Глава 6

1796-1801 гг,: ПРАВЛЕНИЕ ПАВЛА I - ЗАВЕРШЕНИЕ РОССИЙСКИХ РЕФОРМ XVIII в,

И ИХ ОБЩЕЕВРОПЕЙСКИЙ КОНТЕКСТ

ПРЕОБРАЗОВАНИЯ ПАВЛА I В НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИОГРАФИИ

Непродолжительное царствование Павла достаточно полно отражено как в отечественной, так и в зарубежной историо­графии, хотя количество работ, ему посвященных, конечно, значи­тельно уступает историографии екатерининского времени. Относи- телльная компактность историографии истории России при Павле способствовала появлению и ряда работ с анализом этой историо­графии. Первая попытка такого рода была предпринята М.В. Клоч­ковым, который, дав довольно подробный очерк истории изучения павловского времени, выделил три направления — отрицательное, положительное и примирительное¹. Уже в советское время

С.Б. Окунь предложил деление всей дореволюционной литературы о Павле на две части в зависимости от оценки его политики как по­литики душевнобольного или как царя-демократа². Работу, специ­ально посвященную отечественной историографии данной темы, на­писал Ю.А. Сорокин, в 1989 г. защитивший кандидатскую диссер­тацию о Павле I, а позднее опубликовавший монографию о нем, ку­да вошел и историографический обзор^. Изменения в оценках Пав­ла дореволюционными историками Сорокин связывает с событиями революции 1905—1907 гг. и первой мировой войны. Что же каса­ется советской историографии, то, отмечая работы С.Б. Окуня и Н.Я. Эйдельмана, Сорокин наиболее высоко оценивает труды М.Н. Покровского. Новейшее исследование историографии Павла в XIX — начале XX в. принадлежит А.В. Скоробогатову⁴. Он считает, что начало научного изучения павловского царствования от­носится к середине XIX в. Ряд авторов признавали тогда наличие у Павла определенной политической программы, однако собственно его правительственная деятельность почти не изучалась, а разброс мнений был довольно широк — от оценки его царствования как че­го-то малозначительного до признания в нем начала нового этапа

\

истории России. В 1870-х — 1890-х годах в связи с ослаблением правительственной цензуры наблюдается отход от однозначно апо­логетических оценок личности и деятельности Павла к более кри­тичным. Наличие у императора политической программы становит­ся общепризнанным фактом, а ее центральным пунктом считается борьба за дисциплину и строгий порядок. После революции 1905 г., когда цензурные препоны пали окончательно, взгляды на Павла еще более поляризуются: одними историками значение его царство­вания всячески возвеличивается, другими — полностью отрицается.

Наличие ряда работ по историографии павловского периода рус­ской истории избавляет от необходимости подробно анализировать всю существующую литературу. Поэтому остановлюсь лишь на ра­ботах отечественных историков последнего времени и на наиболее значительных работах зарубежных авторов, которые по существу оп­ределяют современную историографическую ситуацию и содержат новейшие ответы на наиболее важные вопросы, поднятые еще их предшественниками. К числу таких вопросов, ставших уже достаточ­но традиционными для историографии, в первую очередь относятся, конечно, вопросы о душевном здоровье императора, о наличии у не­го определенной политической программы, об оценке его внутренней политики как про- или антидворянской и^ наконец, о значении цар­ствования Павла в истории России. Сразу оговорюсь, что первый из названных вопросов, по моему мнению, находится вне предмета ис­торического исследования, будучи вопросом чисто медицинским, причем современным медикам решить его на основе лишь сохранив­шихся свидетельств современников, видимо, не под силу. Показа­тельно, что пытавшиеся сделать это психиатры П.И. Ковалевский и В.Ф. Чиж пришли к прямо противоположным выводам⁵. Однако очевидно,что отношение к вопросу о психическом здоровье Павла сказывается на выводах тех или иных историков.

Из работ, вышедших относительно недавно, в первую очередь, конечно, необходимо обратиться к книге Н.Я. Эйдельмана "Грань веков”. Сразу же замечу, что изданная в то время, когда доступ­ной широкому читателю литературы на рассматриваемую тему практически не существовало, книга Эйдельмана немало способст­вовала развенчанию в общественном сознании многих мифов, сло­жившихся еще при жизни императора. Собственно такую цель и поставил перед собой автор книги. Его вторая цель — попытаться реконструировать идейную основу политики Павла, мотивацию его поступков и с этой точки зрения проанализировать его конкретные действия. В целом книга основана на опубликованных источниках — главным образом мемуарах современников, и лишь по отдельным сюжетам (в частности, о павловских репрессиях) автор привлек новые архивные документы. Отрицая сумасшествие императора, автор склонен видеть “в его действиях определенную программу, идею, логику”6. Определяющую, по мнению Эйдельмана, роль в мотивации политики Павла сыграл его страх перед последствиями Французской революции, который привел его к мысли о необхо­димости максимального укрепления самодержавной власти. Отсю-* да первая, важнейшая для Павла идея — централизаторская. Именно ею объясняются все преобразования Павла институцио­нального характера. Производным ее является и стремление к на­ведению порядка, дисциплины, мелочной регламентации, противо­поставляемых губительной для страны “распущенности” предшест­вующего царствования. Второй важный для Павла мотив связан, по Эйдельману, с характерным для него идеалом рыцарства, чем объясняются многие поступки императора, в том числе казавшие­ся современникам проявлением его душевного нездоровья.

Прослеживая политику Павла в отношении отдельных соци­альных страт, Эйдельман^ хотя и не говорит об этом прямо, но приводит множество данных о ее противоречивости. По его мне­нию, политика императора не носила сознательно антидворянский характер, хотя объективно ограничивала привилегии дворянства и, что еще важнее, лишала его гарантий сохранения своего социаль­ного статуса. В целом историк характеризует правление Павла как “непросвещенный абсолютизм”: его политика “была как бы контр­революцией задолго до революции”⁷. Определенную новизну его книге придает анализ документов с численными данными о ре­прессиях в армии, а также о числе подследственных в Тайной экс­педиции. Эти данные показывают, что острие репрессий было на­правлено прежде всего против дворянства. Приводятся также данные о нарушении Жалованной фамоты 1785 г. Именно в кон­фликте с дворянством, нарушении гарантий сохранения его поло­жения как правящего сословия видит Эйдельман причины перево­рота 1801 г. Нарочитая афористичность стиля, которым написана книга, ее публицистическая заостренность, на мой взгляд, не­сколько снижают научную ценность выводов автора, которого в большей мере интересовали социально-психологические аспекты описываемых им событий, чем их место в русской истории.

В отличие от книги Эйдельмана, монография Сорокина осно­вана'исключительно на ранее опубликованных источниках и опи­рается на работы его предшественников. Автор анализирует ряд

документов, вышедших из-под пера Павла в 1774—1788 гг., тра­диционно рассматриваемых историками как источник о политиче­ских воззрениях и планах будущего императора. В “Рассуждении о государстве вообще” Сорокин отказывается видеть политичес­кую программу, но лишь “стремление Павла насадить в русской армии большую дисциплину, вплоть до мелочной регламентации, как своеобразный противовес бесконтрольности екатерининских командиров полков”⁸. В двух других документах, составленных в результате бесед с Н.И. Паниным накануне его кончины в 1783 г., речь идет о реформе Сената. Сорокин опровергает мнение Эй­дельмана о знакомстве Павла с конституционными проектами Па­нина, однако он полагает несомненным “факт попытки цесаревича в 1783 г. составить план преобразований государственного аппа­рата Российской империи, основанный на идеях разделения влас­тей и создания выборного дворянского органа, которые предло­жил цесаревичу Н.И. Панин”⁹. Наконец, “программой дальней­шего развития России” Сорокин (вслед за рядом дореволюцион­ных историков) считает “Наказ” 1788 г. Историк отмечает “са­мостоятельность мышления Павла Петровича”, а также то, что он “имел программу, серьезно отличающуюся от екатерининских ре­форм, которые предполагали иной вариант развития российского абсолютизма”. “Наказ”, по его мнению, содержит “систему мер, направленных к стабилизации империи и укреплению абсолютной монархии, это именно программа — сбалансированный, достаточ­но логичный, систематизированный и очень конкретный подход к решению острейших проблем”. Сорокин подчеркивает, что “эта программа никогда не была реализована полностью, сам Павел отказался от некоторых ее положений, но ее связь с внутренней и внешней политикой правительства после 1796 г. несомненна”¹^.

Переходя к рассмотрению собственно политики Павла, Соро­кин утверждает, что он “последовательно проводил про дворян­скую сословную политику”, а “изменение екатерининского законо­дательства вызывалось лишь изменившимися внешнеполитически­ми и внутриполитическими условиями”¹¹. Что конкретно здесь имеется в виду, историк не объясняет. Показательно, что он фак­тически игнорирует данные Эйдельмана, о которых сказано выше, без особых доказательств отрицая показания мемуаристов о ре­прессивной политике Павла в отношении дворянства. Оценивая политику Павла в целом, Сорокин противопоставляет ее полити­ке Екатерины II и Александра I, рассматривая их как два различ­ных варианта (“два пути”) развития страны. При этом он убеж­ден, что павловский вариант был адекватен “проблемам, вставшим тогда перед Россией”. Он полагает, что «“непросвещенный абсо­лютизм” Павла был куда менее мучителен для масс, чем просве­щение Екатерины II». Более того, “эпоха павловского царствова­ния... закономерный этап в развитии российского абсолютизма, когда монарх проводил единственно возможную (с точки зрения интересов абсолютизма) политику соответствующими ей метода­ми”¹². Наконец, именно “по-гатчински” страна развивалась после­дующие полвека.

Книга Сорокина, на мой взгляд, представляет собой образчик довольно часто, к сожалению, встречающегося типа исследований, когда историк, концентрируясь на достаточно узкой и хронологи­чески ограниченной теме, идеализирует своего героя, а для харак­теристики общеисторического контекста пользуется расхожими штампами. Так, автор утверждает, что ни Екатерина, ни Алек­сандр I не имели политических программ, он много пишет о “раз­вращенности” екатерининского двора, принимает на веру утверж­дения мемуаристов о порядках, царивших при Екатерине в армии (забывая, что это была армия, одержавшая ряд блестящих по­бед), и т. д. В результате многие его выводы и утверждения ока­зываются голословными, бездоказательными.

Еще одна новейшая работа о Павле, которую необходимо упо­мянуть, — очерк А.Г. Тартаковского, опубликованный в сборни­ке “исторических портретов” членов дома Романовых¹^. Хотя речь идет о работе сугубо научно-популярной и изданной даже без справочного аппарата, многие выводы и наблюдения автора пред­ставляют несомненную научную ценность. Основное внимание в очерке уделено жизни Павла до вступления на престол, о собст­венно же царствовании говорится лишь в самом общем виде. Как и его предшественники, Тартаковский, естественно, останавлива­ется на характеристике документов 1774, 1783 и 1788 гг. Рассма­тривая “Рассуждение” 1774 г., историк отмечает, что в нем по су­ществу впервые была высказана идея будущих военных поселе­ний. Что же касается записок 1783 г., то в проекте создания Се­ната как выборного органа с функцией “законы хранящей власти” Тартаковский видит признание Павлом “принципа разделения властей как основополагающего начала будущего государственно­го устройства”¹⁴. Думается, здесь все же некоторая натяжка. Как уже показано в предыдущей главе, мысль о том, что основная функция Сената — “хранение”, т. е. контроль за соблюдением за­конов, звучала уже в Наказе Екатерины II, и именно на ней ос-

новывался и ее позднейший проект сенатской реформы. Более то­го, анализ законодательства екатерининского времени показывает, что за все 34 года ее царствования Сенат не издавал актов, ко­торые бы означали введение каких-либо новых правовых норм. Все изданные им указы основывались лишь на уже существую­щее законодательстве и, самое большее, разъясняли и комменти­ровали его. Помимо этого, классическое понимание принципа раз­деления властей предполагает самостоятельное функционирование властей законодательной, исполнительной и судебной. “Хранение” же законов находится вне данной конструкции. Другое дело, что принципиальное значение имела идея выборности Сената и пре­вращение его фактически в орган дворянского сословного пред­ставительства, контролирующего верховную власть. Однако, раз­делял ли Павел идею Н.И. Панина, или просто записал слова умирающего, сказать невозможно. В отличие от Сорокина, Тар- таковский полагает, что записи, сделанные Павлом после разгово­ра с Паниным, свидетельствуют не только о его знакомстве, но и прямом участии в разработке конституционных проектов. Впро­чем, уже в “Наказе” 1788 г. обнаруживается то, что “безусловно отличало его позицию от взглядов на построение государства Н.И. Панина и Д.И. Фонвизина”¹⁵. Павел-император, по словам Тартаковского, “оставался по своему типу и историческим корням феодальным монархом”. Причем, особенности его сословной по­литики были связаны с тем, что “все подданные, независимо от сословной принадлежности, по отношению к нему выступали как одна общая масса и в этом плане были между собой равны”, а сам император ощущал себя “по преимуществу государем всех со­словий”. Поэтому смысл его социальной политики “состоял в под­держании равновесия между сословиями, известного уравнения их в правах и обязанностях”. Причем уравнение это происходило не за счет расширения прав низших, но за счет сокращения приви­легий высших слоев. Соответственно, считает историк, политика Павла не была ни прокрестьянской, ни крепостнической, ни про-, ни анти дворянской¹⁶.

В зарубежной историографии павловского царствования выде­ляются три издания. Прежде всего сборник статей о Павле, из­данный под редакцией X. Рагсдейла и вышедший в 1979 г.¹⁷, его же монография 1988 г.¹⁸и книга Р. МакГрю 1992 г.¹⁹В первом из названных изданий для нашей темы наибольший интерес пред­ставляет статья Д. Киипа “Павел I и милитаризация управления”. Основная ее мысль сводится к тому, что в своих преобразовани­

ях Павел руководствовался моделью полицейского государства в воплощении Фридриха II Прусского, которая, таким образом, противопоставляется модели, основанной на идеях Просвещения. С точкой зрения Киипа в целом солидарен и Рагсдейл, повторя­ющий ее в своей книге. Более основательным является исследо­вание МакГрю. В характеристике внутренней политики и преоб­разований Павла, ее основных побудительных мотивов автор кни­ги следует в основном за своими российскими предшественника­ми. Однако он считает, что эта политика “соответствовала фунда­ментальным императивам русской истории. Царистский абсолю­тизм, как он его понимал, был гораздо ближе к установившимся традициям страны, чем замысловатое просвещение Екатерины”. “Петр, а еще более Екатерина, — пишет историк, — были нова­торами, стремившимися изменить Россию, сделать ее иной и луч­ше, чем она была. Павел, столкнувшийся с эрой кардинальных пе­ремен, использовал свою власть для сохранения и совершенство­вания того, что уже существовало”. В результате, “хотя многие русские, особенно при дворе и в армии, имели все основания за­быть о Павле, фактически то, что Павел совершил за четыре го­да и три месяца своего правления, оказалось основополагающим для России в первой половине XIX в. Его реформы создали строго централизованную систему управления, сфокусированную на царе, военизировали нарождающуюся бюрократию, изменили армию и военное управление, урегулировали проблему престоло­наследия, формально узаконили статус царской семьи и нанесли смертельный удар екатерининским новациям в системе местного управления”²⁰.

