделала” и таким образом, чтобы они были равно удалены от главного го­рода. Третьим “уроком” Комиссии предлагалось разобрать схему органов государственного управления, начиная с центральных и заканчивая местными, специально выяснив при этом функции каждого учреждения, а также какие оставить, какие ликвидиро­вать, а какие создать заново^.

Результатом деятельности Комиссии стали предложения по разделению страны на 26 губерний из расчета 450—600 тыс. жи­телей в каждой, провинции — по 70—120 тыс. и уезды — 25 — 40 тыс. Комиссия высказалась за отделение судебной власти от исполнительной с созданием уездных, провинциальных и апелля­ционных надворных губернских судов, а также словесных судов для крестьян и земских мировых судов для дворянства с сохране­нием магистратских судов в городах. Суд должен был остаться со­словным, причем члены комиссии высказались за гласность судеб­ного разбирательства^. Вопрос о системе местных учреждений остался, однако, Комиссией нерешенным.

Уже в ходе работы над “Учреждениями” Екатерина получила предложения казанского губернатора князя П.С. Мещерского и московского князя М.Н. Волконского, она активно пользовалась советами генерал-прокурора князя А.А. Вяземского и своих статс-секретарей А.А. Безбородко и П.В. Завадовского. Опре­деленный опыт был приобретен при формировании после первого раздела Польши в 1773 г. Псковской и Могилевской губерний во главе с генерал-губернатором З.Г.Чернышовым, где были созда­ны учреждения переходного типа^. Особую роль в подготовке реформы, как показал Р. Джоунс, сыграл новгородский губерна­тор Я.Е. Сивере, чья губерния стала своего рода полигоном для апробации новой системы управления^. Сивере также снабжал императрицу сведениями об устройстве местных учреждений в Прибалтийских губерниях. Одновременно он, служивший в 1749—1753 гг. в русском посольстве в Лондоне, был большим поклонником английской правовой системы. Еще одним советчи­ком Екатерины, как считается, был С.Е. Десницкий, также зна­ток английского права, в 1768 г. подавший в Уложенную комис­сию “Представление о учреждении законодательной, судительной и наказательной власти в Российской империи”. Наконец, сама императрица как раз в это время изучала “Комментарии к англий­ским законам” У. Блэкстоуна. Но сколь бы многочисленны ни были источники, которыми она пользовалась, сколь бы велико ни было число ее советников, как подчеркивает Омельченко, ею са­мой была “проведена основная предварительная работа по инсти- туциализации задуманной реорганизации местных и администра­тивных судебных органов, ею же написаны черновые и оконча­тельные варианты закона”^⁴.

Первой главой “Учреждений”, являющейся ключевой для все­го документа, установлено, что за основу разделения страны на гу­бернии берутся территории с населением 300—400 тыс. человек. Две губернии объединяются в наместничество во главе с намест­ником или генерал-губернатором. Никакие национально-историче­ские или экономические особенности при разделении на губернии во внимание не принимаются, речь идет лишь об удобстве управ­ления. Установленное в первые 10 лет после введения “Учрежде­ний” число губерний — 25 лишь на 2 превышало существовавшее

до этого. Позднее губернии были снова разукрупнены, и к концу царствования Екатерины их число достигло 50. Приблизительно такое же число губерний сохранялось вплоть до конца XIX в.

Высшим должностным лицом губернии, главой исполнитель­ной и представителем верховной власти согласно “Учреждениям” объявлялся губернатор. Ему поручались контроль за соблюдени­ем законов, высшая полицейская и военная власть на вверенной территории, обеспечение государственной безопасности, включая снабжение населения провиантом и защиту угнетенных. Закон оговаривал невмешательство губернатора в процесс судопроизвод­ства, но при этом предоставлял ему право приостанавливать су­дебные решения и обязывал бороться с судебной волокитой. Гу­бернатор имел право обращаться непосредственно к государю, и закон достаточно ясно определял его статус — наравне с сенато­рами. Приезжая в Петербург, губернаторы могли присутствовать на заседаниях Сената и, следовательно, влиять на его решения.

При губернаторе создавалось губернское^ правление, и, хотя оно было подчинено непосредственно ему, члены его назначались Сенатом. Губернатору помогали в финансовых вопросах вице-гу­бернатор, а в контроле за соблюдением законов — губернский прокурор и стряпчие. Губернское правление контролировало дея­тельность всех других учреждений губернии и следило за испол­нением судебных решений. Помимо этого в губернии создавались казенная палата (“ни что иное есть, как соединенный департамент Камер и Ревизион коллегии” — ст. 118), ведавшая сбором нало­гов и иными казенными сборами и контролировавшая деятель­ность уездных казначеев, а также приказ общественного призре­ния. Последнему поручалось “попечение и надзирание о установ­лении и прочном основании 1. народных школ, 2. ...сиротских до­мов для призрения и воспитания сирот мужескаго и женскаго по­ла, оставшихся после родителей без пропитания, 3. ...больниц для излечения больных, 4. ...богаделен для мужескаго и женскаго по­ла убогих, увечных и престарелых, кои пропитания не имеют, 5. ...особаго дома для неизлечимых больных, кои пропитания не имеют, 6. ...дома для сумасшедших, 7. ...работных домов для обоего пола, 8. ...смирительных домов для обоего же пола людей”

(ст. 380).

Губернии, согласно “Учреждениям”, делились на уезды с на­селением в 20—30 тыс. человек, т. е. была принята та двухчлен­ная схема, которую Екатерина еще в 1768 г. предлагала частной Комиссии о порядке государства и которая была ею фактически отвергнута. Главой административной власти в уездном городе становился городничий с создаваемой при нем воеводской канце­лярией, в уезде же эти функции исполнял капитан-исправник. Уже само название должности указывает на то, что его полномо­чия, как, впрочем, и городничего, ограничивались обеспечением исполнения решений, принятых губернскими властями. Капитан- исправник представлял нижний земский суд, который, несмотря на свое название, был не судебных учреждением, но коллегиаль­ным органом управления территорией уезда и, в свою очередь, об­ладал в основном полицейскими функциями. В городах при этом сохранялись старые и создавались новые органы городского само­управления — губернские и городовые магистраты, состоявшие из четырех выборных ратманов и двух бургомистров, а также рату­ши по посадам.

Введение “Учреждений” 1775 г. было не только губернской реформой с новым административно-территориальным делением и новой системой местных органов управления, но и реформой су­дебной, осуществленной в основном в соответствии с намеченным Комиссией о порядке государства. Новые суды разных инстанций создавались как самостоятельные учреждения, отделенные от ад­министративной власти. Это был важный шаг вперед по пути ре­ализации принципа разделения властей. Также были разделены уголовное и гражданское судопроизводство, но сам суд оставался сословным. Для дворянства создавались уездный суд и верхний земский суд, для крестьянства — нижняя и верхняя расправы. В качестве апелляционных судов высшей инстанции “Учреждения” 1775 г. предусматривали уголовную и гражданскую палаты. Ста­тья 198 оговаривала, что уездный суд не имеет право самостоя­тельно возбуждать дела, но делает это лишь по инициативе част­ных или должностных лиц, или соответствующих органов. В це­лом “Учреждения” установили “сложную и громоздкую систему судов, хотя и довольно стройную”^

Совершенно новым для российского законодательства был со­вестный суд - всесословный орган, сочетавший в себе функции суда по малозначительным делам, третейского суда и прокурату­ры. В.А. Григорьев полагал, что именно данная глава “Учрежде­ний” написана Десницким или под его влиянием, поскольку в ней просматривается знакомство с английским правом и, в частности, с принятым английским парламентом в 1679 г. habeas Corpus Act^C Однако, по мнению Мадариаги, непосредственным источ­ником главы могла быть и Энциклопедия Дидро и Д’Аламбера, поскольку среди черновиков Екатерины находятся выписки из эн­циклопедических статей “Совесть”, “Право” и“Habeas Corpus”^⁷.

Действительно, в главе о совестном суде Екатерина пыталась претворить в закон некоторые просветительские идеи, деклариро­ванные еще в Наказе. Так, саму необходимость создания совест­ного суда она объясняет тем, что “личная безопасность каждаго верноподданнаго весьма драгоценна есть человеколюбивому мо­наршему сердцу” (ст. 395). Правила, которыми должен руковод­ствоваться совестный суд, суть следующие: “1. человеколюбие во­обще; 2. почтение к особе ближняго, яко человеку; 3. отвращение от угнетения или притеснения человечеству” (ст. 397). Разбирая разного рода гражданские тяжбы и стремясь примирить стороны, совестный суд получал важное право рассматривать заявления арестованных, содержащихся под стражей более трех дней без предъявления обвинения, и, если эти лица не подозревались в со­вершении особо тяжких преступлений, отпускать их на поруки. Примечательно, что в ведение совестного суда передавались так­же дела о колдовстве, в котором, по мнению законодателя, “за­ключается глупость, обман и невежество” (ст. 399). В этих сло­вах тоже нашли отражение влияния Просвещения, ведь еще Во­инский артикул Петра I рассматривал колдовство как тяжкое пре­ступление. Все это убеждает в том, что неправ был Григорьев, ко­торый, сравнивая первоначальные варианты введения к “Учреж­дениям” с окончательным текстом, пришел к выводу, что, “начи­ная составлять введение, Екатерина все еще находилась под вли­янием теоретических образцов своего недавнего прошлого, но,

очевидно, к концу работы она уже окончательно от них освобо- ”318

дилась

Оценивая “Учреждения” 1775 г., подчеркнем, что это была одна из екатерининских реформ, имевших долговременное значе­ние. Если введенное ими административно-территориальное деле­ние сохранялось до конца XIX в., то система местных учрежде­ний — до реформ 1860—1870-х годов. Это обстоятельство при­обретает особую важность с учетом того, что фактически “Учреж­дениями” был реализован проповедовавшийся Екатериной принцип унификации управления на всей территории империи, что явилось и прямым развитием положений губернской реформы Петра I. Екатерине удалось сделать то, что в том же XVIII столетии не сумел осуществить, например, в Австрии Иосиф II. Именно с то­го времени Российская империя окончательно стала унитарным го­сударством, и такой принцип его устройства уже не могли поко­лебать последующие отступления от него в самом конце XVIII и в XIX вв. Несомненно, он придавал устойчивость всему полити­ческому строю страны и способствовал длительному сохранению России как имперского государства.

Непосредственное отношение к этой проблеме имеет и обсуж­дающийся в историографии губернской реформы 1775 г. вопрос о децентрализации власти, который, как мы видели, поднимался и в связи с губернской реформой Петра. Действительно, по крайней мере на первый взгляд, в ходе реформы происходило дальнейшее перераспределение властных полномочий между центром и регио­нами в пользу последних, однако степень самостоятельности ме­стных органов оставалась крайне ограниченной, вся их деятель­ность была строго регламентирована, все принципиальные реше­ния политического характера по-прежнему принимались в центре и именно там назначался и отчитывался глава губернии, подчинен­ный непосредственно самодержцу. Ни один из вновь создаваемых органов исполнительной власти или самоуправления не имел пра­во устанавливать на своей территории какие-либо свои законы или правила, вводить собственные налоги и пр. Все они должны бы­ли действовать строго по единым законам, разрабатываемым в центре. В этой связи можно привести слова Омельченко, сказан­ные по поводу последовавшей за губернской реформой ликвида­цией отдельных центральных ведомств: “Смысл и задача центра­лизма оставались неизменными”^. Но одновременно перераспре­деление полномочий было еще одним фактором устойчивости по­литического режима, обеспечения социального баланса.

Многие историки, писавшие о губернской реформе 1775 г., де­лали особый акцент на ее продворянском характере, ссылаясь прежде всего на то, что Екатерина якобы учла высказанные в Уло­женной комиссии пожелания дворянства получить управление на местах в свои руки. Действительно, согласно “Учреждениям”, це­лый ряд должностей в местном управлении — заседатели судов раз­ных ступеней, земские судьи, уездные капитан-исправники и др. — замещались выборными из местных дворян. Была узаконена и должность уездного предводителя дворянства, впервые появивша­яся в связи с выборами в Уложенную комиссию. Все это, безус­ловно, отвечало чаяниям дворянства. Однако внимательный анализ “Учреждений”, как представляется, показывает, что, удовлетворяя пожелания тех, кто должен был быть социальной опорой трона, Екатерина прежде всего думала об интересах государства. По су­

ществу так решались две важные проблемы: возвращение на служ­бу вышедших в отставку дворян и замещение должностей, в ином случае, как уже показал опыт со штатами 1763 г., оставшихся бы вакантными. Одновременно дворянская сословная организация ин­тегрировалась в государственный аппарат, становилась его частью, поскольку все дворянские должности, включая предводителя дво­рянства, по “Учреждениям” получали определенный классный чин, которому в соответствии с Табелью о рангах имелся эквивалент в гражданской или военной службе. В итоге реальная независимость, самостоятельность местных органов управления была в значитель­ной степени мнимой. Выбранные на те или иные должнрсти дво­ряне становились попросту правительственными чиновниками, про­водившими на местах политику центра.