Вполне очевидно, что подобная точка зрения, перекликающа­яся с выводами Сорокина, имеет реальную историческую основу. Однако, на мой взгляд, утвреждения МакГрю слишком катего­ричны. Хотя история реформаторства в XIX в. выходит за рам­ки нашей темы, замечу, что американский историк не учитывает того обстоятельства, что пришедший на смену Павлу Александр I имел собственную масштабную реформаторскую программу, кото­рую пытался претворить в жизнь в течение ряда лет. По сущест­ву эта программа была направлена на изменение политического строя страны, и потому можно предположить, что, ставя перед со­бой столь глобальные цели, Александр не считал нужным “разме­ниваться” на мелочи вроде реставрации екатерининской системы управления, хотя многое из разрушенного Павлом было восста­новлено.

Помимо работ исследовательских, в последние годы появился и ряд работ историко-художественных. Таково, в частности, со­чинение Г.А. Оболенского “Павел I”²¹. Хотя титульный лист кни­ги обозначает его как “исторический роман”, нетрудно убедиться, что мы имеем дело скорее с историко-документальным произве­дением. По существу примерно на 90% текст книги состоит из цитат, заимствованных из различных мемуаров, документов и ра­бот предшественников автора в изучении павловского времени. Так, в частности, чуть ли не целиком приводятся страницы из “Истории Екатерины Второй” А.Г. Брикнера, “Истории России с древнейших времен” С.М. Соловьева, сочинений В.О. Ключев­ского и пр. Авторский текст в книге выступает лишь в роли свя­зок между цитатами, причем нередко цитируемый текст находит­ся в прямом противоречии с содержанием этих связок. Практиче­ски все документы, приводимые в книге, цитируются не по пер­воисточнику, а по цитатам из них в трудах других авторов, перед которыми зачастую стояли совсем иные, чем перед Оболенским, цели. В результате вне поля зрения автора, а следовательно, и его читателя оказываются значительные комплексы документов, дав­но известные исследователям, отчего сильно пострадала и полно­та изложения. Так, заграничному путешествию Павла с женой в 1781—1783 гг. в книге уделены полторы страницы. В результате собственно портрета Павла не получилось, он носит фрагментар­ный, мозаичный характер, его поступки выглядят немотивирован­ными. Взгляд Оболенского на Павла — практически сплошная апологетика, без каких-либо оговорок и причем апологетика нео­боснованная и часто, как уже упомянуто, вступающая в противо­речие с цитируемыми текстами. Одновременно в подборе текстов и их использовании в книге Оболенского хорошо видны тенден­циозность, выдергивание отдельных цитат из контекста и пр.

Еще одна работа в том же жанре, созданная А.М. Песковым, является собранием тематически систематизированных цитат из разного рода опубликованных источников и литературы и интере­са с точки зрения темы данного исследования не представляет²².

Завершая обзор историографии павловского царствования и его реформ, замечу, что характерной ее чертой, на мой взгляд, яв­ляется узость источниковой базы. Если не считать данных Эй­дельмана о числе репрессированных в павловское царствование, а также введенных М.М. Сафоновым в научный оборот записок Павла 1783 г.», она практически не расширилась со времени по­явления работ Е.С. Шумигорского, Н.К. Шильдера и

М.В. Клочкова. Наряду с павловским законодательством, доми­нирующее положение среди привлекаемых историками источников занимают мемуары, причем данные их зачастую используются без должного критического анализа. Так, из работы в работу кочуют одни и те же высказывания современников о состоянии и нравах екатерининской армии и, в частности, гвардии, и никто из иссле­дователей никогда не пытался проверить такого рода сведения ар­хивными материалами соответствующих военных учреждений. Впрочем, характер задач данной книги позволяет нам также скон­центрировать внимание прежде всего на законодательстве Павла, поскольку именно оно в первую очередь содержит сведения о его реформах.

¹ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРОГРАММА ПАВЛА I

И ЕЕ ВОПЛОЩЕНИЕ В ЖИЗНЬ

Говоря о политической программе Павла I следует сразу же отметить, что источниковая база для изучения этого во­проса весьма скудна. В распоряжении историков находится всего четыре документа, составленные с большим временным разрывом, с разными целями и при различных обстоятельствах. Как уже ска­зано выше, ряд исследователей обращали внимание на серьезные отличия в их содержании. Таким образом, можно заключить, что по существу рассматриваемые документы свидетельствуют не столько о наличии или отсутствии у Павла какой-либо программы преобразований и ее содержании, сколько об эволюции его взгля­дов. Остановлюсь, однако, вновь на каждом из них, попытавшись рассмотреть их в контексте истории реформ в России XVIII в.

Первым из документов, традиционно привлекаемых историка- ^ ми при изучении данного вопроса, является “Рассуждение о госу­дарстве вообще”, составленное в 1774 г. На первый взгляд, су­ществует определенное противоречие между названием документа и его содержанием, поскольку речь в нем идет исключительно об организации армии. Однако это противоречие, как представляет­ся, можно объяснить, если вспомнить, что “Рассуждение” написа­но в период окончания русско-турецкой войны и борьбы с Пуга­чевщиной. Судя по всему, названные события, как известно, про­изведшие на Павла сильное впечатление, привели его к мысли о высокой степени внутренней опасности. Для ее предотвращения 16— 1231

он считал необходимым отказаться от активной внешней полити­ки, расположив четыре армии на границах со Швецией, Австри­ей и Пруссией, Турцией, а также в Сибири. Основную же воен­ную мощь он предполагал сосредоточить внутри страны в местах постоянной дислокации, пополняя состав солдат и унтер-офицеров из числа местных жителей, со временем отказавшись от рекрут­ских наборов и превратив армию по сути в замкнутое военное со­словие. Основной акцент в документе был сделан на укрепление воинской дисциплины, унификацию обязанностей армейских чи­нов, регламентацию всей жизни армии.

“Рассуждение” 1774 г., конечно, не было политической про­граммой, но некоторые важные черты мировоззрения Павла в нем, несомненно, отразились. В первую очередь — его страх пе­ред внутренними социальными потрясениями, характерный и для всего времени его недолгого царствования. Причем, у будущего императора не возникало и мысли попытаться устранить причины этих потрясений, весь его замысел связан с укреплением механиз­ма их подавления. По-видимому, именно с ним связана и идея но­вого порядка комплектования армии, ведь солдаты — вчерашние крестьяне в полной мере проявили свою ненадежность при подав­лении восстания Пугачева. Таким образом, никаких оснований оценивать “Рассуждение” 1774 г. как проявление миролюбия Пав­ла или его стремление облегчить жизнь крестьян, отменив рекрут­чину, на мой взгляд, нет.

Два других документа, к которым необходимо обратиться, — записки, составленные Павлом, как считается, в результате разго­вора с умирающим Н.И. Паниным в 1783 г. Как уже говорилось, исследователи по-разному оценивают их значение и, в частности, их связь с не дошедшей до нас “Конституцией” Фонвизина—Па­нина. Для темы данной работы этот вопрос не имеет принципи­ального значения. Гораздо важнее другое — в какой мере запис­ки отражают взгляды самого Павла? Большинство исследователей вслед за Сафоновым, который впервые ввел записки в научный оборот, обращают внимание на то, что примерно в середине запи­сей Павел начинает писать от первого лица, и считают это свиде­тельством того, что, по крайней мере в данной части, он излагает собственные воззрения. Между тем нам неизвестны конкретные обстоятельства составления записок и, в частности, первой из них. Так, мы не знаем, была ли она составлена в тот же день, что со­стоялся разговор, на следующий день или, может быть, Павел де­лал записи непосредственно в процессе разговора. Нам также не­известно, в какой мере цесаревич был подготовлен к разговору, в какой мере высказанные им идеи были выношены, обдуманы, или пришли ему в голову спонтанно. Наконец, возникает вопрос, за­чем Павел составил записки. Потому ли, что считал тему разго­вора особенно для себя важной, или просто потому, что любил Панина и хотел сохранить память о последнем с ним разговоре? Если принять первую версию, то получается, что только разговор с Паниным заставил Павла размышлять о государственном уст­ройстве, ибо никаких иных следов такого рода размышлений до нас не дошло. Если же Павел хотел зафиксировать последние мысли Панина как своего рода завещание воспитателя, то тогда он вряд ли стал бы добавлять в записку что-либо от себя. В пользу последней версии свидетельствует, кстати, запись на первом листе документа, не упоминаемая Сафоновым: “Для разсмотрения госу­дарыни вел. княгини”^⁴. Обращает на себя внимание и тот факт, что записка обрывается на середине фразы.

Обращусь, однако, непосредственно к содержанию записок. Первая из них — собственно запись разговора с Паниным — на­чинается с тезиса о потребности “согласовать необходимо нужную монархическую екзекутивную власть по обширности государства с преимуществом вольности, которая нужна каждому состоянию для предохранения от деспотизма”. Таким средством “предохранения” должен стать Сенат, состоящий из дворян, которых выбирают по наместничествам. На первый взгляд, логическим продолжением этого построения должно быть предоставление Сенату, как пред­ставительному органу, законодательных функций и тогда можно было бы действительно говорить о том, что Павел поддерживал идею разделения властей, а записка предполагала введение в Рос­сии конституционной монархии. Между тем далее оказывается, что термин “екзекутивная” (исполнительная) применен к монархи­ческой власти вовсе не в современном значении. Законодательная функция, согласно записке, по-прежнему исключительно в руках монарха, в то время как Сенат лишь “хранит” законы, т. е. сле­дит за их исполнением. В Сенате предполагается сохранить про­куроров и генерал-прокурора, который будет играть в общем со­брании Сената ту же роль, что прокуроры в департаментах. Но главным лицом становится “канцлер правосудия”, или иначе “ми­нистр государев”, который служит связующим звеном между Се­натом и монархом.

В наместничествах записка предполагает учреждение “разных родов дел департаментов или палат”, а потому “коллегии сами со-

бою исчезли иныя”. Вместе с тем “екзекутивная” власть включа­ет те сферы, где “одна надобна воля для принятия скорейшаго на­мерения и воли исполнение, такова политическая, финанская, ко- мерческая, обе военныя и казенныя”. И поскольку сам гобударь за всем усмотреть не может, то каждое из направлений возглав­ляет “министр или шеф” (по выражению второй записки), а все они вместе объединены в Государственный совет²^. Таково содер­жание “Разсуждения вечера¹28 марта 1783”. Во-первых, нетруд­но заметить, что предлагаемая схема управления отличается от той, которую предполагала реализовать Екатерина, лишь выбор­ностью Сената, усиление значения которого происходило только за счет права представлять государю о несоответствии новых за­конов старым или о необходимости охватить законодательством какую-то новую сферу. Сама же функция “хранения” законов сво­дится к тому, что Сенат становится исключительно высшей судеб­ной инстанцией с двумя департаментами — гражданских и уголов­ных дел, что также знакомо по последним проектам императрицы. Таким образом, никакой речи об ограничении самодержавия в действительности в записке нет, речь идет лишь действительно о попытке создания механизма (в действенности которого, впрочем, можно усомниться) предохранения от деспотизма. Замечу также, что все предложения записки вполне согласуются с принципами Просвещения.

Во-вторых, предлагаемая схема противоречива, и это противо­речие еще более усиливается при сравнении первой записки со второй. Прежде всего обе записки объединены только содержа­нием. Никаких иных свидетельств того, что вторая записка была написана Павлом под влиянием Панина и, соответственно, при­мерно в то же время, что и первая, как считает Сафонов²^, нет. В частности, вторая записка написана на бумаге другого формата и с другими филигранями²⁷. Начинается вторая записка с кратко­го экскурса в историю Сената, которым доказывается, что он был учрежден Петром Великим “вместо себя, что еще видно из влас­ти, которую государь ему дал и которая не сообразима во многих случаях с властию самого государя, уподобляясь ей”. Таким об­разом, Сенат одновременно “является и судебным местом, и вер­ховным правительством”. К тому же “новые по губерниям учреж­дения снабдены всеми теми разными департаментами правитель­ства, которые необходимы для исправнаго и скораго отправления дел, чрез что могут и без сената дела течь, и оной не зделался бы

затруднением и остановкой для оных”. Поэтому, считает Павел, если уж вообще оставлять Сенат, то только в качестве судебной инстанции. А чтобы ускорить производство дел, теперь предпола­гается создать четыре Сената — в Петербурге, Москве, Казани и Глухове, закрепив за каждым из них определенное число губер­ний. И хотя при этом главным Сенатом остается петербургский, понятно, что в результате его значение как противовеса власти монарха практически сводится на нет. Кроме этого, по существу предполагается децентрализация власти, что находится в явном противоречии с распространенным представлением об убеждении Павла в необходимости максимальной ее централизации. Одно­временно во второй записке уже более четко говорится о необхо­димости учредить департаменты — “юстицкой”, “камерной”, “де-. нежной”, “щетной”, “комерции”, “два военных”, “внешних или иностранных дел”. Сенат же получает дополнительно право “пред­ставлять государю... о учреждении, поправлении и отмене и по другим частям, касающимся безпосредственно до правительства или до народа и пр., как то по департаментам камерному, финанц., денежному, щетному, комерц и военым обеим (касательно до збо- ров для их и до рекрутского набора)”. Иначе говоря, Павел, про­тивореча сам себе, в компетенции Сената — высшей судебной ин­станции — предполагал все же сохранить сферу экономики и фи­нансов, т. е. правительственные функции. В результате Сенат, с одной стороны, высшая судебная инстанция, с другой — прави­тельство, с третьей — представительный орган, имеющий право апеллировать к высшей власти.

Анализируя вторую записку, Сафонов делает вывод, что, «та­ким образом, павловский план государственного преобразования России воплотил высказанную в “Разсуждении вечера 28 марта 1783” панинскую мысль, что законодательная власть “может быть в руках государя, но с согласия государства, а не инако, без чего обратиться в деспотизм”»^. Вслед за Сафоновым эту мысль по­вторяют и другие авторы, придавая данным словам особое значе­ние. Парадокс, однако, в том, что сама по себе названная фраза для второй половины XVIII в. была банальностью, с которой все соглашались и никто не спорил. Из собственно текста первой за­писки также становится ясно, что Панин под “государством” по­нимал только дворянство, и, таким образом, реальный смысл ог­раничения самодержавной власти оказывается весьма узким.

Так или иначе, анализ обоих документов 1783 г. (вне зависи­мости от того, содержат ли они взгляды Павла или Н.И. Пани-

на), на мой взгляд, показывает отсутствие в них сколько-нибудь серьезного, продуманного и системного плана государственных преобразований. Различие с планами Екатерины не носит прин­ципиального характера и сводится лишь к созданию аристократи­ческого выборного Сената с не вполне ясными полномочиями.

Обратимся теперь к следующему документу, — “Наказу”, со­ставленному Павлом в 1788 г. перед отъездом в действующую ар­мию. Сразу же обращу внимание на два важных обстоятельства. Во-первых, со времени разговора с Паниным прошло пять нелег­ких для Павла лет. Во-вторых, в отличие от предшествующих до­кументов, этот, несомненно, содержит представления самого Пав­ла, являясь своего рода политическим завещанием наследника престола. “Наказ” состоит из 33 пунктов и начинается с широко распространенной максимы: “Предмет каждаго общества — бла­женство каждаго и всех”. Пункт второй повторяет многочислен­ные высказывания Екатерины о преимуществах самодержавного правления: “Нет лутчаго образца, как самодержавной, ибо соеди­няет в себе силу Законов и скорость власти одного”. Следующий пункт “Наказа” требует создания Закона о престолонаследии, идея которого была изложена Павлом в составленном тогда же письме к жене. Четвертый пункт посвящен политике в области за­конодательства: “Законы у нас есть, но в порядок привести в их смысле. Новых не делать, но сообразить старые с государствен­ным внутренним положением, а указы почитать просто Учрежде­ниями, а не Законами”. Здесь вновь мы видим построение, по­вторяющее идеи Екатерины и классификации законодательства. Но, пожалуй, наиболее важна начальная мысль об отказе от вве­дения нового законодательства. Пятый пункт вновь воспроизводит мысль о Сенате, контролирующем соблюдение законов, а пункт шестой посвящен Совету при государе, состоящему “из особ, ко­торым поручено смотреть за разными частьми и родами государ­ства”. Седьмой пункт конкретизирует состав Совета. В него вхо­дят “канцлер юстиции, канцлер иностранных дел, вице-канцлер юстиции, вице-канцлер иностранных дел, военной министр, мор­ской министр, финанц-министр, коммерц-министр и государствен­ной казначей”. Появление в тексте “Наказа” слова “министр” вос­принимается многими исследователями как знак намерения Павла осуществить министерскую реформу. Однако достаточных основа­ний для такого вывода, как представляется, нет, поскольку поня­тие “министр”, скорее всего, означало лишь главу соответствую­щего ведомства и вовсе не обязательно определяло характер его организации. Важно также отметить, что состав екатерининского Совета при высочайшем дворе мало отличался от предлагаемого ее сыном. В 1768 г. в него вошли канцлер Н.И. Панин и вице- канцлер А.М. Голицын, вице-президент Военной коллегии З.Г. Чернышов, генерал-прокурор А.А. Вяземский, видные вое­начальники П.И. Панин и М.Н. Волконский, а также Г.Г. Ор­лов и К.Г. Разумовский. Позднее в Совет входили вице-прези­дент Адмиралтейской коллегии И.Г. Чернышов, президент Воен­ной коллегии Г.А. Потемкин, вице-канцлеры И.А. Остерман и А.А. Безбородко, вице-президент Военной коллегии В.П. Му­син-Пушкин, директор Петербургского и Московского ассигнаци­онных банков А.П. Шувалов, вице-президент Военной коллегии Н.И. Салтыков, президент Коммерц-коллегии А.Р. Воронцов, генерал-прокурор А.Н. Самойлов, а также П.В. Завадовский и С.Ф. Стрекалов. Принципиальная разница в подходах Павла и Екатерины к формированию Совета в том, что, по мысли велико­го князя, в него должны были входить лица по должности, в то время как императрица формировала Совет, исходя из собствен­ных представлений о полезности того или иного человека. Впро­чем, из тех же принципов она исходила при назначении на выс­шие посты в системе управления, и потому в конечном счете в Со­вете оказывались в основном руководители тех же ведомств.

Следующие несколько пунктов “Наказа” Павла посвящены отдельным сословиям. Каждому из них он отводит свою роль. Примечателен пункт восьмой о дворянстве, которое есть “подпо­ра государства и государя и для того придать ему уважения, не допуская в него лишних членов или недостойных и... должно его на службу обращать”. Также обращает на себя внимание, что Па­вел в отдельное сословие выделял духовенство (пункт 9). За ним идет “среднее состояние, котораго промыслы, торговля и рукоде­лиезделали необходимым для нужд в обществе”. В отдельное со­словие выделяется и крестьянство, которое “содержит собою все прочие части”. Для прочности сословного строя, обеспечивающе­го стабильность и процветание государства, в полном соответст­вии с идеями Просвещения необходимо, пишет наследник престо­ла, воспитание народа, школы и училища. Пункты четырнадцатый и пятнадцатый ратуют за развитие торговли и производства, а ше­стнадцатый посвящен продаже соли и вина. При этом отмечает­ся, что соляная продажа “запущена и так стараться исправить”. Напротив, продажа вина “основана на злоупотреблении, ибо ко­ронной монополь развратительной для нравов, и так искать' сей

доход не прибавлять, а убавлять, заменяя прилежанием в других отраслях”. Пожелание, несомненно, благое, но свидетельствую­щее, скорее, о плохом знании Павлом экономических реалий стра­ны.

Особо нужно остановиться на семнадцатом пункте, в котором, говоря о заводах, наследник предлагает “уважить состояние при­писных к ним крестьян, их судьбу переменить и разрешить”. Ха­рактерная для всего документа крайняя неясность стиля не позво­ляет с определенностью сказать, что именно имел в виду Павел, однако очевидно, что он предполагал изменить статус приписных радикальным образом. Напротив, государственных и экономичес­ких крестьян он предполагал “оставить на их нынешнем основа­нии”. Пункты 19—23 посвящены проблемам финансов, и никаких новаций не содержат, за исключением того, что Павел выражает недовольство падением курса металлических денег, считает необ­ходимым соразмерять расходы с доходами, ликвидировать долги и бороться с роскошью. Заключительные пункты “Наказа” посвя­щены внешней политике²⁹.¹

В целом “Наказ”, безусловно, дает представление о взглядах Павла на важнейшие вопросы государственного устройства и от­ражает его видение насущных проблем. В основе его понимания этих проблем — идеи, восходящие к Просветителям и ставшие к тому времени уже “общим местом” едва ли не любого политиче­ского сочинения. Что же касается проблем, то наследник называ­ет те, что на поверхности, а по поводу их решения высказывает мысли достаточно банальные. Исключение составляет пункт о приписных крестьянах, однако его невнятность не позволяет дать ему адекватную оценку. Совершенно ясно, что “Наказ” — это не программа реформ. Лишь с натяжкой, как представляется, его можно назвать и политической программой, ибо о конкретных ме­роприятиях в нем говорится очень мало и весьма расплывчато. Необходимо также принять во внимание, что от составления “На­каза” до восшествия Павла на престол прошло восемь лет, на ко­торые пришлось множество важных событий, в том числе Вели­кая Французская революция, оказавшая, по общему признанию биографов, на него большое влияние. Между тем никакие иные документы программного характера, составленные непосредствен­но перед приходом к власти, историкам неизвестны. Целесообраз­но поэтому обратиться непосредственно к законодательству Пав­ла, наиболее полно отражающему характер его внутренней поли­тики и преобразований.

к к *

Многие историки, писавшие о времени Павла I, отмечали осо­бенно интенсивный характер его законотворческой деятельности, приводя соответствующие цифры, в основе которых лежит под­счет актов, вошедших в XXIV—XXVI тома “Полного собрания законов”. Только цифры, впрочем, не дают адекватной характери­стики павловского законодательства. Так, уже 13 ноября 1796 г., т. е. через неделю после восшествия на престол, “государь импе­ратор указать соизволил, чтобы отдаваемые в Высочайшем его присутствии приказы при пароле как о производствах, так и о прочем, считать именными указами”^. Таким образом была воз­рождена процветавшая при Елизавете Петровне и фактически ис­чезнувшая при Екатерине II практика устных приказаний, приоб­ретавших силу закона. При этом, если при Елизавете круг лиц, через которых объявлялись такие указы, был строго определен­ным, то при Павле он весьма разнообразен и не постоянен. Меж­ду тем подобные приказы составляют весьма существенную часть павловского законодательства.

Большая часть из них так или иначе связана с делами армии, однако значение поднимавшихся в них вопросов могло быть весь­ма различным. Так, 17 ноября 1796 г. император приказал “гвар­дии унтер-офицеров из дворян... если будут не прилежны к служ­бе и не вежливы, тогда, когда усмотрятся во фраках одетыми и делать шалости по городу, то будут выписаны в солдаты в поле­вые полки.Спустядва года таким же образом было объяв­лено о запрете офицерам носить шубы, а 25 сентября 1799 г. “Его императорское величество изволил заметить, что гг. офицеры весьма неблагопристойны во всех тех местах, где требуется от их благопристойность, и до таковаго невежества уже дошли, что и во Дворце, в караульном доме сидят в шляпах и кушают. И если впредь замечено будет подобное оному невежество, то таковые будут выписаны в Сибирь, в гарнизонныеполки”^. Вместе с тем результатом аналогичных приказов стало введение вычетов из жа­лованья больных офицеров, а также штрафование офицеров за притеснение рекрутов, их побеги и чрезмерную смертность во вре­мя препровождения к местуслужбы^.

Уже сама форма “высочайших приказов, отданных при паро­ле”, означала резкое усиление единоличной роли монарха в за­конодательном процессе, причем этим разрушалась созданная Екатериной процедура введения новых законов в виде письмен-

ных документов, подписанных императрицей, и с их предвари­тельной апробацией в Совете при высочайшем дворе¹. Харак­терны его слова, сказанные генерал-прокурору А.А. Беклешову: “Ты да я, я да ты — мы одни будем дела делать”^⁴. Показа­тельно также, что для самого императора, очевидно, приказ об офицерах, кушающих в шляпах, по своему значению был столь же важен, как и нормообразующий приказ о штрафовании за плохое обращение с рекрутами. О разделении законодательства на “законы” и “учреждения” также было забыто. Примечатель­но и то, что за нарушение благопристойности можно было ока­заться в Сибири, а за потерю рекрутов отделаться вычетом из жалованья.

Уже по этим нескольким примерам напрашивается вывод, что в плане законодательной практики при Павле фактически был Сделан шаг назад. Характеризуя законотворчество Павла в целом, Эйдельман справедливо отмечал, что “сама непрерывность и про­тиворечивость законодательства усиливали атмосферу Произвола и беззакония. Воля императора опережала действующие законы, и часто задним числом оформлялись уже совершившиеся деспотиче- ские действия

Концентрация власти в руках императора, особое внимание к внешним формам его почитания и одновременно курс на ужесточе­ние дисциплины ярко проявились уже в самых первых павловских указах. Так, первый день царствования, 7 ноября 1796 г. ознаме­новался появлением трех указов. В первом из них объявлялось о приеме Павлом на себя звания шефа и полковника всех полков гвардии. Во втором запрещалось генералам носить иные мундиры, кроме тех, которые полагались их полкам, а офицерам — иную одежду, кроме мундиров. Наконец, в третьем генералам и штаб­ным запрещалось носить мундиры разных цветов. На второй день царствования появился указ о том, чтобы все фельдфебели были не из дворян; на третий — два указа: не производить впредь вы­стрелов из Санкт-Петербургской крепости, но поднимать там флаг во время присутствия императора в столице и об “удержа­нии” им звания генерал-адмирала флота^С И только на четвертый день появился указ общегосударственного значения — об отмене рекрутского набора, обычно трактуемый историками как шагГтга- правХенный-тТеГослабление социальной напряженности, но в боль­

шей степени связанный с внешнеполитическими планами Павла³⁷¹. Впрочем, 16 ноября было объявлено о фактической амнистии на­ходящихся под следствием нижних чинов (за исключением обви­няемых в особо тяжких преступлениях), 29 ноября — об освобож­дении пленных поляков, а 10 декабря — о замене хлебного сбора денежным³⁸.

Другая тенденция, проявившаяся уже в первые два месяца царствования Павла, — это тенденция контрреформаторского ха­рактера, направленная против преобразований его предшественни­цы. Так, именным указом Сенату от 19 ноября были восстанов­лены Берг-, Мануфактур- и Коммерц- коллегии. Причем огова­ривалось, что они должны иметь тот же статус, что и до 1775 г., правда с учетом того, что вошло в грамоты 1785 г. Несколько по­зднее, в феврале 1797 г., были воссозданы Главная соляная кон­тора в Москве и Камер-коллегия. Указами от 28 и 30 ноября 1796 г. были восстановлены традиционные органы местного уп­равления в Прибалтийских губерниях и на Украине. Подобные мероприятия были продолжены и в 1797 г., однако указом от 24 февраля этого года было повелено сохранить в Прибалтийских губерниях приказы общественного призрения. 3 декабря 1796 г. провозглашена полная свобода торговли в Петербурге с уничто­жением всех ограничений, введенных с 1782 г., 12 декабря введе­но новое разделение на губернии, впрочем, отличающееся от прежнего лишь несколько меньшим числом губерний (41 и Об­ласть Войска Донского вместо 50)², а 21 декабря ликвидирова­на Комиссия о строении Санкт-Петербурга, Москвы и других го- родов³^. Вполне понятно, что восстановление коллегий было на­правлено на усиление централизма в управлении и сокращении властных полномочий на местах, что отвечало представлениям Павла о принципах организации монархической власти. Вместе с тем восстановление отличных от общероссийских, органов власти на национальных окраинах, видимо, должно было способствовать предотвращению там возможных конфликтов. Можно предполо­жить, что в этом действии проявилось также и представление Павла о “рыцарской” справедливости, ибо он возвращал части своих подданных то, что полагалось им по праву, данному други­ми европейскими монархами. Как отмечал Окунь, “фактически восстановленными оказались лишь судебные органы”⁴⁰, и, следо-

вательно, особого урона принципу унитарности, проводимому Ека­териной, это не нанесло.