Чрезвычайно важной была, конечно, судебная реформа. Она также достаточно критично оценивалась многими историками, по­скольку предоставление губернатору права приостанавливать су­дебные решения делало и разделение властей, и независимость су­да неполными. Ругали Екатерину и за сословность созданной ею судебной системы¹. Однако необходимо вспомнить, что это было лишь начало, вообще первый шаг по созданию заново независи­мой судебной системы, основанной на новейших достижениях пра­вовой мысли Запада и одновременно приспособленной к социаль­но-политическим реалиям России, где по-прежнему еще не было профессиональных юристов. Вполне очевидно, что даже пытаться создать практически на пустом месте, не имея подготовленных ка­дров, сразу же полноценный, совершенно независимый суд, было бы со стороны Екатерины попросту политическим безрассудст­вом. Точно так же в условиях России второй половины XVIII в. невозможно было и помыслить о создании суда бессословного². Необходимо учесть и то, что Екатерина хорошо сознавала все эти проблемы и в вопросе суда, как, впрочем, и относительно других положений “Учреждений” 1775 г., явно намеревалась продвигать­ся вперед постепенно, последовательно внедряя в жизнь разного рода новации, совершенствуя и развивая их в дальнейшем.

-I Особое внимание при оценке “Учреждений” 1775 г. следует уделить приказу общественного призрения как принципиально но- вому государственному учреждению, специально созданному для выполнения некоторых функций социального обеспечения. Таким способом опять же реализовывались просвещенческие представле­ния об обязанностях государя и государства по отношению к под- данным. Одновременно было продолжено, но уже на качественно ином уровне дело Петра I, впервые создававшего больницы и бо­гадельни. В соответствующих главах “Учреждений”, с характер­ной для законодательства XVIII в. дотошностью, детализацией и стремлением к максимальной регламентации описывалось устрой­ство и деятельность школ, больниц и других учреждений, нахо­дившихся в ведении приказа. Особое внимание уделялось гигиене и оговаривался запрет на применение в школах телесных наказа­ний. Весьма показательно, что оговаривался и вопрос об источни­ках и объеме финансирования приказа, в то время как о других уч­реждениях таких сведений в документе нет. Отпускаемая сумма — 15 тыс. рублей относительно невелика, но это был важный шаг по созданию охватывающей всю страну инфраструктуры народного образования, здравоохранения и социального обеспечения, про­должавший начинания первых лет царствования Екатерины.

Одним из важных последствий реформы 1775 г. было значи­тельное увеличение армии чиновничества. Так, к концу царство­вания Екатерины общая численность местного аппарата по срав­нению с 1773 г. возросла более чем в два раза^²⁰. Понятно, что значительно возросли и расходы на его содержание. Однако бы­ло бы неверным связывать это явление исключительно с полити­кой Екатерины. Оно было проявлением общей тенденции роста бюрократии и ее значения в жизни страны, начало которому бы­ло положено петровскими реформами.

Необходимо также особо подчеркнуть, что, будучи сложным и многоаспектным законодательным актом, “Учреждения” 1775 г. затронули разнообразные стороны жизни общества и государст­венного управления. Соединив в себе элементы английской, ост­зейской и даже малороссийской правовых систем с новейшими просвещенческими идеями и чисто российскими насущными про­блемами, документ не мог не быть эклектичным и противоречи­вым. Впрочем, столь же многоаспектным и противоречивым был и характер решаемых Екатериной задач. В то же время в целом по своему духу и основной направленности “Учреждения” продол­жали петровскую линию государственного строительства.

*

Введение “Учреждений” в жизнь было рассчитано на продол- жительный период времени и, соответственно, результаты от них Екатерина планировала получить далеко не сразу. В предыдущем разделе приводились слова императрицы из письма к сыну и не­вестке 1781 г., т. е. через шесть лет после начала реформы, где она писала, что они видели лишь “детство вещей”. В том же пись­ме, сообщая Павлу и Марии Федоровне о неудовлетворительной работе почты, из-за которой она не получила вовремя их писем, Екатерина добавляет: “Из этого вы видите неисправность тех ста­рых учреждений, которых реформа не успела еще коснуться”³²¹. Годом ранее, когда она сама путешествовала по западным губер­ниям¹, императрица писала сыну из Смоленска: “Здесьуже(кур­сив мой. —А.К.) чувствительна польза учреждений, и что 5 лет в действии, и люди добры”³²². А ведь речь идет об одной из тех губерний, где реформа проводилась в первую очередь. О том, ка­ким образом Екатерина стремилась подбирать кадры для новых учреждений, свидетельствует ее письмо к А.А. Вяземскому от 25 ноября 1775 г., т. е. всего через две недели после издания но­вого закона (ввиду особой важности этого, ранее не публиковав­шегося текста приводим его почти целиком): “Князь Александр Алексеевич! Всуе будет всякое доброе учреждение, ежели не па­дет жребий исполнения онаго на людей, совершенно к тому спо­собных. На сем основании возвращаю я доклад от Сената... о чи­нах, помещаемых в палаты судныя Тверскаго и Смоленскаго на- местничеств. Я не могла оной утвердить потому, что не вижу я тут людей, искусившихся в дблах сих родов, к коим они опреде­ляются... Не сие было намерение мое, что я предоставила разсмо- трению Сената избрать председателей палат. Я чаяла, что выбор оных соответствовать будет лучшей моей надежде и что к сим ме­стам взыщутся искуснейшие из членов Юстиц- и Вотчинной кол­легии... И ради сего я хощу повторить вам мое желание,... чтобы из сих обоих мест в председатели палат и верхняго земскаго суда избраны были достойные люди, а хотя и из других, но, конечно, такие, что уже на деле в своих способностях испытаны, ибо как сии обе губернии, приводимые в новый порядок, должны быть в пример другим, то и должно во оные ко исполнению частных должностей избрать умеющих...”³²³.

На протяжении всех последующих лет царствования Екатери­на рассматривала “Учреждения” 1775 г. как “непременный” и

“фундаментальный” закон, на который она постоянно ссылалась в новых законодательных проектах. 6 ноября 1795 г. (ровно за год до смерти) в записке Д.П. Трощинскому она так определяла их значение: “Порядок, предписанной для управление губернии 1775 года, ничто иное есть, как стезы, ведущие к лучему управлению. Их, тех отменить, переменить [нельзя], выполнить есть вещь вельми нужнее, понеже поправливая по частям, изкаверкается лех- ко целое

Вполне понятно, что реализация задуманного Екатериной на­прямую зависела от исполнителей. И сколько бы императрица ни старалась, обеспечить все новые учреждения людьми компетент­ными, честными и тем более разделяющими ее воззрения, да да­же просто понимающими значение старательно проводимого ею принципа законности, было практически невозможно. Поэтому реальная картина, нашедшая отражение в высказываниях и воспо­минаниях современников, была далека от идеальной. Как образно замечает в связи с этим Мадариага, “люди составляли мост, со­единявший старые учреждения с новыми, и они принесли с собой старые привычки, которые расцветали на новой почве”³²⁵.

Непосредственным продолжением реформы управления явил­ся изданный 8 апреля 1782 г. Устав благочиния или полицей­ский³²⁶. Введением его в действие Екатерина выполнила, как она, видимо, считала, еще один пункт своей реформаторской програм­мы — создание “хорошей и точной” полиции, правда, пока толь­ко городской. Устав явился, как показал Омельченко, непосред­ственным результатом ее работы над общим уголовным законода­тельством в 1774—1779 гг. и был закончен в 1781 г.³²⁷Как и в других своих крупных законодательных актах, при разработке Ус­тава императрица активно использовала современную ей правовую литературу, в том числе труд У. Блэкстоуна, а также, как устано­вил Григорьев, “Трактат о полиции” французского правоведа Де ла Мара³²⁶. Одновременно Устав основывался на положениях Наказа и “Учреждений” 1775 г.

Согласно Уставу благочиния каждый город делится на части по 200—700 дворов и кварталы по 50—100 дворов. В каждой части главным полицейским начальником является частный при­став, в квартале — квартальный надзиратель и квартальный пору­чик. Они подчиняются Управе благочиния — высшему органу по­лицейского надзора. В ней заседают городничий, полицмейстер, два пристава (гражданских и уголовных дел) и два ратмана. Уп­рава имеет “бдение, дабы в городе сохранены были благочиние,

добронравие и порядок”. Сюда включаются контроль за торгов­лей, вылавливание беглых, починка дорог, улиц, мостов и пере­прав, борьба с азартными играми, строительство в городе бань, разгон не разрешенных законом “обществ, товариществ, братств и иных подобных собраний”. Помимо этого, “Управа благочиния не дозволяет в городе гражданину вчинать новизну в том, на что узаконения есть. Всякую же новизну, узаконению противную, пресекает в самом начале”.

Особая часть Устава представляла собой кодификацию норм уголовного права. Были выделены правонарушения, связанные с неподчинением полиции и нарушением ее распоряжений, которые направлены против православной веры¹, нарушают общественный порядок и “благочиние”, нарушают порядок управления (в том числе взяточничество), нарушают порядок суда, а также собствен­но уголовные преступления против личности, имущества, жилищ и т. д. Иначе говоря, в ведении полиции оказывались все преступ­ления, за исключением политических. Сама Управа благочиния имела право определять наказания лишь по мелким правонаруше­ниям административного характера или связанных с нарушением общественного порядка. Все остальные дела после следствия должны были передаваться в судебные органы.

Значение Устава благочиния с точки зрения продолжения р^че-< формы управления связано прежде всего с дальнейшей регламен­тацией жизни населения, усилением полицейского контроля над ним со стороны государства. Именно Устав, как никакой другой законодательный акт екатерининского времени, воплотил в себе идею полицейского государства, в котором функции полиции да­леко выходят за рамки просто охраны правопорядка, но включа­ют регуляцию жизни общества в целом, в том числе сферу лич­ных взаимоотношений граждан, нравственные устои поведения и т. д. Фактически полиция становится еще одним инструментом воспитания подданных в духе определенных идеологических уста­новок, насильно навязываемых обществу в силу того, что законо­датель убежден, что это и есть “общее благо”. По своему смыс­лу Устав символизировал продолжение, хотя и на ином уровне и другими методами, петровской политики “прогресса через наси­лие”. Большое значение Устав благочиния, давший почти исчер­пывающий перечень уголовно наказуемых деяний, имел и для раз­вития русского уголовного права. Как отмечает Омельченко, “ко­свенно Устав сформировал для уголовного права принцип строгой подзаконности и наказуемости деяния: нет преступления, не опи- санного законом”³²*^.

Один из парадоксов концепции полицейского государства в его просвещенческой модификации второй половины XVIII в., если рассматривать его с позиций исторического опыта конца XX в., состоял в том, что, стремясь к почти тотальному контролю за жизнью подданных, власть одновременно совершенно сознатель- но устранялась от регулирования такой важнейшей сферы, как экономика. Это и послужило одной из причин начавшегося на ру- беже 1770—1780-х годов преобразования органов центрального управления. Как мы видели, уже предшественники Екатерины на протяжении всего послепетровского времени неоднократно стави- ли вопрос о необходимости сохранения или ликвидации тех или иных коллегий. Поскольку их политика, в отличие от политики Екатерины, носила менее системный, продуманный и последова- тельный характер, отдельные центральные ведомства в течение нескольких десятилетий то исчезали, когда на повестку вставал вопрос об экономии средств на содержание аппарата или начина- лась приватизация промышленности, то возникали вновь, когда нужно было продемонстрировать верность петровским идеалам. За ликвидацию ряда коллегий — Вотчинной, Ревизион-, Ману­фактур- и Экономии — высказалась в своих проектах частная Ко­миссия о порядке государства в 1768 г.³³⁰Таким образом, в са­мой идее сокращения числа центральных ведомств ничего принци­пиально нового не было. Однако важно подчеркнуть, что в кон­тексте екатерининских реформ в целом эти мероприятия были ча­стью системы мер по перестройке и управления, и экономики. Они диктовались как принципами свободы предпринимательства, так и смыслом губернской реформы 1775 г. Причем, показатель­но, что сам процесс ликвидации отдельных учреждений растянул­ся на длительный период времени.

Первой жертвой пала Мануфактур-коллегия, о ликвидации ко­торой в течение полугода было объявлено указом от 22 ноября 1779 г.³³¹В указе прямо говорилось, что Мануфактур-коллегия стала не нужна в связи с предоставлением населению полной сво­боды в заведении ткацких фабрик. Год спустя последовало распо­ряжение о реорганизации ряда центральных петербургских ве­домств, в том числе Штате-конторы, Соляной конторы, Монетной экспедиции и др.³³²В 1782 г. были установлены крайние сроки для прекращения ведения дел еще в ряде ведомств³³³. В 1783 г.