Во всех действиях Павла реставрационного характера очень силен был, конечно, и чисто эмоциональный порыв, связанный с желанием сделать вопреки матери. Не случайно во всем павлов­ском законодательстве мы практически не находим имени Екате­рины. Даже ссылки на ее законодательство, вопреки практике, су­ществовавшей на протяжении всего столетия, не сопровождаются упоминанием “вечнодостойной памяти” императрицы. Более того, 26 января 1797 г. последовал именной указ об унйчтожении в указ­ных книгах печатных указов, связанных с переворотом 1762 г.⁴^ Примечателен в этом отношении и именной указ от 20 апреля 1799 г. о распространении на “те губернии, коим предоставили Мы иметь суд и расправу на основании древних их прав и при¹- вилегий”, запрета смертной казни “по силе общих государствен­ных узаконений”⁴². Однако, какие именно узаконения имеются в виду, в указе не говорится. Как указывалось в предыдущих гла­вах, запрет на смертную казнь былde facto введен Елизаветой Петровной и отменен Екатериной, но соответствующих законода­тельных актов издано не было.

С первых дней царствования важнейшее место в законодатель­стве и во всей деятельности Павла заняли вопросы военного стро­ительства. Разного рода указы по армии и флоту составляют не менее половины его законодательства. Такое внимание к военным вопросам объясняется несколькими причинами. Во-первых, конеч­но, широко известной по мемуарным источникам любовью импе­ратора вообще ко всему, связанному с армией и военным делом. Именно в армии Павел вслед за своим прадедом Петром I видел идеальную модель общества — дисциплинированный, отлаженный механизм, беспрекословно подчиняющийся четким коротким ко­мандам. Устраивая бесконечные вахтпарады и смотры, император, безусловно, получал морально-психологическое удовлетворение от возможности наблюдать этот механизм в действии и реализовы­вать свою потребность командовать массами людей. Во-вторых, реорганизация армии для Павла также имела характер противопо­ставления политике матери и ее генералов, в особенности ненави­стного ему Г.А. Потемкина. Наконец, в-третьих, как мы уже ви­дели по его записке 1774 г., укрепление армии Павел рассматри­вал как гарантию безопасности и от внутренних социальных по­трясений, и от внешней революционной опасности. Его особенно раздражали любые мельчайшие проявления недисциплинированно-

сти, распущенности в армейской среде. Вся жизнь, все существо­вание военных — от рядовых до старших офицеров — должно бы­ло, по его мнению, быть подчинено интересам службы, должно было быть аскетичным, лишенным каких-либо проявлений роско­ши, барства, лени и пр. Наиболее ярко это проявилось во введен­ных уже в 1796—1797 гг. воинских уставах⁴^.

В исторической литературе доминирует почти однозначно нега­тивная оценка как павловских уставов, так и в целом осуществлен­ной им военной реформы. Например, Л.Г. Бескровный полагал, что “в этих уставах нашла свое отражение прусская система, совершен­но чуждая русской армии... В основу своих уставов Павел I стре­мился положить шаблон, не считаясь с тем, что военное искусство как в России, так и на Западе непрерывно развивалось... Уставы Павла I отбрасывали русскую армию на 50 лет назад... Основное внимание уделялось подготовке к парадам в ущерб боевому обуче­нию войск. Солдатам, офицерам и генералам внушалась мысль, что армия — это машина. Главное в ней — механическая слаженность войск”. Некоторую оговорку Бескровный делал только для морско­го устава, который, по его мнению, “в части вопросов военно-мор­ской тактики обобщал опыт лучших русских флотоводцев второй половины XVIII в.”⁴⁴. Надо, однако, заметить, что.павловские ар­мейские уставы продолжали действовать до конца 1810-х годов, т. е. и в период Отечественной войны 1812 г., в то время как мор­ской устав был отменен в 1804 г. С.Б. Окунь, впрочем, считал, что «как только началась война 1798—1799 г., Павел вынужден был “не замечать” полного игнорирования его “нововведения” и мирить­ся с торжеством русской национальной военной школы»⁴^.

С несколько большей симпатией пишут историки о наведении в армии порядка и дисциплины. Как разумную меру оценивают, в ча­стности, организацию смотров всем числившимся в полках и исклю­чение из службы, к смотру не явившихся. Действительно целесооб­разность подобной меры оспорить трудно. Однако настораживает то, что из работы в работу воспроизводятся ссылки на мемуары А.Т. Болотова о том, что лишь в гвардии числилось до 20 тыс. мнимых сержантов и офицеров, а также И.В. Анненкова о том, что из Конной гвардии был исключен 1541 фиктивный офицер. Эйдель­ман замечает, что “это был сокрушительный удар по многолетней практике записи дворянских детей в полки буквально с момента рождения”⁴⁶. Приведенные цифры, как представляется, несораз­мерно велики и требуют проверки. Так, в 1795 г. во всей гвардии числилось всего 12,5 тыс. унтер-офицеров⁴⁷, которых было значи­тельно больше, чем офицеров иных рангов, поскольку институт унтер- офицеров гвардии служил для пополнения армейского офицерского корпуса. Неясно также, какой процент среди исключенных из служ­бы составляли дети. Например, другой мемуарист, А.И. Рибопьер, сам ребенком получивший чин офицера Конной гвардии, писал: “Эту милость осуждали, хотя во все славное ее (Екатерины II. —А.К.) царствование только десять мальчиков ею воспользовались”⁴⁸. Иначе говоря, используемые цифры требуют проверки.

Примерно так же обстоит дело и с введением Павлом жесткой дисциплины, которая, в основном опять же по мемуарам, сравнива­ется с мягкими порядками екатерининского времени. При этом дале­ко не всегда оговаривается, что речь идет о порядках в гвардии, а не во всей армии. Понятно, что именно на гвардейцев в первую очередь обрушивался гнев императора, недовольного качеством исполнения _г разного рода маневров на плацу Марсового поля в Петербурге. Од­нако новые порядки и принципы, заложенные в уставах, император стремился перенести на всю армию. Полагаю, что можно согласить­ся с выводом В.Г. Лапина, писавшего недавно: “Павел I, приступив к искоренению пороков русской армии, не смог отделить дельное от ложного. Боевая практика была несовместима с опереточным обмун­дированием, которое не выдерживало дождя и ночлега под откры­тым небом. Военно-балетные па, разучиваемые на плацу, не годились при отражении атак визжащих от ярости янычар, при штурме кре­постных стен, в столкновениях с решительной французской пехотой. Павел вместе с водой выплеснул и ребенка, — вместе с распущен­ностью, злоупотреблениями под топор царских приказов пошли и старательно выращиваемые Суворовым и Румянцевым лучшие воен­ные качества русской армии екатерининской поры”⁴⁹.

Еще несколько указов от ноября—декабря 1796 г., с одной стороны, положили начало определенным направлениям внутрен­ней политики Павла, с другой — достаточно ярко демонстрируют отсутствие цельной программы. Так, именной указ от 18 ноября закрепил за Адмиралтейской коллегией наблюдение за корабель­ными лесами⁵⁰. В последующие годы появился целый ряд законо­дательных актов, направленных на сбережение казенных лесов, фактически восстановивших лесоохранительную систему Петра I.

В 1798 г. была издана обширная инструкция об описании казен­ных лесов, включавшая характеристику различных лесных пород и их особенностей⁵¹. В том же году Адмиралтейской коллегии бы­ли подчинены все форстмейстеры и вальдмейстеры и ей же было поручено описание и разведение лесов⁵².

В декабре 1796 г. состоялся указ о назначении барона А.И. Ва­сильева государственным казначеем с поручением ему срочно пред­ставить императору сведения о всех доходах и расходах государст­ва^. Забота о состоянии финансов в том направлении, какое было обозначено еще в документах 1780-х годов, была продолжена и да­лее. Павел отверг выдвинутый в конце царствования Екатерины план новой перечеканки медной монеты, “яко предосудительный и доверие к государству разрушающий”⁵⁴. Было начато изъятие лег­ковесной медной монеты из обращения. Ряд указов был направлен⁴на укрепление доверия к рублю — повышены проба золотых монет, проба и вес серебряных⁵⁵. Особое внимание Павел уделял уничто­жению ассигнаций, в которых видел большой вред и которые хотел вовсе ликвидировать как средство обращения. Спустя год после восшествия на престол в именном указе Сенату император писал, что выкуп у населения ассигнаций “всегда Мы признавали и при­знаем истинным общенародным долгом на казне Нашей”⁵⁶. Уже в декабре 1796 г. было сожжено ассигнаций более чем на 5,3 млн. рублей, в 1797 г. — еще более чем на 600 тыс.⁵⁷Однако добить­ся финансовой стабилизации Павлу не удалось, и цитируемый указ от декабря 1797 г. наряду со сложением всех недоимок по этот год объявлял о резком повышении основных налогов и введении новых. Так, был увеличен подушный оклад, размер налога с гильдейского купечества, оброчный оклад мещанства, цена на гербовую бумагу и паспорта. Более того, на население возлагалась обязанность содер­жать некоторые административные органы, в том числе городскую полицию. Уже в январе 1798 г. император был вынужден издать указ с восхвалением практики внешних займов, которые “послужи­ли к пользе и славе Империи Нашея”⁵⁸. Как отмечал А.И. Юхт, «намеченная программа преодоления расстройства денежного обра­щения и укрепления позиций русского рубля внутри страны и за ру­бежом с самого начала была “маниловщиной”, ввиду отсутствия ре­альных условий для ее осуществления. Требовались колоссальные средства, которых у правительства Павла I не было. Правительст­во Павла I очень скоро убедилось в несбыточности своих планов и пошло на попятную, т. е. вернулось в основном к прежней пороч­ной практике решения финансовых затруднений за счет печатного станка... Насыщение денежного рынка ассигнациями при Павле I было в несколько раз более интенсивным, чем при Екатерине II»⁵⁹. Таким образом, если принять, что финансовая стабилизация была одним из пунктов политической программы Павла, то придется признать, что выполнен он не был.

Уже в первые месяцы правления Павла в полной мере про­явилась и противоречивость его политики в отношении крестьян­ства. Многочисленные документы свидетельствуют, что, в отличие ' от матери, император был убежденным сторонником крепостного права. Манифест от 29 января 1797 г., изданный в связи с тем, что “в некоторых губерниях крестьяне, помещикам принадлежа­щие, выходят из должнаго им послушания, возмечтав будто бы они имеют учиниться свободными”, почти дословно повторял появив­шиеся в аналогичных условиях акты Петра III и Екатерины II: “Повелеваем, чтоб все помещикам принадлежащие крестьяне, спокойно пребывая в прежнем их звании, были послушны поме- V щикам своим в оброках, работах и, словом, всякого рода кресть­янских повинностях”⁶⁰. Адъютант Павла Н.О. Котлубицкий при­водит слова императора о том, что “лучше бы и всех казенных крестьян раздать помещикам. Живя в Гатчине, я насмотрелся на их управление, помещики лучше заботятся о своих крестьянах, у них своя отеческая полиция”⁶¹. Это убеждение реализовалось в известной массовой раздаче государственных и экономических крестьян в частные руки (по данным В.И. Семевского, около 600 тыс.⁶²). Однако, во-первых, одновременно Павел сознавал опасность чрезмерного усиления крепостнического режима и, во- вторых, крепостные для него были, видимо, не просто собствен­ностью помещиков, но прежде всего подданными, и с этим свя­зано распространение на крестьян впервые после долгого переры­ва обязанности приносить присягу новому государю и попытки ре­гулировать отношения между помещиками и крестьянами. К тому же Павел не мог не понимать, что безграничность и бесконтроль­ность власти помещиков над крепостными ведут к усилению са­мостоятельности и независимости дворянства от царской власти, что противоречило его убеждениям.

Первый важный законодательный акт, имеющий непосредст­венное отношение к крестьянскому вопросу, появился уже 12 дека­бря 1796 г. Им крепостное право было фактически распростране­но на вновь присоединенные территории Крыма, Кавказа и Куба­ни⁶⁵. Два месяца спустя, 16 февраля 1797 г. император наложил резолюцию на доклад Сената, спрашивающего его подтверждения на разрешение продавать крестьян с аукциона без земли: “Дворо­вых людей и крестьян без земли не продавать с молотка или с по- добнаго на сию продажу торга”⁶⁴. В ноябре того же года появил­ся важный указ о государственных крестьянах, которым предписы­валось иметь не менее 15 десятин земли на душу, для чего тем, кто на этот момент имел меньше, следовало добавить. Примечательно, что указ достаточно определенно говорил фактически о собствен­ности крестьян на землю (“на тех землях, которыя ныне крестья­нам принадлежат”). Более того, указ провозгласил право собствен­ности крестьян на построенные ими на своих землях мельницы (“предоставить оные тем крестьянам во владение безоброчно”)⁶⁵.

Трудно сказать, в какой мере осознанным по существу было такое решение столь долго дебатировавшегося в екатерининское время вопроса о наделении крестьян собственностью, да еще и не­движимой. Надо, однако, обратить внимание, что в данном слу­чае речь идет об указе не именном, а сенатском на основании вы­сочайше утвержденного доклада. Иначе говоря, мы, видимо, име­ем дело не с актом, рассматривавшимся самим императором, как носящим инновационный характер, но лишь подтверждающим ус­тановленный порядок. Авторы указа делали акцент, конечно, не на вопросе крестьянской собственности, а на обеспечении государ­ственных крестьян таким образом, чтобы они исправно платили подати. При этом практика превращения Павлом государственных крестьян в помещичьих достаточно ясно показывает, что в том, кто является реальным собственником земли, у императора сомне­ний не было. В декабре 1797 г. в Манифесте об учреждении Го­сударственного вспомогательного банка для дворянства была за­конодательно определена цена на крестьянскую душу — от 40 до 75 рублей⁶⁶. Цифры эти, надо полагать, отражали реальную сто­имость крепостных на рынке и в несколько раз превосходили ту, по которой предполагалось закладывать крестьян в банке, создан­ном по проекту П.И. Шувалова. Однако, если в 1750-е годы за­кон лишь косвенно подтвердил факт продажи крепостных душ и наличия у них определенной цены, то теперь эта цена впервые бы­ла в законе прямо обозначена.