была упразднена Берг-коллегия, в 1785 г. — Камер-коллегия, в 1786 г. — Вотчинная, Малороссийская и Юстиц-коллегии, в 1788 г. — Коллегия экономии и Ревизион-коллегия^⁴. Самой по­следней, в 1796 г. была ликвидирована Коммерц-коллегия, уже через два месяца восстановленная Павлом

Оценивая в целом екатерининскую реформу центрального уп­равления, можно согласиться с Омельченко, что в результате ее “общая коллегиальная система практически перестала существо- ват^ Историк считает, что фактически был упразднен и Гене­ральный регламент 1720 г., взамен которого Екатерина разраба­тывала “Обряд порядочного производства дел”, основное внима­ние в котором было уделено процедуре законного принятия реше­ний, а также унификации делопроизводства^. Что касается Ге­нерального регламента, то утверждение Омельченко не совсем верно, поскольку формально он не был отменен и многие его по­ложения продолжали действовать и в XIX в., в то время как “Обряд”, над которым императрица работала до конца жизни, введен не был. Между тем центральное управление в виде систе­мы коллежских учреждений в том виде, как оно было задумано и создано Петром I, действительно было ликвидировано. В этом смысле осуществленное Екатериной было настоящей контррефор­мой относительно коллежской реформы ее предшественника, при­чем речь шла о преобразовании весьма радикальном. Однако контрреформа не означала возврата к чему-либо, близкому допет­ровской системе управления: речь шла о кардинальном перерас- ^ пре делении полномочий между органами власти в центре и на ме­стах, а также в значительной мере изъятие определенной части за­нятий населения из сферы государственного контроля. Омельчен­ко также отмечает, что даже в трех оставшихся коллегиях (Воен­ная, Адмиралтейская и Иностранных дел) принципы коллегиаль­ности перестали действовать. Впрочем, как мы видели, эволюция этих принципов в направлении единоначалия происходила на про­тяжении всего XVIII в., и даже тогда, когда правительство про­возглашало возврат к петровским нормам, реальная практика бы­ла далека от идеалов царя-преобразователя хотя бы уже потому,4Y0 невозможно было набрать в члены коллегий людей, достаточ­но компетентных. В результате коллегиальность замедляла про­цесс управления, а низкий профессиональный уровень членов кол­легий зачастую вел к профанации самого этого принципа. Вместе с тем замечу, что реформа, осуществленная Екатериной, не озна­чала принципиальных изменений в существе и характере полити­ческой власти, но лишь в методах и способах ее реализации, т. е. по сути во внешних формах.

Проблема ликвидации коллегий находится в тесной связи и с обсуждаемой в литературе проблемой централизации/децентрали- зации управления. Выше уже приводилось мнение Омельченко о том, что “смысл и задача централизма оставались неизменными”. “Различие состояло лишь в том, — продолжает он, — что в пер­вом варианте... проводником централизма была система ведомств, строго подконтрольных и подчиненных монарху, а во втором — внешне независимые, но регламентированные почти абсолютно во всей своей административной деятельности чиновники ведомств и учреждений, действующие строго по предписаниям государствен­ного закона”^⁷. Соглашаясь в том, что касается централизации, замечу, что различие, о котором пишет историк, было весьма су­щественным. Функционирование аппарата, как центрального, так и местного, именно на основании закона и было одной из важней­ших целей всех екатерининских реформ. Другое дело, что лично­стный фактор опять же создавал весьма серьезный разрыв меж­ду задуманным и реальностью. Для того чтобы аппарат функцио­нировал исключительно на основе закона, его исполнители были должны обладать соответствующим уровнем профессиональной подготовки, а также правового и гражданского сознания. Что ка­сается последнего, то екатерининское царствование создавало до­статочно благоприятные условия для его формирования, в то вре­мя как правовое сознание могло сложиться лишь в течение дли­тельного времени и при определенных благоприятных условиях. Однако их-то в России и не было, ибо и многие процессы в по­литической жизни страны, и взаимоотношения между отдельными социальными слоями (в особенности между помещиками и крепо­стными) носили откровенно внеправовой характер.

Своеобразную трактовку реформы центрального управления предложил Ле Донн. Начало ликвидации коллегий он относит к 1773 г., когда была создана Экспедиция о государственных дохо­дах^. Действительно, возникшая при первом департаменте Се­ната для учета всех доходов страны, Экспедиция по мере ликви­дации других ведомств постоянно расширяла свои полномочия. Так, уже в 1779 г. после ликвидации Мануфактур-коллегии ей было передано производство гербовой бумаги^. В том же году при ней была создана Экспедиция ревизии счетов^⁴⁰, а в 1780 г. состоялся указ “Об устройстве Экспедиции о государственных до­ходах с приложением штата оной”^⁴¹, согласно которому Экспеди­ция делилась на четыре экспедиции, ведавшие доходами, расхода- ми, свидетельствованием счетов и недоимками. Создание и дея­тельность Экспедиции имеют отношение в первую очередь к дру­гой важной реформе Екатерины — финансовой, хотя Ле Донн прав, связывая ее и с реформой центрального управления, по­скольку речь шла о возникновении принципиально нового цент­рального ведомства, концентрировавшего в своих руках важней­шую отрасль государственного управления. Историк, однако, этим не ограничивается. Он выдвигает гипотезу о том, что реформа уп­равления в целом носила антибюрократический характер. В опре­деленном смысле Ле Донн прав. Действительно, екатерининские реформы вели к сокращению аппарата центральных ведомств за счет перемещения центра тяжести в управлении на места, где штатные должности ряда учреждений замещались по выборно-со­словному принципу. Но, как уже говорилось, суть самой службы, положение чиновника — выбранного или назначенного — в систе­ме власти практически не изменилось, степень его самостоятель­ности не увеличилась, а процесс роста русской бюрократии и ее влияния продолжился. Ле Донн полагает, что императрица заклю­чила против бюрократии своего рода союз с аристократией, пра­вившей теперь страной через своих ставленников — губернаторов. Его гипотеза, которую он вкратце повторяет и в своей новой кни- ге^⁴^, основана на его представлениях о борьбе дворянских груп­пировок, но, как уже говорилось в обзоре историографии, выгля­дит недостаточно обоснованной. Во всяком случае, она практиче­ски не учитывает собственно реформаторской программы самой Екатерины и ее взглядов на проблемы управления и нужды стра­ны. ,

Параллельно с реформой управления в 1780-е годы на новом уровне была продолжена реформа образования. Уже в феврале 1780 г. по приказанию Екатерины Академией наук была осуще­ствлена ревизия всех, в том числе частных, учебных заведений Петербурга. В том же году во время встречи в Могилеве авст­рийский император Иосиф II рассказал императрице о школьной реформе в своей стране, начатой в 1774 г. известным педагогом И.И. Фельбигером. В конце 1781 — начале 1782 г. по поручению Екатерины академиком Ф.У.Т. Эпинусом была составлена опира­ющаяся на австрийский опыт записка о реформе школьного обра­зования в России^. В сентябре 1782 г. указом императрицы бы­ла создана Комиссия для заведения в России народных училищ во главе с П.В. Завадовским, в состав которой вошел специаль­но приглашенный для этого Ф.И. *Янкович де Мириево^⁴⁴. Уже к концу этого месяца комиссия представила Екатерине “План к установлению народных училищ в Российскойимперии”^. Спу­стя еще четыре года императрица утвердила “Устав народным училищам Российской империи”^. В соответствии с планом ре­формы в России была создана сеть двухклассных училищ в уез­дах и четырехклассных в губернских городах. В них преподавали математику, историю, географию, физику, архитектуру, русский и иностранный языки. Показательно, что, утверждая “План к уста­новлению народных училищ”, императрица внесла в него измене­ния, связанные как раз с изучением иностранных языков. Она со­чла, что в народных училищах незачем преподавать французский, а следует преподавать языки, связанные с историческими особен­ностями региона. В частности, в Киевской, Новороссийской и Азовской губерниях было предписано изучать греческий, в Бело­руссии — латынь, в Казанской губернии — арабский и татарский, а в Иркутской — китайский^⁴?.

Вновь создаваемые училища, как и было предусмотрено “Уч­реждениями” 1775 г., находились в ведении местных органов вла­сти, которым поручалось следить за соблюдением множества нор­мативно-методических установлений. Важнейшим из них была пе­реработанная Екатериной совместно с Бецким книга Фельбигера “О должностях человека и гражданина”, изданная в 1783 г. в двух вариантах — для учителей и учеников. В последующие годы вы­шел ряд пособий для учителей, учебники, разного рода уставы и инструкции. Результатом реформы явилось, впервые в России, возникновение единообразной системы государственных учебных заведений с единой методикой и однообразной организацией учеб­ного процесса, основанной на классно-урочной системе. При этом следует отметить, что народные училища были бессословными, хотя то, что они существовали лишь в городах, практически за­крывало доступ в них крестьянским детям. Однако очевидно, что, как первый шаг, осуществленный к тому же в условиях острой не­хватки учительских кадров, екатерининская реформа народного образования и просвещения была поистине грандиозным меропри­ятием и по масштабам, и по своему долговременному значению. Между тем продолжались реформы в иной, важнейшей для Ека­терины сфере — сословной.

21 апреля 1785 г. на свет появились два важнейших законода­тельных акта Екатерины II — жалованные грамоты дворянству и городам^. О значении, какое им придавала сама законодатель­ница, свидетельствует то, что оба документа были опубликованы одновременно в день рождения императрицы, которая подобным образом как бы сама себе преподносила подарок. Действительно, смысл и содержание грамот было связано с реализацией цент­рального пункта программы реформ — созданием законодательст­ва о сословиях, а соответственно, и собственно сословной органи­зации общества. Необычным для XVIII в. было название доку­ментов “грамотами”. И не случайно в историографической тради­ции они уже скоро стали “жалованными грамотами”, ибо речь шла именно о пожаловании высочайшей властью прав и “вольностей” одному и прав и “выгод” другому сословию. Неплохо изучившая русскую историю императрица таким образом как бы устанавли­вала вассально-сюзеренные отношения между престолом и сосло­виями. Но делалось это в характерно русской традиции, посколь­ку права и привилегии сословий оказывались не естественным их, имманентным свойством, а именно пожалованным волею само­держца, хотя и жаловались они навечно¹. И не случайно, как за­метил Гриффитс, обычная формула “ее императорское величество” была заменена в тексте грамот на просто “императорское величе­ство”^.

Жалованные грамоты дворянству и городам многократно пере­издавались, и существует обширная литература, им посвященная. Однако недостатком сложившейся историографической традиции, на мой взгляд, является то, что обе грамоты рассматриваются обычно изолированно друг от друга (аналогичный подход и в кни­ге Омельченко «“Законная монархия” Екатерины II»), в то вре­мя как только изучение их вместе дает возможность раскрыть за­мысел законодателя, поскольку речь, несомненно, идет о целост­ной политической программе. Более того, к двум изданным гра­мотам следует прибавить и третью, так и не увидевшую свет жа­лованную грамоту государственным крестьянам. Именно такой комплексный подход блестяще продемонстрировали Д. Гриффитс и Д. Мунро в своем издании грамот параллельно на русском и ан­глийском языках с комментарием, справочным аппаратом, а так­же таблицами параллельных мест всех трех грамот и отдельных их разделов^⁵⁰.

* Не пересказывая подробно содержание рассматриваемых гра­мот, остановлюсь на наиболее существенных их моментах, а так­же тех, трактовка которых вызывает наибольшие споры среди ис­ториков. Структура грамот максимально приближена друг к дру­гу. Две опубликованные начинаются с обширных преамбул, объ­ясняющих необходимость их появления. Однако, если первая гла­ва дворянской грамоты говорит непосредственно о сословии, то в грамотах городам и “сельским обывателям” говорится соответст­венно в одном случае о городе, его застройке, владениях, населе­нии, торговле, а в другом — о том же применительно к селу. За­то вторая глава городовой грамоты уже целиком посвящена “го­родовым обывателям” или мещанам, которые образуют “градское общество”, подобное дворянскому собранию. В городе заводится городская обывательская книга, сходная с родословной дворян­ской и также состоящая из шести частей, для записи шести кате­горий городских жителей. Непосредственно личным правам ме­щан посвящена пятая глава грамоты, в первой статье которой де­лается довольно робкая попытка показать, что городовые обыва­тели, мещане — это особое сословие, — “средний род людей”: “Городовых обывателей, средняго рода людей, или мещан, назва­ние есть следствие трудолюбия и добронравия, чем приобрели от­личное состояние”. И дворянское звание, и звание мещанина ус­танавливаются как наследственные, и мещанин может быть лишен его за те же преступления, за какие дворянин лишается дворян­ского звания. Как дворян судят дворяне, так и мещан мещане. Купцы 1-й и 2-й гильдий, как и все дворяне, освобождаются от телесных наказаний; и для дворян, и для мещан устанавливается одинаковый срок давности на преступления в 10 лет.

Показательно, что если шесть категорий дворян, записанные в разные части родословной книги, существовали реально, то шесть категорий горожан создавались в определенной мере искусствен­но. Причем если все дворяне были в правовом отношении равны, то горожане имели разные права и привилегии в зависимости от принадлежности к той или иной категории, а по существу в зави­симости от своего материального достатка. Равенство всех катего­рий дворян подчеркивалось еще одним своеобразным способом: распределение их по частям родословной книги было таковым, что самые знатные оказывались в 6-й части, из чего следовало, что, чем больше номер части книги, тем престижнее быть в нее запи­санным. (Что, кстати, вызывало у современников, например, у М.М. Щербатова, серьезные возражения.) Однако вопреки ло­гике и вразрез с характерными для XVIII в. представлениями, ли­ца, выслужившие дворянское звание по военной службе, записы­вались во вторую часть книги, а по гражданской — в третью. При этом в городовой книге иерархия была перевернута и самой пре­стижной была первая ее часть. Такие тактические уловки были продиктованы Екатерине необходимостью коррекции теории с по­литическими реалиями России, с одной стороны, и должны были стимулировать развитие промышленности и торговли — с другой.

Примечательна в этом отношении и глава городовой грамоты, посвященная ремесленным цехам. Вводя в России цехи вроде тех, что существовали в средневековой Европе, Екатерина с характер­ной дотошностью расписала множество деталей организации ра­боты ремесленников, подмастерьев и пр. Надо заметить, что по­добная мелочная регламентация не только была в духе эпохи, но и совпадала с жестко регламентированной организацией цехов на Западе. Причем, к XVIII в. во Франции, например, правитель­ство установило неусыпный контроль за деятельностью цехов, вмешиваясь в составление цеховых уставов, назначение мастеров и т. д. Вместе с тем, как отмечал К.А. Пажитнов, “главное от­личие екатерининской цеховой системы от западноевропейской за­ключалось в предоставлении довольно широкой свободы зани­маться ремеслом без записи в цех”^¹. Однако ко времени разра­ботки грамоты стало ясно, что в той же Франции цехи станови­лись тормозом и экономического и социально-политического раз­вития. В.П. Портнов полагает, что грамота 1785 г. “закрепляет средневековую отсталую цеховую организацию ремесленников, что затрудняло возникновение капиталистических мануфактур, а следовательно тормозило дальнейшее развитие буржуазных отно­шений”^². Впрочем, еще А.А. Кизеветтер заметил, что Екатери­на хорошо сознавала возможность отрицательного влияния ремес­ленных цехов на развитие свободного предпринимательства, но сознавала она и то, что Россия еще не достигла того уровня про­мышленного производства, когда такое отрицательное влияние це­хов моглопроявиться^. Пока же цехи виделись еще одним сред­ством стимуляции ремесленного производства. По этим же при­чинам было невозможно создать и сразу однородное по правам и привилегиям третье сословие, а грамота 1785 г. должна была ус­корить процесс его складывания.

“Свободные сельские жители”, согласно черновику жалован­ной грамоты^⁴, также образовывали “общество сельское”, сход­ное с дворянским собранием и городовым обществом, имевшее статус юридического лица. Аналогично и звание государственного крестьянина объявлялось наследственным, и лишиться его можно было за те же преступления, за какие дворянин и мещанин лиша­лись своих, причем произойти это могло также только по реше­нию сословного суда¹. Сельское население тоже делилось на шесть категорий и первые две освобождались от телесных нака­заний. Как дворяне выбирали свои выборные органы, мещане — свои, так и сельские обыватели должны были выбирать свои.

Рассматривая все три грамоты в комплексе, Гриффитс заклю­чает, что в совокупности они образуют “конституцию в дореволю­ционном значении этого слова”. Именно такое определение Ека­терина могла прочитать в Энциклопедии Дидро и Д’Аламбера, и лишь после Французской революции термин приобрел значение, знакомое нам сегодня^.

Действительно, три грамоты вместе должны были придать русскому обществу вид структуры из трех больших групп со сход­ной внутренней организацией и регламентированным набором прав и привилегий, определявшим для членов каждого сословия грани­цы личной свободы. В рамках этой свободы (в том понимании свободы, о котором сказано выше) гарантировались гражданские и сословные права, т. е. каждый член общества посредством вхождения в одно из сословий получал защиту закона. Целостное рассмотрение грамот, отмечает Гриффитс, “обнаруживает и цело­стную политическую программу, отражающую ясные и взаимосвя­занные представления императрицы о форме общественного уст­ройства. Это не либеральные и не консервативные представления, не про- и не антидворянские. Это характерные для начала Ново­го времени представления о регулярном государстве с сословной структурой”^. Это заключение прямо противоречит выводу Омельченко о том, что “установление правового статуса других сословий было подчинено... задаче охранения господствующего положениядворянства”^⁷. Вывод Омельченко находится в русле традиционной для историографии, в особенности советской, оцен­ки жалованных грамот 1785 г., связанной прежде всего с тем, как закрепление привилегированного статуса дворянства сказывалось на усилении крепостничества. Рассмотрю поэтому некрторые ас­пекты развития правового статуса дворянства в екатерининское время, и в частности, те, что касаются его владельческих прав.

Как мы видели, на протяжении всего послепетровского перио­да борьба дворянства с государством за свои сословные права, предпосылки которой была заложены петровскими реформами, бы­ла для дворян достаточно успешной. Своего рода ее апофеозом бы­ла попытка закрепить эти права и в особенности права, связанные с владением крепостными, в проекте елизаветинского уложения. Важной вехой стал Манифест о вольности дворянской 1762 г. Екатерина, взойдя на престол, Манифест не конфирмовала, как не утвердила она и проект Комиссии 1763—1764 гг. В стране по- прежнему не существовало позитивного законодательства, в кото­ром бы четко было записано монопольное право дворянства на “крещенную собственность” и определены его владельческие пра­ва. Данная лакуна в законодательстве ясно ощущалась самими дворянами, группа которых в 1770-е годы писала: “До сего вре­мени не видно нигде никакого акта или установления государст­венного, каким образом могут дворяне управлять своими кресть­янами”^. И тут вновь необходимо обратиться к взглядам Ека­терины на проблемы собственности и свободы. Современная юри­спруденция знает восходящее еще к римскому праву различение права собственности и права владения (обладания). Последнее понятие уже и включается в первое наряду с правом использова­ния и правом распоряжения^. В одном из проектов Екатерины читаем: “О порядке, свойственном всем обществам. Всякой поме­щик знает свою отмежеванную границу — земля, лес и все уго­дье его. Мужик его же и все, что сей нажил и выработал его же. Уговорить помещика, чтоб он что уступил из сегоего собствен­ности(курсив мой. —А.К.),кажится нету возможности.:. Одна­ко порядок, свойственный всем обществам... есть порядок долж­ностей и прав взаимных, которых установлении есть необходимо нужно для наибольшее возможное умножение произращений, да­бы доставить роду человеческому наибольшее возможное количе­ство щастья и наибольшее возможное умножение. Ничто так про­сто и легко понять, как правилы, коя оснуют того порядка. Оне все заключены в трех в ястве правы собственности: 1. собствен­ность личная... без нее нету уже собственности в движимого, ни собственности в недвижимом, ни общество; 2. собственность дви- жимаго; 3. собственность недвижимаго. Великое умножении про­изращении не может иметь место без великой свободности. Нету

возможности понять права собственности без вольности”^. В другом проекте находим, что понимала сама императрица под дви­жимым и недвижимым имуществом: “Недвижимое есть земля, де­ревня, дом, завод, мельница, строение, усадьба. Недвижимая есть земля пахотная, луга, сенокосы, выгоны, леса, кустарники, боло- ты, огород, сады, река, речка, ручеек, озеро, пруды, колодец. Движимое есть деньги, алмазы, домашной всякой скарб, живот­ные”^⁶¹. Как видим, в этом списке крестьянские души не упомя­нуты. Но не скрыты ли они под термином “деревня”? Тут надо вспомнить, что юридическая практика того времени рассматрива­ла крестьян как самостоятельный объект купли и продажи. Ина­че в условиях разрешенной продажи крестьян без земли и не мог­ло быть. Два перечня объектов недвижимости отличаются друг от друга тем, что в одном перечислены земли со строениями на них и сами строения, а в другом — незастроенные земли. Если бы им­ператрица рассматривала крестьян как один из вариантов недви­жимого или движимого имущества, она должна была указать их отдельно. Другое дело, что на практике покупка деревни означа­ла и покупку крестьян, но нас в данном случае интересует мысль законодателя.

Приведенные отрывки позволяют сделать и некоторые выво­ды относительно того, различала ли Екатерина право собственно­сти и право владения. На первый взгляд, именно о праве собст­венности идет речь, когда императрица рисует ситуацию, сущест­вующую de facto и оформленную нормами в большей степени обычного, чем писаного права. Однако из дальнейшего становит­ся ясно, что само понятие собственности Екатерина связывает с личной свободой, рассматривая ее как одну из форм собственно­сти. Без личной свободы, справедливо считает она, отношения собственности вообще не могут существовать, а без них, в свою очередь, не может быть порядка в обществе. Таким образом, хо­тя и не выраженное терминологически, различение права собст­венности и права владения в приведенных текстах все же присут­ствует.

Перед Екатериной стояла сложная и почти невыполнимая за­дача. При создании позитивного законодательства о правах и при­вилегиях отдельных сословий, а следовательно, и дворянства, у нее, казалось бы, было только две возможности. Она могла за­фиксировать в позитивном плане право собственности дворян на крепостные души, причем зафиксировать его как исключительную дворянскую привилегию. Другая возможность была в том, чтобы в соответствии со своими убеждениями решительным образом из­менить ситуацию и, не ликвидируя крепостное право в принципе, определить его временный, условный характер — как право вла­дения, а не собственности. Второй путь был чреват серьезными опасностями и в реальных политических обстоятельствах второй половины XVIII в. практически неосуществим, поскольку это зна­чило открыто заявить, что правительство взяло курс на постепен­ную отмену крепостного права. Посмотрим, какой выход нашла Екатерина.

Обратимся сперва к проектам, разработанным Уложенной ко­миссией. Первый из них и важнейший для данного вопроса — это “Проект правам благородных” Комиссии о государственных родах жителей. Его авторами были Я.А. Брюс и, вероятно, Ф.Г. Ор­лов. Оба были людьми весьма близкими ко двору, и можно не сомневаться, что составленный ими проект в значительной мере отражал позицию императрицы. По существу единственная статья проекта, непосредственно связанная с крепостным правом, две­надцатая гласила: “Благородные имеют право владеть деревнями по узаконениям”^, Сразу же заметим, что статья сформулирова­на таким образом, что “крещенная собственность” как самостоя­тельный объект владения здесь опять же не упомянута, а право владения деревнями сформулировано не безусловно, но ограниче­но иными законами. При этом в комментарии Дирекционной ко­миссии, сделанном при представлении проекта в Большое собра­ние Уложенной комиссии, отмечалось: “Как далеко власть и пра­во владельца над его деревнями простирается, о том поручено трудиться комиссии о имениях”. Данный комментарий свидетель­ствует, что Дирекционная комиссия под “деревнями” имела в ви­ду собственно крестьян. Отсюда и следующие пять статей проек­та, посвященные уже не праву дворян владеть крепостными, а праву делать их свободными. Статьями 13—16 вводится неизве­стное доселе понятие “свободные деревни”, которые снова пере­водить в крепостное состояние запрещается. Причем законодатель явно стремйлся стимулировать дворян “право владения крепост­ных своих деревень переменить на право деревень свободных”, вводя в проект разрешение на беспошлинную продажу и неогра­ниченное дарение таких деревень. Статья 17 проекта также пре­доставляла дворянам право “частно крепостным своим людям да­вать свободу”. Дирекционная комиссия от себя добавляла: “Но могут ли люди частно продаваемы быть, о том будет делать по­ложение Комиссия о государственных родах...”. Первоначально в проект была внесена статья, которой объявлялось, что “донос и свидетельство на благороднаго крепостнаго его человека недейст­вительный”. Дирекционная комиссия ее исключила, заметив, что этот вопрос находится в компетенции Комиссии о правосудии. Таким образом, хотя косвенно факт владения крепостными был в проекте подтвержден, но прямо об этом не говорилось, а упор был сделан на возможности освобождения крестьян. Не случайно названные статьи проекта вызвали при его обсуждении в Боль­шом собрании ожесточенный отпор апологетов крепостничества, потребовавших статьи о свободных деревнях из проекта исклю­чить. Однако и при доработке проекта они не только не были ис­ключены, но подверглись лишь незначительнойредакции^.

Комиссией о государственных родах был также разработан проект прав “нижнего рода людей”, т. е. крестьянства. Проект предусматривал наличие трех категорий крестьян — государствен­ных, помещичьих и свободных. Последние, как предполагалось, арендуют землю у помещиков или у государства. Иначе говоря, фактически, хотя опять же не прямо, но косвенно разъяснялось, что в случае освобождения крестьян определенной деревни земля остается в собственности помещиков. Необходимо отметить два важных момента. Во-первых, новацией было введение категории свободных крестьян, которая, по-видимому, должна была образо­ваться в результате освобождения целых деревень или отдельных крестьян. Во-вторых, важно, что крепостные крестьяне выступают здесь как объект права. За ними закреплялась собственность на движимое имущество, но право распоряжения им ограничивалось необходимостью получения разрешения помещика. Крепостной крестьянин получал и определенные судебные права. Он подлежал суду помещика по всем делам, за исключением уголовных, причем специально оговаривалась необходимость соблюдения “умереннос­ти” при наказании. В случае злоупотребления помещиком своей властью за крестьянином оставалось право подать на него иск. За­прещалось также при продаже крестьян разделять семьи^⁶⁴.

Думаю, не прав Омельченко, считающий, что данный проект лишь фиксировал уже существующую ситуацию, хотя и отражал “стремление предохранить сословные и междусословные отноше­ния от острых конфликтов”, а “единственно, в чем проект мог за­тронуть интересы... дворянства, это в самом факте государствен­ного регулирования и законной регламентации той сферы, кото­рую дворянство привыкло считать неприкосновенной...”^. Во- первых, вводя понятие “свободные крестьяне”, проект предпола­

гал весьма серьезные изменения в социальном устройстве страны. По существу в пользу крестьянства решались спорные для того времени вопросы о праве собственности крестьян на движимое имущество и праве жаловаться на помещика. Да и сам факт рег­ламентации владельческих прав помещиков был весьма сущест­венным. Им подчеркивался далеко не безусловный характер по­мещичьей власти над крестьянами.

Наконец, третий интересующий нас проект — это проект Ко­миссии о имениях. В нем весьма детально разрабатывались права собственности дворян на недвижимые имения. Что же касается “крещенной собственности”, то проект лишь отмечал “полную власть крепостных своих людей и крестьян во всякие работы упо­треблять и по усмотрению состояния и налагать на них подати и оброки”. Замечу, что эта формулировка носила значительно более умеренный характер по сравнению, например, с той, что предла­галась в проекте елизаветинского уложения. Проект Комиссии о имениях также фиксировал право владения крепостными движи­мым имуществом^.