1797 год ознаменовался также появлением знаменитого Мани­феста о трехдневной барщине, наиболее спорного из всех законо­дательных актов Павла по крестьянскому вопросу⁶⁷. Суть разногла­сий между историками связана с различием в подходах и критери­ях оценки данного документа. Так, В.И. Семевский рассматривал Манифест прежде всего с точки зрения движения к ликвидации крепостничества и потому полагал, что “это была первая попытка ограничения повинностей крепостных крестьян, и наше правитель­ство смотрело на него как на положительный закон, несмотря на то, что он не выполнялся”⁶⁸. Действительно, Манифест представлял собой прямое вмешательство государства во взаимоотношения по­

мещиков с крепостными и попытку их регулировать. Государство тем самым вновь и весьма недвусмысленно давало понять, что не считает крепостных крестьян безраздельной собственностью поме­щиков, которой они могут распоряжаться по своему усмотрению, и оставляет за собой право устанавливать соответствующие нормы.

Другой подход связан с оценкой непосредственно содержания Манифеста. Так, Окунь считал, что закрепившееся в литературе название документа “не соответствует его содержанию”, поскольку “это не закон о трехдневной барщине, а закон о праздновании вос­кресных дней”69. Основной смысл документа действительно связан с запретом работы в воскресные дни, подтверждая тем самым нор­му, существовавшую еще в Соборном уложении 1649 г. Об огра­ничении же барщины тремя днями в Манифесте говорится скорее как о желательном, более рациональном распределении рабочего времени земледельцев, чем как об обязательной норме закона. В качестве всего лишь никого и ни к чему не обязывающего поже­лания расценивал Манифест Клочков⁷^. Однако, каков бы ни был тон документа, в какую словесную форму ни было бы облачено высказанное в нем пожелание, раз оно появилось в царском ука­зе, подданными оно должно было восприниматься как обязатель­ная норма, и именно с этим связаны известные случаи соответст­вующих жалоб крестьян и взысканий с помещиков⁷¹. Сказанное,

, впрочем, ни в коей мере не противоречит общему представлению о том, что по большей части указ все же не выполнялся.

Наконец, третий вопрос, на который надо попытаться отве­тить, — вопрос о том, с какой целью был издан манифест. И тут необходимо вспомнить, что появился он в день коронации Павла наряду с актом о престолонаследии, Учреждением об император­ской фамилии и Установлением о российских императорских ор­денах. Все три акта были связаны в первую очередь с внешним оформлением института власти и, таким образом, по своему со­держанию и направленности резко отличались от Манифеста. Не­которые историки были склонны видеть в этом или знак особого внимания Павла именно к крестьянскому вопросу, свидетельство его прокрестьянской политики, или, напротив, страх перед крес­тьянскими волнениями. Но если опять же вспомнить, что основ­ной акцент в документе был сделан на неработу в воскресные дни, то, как представляется, можно утверждать, что он носил преиму­щественно религиозный характер. Император демонстрировал, что, наряду с вопросами государственного строительства, его бо­лее всего волнуют вопросы веры. Впрочем, и проблема распреде­ления рабочих дней крестьянина попала в Манифест не случайно. Показательно, что уже вскоре была сделана попытка распростра­нить эту норму и на приписных крестьян.

Противоречивая, непоследовательная политика в отношении кре­стьянства продолжалась и позднее. В январе 1798 г. последовал именной указ Сенату об оценке дворовых людей и безземельных крестьян “по работе и по тому доходу, каковой каждым из них чрез искусство, рукоделье и труды доставляется владельцу”⁷². Вполне понятно, что такая неопределенность критериев давала как помещи­кам, так и чиновникам широкие возможности для злоупотреблений. В феврале того же года император разрешил Сенату причислять к мещанскому и купеческому званиям сосланных в Сибирь на поселе­ние крестьян, “благонравием своим” завоевавших “доверенность об­щества”, но с условием, что они не будут покидать места ссылки⁷⁵. Еще через месяц появился законодательный акт действительно ин­новационного характера и посвященный вопросу, остававшемуся ак­туальным на протяжении всего XVIII в. “Рассмотрев причины, по которым в 1762 году запрещена покупка к заводам и фабрикам кре­стьян... и, видя из доходящих к Нам дел, что многие из купцов за­водчики и фабриканты, желая распространить свои заводы на поль­зу собственную и государственную, но будучи стесняемы таким по­становлением, дерзали противу закона на покупку,., запрещение сие отменить”. При этом указ накладывал запрет на продажу “деревень сих” без заводов и требовал распределения рабочего времени крес­тьян в соответствии с Манифестом о трехдневной барщине⁷⁴.

Таким образом, Павел покусился на законодательство не только своей матери, но и отца, осуществил фактически контрре­форму, восстановив, хоть и с некоторыми оговорками, ситуацию петровского времени. Вновь была расширена сфера крепостниче­ства, нарушена дворянская монополия на владение крепостными душами и подтверждено развитие промышленности на крепостни­ческой основе. Для дворянства это означало потерю одного из его важнейших завоеваний. Именно данный указ чрезвычайно важен для понимания отношения императора к проблеме крепостничест­ва: будучи его последовательным сторонником, он одновременно не считал крепостничество дворянской сословной привилегией, но видел в нем один из объектов государственного регулирования. Очевиден и отказ Павла от его ранних планов изменить положе­ние приписных крестьян.

Следующим законодательным актом по крестьянскому вопро­су, на который необходимо обратить внимание, является резолю-

ция Павла на докладе Сената о продаже крестьян в Малороссии без земли. Как и в случае с докладом о продаже крестьян с аук­циона, император отверг предложение Сената, считавшего воз­можным распространить на Украину общероссийские нормы, и написал коротко: “Без земли не продавать”⁷⁵. Возможны различ­ные объяснения появления этой резолюции. Так, И.Л. Абрамова полагает, что она была вызвана страхом перед крестьянскими вол­нениями⁷^. Однако точнее было бы связать ее с политикой на со­хранение особенностей крепостного права на Украине, и тут мож­но говорить даже об определенной преемственности в политике Павла по отношению к Екатерине.

Ряд узаконений последних лет царствования Павла посвящен вопросу о переселении крестьян в Сибирь. Так, указ от 17 октя­бря 1799 г. подтвердил право помещиков ссылать крестьян до 45 лет “без разлучения мужей с женами” и с зачетом сосланных в счет поставки рекрутов⁷⁷. Через год Сенат своим докладом вновь подтвердил эту норму, сделав акцент на зачете сосланных в счет рекрутов⁷⁸. В ноябре 1800 г. новый сенатский указ предписал по­мещикам снабжать отправляемых в Сибирь крестьян провиантом на год, считая едущих с ними жен и детей. Спустя еще два ме­сяца была уточнена процедура свидетельствования ссыльных⁷⁹. Как и в предыдущие десятилетия, названные указы имели целью прежде всего освоение и заселение Сибири.

При всей противоречивости крестьянской политики Павла можно с уверенностью говорить, что, если в ней и проявилось оп­ределенное стремление к ослаблению социальной напряженности, соединенное с желанием большей включенности крестьянства в сферу государственного контроля, никаких намерений по облегче­нию участи крепостных у императора не было. В отличие от ма­тери и сыновей, Павел не осознавал крепостничество как основ­ную социальную проблему России, источник конфликтов, напря­жения и преграду на пути развития страны. Изучавшая резолю­ции Павла на крестьянских прошениях Абрамова также пришла к выводу, что “судебная практика полностью опровергает версию об облегчении положения крестьян и повороте крестьянской полити­ки самодержавия в правление Павла I”⁸⁰.

Уже рассмотренные аспекты внутренней политики Павла до­статочно ясно показывают две важнейшие ее тенденции: всемер­ное укрепление императорской власти и стремление к консервации сложившейся системы с почти полным отказом от каких-либо но­вовведений. В сущности идеалом Павла на этом отрезке его жиз-

ни стало уже не государство, основанное на принципах Просве­щения, на которых его воспитывал Н.И. Панин, а скорее госу­дарство средневековое с его обожествлением абсолютной монар­хической власти, по-рыцарски преданным дворянством и точным исполнением каждым подданным воли монарха и отведенной ему им роли. То был в значительной степени идеал архаичный, вос­ходящий ко времени до появления представлений о гарантиях “бе­зопасности гражданина” на основе вольности и собственности, об ограничении монархической власти законом, о благе подданных как высшей цели деятельности государя, о долге монарха по от­ношению к своему народу. Собственно, осуждение ценностей Но­вого времени, не выраженное прямо, латентно присутствует во всей внутренней политике Павла. Именно в них, основываясь на опыте Французской революции, он видел угрозу и собственной власти, и государству в целом. Но одновременно средневековый идеал сочетался в его сознании с элементами теории полицейско­го государства, и таким образом его взгляд на социально-полити­ческое устройство приближался к воззрениям Петра I. Преклоня­ясь перед средневековым рыцарством и сам стремясь походить на рыцаря, Павел почитал лишь почерпнутую им из романов рыцар­скую честь, преданность, благородство, справедливость, но от­нюдь не характерные в действительности для рыцарства свободу выбора господина, привилегированный статус и пр. Как и прадед, он желал видеть дворянство поголовно служащим и занятым толь­ко помыслами о службе, ибо любые иные занятия создавали, по его мнению, почву для вольнодумства.

Первая из названных тенденций наиболее ярко проявилась в изданных в день коронации Павла акте о престолонаследии и Уч­реждении об императорской фамилии^¹. Сразу же обращает на се­бя внимание название второго из названных документов, перекли­кающееся с Учреждением о губерниях Екатерины II. Тем самым императорская фамилия сразу же получает статус одного из ин­ститутов государственной власти. На первый взгляд, это находит­ся в некотором противоречии со сказанным выше об обожествле­нии царской власти, ведь если она “от Бога”¹, то не нуждается ни в каких законах, установленных человеком. Однако в Учреждении речь идет не об одном императоре, а о царской фамилии. И тут на­до вспомнить, что едва ли не впервые в русской истории в 1796 г.

на престол вступил глава большой семьи. Надо полагать, что, по­мимо иных соображений, это был немаловажный фактор, способ­ствовавший изданию Учреждения. Вместе с актом о престолонас­ледии оно должно было гарантировать стабильность власти и ее преемственность, безопасность самой императорской фамилии, со­хранение за всеми ее членами соответствующего и определенного законом статуса. Введению императорского дома в систему госу­дарственной власти, его институционализации способствовало и создание Департамента уделов. Отныне собственность царской семьи подлежала ведению в государственном учреждении. По су­ществу государственным учреждением становилась и сама семья. Соответственно государственным делом становилась и забота о ее престиже. Так, 29 апреля 1799 г. именным указом было повеле- но, “чтобы за исправностию по городам живописных Император­ской фамилии портретов имели наблюдение начальствующие в гу­берниях и городах”^.

Укреплению авторитета царской власти должно было, по мыс­ли Павла, способствовать и ее внешнее оформление. Отсюда столь пристальное внимание императора к многочисленным внеш­ним проявлениям почтительности, придворному церемониалу, раз­ного рода пышным обрядам, ритуалам, условностям и пр., еще бо­лее усилившееся с принятием на себя Павлом звания гроссмейсте­ра Мальтийского ордена. Если при Екатерине пышность и богат­ство двора сочетались с определенной простотой как многих при­дворных мероприятий, так и стиля общения императрицы с под­данными, то при Павле двор с одной стороны приобрел более ас­кетичный, военизированный дух, а с другой — стал более напы­щенным, торжественным и одновременно более официальным. Понятно, что это не могло бы иметь место, если бы сам импера­тор не испытывал тяги ко всякого рода внешним условностям и атрибутам, вроде гербов, орденов и пр.¹Не случайно, конечно, вместе с важнейшими актами о престолонаследии и царской семье 5 апреля 1797 г. на свет явилось и Установление о Российских императорских орденах, которым помимо прочего было учрежде­но командорство и соответствующая ему система командорских

имений, которые раздавались опять же из фонда государственных и экономических поместий®^. Примечательно, что учрежденные Екатериной ордена Св. Георгия и Св. Владимира в Установление не вошли, и лишь через 10 дней был издан именной указ “Об ос­тавлении ордена Св. Георгия на прежнем основании”®⁴.

Красной нитью через все павловское законодательство прохо­дит идея наведения в обществе порядка, жесткой дисциплины. Именно в этом видел император панацею от разрушительной “французской заразы”. В росвященной Павлу литературе приво­дятся многочисленные анекдоты о запретах на ношение тех или иных видов одежды, употребление слов, ассоциировавшихся с со­бытиями во Франции, и т. д. В таком повышенном внимании к регламентации внешнего вида подданных и их поведения Павел вновь напоминает Петра I. Однако у Петра за этим стояло стрем­ление к европеизации, т. е. к изменению, новации, в то время как у Павла — к унификации, единообразию. В разнообразии одеж­ды, мнений, образа жизни, поведения император видел благодат­ную почву для вольнодумства, критического отношения к власти. Отсюда и целый поток законодательных актов, посвященных мун­дирам как военных, так и гражданских чиновников. Однако толь­ко унификацией внешнего вида борьба за дисциплину не ограни­чивалась — круг вопросов, охваченных этим направлением поли­тики Павла, оказался весьма широк и разнообразен. Император, в частности, пытался воздействовать и на умы своих подданных. Характерен указ от 4 мая 1797 г., по которому было запрещено принимать от кого-либо коллективные прошения®^. Всякое объе­динение людей, какую бы цель оно ни преследовало, уже само по себе признавалось, таким образом, опасным.