Разработанные Уложенной комиссией проекты, как уже гово­рилось, были использованы Екатериной II в ее дальнейшей зако­нотворческой деятельности. Положения, связанные с интересую­щими нас вопросами, нашли отражение в Жалованной грамоте дворянству 1785 г. Еще до ее появления на свет рядом законода­тельных актов были уточнены и значительно расширены собствен­нические права дворянства на недвижимые имения. Особое зна­чение имел Манифест 28 июня 1782 г., которым было закрепле­но право собственности на землю и недра, фабрики и заводы, сня­ты запреты на использование лесов^⁷. Омельченко считает, что “это составило едва ли не наиболее надежную гарантию экономи­ческой независимости сословия от возможной неблагожелательной политики власти... Подобного расширения земельных собственни­ческих прав... не знало законодательство и право ни одной из ев­ропейских стран (за исключением традиционного обычного праваАнглии)”^⁸. Надо, однако, заметить, что сказанное справедливо лишь в случае соблюдения властью закона. Уже сразу после смер­ти Екатерины обнаружилось, что если самодержавная власть из­бирала “неблагожелательную” для дворянства политику, то ника­кие гарантии, за исключением радикальных ответных мер внепра- вового характера, помочь не могли.

Впрочем, о владении крепостными, о праве собственности на них в Манифесте 1782 г. вновь ничего не говорилось. Что же ка-

сается Жалованной грамоты, то 26-я ее статья провозглашала: “Благородным подтверждается право покупать деревни”¹. Замечу, что эта формулировка, хотя и перекликается с соответствующей статьей “Проекта правам благородных”, отличается от нее тем, что говорит не о праве владеть, а о праве покупать, причем непо­средственно о крестьянах здесь вновь нет ни слова. Конечно, в конкретных условиях того времени покупка деревни означала и покупку проживающих в ней крестьян, но показательно, что соб­ственно одной статьей законодательница и ограничилась, лишь подтверждая уже имеющееся право и никак не уточняя и не рас­ширяя его. В грамоте ни словом не упомянуто о праве дворян вла­деть и распоряжаться “крещенной собственностью”, в том числе покупать и продавать ее оптом или в розницу, с землей или без нее. Таким образом, нет никаких оснований утверждать, что в грамоте “как особое право только дворянства полагалось приоб­ретение деревень скрестьянами(курсив мой. —А.К.)”На­против, прав Р. Бартлетт, отмечавший, что по существу вопрос о праве владения крепостными был в Жалованной грамоте 1785 г. обойден молчанием^. Если же принять во внимание, что, как со­общалось в преамбуле к грамоте, означенные в ней права были даны российскому дворянству “на вечные времена и непоколеби­мо”, то становится ясно, что Екатерина сознательно не включила в их число право владения “крещенной собственностью”, рассма­тривая его как временное, рано или поздно подлежащее отмене.

Между тем вторая жалованная грамота 1785 г. — городам подтвердила право отпущенных на волю крестьян записываться в мещанство и купечество (ст. 79), а “всякому, какого бы кто ни был... состояния”, с капиталом свыше 1 тыс. рублей записывать­ся в купеческие гильдии. Статья 138 провозглашала, что “не за­прещается никому записаться в посад города”^⁷¹.

Таким образом, можно заключить, что Екатерина II, несмот­ря на давление на нее со стороны дворянства, не пошла на созда-

ние позитивного законодательства, закреплявшего исключительное право дворян на владение “крещенной собственностью”. По сути дела крепостное право по-прежнему регулировалось в основном казуальным законодательством, не охватывавшим все его сферы, и обычным правом, а потому в определенной мере носило внепра- вовой характер. В то же время само явление крепостничества не могло не развиваться под влиянием изменений в хозяйственной жизни страны и целого ряда других факторов. И развивалось оно, несомненно, в сторону усиления крепостного гнета. Эта противо­речивая ситуация нашла отражение в сенатском указе от 15 нояб­ря 1794 г., когда, рассуждая о праве помещиков сдавать рекрутов из своих белорусских имений в счет имений в Великороссии, Се­нат заключил: “Всякой помещик неоспоримое имеет право распо­ряжаться имением ему принадлежащим: давать отпускные, прода­вать и... переводить крестьян своих из одного уезда в другой и из одной губернии в другую, не ожидая никакого дозволения или указа, ибо остается оное единственно в воле помещиков...”372 “Жизнь, — как верно заметил И.Д. Беляев, — волей-неволей по­шла мимо закона”^.

Все сказанное выше касается в основном того, что не нашло отражения в грамоте. Если же проанализировать то, что в нее по­пало, легко заметить, что по существу грамота фиксировала то, что так или иначе уже было отражено в предшествующем зако­нодательстве или действовало в рамках обычного права. К послед­нему относится, в частности, законодательное закрепление неот­чуждаемости дворянских имений, права дворян на владение не только землей, но и ее недрами, права на владение фабриками и заводами, освобождение дворянства от телесных наказаний и т. д. Хотя, конечно, нельзя и преуменьшать значения законодательно­го закрепления этих норм: оно ознаменовало собой завершение начавшегося еще на рубеже XVII—XVIII вв. процесса оформле­ния правового статуса дворянства как сословия. Жалованная гра­мота дворянству определила права и привилегии этого сословия на весь период его существования вплоть до ликвидации после Ок­тябрьской революции.

В отличие от Жалованной грамоты дворянству, грамота горо­дам была не только более объемным, но и гораздо более много­аспектным документом. При работе над грамотами Екатерина хо­рошо сознавала разницу стоявших перед ней задач. В одном слу­чае нужно было зафиксировать в законе уже в основном сущест­вующие права существующего же сословия, в то время как во

втором — с помощью закона способствовать процессам формиро­вания сословия, только возникающего. Причем специфической чертой “среднего рода людей” — мещанства, как оно было назва­но в грамоте, отличающей его от третьего сословия на Западе, было не включение в него крестьянства и связанная с этим при­вязка мещанства к городу. Собственно, проживание в городе в первую очередь и становилось признаком принадлежности к со­словию. Поэтому невозможно, конечно, согласиться с А.А. Ки- зеветтером, один из основных выводов монографии которого (тес­но связанный с политическими убеждениями историка), как упо­миналось, сводится к тому, что грамота 1785 г. установила всесо- словность русского города^⁷⁴. Но это определило и внимание, уделенное в грамоте собственно городу и его организации. Пока­зательно, что первоначально Екатерина работала параллельно над двумя документами — Жалованной грамотой городам как законом о “среднем роде людей” и городовым положением для Санкт-Пе­тербурга. И лишь на заключительном этапе работы последнее “было вставлено в начало Грамоты, как общее Положение для всех городов империи”^⁷⁵. Соответственно и влияние Жалованной грамоты городам было двояким: с одной стороны, на формирова­ние сословия, с другой — на развитие города.

В довольно обширной литературе по этому вопросу, как уже отмечалось в первом разделе данной главы, высказывались доста­точно противоречивые взгляды, во многом зависевшие от того, ка­кой именно аспект данной проблемы и с каких позиций рассмат­ривал тот или иной автор. Так, для одних на первое место выхо­дила проблема города как особого образования и подчеркивалось придание ему грамотой 1785 г. статуса юридического лица, для других важнейшее значение имели процессы формирования город­ского гражданства как сословия и потому анализу подвергалась деятельность органов городского самоуправления, для третьих — развитие самого города с точки зрения его роста, динамики чис­ленности его населения и т. д. Не имея возможности подробно останавливаться здесь на анализе всех существующих точек зре­ния, ограничусь лишь несколькими общими замечаниями. Прежде всего, на историографии темы сказалось характерное практически для всех авторов убеждение в отсталости русского города и его упадке в конце XVIII в., перешедшее из русской дореволюцион­ной в советскую и даже западную историографию. Однако, воз­можно, здесь мы имеем дело с историографическим стереотипом, сложившимся под влиянием стереотипа общественного сознания.

15*

Интересно наблюдение Б.Н. Миронова, заметившего, что “ус­пешная конкуренция деревни с городом болезненно воспринима­лась городской буржуазией, что, вероятно, и явилось той пита­тельной средой, на которой родилось мнение об упадке городской промышленности и торговли. На самом же деле под натиском деревни происходило потеснение города,падение его относи­тельной роли в промышленно-торговом потенциале стра­ны”™(курсив автора. —А.К.).

Никто из историков, писавших о Жалованной грамоте горо­дам, не ставил под сомнение факт влияния екатерининского зако­нодательства на самые разнообразные социальные, экономические и иные процессы. Однако независимо от взглядов на степень и характер этого влияния общая его оценка большинством авторов была скорее негативной. Многие дореволюционные историки по­лагали, что русский город был не готов к восприятию идей и ин­ститутов, которые они считали в основном заимствованными Ека­териной на Западе. В доказательство приводились факты непони­мания местной администрацией существа нового закона, невоз­можность создать во всех городах страны предусмотренные новым законом учреждения и т. д. Советские историки, напротив, оце­нивая грамоту с классовых позиций, настаивали прежде всего на ее продворянском характере, что, как они считали, сдерживало развитие русского города и делало вводимое ею самоуправление недостаточным. Некоторые работы последних лет внесли в об­суждаемую тему новые мотивы. Так, например, в них показано, что далеко не во всех регионах страны горожане не сознавали вы­годности записи в обывательские книги, как символа принадлеж­ности к городскому сословию, что реформа способствовала фор­мированию нового социального слоя — мещанства и т. д.^⁷⁷

В целом однозначная оценка такого сложного и многоаспект­ного документа, как Жалованная грамота городам 1785 г., по-ви- димому, в принципе невозможна. Грамота, безусловно, способст­вовала консолидации городского населения в особое сословие, от­делив его, хотя бы формально на основе обывательских книг, от населения сельского. Она также способствовала формированию корпоративного сознания горожан, получивших систему органов сословного самоуправления, что отвечало их чаяниям и нуждам^⁷⁸, хотя развитие связанных с ним форм деятельности, складывание представлений о престижности и важности участия в таких орга­нах шло медленно и непросто. Однако с этой точки зрения основ­ная цель реформы была в основном достигнута. Что же касается развития городов, то некоторые соображения о критериях его оценки уже были высказаны выше. Как и предшествующие зако­нодательные акты, Жалованная грамота городам была частью комплексной программы реформ и только в таком контексте мо­жет быть оценена адекватно. Причем представления законода­тельницы о роли городов в развитии страны и, следовательно, о перспективах и путях их развития были иными, нежели у истори­ков второй половины XIX—XX в. Опубликование грамоты, так же как и в случае с другими екатерининскими преобразованиями, было лишь первым шагом в осуществлении реформы, рассчитан­ной на длительное время и инициацию процессов, которые долж­ны были проявиться лишь в долговременной перспективе. Одна­ко уже в 1796 г. грамота была фактически отменена и восстанов­лена спустя четыре года в иных исторических обстоятельствах. Нельзя не сказать и о том, что на распространенной в историо­графии оценке грамоты сказываются общие представления исто­риков о “законах” развития города, в значительной степени вос­ходящие к западноевропейским образцам. Между тем история русского города, даже уже история основания первых городов Се­веро-Восточной Руси, была изначально отличной от истории го­рода западноевропейского. На протяжении нескольких веков рус­ский город существовал и развивался в принципиально иных со­циально-экономических условиях, причем весьма существенную роль и в этой сфере играл фактор крепостничества. Непосредст­венное отношение к нему имеет так и не увидевшая свет грамота государственным крестьянам.

Третья жалованная грамота, подготовленная Екатериной, не была издана, а следовательно, и возводимое ею здание осталось незавершенным. Почему? Ответ очевиден, ведь и три грамоты не охватывали всего населения страны: за рамками создаваемой со­словной структуры оставалось крепостное крестьянство. Появле­ние грамоты государственным крестьянам, как отмечалось иссле­дователями^⁷⁹, могло привести к серьезным крестьянским волне­ниям, которые и так всегда усиливались после обнародования крупных законодательных актов. Вряд ли прав Омельченко, счи­тающий, что причины, по которым грамота не была опубликова­на, “могли быть чисто случайные”^⁸⁹. К тому же если Жалован­ная грамота дворянству фиксировала уже существующие права, грамота городам внедряла нормы, в целом соответствовавшие в той или иной степени имевшим место процессам, то грамота госу­дарственным крестьянам была совершенно искусственной и никак не была связана с реальной жизнью русской деревни. Таким об­разом, и тут отступление Екатерины не было политиканским ма­неврированием, а вновь свидетельствовало о ее политическом ре­ализме. Впрочем, как будет показано ниже, от своих планов в от­ношении крестьянства императрица не отступилась и лишь отло­жила их на будущее.