Одной из важнейших тем павловского законодательства стала борьба с проникновением вредных влияний из-за границы. Уже 26 декабря 1796 г. император повелел усилить контроль за при­езжающими в Россию иностранцами®⁶. В апреле 1798 г. “по при­чине возникших ныне в иностранных училищах зловредных пра­вил, к воспалению незрелых умов, на необузданныя и развратныя умствования подстрекающих”, было запрещено отправлять за ру­беж молодых людей на учебу®⁷. Спустя несколько дней последо­вал именной указ, запрещавший “всякаго рода фабрикантам де­лать вообще трехцветныя ленты и всем купцам торговать таковы­ми под опасением неизбежнаго наказания”®®. Показательно при этом, что запрещенные цвета не оговаривались и, таким образом, речь шла не только о сочетании красного, белого и голубого, но

любых трехцветных лент. Вскоре был издан именной указ “Об устроении цензуры при всех портах, о непропуске без позволения оной привозимых книг и о наказании за непредставление цензо­рам получаемых газет или иных периодических сочинений и за пропуск вредных книг". Указ содержал развернутое обоснование подобной строгости: “Правительство, ныне во Франции сущест- ► вующее, желая распространить безбожныя свои правила во все устроенныя государства¹, ищет развращать спокойных обывателей оных сочинениями, наполненными зловредными умствованиями, ^ стараясь те сочинения разными образами разсеявать в общества, наполняя даже оными и газеты свои”²⁹. В тот же день были при­няты меры по предотвращению разложения армии: именным ука­зом генерал-прокурору было повелено набирать в рекруты только “природных русских” или представителей присоединенных к Рос­сии территорий, но ни в коем случае неиностранцев⁹^.

В июне 1798 г., когда обострились русско-шведские отноше­ния, Павел повелел закрыть для шведов въезд в свою страну. От­ныне любому шведу, который захотел бы приехать в Россию “на временное пребывание или на всегдашнее устроение”, следовало получить разрешение на это непосредственно от императора. Чуть позднее аналогичное распоряжение последовало и относительно выезжающих из России*^. В том же году всем учащимся за гра­ницей было велено в течение двух месяцев вернуться на родину. “Дошло до Нашего сведения, — говорилось в именном указе, — что подданные Наши, в чужих краях учащиеся, под предлогом учебных счетов и их трудов школьных и выписок в образе писем доставляют к родственникам и знакомым своим сочинения такого рода, которыя не токмо из числа запрещенных и потому не впу­скаемых, но из тех, которыя цензуре предъявить и потому ввесть нельзя”. Ослушникам указа царь грозил конфискацией имений⁹^.

По-видимому, исполнение указов о закрытии русско-шведской границы встретило определенные трудности. Если в указе от 6 июня Павел велел выборгскому гражданскому губернатору “ни­кому из желающих выехать не давать от себя паспортов”, то уже 22 июня он распорядился “давать паспорты не иначе, как объяв­ляя им, что уже они обратно впущены не будут”⁹^. “Развратныя правила и буйственное воспаление разсудка, поправшия закон Бо­жий и повиновение установленным властям, разсеянные в некото­рой части Европы”, привели к ужесточению правил пропуска в

Россию иностранных купцов. По указу от 28 июня 1798 г. они должны были обзавестись рекомендациями к какому-нибудь лицу или торговому дому в России, а тц.кже свидетельством от русско­го посла в соответствующей стране, причем посол, прежде чем выдать такое свидетельство, должен был испросить разрешение императора, а соответствующий торговый дом по прибытии ино­странца уведомить об этом военного губернатора или коменданта города⁹⁴. Показательно, что таким образом надзор за иностран­цами был поручен не гражданским, а военным властям. Вскоре последовала новая мера: не издавать без особого разрешения и не пропускать за границу географические карты и планы Российской империи⁹^. В августе 1799 г. гнев императора вызвало поведение Дании, правительство которой, по его мнению, слишком терпимо относилось к клубам, “коих основания одинаковы с теми, которые произвели во Франции всенародное возмущение и низвергли за­конную королевскую власть”. В результате для датских судов бы­ли закрыты русские порты. Но уже через два месяца отношения с Данией восстановились⁹⁶.

Реакции русского правительства на события в революционной Франции посвящена обширная литература. Рассматриваемые в ней вопросы относятся прежде всего к внешней политике России. Нас же в данном случае интересует влияние революции на ход ре­форматорского процесса. Влияние это, по-видимому, было весьма значительным. События во Франции произвели сильнейшее впе­чатление на Павла I и привели к переоценке им ценностей, кото­рые он исповедовал по крайней мере до 1788 г., в чем был не одинок. Опыт Французской революции для многих мыслящих людей Европы и России стал важнейшим уроком, повлекшим не­приятие всех форм политического радикализма. В определенной степени произошла и дискредитация идей Просвещения, которые связывали с ужасами революции. Но и те, кто принял эту точку зрения, разделились как бы на два лагеря. Одни пришли к выво­ду о необходимости отказаться от каких-либо преобразований и все силы направить на сохранение существующего порядка, дру­гие, напротив, убедились в необходимости предотвращения подоб­ных потрясений путем осуществления последовательных реформ¹. Павел, несомненно, принадлежал к первому лагерю, что и приве­ло к отказу от продолжения преобразований, к попыткам закон­сервировать сложившийся политический строй, а в некоторых во­просах даже вернуться на несколько стадий назад. Все это ярко проявилось в павловском законодательстве по вопросам управле­ния, а также в политике по отношению к дворянству.

Уже указ от 4 января 1797 г. отразил стремление Павла к концентрации власти в своих руках, хотя в целом лишь подтверж­дал ранее сложившийся порядок. Данным указом было повелено “взносить” в Сенат “все именные указы, кроме секретных”, “те только, которые по связи дел до сведения его принадлежать мо­гут”⁹⁷. Таким образом, компетенция Сената по-прежнему ограни­чивалась лишь хозяйственно-экономическими и судебными функ­циями, а три “первые” коллегии подчинялись непосредственно им­ператору. Несколько ранее, 16 декабря 1796 г., именным указом генерал-прокурору было велено собрать все существующие зако­ны и составить из них три книги. Спустя две недели в соответст­вии с этой новой задачей Уложенная комиссия была переимено­вана в Комиссию для составления законов⁹®. Так, одним росчер­ком пера Павел фактически поставил точку в возобновлявшихся на протяжении всего XVIII в. попытках составить новый свод за­конов и заложил основу для их кодификации, осуществленной уже в царствование Николая I под руководством М.М. Сперанского.

В литературе встречается также утверждение, что Павел зало­жил основы министерской реформы, осуществленной через не­сколько лет Александром I, и, более того, создал два первых ми­нистерства — уделов и коммерции⁹⁹. Однако это не совсем вер­но. Восстановление Павлом уничтоженных Екатериной коллегий свидетельствует скорее об обратном, т. е. о намерении восстано­вить именно коллежскую систему. Между тем действительно гла­вы двух названных ведомств получили звание министров. Но про­изошло это далеко не сразу. Так, глава Департамента уделов назы­вался министром с момента основания этого учреждения в 1797 г. Что же касается Коммерц-коллегии, то министр появился в ней лишь в сентябре 1800 г., когда было утверждено постановление о ее новой структуре и функциях*! Исходя из них, ведомство дели­лось на четыре экспедиции, члены которых образовывали общее собрание коллегии во главе с президентом, выносившее решения по важнейшим вопросам. Министр, или главный директор, как он еще назывался, отменить решение общего собрания не мог, но в случае несогласия с ним мог делать представления императору^". Надо полагать, особая форма управления Коммерц-коллегией воз­никла в связи с ее сложной структурой, делением на экспедиции и введением в ее состав представителей от купечества. Показа­тельно, что при создании в 1802 г. Министерства коммерции Коммерц-коллегия не была просто в него преобразована, но во­шла в его состав^¹. Что же касается Департамента уделов, то сле­дует принять во внимание специфический характер порученной ему сферы управления, его подчинение непосредственно импера­тору, что, впрочем, не помешало назначить туда в 1800 г. проку­рора, который должен был действовать на основании общей про­курорской инструкции^². Во всяком случае при создании в фев­рале 1798 г. Департамента водных коммуникаций в соответствую­щем указе прямо предписывалось “о произвождении им дел по регламенту коллегий”ЮЗ_щ

Приведенные факты, как представляется, свидетельствуют о том, что осознанного стремления перейти к подобию министер­ской системы у Павла скорее всего не было, а с учетом его отка­за от каких-либо новаций и не могло быть. Другое дело, что са­ма логика развития системы управления, как уже говорилось, ве­ла к замене коллегиального принципа министерским. Об этом очень точно писал еще Я.К. Грот в своей биографии Г.Р. Дер­жавина, назначенного в 1800 г. президентом Коммерц-коллегии: “Известно, что император Павел с самого своего воцарения заду­мал возвратиться к отмененному Екатериною коллегиальному уп­равлению... Но при этом могла быть восстановлена, собственно, только форма этих учреждений, так как вследствие переустройст­ва губерний с 1775 года в новых учреждениях... возникли мест­ные коллегии... и потому при восстановлении коллегий некоторое значение могли получить не сами, а разве президенты их. Таким образом, на деле единоличное начало, приобретавшее в админи­страции более и более силы еще при Екатерине II, продолжало развиваться и при сыне ее”^⁴.

Обращусь теперь к политике Павла по отношению к дворян­ству, вызывающей наибольшие споры в литературе и сыгравшей, несомненно, роковую роль в судьбе самого императора. Первый законодательный акт, который должен нас интересовать в этой связи, был издан 20 января 1797 г. и предписывал Сенату изда­ние Общего гербовника дворянских родов Российской империи¹*^. Уже 1 января следующего года появился Манифест об утвержде­нии первой части гербовника, вводная часть которого отражает взгляд Павла на место и роль дворянского сословия в государст­ве: “Во всех европейских государствах в древния времена звание Дворянское и звание Рыцарское имели одне и те же обязанности — честь и храбрость были главным основанием деяний дворянина и

рыцаря. <...> Каждый дворянин вменял себе за славу и честь быть рыцарем и получить знаки украшения рыцарства. <...> Честь, храбрость, беспредельная верность и любовь к государю и отечеству составляли главныя свойства дворянина и рыцаря”¹⁰⁶. Показательно, что, в отличие от грамоты 1785 г., Манифест ни­чего не говорил о заслугах собственно российского дворянства, но ставил ему в пример европейское.

Создание Общего гербовника, конечно, отвечало чаяниям дво­рянства. Однако уже в 1797 г. появились акты и иного характе­ра. Так, в ноябре император именным указом повелел, чтобы “дворяне, исключенные из воинской службы, не только сами не были ни в какия должности избираемы, но и голосов от них на выбор других не принимать”¹⁰⁷. Этот указ, несомненно, явился от­ражением массовых увольнений офицеров, которые сами по себе вызывали в дворянской среде большое недовольство. Но мало то­го, исключенный из службы дворянин фактически объявлялся преступником, поскольку лишался одного из своих сословных прав, гарантированных грамотой 1785 г. Нарушался и принцип екатерининского уголовного законодательства, по которому за од­но преступление нельзя было наказывать дважды. Впрочем, тог­да появляются и указы иного рода. Так, 14 декабря 1797 г. в при­казе, отданном при пароле, Павел рекомендовал всем шефам пол­ков, “чтоб дворяне, определяющиеся в службу, в силу Устава не более трех месяцов отправляли должность рядоваго, а потом по­ступали в унтер-офицеры”¹⁰⁶. Данный приказ спустя несколько месяцев был дополнен новым, запрещавшим представление унтер- * офицеров не из дворян “не только в обер-офицеры, но даже в портупей-прапорщики и в подпрапорщики”, “потому что в оных званиях одни только дворяне должны состоять”¹⁰⁹. 18 декабря 1797 г. было объявлено о создании Государственного вспомога­тельного банка для дворянства, причем на сей раз в Манифесте с сочувствием говорилось о разорении многих дворянских родов, которые “приготовляют плачевный жребий нищеты невинному своему потомству”¹¹⁰.

Появление нового источника доходов, должно быть, было вос­принято дворянством с радостью, тем более что предыдущий опыт показывал, что одалживать у государства можно фактически без­возвратно. Однако радость была омрачена появившимся в тот же день еще одним указом. Речь идет об уже цитированном выше указе о повышении налогов. По нему дворянские имения были об­ложены налогом на содержание губернских судебных мест. Так

была нарушена еще одна важнейшая сословная привилегия дво­рянства — освобождение от налогов. В апреле 1798 г. Сенат уточ­нил порядок сбора этого налога, причем в указе говорилось уже не просто о судебных органах, но вообще о присутственных мес­тах¹¹¹. Недешевым оказалось и удовольствие иметь герб. Утверж­дая первую часть гербовника, император повелел выдавать всем просителям две копии герба на пергамене. Спустя 20 дней было объявлено, что за такую услугу придется платить по 30 рублей¹¹².

В марте 1798 г. Павел вновь проявил заботу о дворянстве: “Для соблюдения доброго порядка” было предписано губернато­рам присутствовать при дворянских выборах, что до этого было запрещено, чтобы администрация не могла влиять на их ход¹¹^. Так был сделан шаг по взятию под административный контроль органов дворянского самоуправления. В октябре 1799 г. импера­тор пошел еще дальше, упростив порядок дворянских выборов. Он счел, что поскольку чиновников выбирают по уездам, то не­чего дворянам и съезжаться в губернский город¹¹⁴. Результатом такой “отеческой” заботы императора была фактическая ликвида­ция губернских дворянских собраний, хотя должность губернско­го предводителя дворянства сохранялась, но выбирался он теперь уездными предводителями. Это было еще одно серьезное наруше­ние Жалованной грамоты 1785 г., причем выражавшееся в наступ­лении на органы сословного самоуправления, т. е. на самооргани­зацию дворянства, обеспечивавшую ему возможность защищать свои корпоративные интересы. Однако, как видно из сказанного выше, Павел вообще не признавал за своими подданными права на какие-либо корпоративные интересы, а в губернских дворян­ских собраниях он, возможно, видел подобие французских клубов.

Политика Павла по отношению к дворянству не исчерпывает­ся лишь названными законодательными актами. Так, в литерату­ре дебатируется вопрос о нарушении им гарантированного Жало­ванной грамотой 1785 г. освобождения от телесных наказаний, в связи с чем приводится ряд примеров наказания дворян и, в ча­стности, дело прапорщика Рожнова. Впрочем, надо заметить, что резолюция Павла, гласившая, “коль скоро снято дворянство”¹¹^, то и наказывать можно, полностью соответствовала норме грамо­ты. Иное дело массовые увольнения со службы, ограничения в пе­реходе с военной службы на гражданскую, лишение пенсий, лик­видация возможности получить следующий чин при восстановле­нии на службе, ограничения в правах, репрессии, коснувшиеся, как показал Эйдельман, в основном дворян. Все это порождало в

рядах дворянства глубокое недовольство, причем недовольство широко распространялось не только в столице, но и в провинции.

Однако характер политики Павла по отношению к дворянст­ву, как уже отмечалось, оценивается историками по-разному. Так, Окунь был склонен считать ущемление дворянских прав незначительным и не имеющим принципиального значения¹¹⁶. Эйдельман, напротив, считал именно его причиной свержения Павла, а Сорокин и вовсе пишет о продворянской политике им­ператора. Ближе всех к истине, как представляется, подошел Тартаковский, чьи слова о своего рода сословной нейтральнос­ти политики Павла приведены выше. Дворянство было для не­го составной частью подданного ему народа, выделявшееся лишь тем, что именно на него в первую очередь можно было перене­сти рыцарские идеалы чести и преданности и именно оно, таким образом, составляло как бы обрамление трона, оставаясь столь же послушным воле государя, как и другие слои населения. Вме­сте с тем очевидно, что, какими бы мотивами ни руководство­вался Павел, объективно его политика действительно означала ущемление дворянства, наступление на те его права, которые оно завоевало в нелегкой борьбе с государством на протяжении по­слепетровского периода. По существу она покушалась на статус дворянства, была попыткой вернуть его к состоянию времени Петра Великого. Если бы при этом политика Павла в целом бы­ла более последовательной, если бы он сумел завоевать серьез­ную поддержку в других слоях населения, его судьба, возмож­но, сложилась бы иначе, хотя последнее слово в исторических реалиях XVIII в. все равно оставалось за дворянством. Однако, хотя некоторые историки и склонны искать сочувствие к Павлу в солдатской и крестьянской среде, нетрудно предположить, что увеличение налогового бремени, перевод государственных и эко­номических крестьян в помещичьи, введение жестоких воинских уставов и неудобной формы, бесконечная муштра — все это не способствовало росту популярности императора и, наоборот, со­здавало благоприятную почву для успешного заговора против не­го. По сути причины переворота 11 марта 1801 г. были теми же, что и в июне 1762 г. Непоследовательность, отсутствие стабиль­ности и преемственности в политике, фактически деспотический характер правления оказались нестерпимыми для русского обще­ства. Причем за три с лишним десятилетия екатерининского цар­ствования русское общество прошло через важнейший этап сво­его развития. И если в его начале процесс формирования обще­

ства в том значении, о котором говорилось выше, еще шел, хо­тя оно и было уже достаточно зрелым, чтобы не мириться с са­модуром на троне, то к концу XVIII в. он был по существу за­вершен. К этому времени можно уже говорить, что общество, как оно понимается современной социологией¹, общество совре­менного типа в России уже сложилось, хотя, конечно, процесс его эволюции продолжался и далее.

* * *

Краткий обзор внутренней политики Павла I показывает, что этап истории реформ в России XVIII в., связанный с его именем, впервые в этом столетии ознаменовался полной остановкой про­цесса преобразований²и попыткой осуществления контррефор­мы. Такой контрреформой император пытался не только затормо­зить идущие в стране социально-политические процессы и разви­тие общественной мысли, но и фактически вернуть страну к пред­шествующим стадиям ее развития.

Преобразования Петра Великого создали систему, в которую были заложены два взаимоисключающих, но в равной степени ос­нованных на идеях времени начала — военно-полицейское и со­словное. Развитие первого вело к созданию авторитарного мили­таризованного режима, опирающегося на полицейскую силу, а второго — к возникновению зачатков гражданского общества. И хотя второй путь был осложнен крепостничеством, страна пошла именно по нему, причем в царствование Екатерины этот выбор приобрел осознанный характер. Контрреформа Павла была по су­ществу переворотом, разрушавшим те основы гражданского обще­ства, которые были заложены Екатериной, и возвращавшим Рос­сию назад, ко времени окончания петровских реформ. Это была попытка реализации иной исторической альтернативы, но попыт­ка, завершившаяся неудачей. Русское общество фактически отвер­гло предлагаемый Павлом путь. Отвергло, конечно, не потому, что проанализировало его перспективы и ясно сознавало, куда он ведет, а скорее эмоционально и эмпирически, ощутив связанные с ним тяготы.

Все сказанное очень хорошо почувствовал Н.М. Карамзин. “Что сделали якобинцы в отношении к республикам, — писал он, — то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненави­деть злоупотребления оного... Он хотел быть Иоанном IV; но россияне уже имели Екатерину II, знали, что государь не менее подданных должен исполнять свои святые обязанности, коих на­рушение уничтожает древний завет власти с повиновением и низ­вергает народ со степени гражданственности в хаос частного ес­тественного права”¹¹⁷. Слова Карамзина ясно показывают, что, каковы бы ни были характер заговора против Павла и состав за­говорщиков, каковы бы ни были конкретные обстоятельства его убийства, причины происшедшего 11 марта 1801 г. не исчерпыва­лись просто недовольством кучки дворян и придворных своим императором. Они носили более глубинный и объективный ха­рактер. Если Екатерина с ее политическими пристрастиями и ин­теллектуальными привязанностями оказалась фигурой удивитель­но гармоничной и органичной, отвечавшей потребностям времени, то Павел с его стремлением к жесткой дисциплине и милитари­зации общества, с его архаичными представлениями о чести и благородстве, с его попыткой закрыть страну для вредных внеш­них влияний оказался как бы вне времени и тем самым был об­речен на гибель.

РОССИЙСКИЕ РЕФОРМЫ XVIII в.

В ОБЩЕЕВРОПЕЙСКОМ КОНТЕКСТЕ

Правлением Павла I завершился век и история его ре­форм. Для того, чтобы лучше понять их значение и правильнее их оценить, .представляется необходимым хотя бы вкратце попытать­ся рассмотреть российские реформы XVIII столетия на фоне по­добных же мероприятий в других европейских странах того вре-

*

мени.

Как и в России, одной из важнейших проблем практически всех европейских правительств XVIII в. была проблема финан­совая. Почти для всех стран характерно значительное превыше-

ние расходов над доходами, наличие внутреннего и внешнего дол­гов. Так, долги Саксонии и Польши в правление Августа II в 35 раз превышали годовой доход страны, а в Милане в 1747 г. бы­ло подсчитано, что только на оплату процентов по долгам требу­ется половина ежегодных доходов. Правительство Португалии в 1773 г. имело десятилетние задолженности по выплате зарплат и пенсий, а пенсии за этот год были выплачены полностью лишь к 1786 г.¹¹® Во всех европейских странах финансовое положение особенно ухудшалось в военное время и именно военные нужды стимулировали изменения в налоговых системах. В целом в Ев­ропе действовали различные системы прямого налогообложения, различавшиеся по основному объекту обложения — земле, домо­владению или индивидууму. Помимо этого в числе важнейших статей дохода большинства государств были косвенные налоги, собираемые от обложения торговли и продуктов потребления. Эффективность налогообложения земельных владений (например, земельный налог в Англии и талья во Франции) в значительной мере зависела от качества земельных кадастров, в связи с чем во многих странах в течение столетия предпринимались попытки но­вого описания земли, сравнимые с Генеральным межеванием в России. Однако, в отличие от России, во многих странах такие попытки наталкивались на серьезное сопротивление землевла­дельцев, как было, например, в Австрийских Нидерландах в 1760-е—1770-е годы.

Аналоги введенной Петром I подушной подати обнаружива­ются во многих странах Европы, но в ряде из них подобные си­стемы налогообложения были введены позже, чем в России. Так, например, в Трансильвании переход к такой системе начался лишь в 1730-е годы, в Австрии — в 1746 г. Правда, при этом речь, как правило, шла о прогрессивном налоге для всех соци­альных групп, что опять же вызвало сопротивление, прежде все­го со стороны привилегированных сословий. Так произошло, на­пример, в Баварии в том же 1746 г. и в Голландии в 1748 г. Вве­дение подушного налогообложения, как и в России, часто сопро­вождалось переписями населения. И, так же как в России, они нередко вызывали бегство сельского населения с мест постоянно­го проживания.

Среди продуктов потребления, облагавшихся косвенными на­логами, которые становились важными статьями государственного дохода, были прежде всего соль, алкоголь и табак. Так, в Испа­нии уже в 1701 г. была установлена государственная монополия на 17 — 1231

табак, ставшая важнейшим источником дохода. Аналогично во Франции существенной статьей дохода был специальный налог на соль — “табель”. Однако не везде попытки введения такого рода налогов были успешными. Так, в 1754 г., т. е. практически одно­временно с реформой в России, австрийское правительство попы­талось ввести налоги на соль и табак в Австрийских Нидерлан­дах. И хотя делалось это постепенно и осторожно, в 1764 г. шта­ты Брабанта отвергли право центрального правительства на их введение. Аналогичная судьба постигла и акцизный сбор на сидр, который правительство Англии ввело в 1763 г. и было вынужде­но отменить в 1766 г.

Так же, как в России, высокие пошлины вводились многими странами на ввозимые в них предметы роскоши, к числу которых относили даже кофе, чай, шоколад, табак и т. д. В 1784 г. в Анг­лии, чьи финансы были подорваны длительной войной, были введе­ны налоги на лошадей, кареты, ружья, кирпичи, черепицу, свечи, полотно, ситец, мужские шляпы,' изделия из золота и серебра и женские ленты. В последующие годы список был дополнен пудрой и духами. Вполне очевидно, что тяжесть таких налогов, вводив­шихся правительством У. Питта, ложилась прежде всего на со­стоятельные слои населения. Это, однако, не решало проблему го­сударственного долга, который составлял в то время 240 млн. фунтов стерлингов. И хотя доля налогов в доходах выросла с 12,9 до 15,1%, в 1798 г. правительство было вынуждено пойти на вве­дение подоходного налога¹¹^.

Среди других источников пополнения государственного бюд­жета была и практиковавшаяся во многих странах продажа го­сударственных должностей и титулов. Наиболее известна по­добная практика во Франции, хотя она имела место также в Да­нии, Венеции, Голландии, но не в России. Впрочем, введенное при Павле I взимание платы при производстве в следующий чин и при выдаче дворянских гербов сравнимо с аналогичными по­рядками, существовавшими в середине века в Австрийских Ни­дерландах. Еще одним средством борьбы с финансовыми неуря­дицами в Европе XVIII в. были лотереи, которые кое-где (на­пример, в Вюртемберге) носили принудительный характер. В России, однако, они не прижились. Зато порча монеты и печа­тание бумажных денег получили распространение почти повсе­местно. К этому средству прибегал, в частности, Фридрих II во время Семилетней войны. Обычной для многих европейских стран была в XVIII в. практика внутренних и внешних займов.

Вполне понятно, что первые обеспечивались прежде всего нали­чием в большинстве стран частных банков, которых в России не было. Источником же внешних займов были в первую очередь банкиры Голландии, Швейцарии и Генуи. В числе их должни­ков значились такие разные по своему экономическому и поли­тическому положению страны, как Англия, Дания, Польша, Россия.

Общей для стран Европы была и озабоченность регулирова­нием финансовой сферы, организацией учета доходов и расходов, причем примечательно, что наиболее серьезные попытки в этой области по времени совпадают с теми, что имели место в России. Так, создание петровских финансовых коллегий происходило при­мерно в то же время, когда Людовиком XIV во Франции была введена капитация, а Карл VI попытался осуществить финансо­вую реформу в Австрии. Последний, в частности, стремился та­ким образом преобразовать государственное казначейство, чтобы каждый его отдел ведал определенными финансовыми проблема­ми всей страны, а не всеми проблемами определенных провинций, как было до этого. Вторая четверть XVIII в. не отмечена серь­езными финансовыми реформами, зато в середине века и, в осо­бенности, с началом Семилетней войны серьезные преобразования были осуществлены в ряде стран, в первую очередь в тех, кото­рые были вовлечены в конфликт.

Пристальным вниманием практически всех правительств ев­ропейских стран в XVIII в. пользовались проблемы судопроиз­водства, кодификации права¹и совершенствования полиции. В целом в большинстве стран наблюдается уменьшение степени жестокости наказания преступников и числа публичных казней. В период между 1734 и 1788 гг. в Швеции, Пруссии, Дании, Саксонии, ряде территорий Австрийской империи и во Франции была отменена пытка. Однако, как многим депутатам екатери­нинской Уложенной комиссии пытка казалась важнейшим сред­ством дознания, так и французские парламенты согласились на запрет пытки для получения признания лишь в 1780 г., а пытки уже изобличенного преступника для получения сведений о его сообщниках — лишь в 1788 г. Неудачей закончились попытки ввести запрет на пытки в Ломбардии при императрице Марии- Терезии.

Первые попытки кодификации права в отдельных странах Ев­ропы относятся к концу XVII в. Так, в Дании первый кодекс был создан уже в 1688 г. В Швеции кодификационная комиссия была создана в 1686 г., кодекс был создан лишь к 1720-м годам, а принят только в 1734 г. В Австрии и Пруссии начало кодифи­кационных работ относится соответственно к 1709 и 1713 гг. Од­нако в первом случае речь шла не о создании общегосударствен­ного законодательства, а кодекса для Богемии и Моравии. В се­редине века попытки кодификации были предприняты вновь. Так, с 1746 г. шла работа над кодексом в Пруссии, и хотя он основывался на идеях Просвещения и получил известность, срав­нимую с известностью Наказа Екатерины II, окончательно одо­брен он не был и действовал лишь в отдельных провинциях. В 1753—1755 гг. проект гражданского кодекса был создан и в Ав­стрии, но также не получил одобрения. Столь же неудачными были попытки кодификации и в ряде Итальянских государств, и в Саксонии. Длительная работа по кодификации в Австрии за­вершилась в 1766 г. разработкой проекта гражданского Уложе­ния, но Государственным советом он одобрен не был. Основным итогом кодификационных работ при Марии-Терезии явилась Constitutio Criminalis Maria Theresiana 1769 г., основанная на зако­нах императора Карла V еще XVI в. В 1776 г. в этот кодекс были внесены изменения, связанные с отменой пытки и ограни­чением смертной казни. И лишь при Иосифе II в 1787 г. новый кодекс (уложение о наказаниях) был введен в действие в ряде немецких провинций империи и в Галиции. В те же годы в Ав­стрии появился и ряд частных кодексов — судебный устав, брач­ное право и др. После смерти Иосифа II его кодекс был отме­нен и в целом процесс кодификации завершился лишь к 1811 г.¹²⁰ Необходимо отметить, что если в России кодификация была на­правлена прежде всего на упорядочение законодательства, а сложности ее были связаны с отсутствием традиций позитивного права, с недостатком квалифицированных юристов, особенностя­ми правового сознания, а также с противостоянием отдельных со­циальных групп, то в большинстве европейских стран трудности были иного рода. Кодификация во многих странах Европы была направлена прежде всего на ликвидацию отличий в правовых си­стемах отдельных провинций. В некоторых из них имелись соб­ственные органы представительной власти, отстаивавшие сохра­нение традиционного для них права как признака территориаль­ной автономии.