Еще одним законодательным актом, также разработанным в 1780-е годы и также не введенным в действие, был новый вари­ант закона о престолонаследии. В отличие от документа, упомя­нутого выше, этот известен лучше: его текст в 1914 г. был опуб­ликован В.А. Григорьевым, который отметил, что предлагаемая Екатериной система престолонаследия была аналогична введенной впоследствии Павлом I, но изложена короче и четче^. Черновик документа находится в известном сборнике законодательных про­ектов Екатерины в РГАДА^⁸², характеристику которому дали сперва Н.Д. Чечулин, а затем М. Раев^З¹. В тексте документа имеется указание на дату его составления: “в сем 1785 году”. Но­вый законопроект также замысливался в форме манифеста и также начинается полным императорским титулом. После него го­ворится о необходимости сохранения целостности Российской им­перии, для чего и нужен твердый порядок престолонаследия. В основе этого порядка — наследование короны по принципу “стар­ший сын после отца”, а при пресечении потомства — переход ко­роны к брату умершего царя. При пресечении мужского потомст­ва трон переходит к старшей сестре и т. д.¹

Причина отказа императрицы от введения в действие и этого варианта закона о престолонаследии, думается, та же, что и в пер­вом случае. Более того, факт отказа чрезвычайно важен для по­нимания того, как Екатерина представляла себе новую систему за­конов. Законодательство о престолонаследии должно было стать составной частью свода “фундаментальных” законов, регулирую­щих политический строй государства, опирающегося на сословную

организацию общества. Не случайно сюжет престолонаследия за­фиксирован исследователями еще в ряде черновых проектов им­ператрицы, в частности, в сборнике выписок из труда Блэкстоуна, хранящемся в Российской государственной библиотеке (РГБ)^ Изучавший его М. Раев датировал составление сборника 1774— 1782 гг.З^ Первая дата — год французского издания труда Блэк­стоуна, которым пользовалась Екатерина. Раев приводит также цитату из ее письма к Ф.М. Гримму 1776 г. о чтении ею этой книги уже в течение двух лет. В самом сборнике он обнаружил ссылку на Устав благочиния 1782 г. Основываясь на своей дати­ровке, Раев предполагал связь между проектом создания Главной расправной палаты, которой уделено особое внимание в выписках из труда Блэкстоуна, и работой Екатерины над текстом “Учреж­дений.о губерниях” в 1774—1775 гг. Между тем в проектах со­здания Главной расправной палаты имеется немало ссылок на “Учреждения”, что дает основание говорить, что сборник был со­ставлен не ранее 1776 г. Раев считает, что Екатерина читала труд Блэкстоуна и делала выписки из него параллельно с работой над законопроектами, попавшими в сборник РГАДА, о котором речь шла выше. Аналогичной точки зрения придерживается и Омель­ченко, но он датирует сборник РГБ 1785—1787 гг., а проект со­здания расправной палаты 1785 г.³⁸⁶Однако трудно представить, чтобы императрица одновременно читала и конспектировала труд Блэкстоуна и составляла на его основе свои законопроекты. Об этом свидетельствует и развитие темы престолонаследия.

Схема, изложенная в сборнике РГБ, восходит к английскому праву и, за исключением некоторых деталей, аналогична проекту 1785 г. Так, если в проекте Манифеста говорится лишь о том, что наследник престола должен быть греко-российского вероисповеда­ния, то в выписках из труда Блэкстоуна оговаривается, что если супруг царствующей императрицы не православный, то он не мо­жет участвовать в управлении. Здесь же рассматривается пробле­ма регентства при малолетнем или больном монархе. Утверждение регента осуществляется Сенатом или Главной расправной палатой. Показательно, что и в проекте Манифеста 1785 г., и в тексте сборника РГБ ничего не говорится о возможности передачи тро­на матери малолетнего наследника, что, вероятно, связано с отно­шением Екатерины к великой княгине Марии Федоровне. Совер­шенно иначе выглядит раздел о престолонаследии в “Наказе Се­нату”, составленном в 1787 г.^⁸? Здесь это уже не самостоятель­ный акт, исходящий от имени верховной власти, а часть более об­ширного и многопланового законодательства с характерной для позитивного права безличной формой. Ни сама Екатерина, ни тем более Павел не упоминаются. Согласно Наказу, за самодержцем остается право назначения наследника, но оговаривается, что он должен быть “ближной по крови рода императорского величест­ва”. Провозглашение наследника законным государем поручается Сенату (о Главной расправной палате здесь уже речи нет), кото­рому новый государь должен принести присягу. Последнее заслу­живает особого внимания, поскольку должно было стать важным шагом в создании “законной монархии”, в которой государь так­же ответствен перед народом за исполнение законов, как и его подданные перед ним. Тут уместно вспомнить, что идея принесе­ния государем присяги излагалась уже в проектах “фундаменталь­ных законов” И.И. Шувалова. В последующих разделах законо­проекта подробно рассматриваются причины, по которым наслед­ник престола может быть отрешен “от наследства”, а также поря­док назначения регента. Причем на Сенат возлагается ответствен­ность за соблюдение закона о престолонаследии и связанных с ним процедур во всей их полноте.

Таким образом, в том, что касается датировки работы Екате­рины над законопроектами, можно утверждать, что первоначаль­но она делала выписки из труда Блэкстоуна и в результате по­явился проект о Главной расправной палате, а затем и проект ма­нифеста о престолонаследии. Позднее императрица приступила к составлению Свода государственных установлений, в составе ко­торого и был проект “Наказа Сенату”. Иначе говоря, разработка проекта Главной расправной палаты предшествовала работе над “Наказом Сенату” и, более того, вероятно, создание последнего было связано с невозможностью реализовать первый. В свою оче­редь, эта невозможность была связана с тем, что проект Главной расправной палаты основывался на трех жалованных грамотах, из которых в действие были введены лишь две, ибо предусматривал, что во втором (верховный, уголовный суд) и третьем (высший со­вестный суд) департаментах палаты заседают сменяемые каждые три года выборные от трех сословий, в том числе от государст­венных крестьян^⁸⁸. К сказанному следует добавить, что, по све­дениям Омельченко^⁸⁹, Екатерина подготовила также проект ус­тава земского благочиния, составленный по образцу Устава бла­гочиния 1782 г. Историк сообщает лишь, что проект был состав­лен “позднее” 1782 г., но можно предположить, что не позже 1785 г., ибо устав должен был быть органической частью общего законодательства о государственных крестьянах, куда входили жа­лованная грамота к ним и проект Главной расправной палаты. Не­возможность ввести их в действие заставила Екатерину попытать­ся действовать иначе, начать, так сказать, с другого конца, в свя­зи с чем она и приступила к работе над Сводом государственных установлений.

Наиболее важные из законодательных проектов Екатерины II последних лет ее царствования довольно подробно изучены, а от­части и опубликованы Омельченко. Это, а также то, что они ос­тались нереализованными, избавляет от необходимости их деталь­ного анализа в данной работе. Необходимо сказать лишь об их общей направленности, как об определенной исторической альтер­нативе.

Прежде всего замечу, что, помимо Свода государственных ус­тановлений, с середины 1780-х годов и до конца жизни Екатери­на работала над целым рядом проектов в области имущественно­го, семейного, уголовного и других разделов права. В совокупно­сти они должны были практически полностью обновить законода­тельную основу Российского государства и превратить его в “за­конную монархию”, т. е. в страну с монархическим устройством политической власти, основанную на строгом и обязательном со­блюдении закона, регулирующего все сферы жизни и функциони­рования общества, государственного аппарата и самого монарха. В этом смысле политический идеал, который Екатерина стремилась претворить в жизнь, был близок к возникшему много позже по­нятию правового государства*.

Важнейшее место в рассматриваемых проектах занимают во­просы характера и полномочий императорской власти. Здесь вновь звучит мысль о гибельности для России какой-либо иной власти, кроме самодержавной, т. е. единоличной. Причем “осно­вание самодержавия суть мудрость, кротость и сила. Мудрость избирает полезное общему доброму, кротость употребляет спосо-

*“В целом правовое государство ассоциируется с такой организацией государствен­ной и общественной жизни, которая характеризуется господством права и верховенст­вом закона, призванных обеспечить признание и гарантию прав и свобод всех граждан во всех сферах жизни, а со стороны граждан — уважение законов и институтов суще­ствующей системы. <...> Правовое государство в отличие от деспотического или поли­цейского само себя ограничивает определенным комплексом постоянных норм и правил. Государство становится правовым именно потому, что подпадает под власть права” (Га­джиев К.С.Введение в политическую науку. М., 1997. С. 148—149). Это понимание сущности правового государства, характерное для конца XX в., несомненно корреспон­дирует с идеалами Екатерины.

бы, споспешествующие оному же добру; сила и власть приводит и то и другое в действительное исполнение”^. Одновременно “Императорская величества власть есть, самодержавная, которая никому на свете о своих делах ответу дать не должно, но силу и власть имеет свои государства и земли по своей воле и благомне- нию управлять”. Императорская власть имеет три рода “преиму­ществ”. Во-первых, она принадлежит одной “особе”, которая “есть освященная, понеже святым миром помазанно и коронова­но”. Все подданные приносят ей присягу в верности, и она выше всех чином, достоинством, властью и имуществом. Во-вторых, она обладает законодательной властью, правом заключать мир и объ­являть войну, направлять за границу послов, “жаловать достоин­ства, чины и имения”, а также правом помилования. Наконец, в- третьих, только императорская власть обладает правом чеканки монеты и установления в государстве единых мер и весов^.

На первый взгляд, устанавливаемая проектом императорская власть неограниченна и неподотчетна, т. е. бесконтрольна. Одна­ко уже сам факт определения характера и прерогатив этой влас­ти в законе по существу и означал ее ограничение: власть дана императору не от Бога, и потому он волен казнить и миловать по своему усмотрению, а утверждена законом и основана на опреде­ленных принципах, только в рамках которых можно и казнить, миловать. Вспомним также, что согласно “Наказу Сенату” всту­пающий на престол государь приносит присягу. Все это подразу­мевает, что, если государь ее нарушает, т. е. нарушает принципы, на которых покоится его власть, действует вразрез с интересами государства и подданных, он лишается самого права быть госуда­рем. Иначе говоря, государь только тогда государь, когда он дей­ствует во благо народа, в противном случае он становится деспо­том и оказывается вне права, вне закона.

Подданные Российской империи, согласно проекту, делятся на “три рода”, т. е. три сословия: дворянство, “обыватели градские” и “обыватели сельские”, а каждое из них, в свою очередь, — на шесть степеней, в соответствии с данными им жалованными гра­мотами. И “со все[ми] жителей губерний всероссийских обходить­ся наравне, аки суть подданные императорского величества”, и “Всероссийской империи всяких чинов и состояния людям суд и расправа да будет всем равна”. Это основа справедливости и за- конопорядка: “Без суда и расправы да не лишиться никто ни че­сти, ни состояния, ни имения, ни жизни”. Судить же можно толь­ко по закону, причем закон обратной силы не имеет, а на уголов­ные преступления устанавливается десятилетний срок давности. Наказанию подлежат только противозаконные действия, поступ­ки, но никак не мысли и слова. Неотъемлемым правом граждан является право на самоуправление и свободу вероисповедания.

Что же касается закона, то он должен быть справедлив, но не слишком строг, не “кровав”, ибо “строгость законов есть верной признак, что та земля имеет потаенная немочи или по крайней ме­ре слабость в установлении”. И “когда закон кровав, тогда сум- нение родится о власти, составляющей оной”, ведь “кровавой за­кон доказывает недостаток законодательства и слабость во влас­ти исполнительной”. Закону надлежит прежде всего быть спра­ведливым, а “судья должен судить по словам закона”. Решение же судьи, “не сходное со здравым рассудком или не справедливое, не сходно и законам”, причем “обычаи не имеют силу закона”. Тол­ковать закон следует в “простом, обыкновенном, общенародном смысле”. При обнаружении разницы между двумя законами дей­ствует тот, который издан позднее. Если смысл закона непонятен, то надо вникнуть в причину его издания, сравнить с другими за­конами, а если и тогда “слова не имеют никакого назначения или же в простом смысле нелепы окажутся, тогда понимать их в смыс­ле здраваго расудка”^⁹².

Главный орган исполнительной власти, контролирующий рабо­ту всех остальных органов управления, согласно проекту, — Се­нат, состоящий из четырех департаментов. Он же в более позд­нем варианте — высшая апелляционная инстанция по судебным делам. В предшествующем варианте проекта эта роль отводилась Главной расправной палате как высшему органу судебной власти. О втором и третьем ее департаментах сказано выше. В первом за­седает “законоведец или юстиц-канцлер” с двумя советникамии и двумя асессорами. Он следит за соблюдением законов во всех су­дебных инстанциях и принимает на них жалобы. Ему на экспер­тизу, и это особенно важно отметить, посылаются все проекты но­вых законов. Он имеет также право предоставлять Сенату и го­сударю свое мнение о новых законах и их соответствии уже су­ществующему законодательству: “законоведец” “есть аки уста за­конов, пишет и говорит не инако, как словами закона”. Помога­ют “законоведцу” 20 заседателей — профессиональных юристов с университетским образованием. Организация в стране юридичес­кого образования также входит в его обязанности. На первый де­партамент возлагается еще одна важная функция: собрать, нако­нец, все ранее изданные законы, “отбросить” негодные, а остав­шиеся издать в виде свода действующих законов, т. е. осущест­вить кодификацию законодательства — то, с чем не справились многочисленные уложенные комиссии XVIII в

Таково вкратце содержание политической части последних за­конопроектов Екатерины, которые должны были послужить про­должением ее реформ. Им не суждено было увидеть свет. Веро­ятно, для того было немало причин. Здесь и неблагоприятные ус­ловия, связанные с русско-турецкой войной 1787—1791 гг., и смерть Потемкина с последовавшим за нею изменением в расста­новке сил при дворе, и все более усиливавшиеся разногласия им­ператрицы с сыном, которые вызывали у нее небезосновательные опасения за судьбу своего наследия. “Зиму 1787 и начало 1788 года, — записала Екатерина, — употребить на составление главы о Сенате и Сенатскаго порядка, и Наказа. Сие учинить с приле­жанием и чистосердечным радением. Буде же в сообщении кри­тики найдутся препятствии и скучные затруднении, либо лукавые, то всю работу положить в долгой ящик, ибо не вемь, ради кого тружусь, и мои труды и попечение, и горячее к пользе империи радении не будет ли тщетны, понеже вижу, что мое умоположе- ние не могу учинить наследственное”^⁴.

Нельзя сказать, было ли вообще возможно введение разрабо­танных Екатериной проектов, и если бы они были введены, то ка­кое воздействие оказали бы на развитие русского общества и го­сударства, сколько десятилетий последовательной политики в том же направлении потребовалось бы, чтобы посеянные ею семена дали всходы и принципы законности укоренились в русской жиз­ни и сознании русских людей. Несомненно лишь, что в совокуп­ности новые законы содержали в себе для России еще одну ис­торическую альтернативу, которая при благоприятных условиях могла бы приблизить страну к правовому государству и граждан­скому обществу. Смерть Екатерины II в ноябре 1796 г. прервала этот процесс.

Завершая обзор реформ Екатерины Великой, остановлюсь еще на двух вопросах — политике в финансовой и культурной сферах. Как уже отмечалось в первом разделе данной главы, до­революционные историки не были склонны видеть в финансовой политике Екатерины какие-либо новации, в то время как

С.М. Троицкий (практически единственный из советских истори­ков, кто касался этого вопроса) специально подчеркивал, что именно при Екатерине впервые в русской истории был составлен бюджет государства. Американский историк Ле Донн прямо пи­шет о реформе финансовой сферы, имея, впрочем, в виду прежде всего реорганизацию управления ею-^.

Действительно, основная проблема, стоявшая перед Екатери­ной, или, правильнее сказать, единственная проблема, которую она видела, заключалась именно в упорядочении управления финанса­ми и прежде всего в создании системы централизованного учета доходов и расходов государства. Экономическая мысль того вре­мени в большей степени была озабочена проблемами соотношения промышленности и сельского хозяйства, торговой политики, роста благосостояния государства за счет увеличения населения, чем проблемами финансового обращения, бюджетного дефицита, де­нежного кредита и пр. Каких-либо значительных теорий, пользо­вавшихся всеобщей признательностью и популярностью и потому непременно ставших известными Екатерине, еще не существовало. Почти не было в современной ей Европе и достаточно удачных примеров регулирования финансов. Наиболее развитые системы кредита существовали в Англии и Объединенных Провинциях (в совсем маленькой, по сравнению с Россией, Англии, например, к концу века было несколько сотен частных провинциальных бан- ков^⁹⁶), однако они имели длительную историю, складывались ве­ками и в совершенно иных исторических условиях.

С проблемой отсутствия достоверных данных о доходах и рас­ходах государства Екатерина столкнулась сразу же по вступлении на престол. И почти сразу же она начала предпринимать шаги по наведению порядка в этой сфере. В результате сенатской рефор­мы 1763 г. контроль за финансами был возложен на первый де­партамент Сената, что явилось предпосылкой в дальнейшем к со­средоточению его в руках генерал-прокурора. Однако в марте 1764 г. была предпринята попытка восстановить значение Камер- коллегии, которой был дан указ о ее обязанностях^⁹⁷. Почти од­новременно назначенному генерал-прокурором Вяземскому было приказано составить роспись всех государственных доходов и рас­ходов, к чему были привлечены губернские прокуроры. Работа растянулась на несколько лет, что было связано прежде всего с тем, что учет не был налажен не только в центре, но и на мес­тах, где разными статьями дохода ведали множество различных учреждений. Данная проблема была решена в ходе губернской ре­формы 1773 г., когда в губерниях были созданы губернские ка­зенные палаты, а в уездах — должности уездных казначеев. На первый взгляд, как и в других сферах, это вело к децентрализа­ции управления финансами, но на деле с созданием Экспедиции

государственных доходов, подчиненной непосредственно императ­рице, возникла жесткая вертикаль, позволявшая достаточно опе­ративно получать всю необходимую информацию. Непосредствен­ным главой Экспедиции был генерал-прокурор, именовавшийся государственным казначеем. Он же возглавлял Монетный двор и Ассигнационный банк, созданный в 1768 г. Таким образом, по словам Ле Донна, Вяземский был фактически “прототипом мини­стра финансов”^. Такая его роль была связана не столько со стремлением императрицы придать подобный статус его должнос­ти, сколько с личными качествами Вяземского. Уже в 1793 г. сме­нивший его на посту генерал-прокурора А.Н. Самойлов потерял должности главного директора Ассигнационного банка и государ­ственного казначея. Значение реформы, считает Ле Донн, было “в создании более простого и хорошо организованного механизма сбора доходов и обеспечение постоянного притока наличных де­нег, таким образом, что размеры расходов и доходов, по крайней мере в мирное время, были всегда известны и содержались в от­носительном балансе”. Историк подчеркивает, что “это было до­статочно значительное достижение для восемнадцатого века, и ре­форма организации финансов является одним из важнейших ком­понентов” реформ Екатерины в целом^.

Еще одной важнейшей новацией в финансовой сфере было, конечно, введение в 1769 г. бумажных денег — ассигнаций. В ли­тературе можно найти немало высказываний по поводу неразум­ности проводившейся правительством политики, результатом ко­торой было падение курса ассигнаций, за 100 рублей которых к концу царствования Екатерины давали около 69 копеек серебром. Впрочем, надо заметить, что падение курса началось лишь при­мерно с середины 1780-х годов и в дальнейшем было в значитель­ной степени связано с трудностями второй русско-турецкой вой­ны. Это, в свою очередь, стало одной из причин резкого повы­шения цен на продукты в конце 1780-х — начале 1790-х годов. Необходимо также принять во внимание, что то был первый опыт выпуска бумажных денег. И опыт в целом удачный. Он доказал довольно высокую степень доверия к правительству, а бумажные деньги с тех пор существуют в обращении и поныне.

О степени доверия к правительству Екатерины свидетельству­ет и то, что ей удалось получить первые в русской истории ино­странные займы, в которых было отказано ее предшественнице. С того времени выплаты по внешнему долгу становятся постоянной статьей расходов государственного бюджета. Оценка данного яв­ления, как и рассмотрение распределения различных иных расход­ных и доходных статей бюджета, а также вопрос о его постоян­но увеличивавшемся дефиците выходят за рамки нашей темы. За­мечу лишь, что это был путь, по которому шло большинство ев­ропейских государств того времени. Что же касается налоговой сферы, то никаких принципиальных новшеств в нее Екатериной внесено не было: хотя доля косвенных налогов продолжала увели­чиваться, основной статьей государственных доходов оставались подушная подать и оброчные сборы.

В заключение обзора важнейших реформ Екатерины Великой необходимо коснуться сферы духовной культуры. В отличие от пе­тровских преобразований, среди новаций Екатерины II мы не на­ходим законодательных актов, прямо направленных на создание определенных норм духовной жизни общества, образцов поведе­ния, времяпрепровождения и т. д. Направление их развития уже было задано в первой четверти века, не требовало специального регулирования, и потому, на первый взгляд, эта проблематика не имеет прямого отношения к нашей теме. Однако на деле те изме­нения в духовно-культурной сфере, которые происходили в екате­рининское время, являлись как бы фоном ее реформ и были свя­заны с ними теснейшим образом. Поэтому необходимо, хотя бы вкратце, обозначить важнейшие их черты.

Если при Елизавете Петровне посеянные Петром Великим се­мена новой русской культуры дали первые всходы, то при Екате­рине, образно выражаясь, появились и первые реальные плоды. Именно применительно к екатерининскому времени уже можно говорить о существовании новой русской национальной литерату­ры, русской национальной школы живописи, архитектуры, музы­ки и т. д. Именно к концу века в основном завершается процесс складывания русского литературного языка и даже, как отмечают палеографы, современного почерка. Именно в это время происхо­дят важные изменения в историческом сознании, вновь возникает интерес к допетровскому прошлому России, появляются первые образцы рефлексии по поводу выбора исторического пути, места и роли России в мире. Именно во второй половине XVIII в. на русской исторической сцене появляется такой особый социально­культурный феномен, каким была русская интеллигенция со свой­ственным ей чувством вины перед народом. Именно тогда насту­пает новый этап в формировании русского национального самосо­знания с характерным для него чувством национальной гордости и патриотизма.

Понятно, что все названное было вполне закономерным ито­гом развития соответствующих процессов на протяжении ряда де­сятилетий. Однако екатерининское время было в этом смысле чрезвычайно благоприятным, в чем в значительной мере заслуга самой императрицы. Ее царствование, даже несмотря на то, что именно на него пришлось восстание Пугачева, было в целом вре­менем политической стабильности, предсказуемости. Власть, если и не создала, то по крайней мере имитировала атмосферу диало­га¹, партнерские взаимоотношения с обществом, пытаясь учиты­вать его разнообразные интересы и воздействовать на него не столько принуждением, сколько разъяснением. Насилие переста­ло быть ее основным орудием управления, хотя по-прежнему до­минировало в отношениях между помещиком и крестьянином. Пропаганда просвещенческих идеалов способствовала важным из­менениям в системе ценностей русского человека (в особенности, конечно, дворянина), складыванию понятий чести, человеческого достоинства, новых представлений о смысле службы отечеству и т. д. — всего, что столь ярко проявилось уже в первые десятиле­тия XIX в. В целом можно, видимо, говорить о гуманизации рус­ского общества как об одном из важнейших итогов екатеринин­ских преобразований.

Немаловажную роль играл и личный пример императрицы, не гнушавшейся литературным и научным трудом, высоко ценившей ум, талант, образованность, коллекционировавшей произведения искусства, книги и старинные рукописи. Тем самым Екатерина со­здавала образцы поведения и даже моду на чтение, создание лич­ных библиотек, собраний картин и древностей, становящихся в это время обязательным элементом городского и сельского поме­щичьего дома. Именно Екатерине Россия обязана и возникнове­нием такого явления, как частная благотворительность, в котором императрица также подавала личный пример. Существенную роль в эволюции национального самосознания сыграли блестящие во­енные успехи екатерининской эпохи. Одновременно они способст­вовали укреплению в нем черт имперской идеологии, зарождению русского национализма, чему также способствовала императрица, проповедовавшая идеи исключительности, превосходства России и русского народа. Время Екатерины — это время возникновения основных течений русской общественной мысли, либерального, консервативного, демократического, почвеннического и др.¹, кото­рые окончательно оформились позже, в XIX в. Но уже в 1769 г. в верноподданническом стихотворении, опубликованном в журна­ле “Всякая всячина”, прозвучала важная мысль, на разные лады повторявшаяся современниками и потомками: “Петр дал нам бы­тие, Екатерина — душу”. В этой образной формуле и заключен, по сути, смысл перемен, проведенных Екатериной в русском об­ществе.

ИТОГИ И ЗНАЧЕНИЕ РЕФОРМ ЕКАТЕРИНЫ II

Реформы Екатерины II имеют ряд важных свойств, отличающих их от преобразований ее предшественников. Преж­де всего это системность, продуманность и основанность на оп­ределенных принципах и определенной программе, последова­тельно реализовывавшейся в течение длительного исторического периода. Причем, Екатерина была, по всей видимости, самым удачливым, самым успешным реформатором во всей истории рос­сийского реформаторства, ибо ей удалось почти полностью реа­лизовать задуманное, реализовать ровно настолько, насколько это вообще было возможно в конкретных исторических условиях ее времени без риска нарушения политической стабильности. Если попытаться оценить реформы Екатерины с точки зрения класси­фикации Т. Колтона, то’Каждую из них, взятую в отдельности, можно, видимо, характеризовать как умеренную. Однако систем­ный характер реформ, их включенность в единую политическую и реформаторскую программу позволяют говорить о Реформе Екатерины IIв целом, и в таком случае мы приходим к выво­ду, что эта реформа носила радикальный характер. Она затрону­ла сферу государственного управления, экономику, судопроизвод­ство, образование, социальные отношения, культуру, т. е. все важнейшие сферы жизни русского общества второй половины XVIII в. Ее основные конкретные результаты таковы: новая си­стема управления страной, основанная на ином, чем прежде, рас-

пре делении властных полномочий между центром и периферией; ^новая судебная система, основанная на разделении судебной и ис­полнительной властей;tновая организация финансового управле­ния, связанная с созданием государственного бюджета и центра­лизацией учета расходов и доходов страны;$новое административ­но-территориальное деление, доказавшее на протяжении последу­ющих полутора столетий (а на деле и позже) свою прочность и устойчивость;#государственная система начального образования, созданная на основе наиболее прогрессивных для того времени европейских образцов;, внедрение новых принципов и создание новой правовой основы развития промышленности и торговли; §, завершение процесса законодательного оформления сословного статуса дворянства и создание правовой основы для формирова­ния “третьего сословия”; органы сословного самоуправления дво­рянства и горожан; принципиально новые для России явления (вроде благотворительности) и учреждения (вроде приказов об­щественного призрения), отражающие общую гуманизацию жиз­ни общества, и многое, многое другое.

Важным для определения места преобразований Екатерины в общем процессе реформирования Российского государства и об­щества в XVIII в. является вопрос об их соотношении с петров­скими реформами. В целом направление реформ Екатерины, не­сомненно, было тем же, что и Петра I. Общей была и цель — со­здание регулярного государства, однако его модель под влиянием идей Просвещения несколько трансформировалась, иначе виде­лись принципы организации власти и управления, взаимоотноше­ния между властью и обществом, его социальная организация. Соответственно менялись и цели реформ, их приоритеты. Одно­временно это было и следствием изменившихся исторических ус­ловий, того, что Екатерина не начинала с нуля, как Петр, а, на­оборот, опиралась на достаточно прочную основу результатов его преобразований. Вместе с тем, если рассматривать отдельные ее реформы (прежде всего ликвидацию системы коллегий), то мож­но обнаружить в них черты, идущие вразрез с петровскими начи­наниями и носящие даже контрреформаторский характер. Однако это было предопределено противоречивостью и незавершенностью итогов петровских преобразований, тем, что фактически они от­крывали разные возможности их развития. Так, законодательное оформление сословного строя, очевидно, не было среди целей, ко­торые ставил перед собой Петр, но именно он фактически начал данный процесс.

Преемственность реформы Екатерины относительно преобра­зований Петра I, а также ее радикальный характер позволяют по­ставить также вопрос о том, в какой мере она продолжала нача­тый ее великим предшественником процесс модернизации. Если вспомнить то, что говорилось выше, о совпадении процесса мо­дернизации в России с процессом европеизации, то реформа Ека­терины, конечно, его продолжала. Более того, сравнение ее пре­образований с реформами в других европейских государствах¹об­наруживает немало совпадений, указывающих на то, что управля­емая Екатериной Россия по многим направлениям шла тем же пу­тем, что и другие страны. Однако тут следует сделать две важ­ные оговорки. Во-первых, весьма существенным отличием реформ Екатерины от петровских (помимо иной тактики) было то, что Екатерина почти никогда, за исключением школьной реформы, не заимствовала прямо и не пыталась приспособить к русским усло­виям уже готовые модели, являвшиеся результатом исторического развития соответствующих стран. Вместо них она пользовалась новейшими теоретическими разработками европейских мыслите­лей, творчески перерабатывая и адаптируя их к российским реа­лиям. Во-вторых, при Екатерине, как и при Петре, процесс мо­дернизации остался незавершенным, поскольку сохранялось кре­постное право. Правда, определенные сдвиги (юридическое при­знание статуса свободного человека, вынесение крестьянского во­проса на общественное рассмотрение и др.) произошли, но они были незначительны, а сам институт крепостничества продолжал развиваться в сторону ужесточения. Фактор крепостничества, не­сомненно, замедлил реализацию Екатериной ее реформаторской программы, сделал невозможным воплощение в жизнь отдельных ее пунктов. Фактически реформы Екатерины почти исчерпали по­тенциал преобразований в сфере государственного управления и социальной организации общества, возможных без покушения на основы крепостного права, что ярко проявилось в александров­скую эпоху, когда все реформаторские устремления разбивались о стену крепостничества. Это в свою очередь было и следствием то­го политического значения, которое приобрело дворянство и ко­торое было закреплено екатерининским законодательством.

Как показано выше, придание дворянству особого статуса не входило в планы императрицы. Напротив, она пыталась уравно­весить привилегированный статус дворянства привилегиями иных социальных групп. Но и здесь фактор крепостничества сыграл свою негативную роль, не позволив довести дело до конца. В ре­зультате в условиях, когда “третьему сословию” еще только пред­стояло сформироваться (а этот процесс был также затруднен и деформирован крепостничеством), правовой статус крестьянства не определен, а процесс складывания дворянского сословия и его консолидации, напротив, завершился и получил законодательное оформление, реформы Екатерины объективно способствовали ук­реплению привилегированного положения дворянства и, соответ­ственно, укреплению крепостничества. Так возникло представле­ние о времени Екатерины, как о “золотом веке” русского дворян­ства, еще более усилившееся по контрасту в павловское время.

Советскими историками реформы Екатерины определялись как реформы консервативные, что соответствовало и представле­нию о “просвещенном абсолютизме” как об исключительно кон­сервативной доктрине. Если под консерватизмом понимать стрем­ление к сохранению основ политического строя, то это, безуслов­но, верно, ибо екатерининские преобразования, конечно, не были направлены на его разрушение. Но возможен, видимо, и иной подход. По моему мнению, уместно говорить о реформах Екате­рины, как о реформах либеральных. Такой подход также имеет определенную традицию. Например, Ч-Леонтович именно с Екатерины начал свою “Историю либерализма в России”. Изла­гая основные цели ее политики, он, в частности, полагал, что ее “планы реформ... основаны на принципах западноевропейского ли­берализма” и что это была “широкая либеральная программа”. Далее, как представляется, весьма убедительно и последовательно историк доказывает, что и сама политика Екатерины носила ли­беральный характер. Он отвергает тезис о двух периодах ее цар­ствования (либеральном и реакционном) и утверждает, что импе­ратрица не изменяла своим либеральным убеждениям ни когда возмущалась Французской революцией, ни когда осуждала Ради-щева^^.

Определяя реформы Екатерины как либеральные, следует, ко­нечно, помнить, что, хотя основные постулаты либерализма в ее время уже сложились, развитие их продолжалось и далее (в ча­стности, под влиянием опыта той же Французской революции). Иначе говоря, либерализм второй половины XVIII в. (сам тер­мин стал широко употребляться лишь в первой половине XIX в.) был иным, чем либерализм в современном понимании. X. Орте­га-и-Гассет определял либерализм как “правовую основу, соглас­но которой Власть, какой бы всесильной она ни была, ограничи­вает себя и стремится, даже в ущерб себе, сохранить в государ­ственном монолите пустоты для выживания тех, кто думает и чув­ствует наперекор ей, то есть наперекор силе, наперекор большин­ству”⁴^. Вряд ли Екатерина, доведись ей прочитать эти строки, написанные более чем через сто лет после ее смерти, согласилась бы называться либералом. Однако идеи ограничения власти зако­ном, права индивидума на свободу мнения ей были знакомы. Точ­но так же близки и понятны ей были те черты либеральной иде­ологии, о которых во Введении к своей книге пишет Леонтович: “Либерализм считает своей целью благополучие и даже счастье человека... либерализм считает основой общественного порядка личную инициативу, предпринимательский дух отдельного челове­ка... Либерализм провозглашает незыблемость частной собствен­ности перед лицом государственной власти... Либерализм добива­ется устранения всех ограничений частной инициативе и частному предпринимательству... Либерализм относится с величайшим ува­жением к субъективным правам отдельных людей и считает ос­новной задачей государственной власти именно защиту таких прав... Согласно либеральному мировоззрению, исторические до- либеральные государственные формы нельзя разрушать револю­ционным переворотом, а надо их преобразовывать” и т. д.⁴^²

Реформы Екатерины, таким образом, были попыткой реализа­ции в России либеральной модели развития, направленной на раз­витие гражданского общества, правового государства. Вопрос, од­нако, в том, была ли такая модель в принципе реализуема в кон­кретных исторических условиях России второй половины XVIII в.? Ответ, судя по всему, должен быть отрицательным, ибо реализо­вать ее можно было, только уничтожив крепостничество. С этой точки зрения программа екатерининских преобразований была во многом утопичной. Иначе, естественно, и не могло быть, посколь­ку утопичность есть неотъемлемое свойство любой социальной те­ории, проявляющееся при ее реализации на практике¹. дПарадокс же состоит в том, что сама Екатерина, по-видимомУГ^лее трез­во оценивала пределы своих возможностей, чем многие из тех, кто изучал ее реформы.

Все сказанное выше об итогах екатерининских реформ имеет отношение главным образом к их оценке с точки зрения достиже­ния целей, поставленных реформатором. Иное дело оценка их ме­ста в русской истории. Гриффитс пишет: “Если согласиться с тем,

что трансформация старого режима в более современное общест­во предполагала освобождение рабов, открывая возможность принципу равенства перед законом заменить распределение при­вилегий между членами сословий, то следует признать, что Ека­терина II невольно способствовала движению России по тупико­вому социально-экономическому и политическому пути”⁴03 Одна­ко, как показано выше, принцип равенства перед законом был хо­рошо знаком Екатерине, и она пыталась его реализовать. Но принцип равенства перед законом — это совсем не то же самое, что политическое, социальное равенство, провозглашенное Фран­цузской революцией. Причем политическое равенство, как пока­зывает исторический опыт, возможно только на основе ранее су­ществовавшего равенства перед законом. Согласиться с Гриффит­сом — значит, считать, что благом для России было бы вовсе ми­новать в своем развитии стадию сословного общества. Справед­ливость подобного утверждения представляется сомнительной, хо­тя в принципе вопрос о возможности и целесообразности для страны “перескакивания” через определенные стадии историческо­го развития в науке практически не разработан. Во всяком случае очевидно, что это приводит к серьезным социальным и психоло­гическим деформациям¹.(_f

Развернутую оценку реформам Екатерины дал и другой аме­риканский историк — М. Раев. По его мнению, Екатерина “не столько пыталась создать burgerliche Geselschaft²в гегелевском (и марксовом) значении девятнадцатого века, сколько государствен­ное устройство — гражданское общество, о котором писали Фри­дрих II и Кант. Но для России, еще не имевшей правового и ин­ституционального каркаса для такого государственного устройст­ва, первейшей задачей было создать сословия и дать им прочную юридическую основу, обеспечив членам этих сословий защиту и безопасность в реализации их законных экономических и культур­ных интересов”. И далее историк приходит к следующему выво­ду: “Если в этом действительно состояли ее (Екатерины. —А.К.) долгосрочные планы, то тогда, приняв во внимание ее осторож­ный прагматизм и робость в социально-политической сфере, нам следует меньше удивляться тому, что она достигла слишком мало­го, чем тому, что она достигла вообще чего-либо. Так или иначе, она оставила Россию с более крепкой правовой и институциональ­ной основой, с более рациональным, а следовательно, более эф­фективным центральным аппаратом и, что, возможно, важнее все­го, с элементами корпоративного самоуправления высших классов и с идеей управляемого социального и экономического развития, направляемого наиболее динамичными и добившимися успеха чле­нами реорганизованных сословий”. Цитируя приведенную нами выше записку Екатерины 1787 г., историк полагает, что сама им­ператрица не питала никаких иллюзий относительно успеха своих реформ как завершающего этапа в европеизации России. Однако “планы, цели, усилия и частичные успехи Екатерины создали ос­нову для трансформации общества в первой четверти девятнадца­того века и оказались в одном шаге, сталиsine qua non¹реформ 1860-х годов”⁴^⁴.

На мой взгляд, оценка, данная Раевым, наиболее адекватна. Действительно, Екатерина не имела возможности осуществить то, что было сделано ее правнуком Александром II, но ее реформы явились необходимым промежуточным звеном в подготовке Рос­сии к этим великим переменам. И не ее вина, что процесс растя­нулся еще почти на столетие.

* * *

Во второй половине 1798 г. близкий к цесаревичу Александ­ру Павловичу В.П. Кочубей обратился к своему дяде престарело­му и уже тяжелобольному канцлеру А.А. Безбородко с просьбой изложить свои взгляды на государственное устройство России. В результате на свет появилась хорошо известная историкам “Запи­ска для составления законов Российских”. Получив ее от Безбо­родко, Кочубей передал записку П.А. Строганову, а тот, в свою очередь, наследнику престола. В апреле 1801 г. Строганов напом­нил Александру о “Записке” Безбородко, предложив положить ее в основу деятельности Негласного комитета. По мнению М.М. Сафонова, “Записка” Безбородко “является важнейшим памятником общественно-политической мысли на рубеже XVIII—XIX вв., вышедшим из оппозиционного великокняжеско­го кружка, из членов которого в 1801 г. образовался Негласный комитет, где были выработаны основные внутриполитические ме­роприятия начала александровского царствования”⁴^.

Позднее, правда, этот же автор писал, что Александр “был не в восторге от сочинения канцлера”, поскольку “намеченные там меры по крестьянскому вопросу удовлетворить его не могли”⁴^. Замечу также, что нужны серьезные основания для причисления Безбородко к кружку, оппозиционному режиму Павла I. Однако для нас важно другое:- изучение текста записки показывает, что по существу она была кратким конспектом последних законопроектов Екатерины II. Так, она начиналась утверждением о самодержавии как о единственно приемлемой для России формы правления. Да­лее со ссылкой уже на закон Павла I говорилось о престолонас­ледии. Затем, останавливаясь на крестьянском вопросе, автор от­мечал, что не имеет в виду “какую-либо излишную вольность, ко­торая под сим невинным названием обращалась бы в своеволие и подавала повод к притязанию на какое-либо равенство всеобщее и суще химерическое”. Безбородко ратовал за запрещение прода­жи крестьян без земли, наделение их правом на движимую соб­ственность, закрепление за землей, а не за помещиком, ограниче­ние их повинностей. Переходя к структуре государственного уп­равления, канцлер особое внимание уделил Сенату, разделенному на четыре департамента и являющемуся верховным правительст­вом страны. Здесь те же, что и в проектах Екатерины, идеи уч­реждения Высшего совестного суда с участием депутатов от трех сословий и должности “государственного законоведца или канцле­ра юстиции”, которому дано право оценить проекты новых зако­нов и представлять свое мнение императору⁴^⁷.

Трудно сказать, знал ли Александр Павлович, что перед ним изложение взглядов не одного из любимцев его отца, а покойной бабки, “по законам и по сердцу” которой он уже вскоре обязал­ся править. Конечно, прав Сафонов и в том, что планы молодого и неопытного Александра, еще не познавшего горечь разочарова­ния от невозможности выполнить задуманное, были значительно более радикальными. Однако свою роль “Записка” Безбородко, безусловно, сыграла. Она стала как бы связующим звеном, мос­тиком между эпохой Екатерины и временем ее внука, по сущест­ву решавшего те же проблемы, что стояли перед ней, но уже в новых условиях. Эти условия были порождены царствованием Павла.