В ряде стран Европы в XVIII в., как и в России, были предприняты шаги по отделению судебной власти от админист­ративной. Наиболее последовательно это было осуществлено в Пруссии при Фридрихе II, в кодексе которого было даже запи­сано: “Судья должен действовать по прямому смыслу закона, невзирая ни на какие высочайшие повеления”. Широкую изве­стность приобрел случай с мельником из Сан-Суси, отказав­шимся сносить свою мельницу и заявившим королю: “Ваше ве­личество, в Пруссии еще есть судьи”. Король отступил, и мель­ница сохранилась до наших дней. Однако в другом, не менее из­вестном случае с мельником Арнольди король прямо вмешался в судебный процесс, сместил и заключил в тюрьму судей, вы­несших, по его мнению, несправедливый приговор, хотя не­сколько судов разных инстанций, руководствуясь буквой зако­на, и подтвердили его. Гнев короля был столь велик, что свое­го места лишился даже великий канцлер. Его преемнику Фри­дрих заявил: “Знаешь ли ты, кто я? Я — глава правосудия в моем государстве и должен Богу дать отчет в исполнении этой обязанности”¹²¹. Случай с мельником Арнольди не был единст­венным примером вмешательства короля в судебный процесс, и, таким образом, даже применительно к Пруссии, чья судебная система считалась образцовой, нельзя говорить о полной неза­висимости суда. Аналогично дело обстояло и в большинстве других стран. Если же принять во внимание, что судебные си­стемы в них опирались на давние традиции и принципиально иную степень разработанности права, то достижения России по созданию в XVIII в. независимой судебной власти можно при­знать весьма значительными.

Как и для русского правительства, для правительств других ведущих стран Европы первостепенное значение имела проблема взаимоотношений центра и провинций. В значительной мере это было связано с частыми изменениями в результате военных кон­фликтов границ государств. Так, для Англии в первой половине века источником постоянного напряжения была Шотландия, где симпатией пользовались свергнутые с престола Стюарты. Во вто­рой половине века роль нарушителя покоя отошла к Ирландии. Во Франции распоряжения центральных властей нередко встречали сопротивление в Гаскони, Бургундии, Лангедоке и Провансе. При­соединение к Франции Корсики, проданной ей Генуей в 1768 г., сопровождалось вооруженным сопротивлением местной крестьян­ской милиции.

Вновь включившиеся в состав крупных государств территории, особенно в начале столетия, зачастую получали статус автономии, как это имело место и в России с Прибалтийскими провинциями. Так, император Карл VI, получивший по Утрехскому миру 1713 г. значительные владения в Италии, управлял ею при помощи тра­диционного Испанского Совета Италии и неоднократно под­тверждал, например, привилегии Неаполя. При Марии-Терезии, когда Неаполь и Сицилия были Австрией потеряны, правитель­ство предприняло достаточно успешную попытку укрепления сво­ей власти в Милане, и в 1757 г. Совет Италии был ликвидиро­ван. В 1786 г. Иосиф II распространил на эти территории дейст­вие своих кодексов, что не вызвало сопротивления. Однако на других подвластных Австрии землях, в частности в Венгрии, по­пытки унификации управления провалились и сопровождались восстаниями. Определенные особенности в управлении завоеван­ными и вновь присоединенными землями имелись даже в Прус­сии, где, например, управление Силезией при Фридрихе II было замкнуто непосредственно на короля.

Для целей данной книги наиболее интересно, конечно, сравне­ние региональной политики России и Австрии, т. е. двух многона­циональных и весьма обширных континентальных империй. Как уже говорилось в главе 5, Екатерине II удалось успешно справить­ся с проблемами, о которые споткнулся Иосиф II. Причину этому, на мой взгляд, следует искать прежде всего в том, что русскому правительству, в отличие от правительств других европейских стран, приходилось иметь дело в основном с народами, у которых не было опыта собственной государственности, а также сильных местных элит. Не случайно наиболее значительные особенности управления даже при Екатерине сохранялись в Прибалтике, где существовало национальное дворянство европейского типа.

При характерном для всей Европы, как и для России, процес­се бюрократизации управления, общими для всех стран были про­блемы компетенции чиновников, их профессионализма и корруп­ции. Столь же характерными для большинства стран были про­текционизм, фаворитизм и фракционность, игравшие существен­ную роль при назначении на ответственные должности и приня­тии решений. Даже в Пруссии, чья административная система считалась образцовой, Фридриху II не удалось установить новую, более рациональную систему подбора кадров, и он был вынужден создать фактически параллельную систему органов власти, подот­четную лично ему. Во всей Европе, как отмечает Д. Блэк, “чи­новники ощущали себя не государственными служащими, а вла­дельцами должностей и работали не столько в рамках правовой, сколько политической ответственности”, что приводило к много­численным конфликтам между звеньями аппарата¹²². Перечисле­ние общих для европейских стран и России явлений, проблем и сходных реформ можно было бы продолжить¹, однако и уже при­веденные примеры достаточно ясно показывают, что развитие России шло в целом тем же путем, что и ее соседей по континен­ту, а осуществлявшиеся в ней преобразования продолжали нача­тую при Петре I модернизацию и европеизацию. Впрочем, и тут необходимо вновь повторить, что, как отмечает А.Н. Медушев- ский, “модернизация как объективная тенденция общественного развития сталкивалась... с непреодолимым препятствием — крепо­стным правом и связанными с ним социальными отношениями и структурами”¹²^. Крепостничество искажало, меняло содержание практически всех явлений и процессов, по форме схожих с анало­гами в странах Европы. Правда, принятая в современной науке парадигма модернизации допускает ее “значительную вариатив­ность в формах и направлениях”. Более того, стоит вновь вспом­нить уже приводившиеся слова Ш. Эйзенштадта о том, что “слишком поспешный и решительный отказ от традиционных цен­ностей, норм и институтов без сопутствующего формирования но­вых приводит к срывам модернизации и попятным движениям в развитии”. И наоборот, “использование таких факторов, как кла­новая лояльность, большая семья, родственные и этнические свя­зи, патернализм при проведении преобразований может обеспе­чить их устойчивость и органичность”¹²⁴. Все эти наблюдения вполне применимы и к России, но возникает вопрос: можно ли от­нести крепостничество к традиционным русским ценностям? От­вет на него выходит за рамки нашей темы, тем более что он име­ет не только научно-историческое, но и социокультурное содержа­ние. Для нас же важно еще раз подчеркнуть, что сохранение и упрочение в XVIII в. институтов крепостничества явилось зало­гом нового системного кризиса, сделавшего необходимым новые радикальные реформы.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В настоящей книге впервые была сделана попытка просле­дить историю реформ в России на протяжении длительного историчес­кого периода как единый, целостный процесс. Опыт подобного анализа на материале XVIII в. показал, что начавшийся в 1690-х годах процесс преобразований шел практически непрерывно до 1796 г., т. е. в течение столетия. При этом при всех особенностях, при всей критике своих предшественников, с которой почти всякая новая властная группировка начинала свое правление, в целом в течение всего названного времени прослеживается определенная преемственность в направленности преоб­разований, в проблемах, стоявших перед властью, и методах их реше­ния, что, естественно, не исключает эволюции и совершенствования по­следних. Вместе с тем интенсивность, характер реформ, их нацеленность на ту или иную сферу, степень их радикализма была, естественно, раз­личной на разных этапах.

Со второй половины XVII в. Россия вступила в период системного кризиса, вызванного качественными изменениями в ее внутреннем и внешнеполитическом положении и означавшего, что она исчерпала воз­можности развития в рамках традиционализма. Сознание необходимости перемен латентно присутствовало в политике правящих кругов и вырази­лось в отдельных преобразованиях, осуществленных первыми Романовы­ми. Создавая почву для будущих радикальных реформ, эти преобразова­ния, однако, сами по себе не могли вывести страну из кризиса, посколь­ку носили бессистемный характер и ограничивались в основном военной сферой.

Поскольку одним из важнейших проявлений системного кризиса явилась все возраставшая техническая отсталость России, представляв­шая угрозу национальной безопасности страны, кризис мог быть разре­шен лишь путем радикальных преобразований модернизационного ха­рактера, ставших, таким образом, насущной необходимостью. Одновре­менно этот же кризис сделал возможными реформы Петра Великого, составившие основное содержание истории России первой четверти XVIII в. и явившиеся наиболее радикальными из всех, рассмотренных нами. По своим масштабам, глубине и интенсивности они не имеют ана­логов во всей русской дореволюционной истории.

Петровские реформы ознаменовали собой переломный момент в ис­тории России и в значительной степени предопределили дальнейшее по­литическое, экономическое и социокультурное развитие страны. В ходе этих реформ была создана новая, основанная на бюрократических прин­ципах, более современная и эффективная система управления страной,

современные армия и флот. Также была осуществлена реорганизация социальной структуры, хозяйства и финансовой системы, возникли но­вые отрасли промышленного производства; заложены основы светского образования и науки, произошли качественные изменения в быту и культуре. Важнейшее значение петровских реформ связано с преодоле­нием кризиса традиционализма. Вместе с тем итоги и результаты ре­форм в целом были внутренне противоречивы.

Во-первых, в ходе петровских реформ был сохранен и, более того, упрочен институт крепостничества, составлявший важнейшую особен­ность социальной организации русского общества, оказывавший силь­нейшее воздействие на все процессы в социальной, политической и эко­номической сферах на протяжении всего последующего периода и став­ший основой нового системного кризиса, который проявился к середи­не XIX в. Между тем в настоящей книге выдвигается предположение, что на этом этапе существовала историческая альтернатива: в условиях коренной реорганизации всех социально-политических структур и инсти­тутов преобразователь имел реальную возможность реформировать и данную сферу, не опасаясь сколько-нибудь серьезного сопротивления со стороны еще не оформившегося в самостоятельную силу дворянства. Во-вторых, основная направленность петровских реформ, осуществляв­шихся преимущественно насильственными методами, была связана с со­зданием военизированного полицейского государства с жесткой социаль­ной иерархией, полностью подчиненной интересам этого государства и им контролируемой. Однако одновременно петровские реформы зало­жили основы сословной организации, предполагающей элементы само­управления, т. е. определенной самостоятельности отдельных социаль­ных корпораций и, соответственно, зачатки гражданского общества. Здесь заключен еще один итог реформ Петра — возникновение новой модели взаимоотношений власти и общества. В самом обществе проис­ходят процессы секуляризации, ведущие к выделению личности, инди­видуализация. Таким образом, создаются предпосылки к складыванию общества нового типа — общества в парсоновском значении этого слова. По существу речь идет о двух противоположных началах, двух альтер­нативных вариантах развития, которые были заключены в итогах пет­ровских реформ и борьба между которыми в значительной мере и со­ставила содержание последующих десятилетий.

Второй этап в истории русских реформ XVIII в. наступил после смерти Петра I. Как показано в книге, вопреки сложившимся в исто­риографии представлениям и несмотря на прозвучавшую в то время оп­ределенную критику петровских реформ, никаких серьезных отступле­ний от его линии и тем более контрреформ осуществлено не было. Это был период испытания реформ Петра жизнью, проверки их на проч­ность, период своего рода адаптации новых социальных, политических и культурных институтов к российским реалиям. В целом петровские реформы именно тогда доказали свою необратимость и, соответствен­но, довольно высокий уровень органичности этим реалиям. Вместе с тем темпы собственно преобразований резко снизились: наступило вре­мя естественной “передышки”, необходимой для привыкания общества к новым условиям, осознания и усвоения им новых ценностей и одно­временно укоренения основных итогов реформ. Минимальные, в основ­ном институциональные реформы, осуществлявшиеся в трудных финан­сово-экономических условиях, были направлены преимущественно на некоторую коррекцию отдельных результатов преобразований Петра и связаны с приведением созданной им политической системы в соответ­ствие с ресурсами страны. Династический кризис и обусловленная им относительная слабость политической власти, усугублявшаяся финансо­вой нестабильностью, приводят к значительным уступкам государствен­но-полицейского начала сословному, выразившихся прежде всего в ук­реплении дворянства как самостоятельной политической силы. Громко заявив о своих корпоративных интересах во время событий 1730 г., дворянство затем постепенно добивается законодательного оформления ряда своих привилегий, что в совокупности означало по существу весь­ма серьезное изменение в социальном строе страны. Это становится важнейшим фактором развития России, оказывающим влияние и на ха­рактер последующих преобразований.

Третий этап в истории реформ XVIII в. начинается во второй по­ловине 1740-х годов. К тому времени завершается адаптация петровских новаций к русской жизни, на историческую сцену выходит новое, по­слепетровское поколение, для которого реформа — неотъемлемая часть политической жизни. В результате осуществляется ряд серьезных, до­статочно радикальных преобразований в хозяйственно-экономической сфере, которыми фактически открывается новая страница в истории ре­форм, связанная с использованием не просто реальных западноевропей­ских образцов, но достижений социальной и экономической мысли. Борьба,между двумя названными выше началами обостряется, однако в силу субъективных обстоятельств, связанных прежде всего с личност­ными особенностями Елизаветы Петровны, конфликт не получает сво­его разрешения. Нереализованными остаются и многие реформаторские замыслы. Завершается этот этап политическими реформами Петра III, основная направленность которых связана с укреплением привилегиро­ванного положения и усилением политического влияния дворянства. Со­словное начало, таким образом, торжествует, хотя требования дворян­ства выполняются далеко не полностью, а положение остальных соци­альных слоев и вовсе остается не затронутым. Отсутствие у императо­ра программы действий, их бессистемность и непоследовательность, на­ряду с проявлениями деспотического характера и угрозой политической нестабильности приводят к перевороту 28 июня 1762 г. Однако рефор­мами Петра III в стране фактически создается новая социально-полити­ческая реальность, в значительной мере определяющая дальнейшее раз­витие страны и судьбу реформ.

Следующий, четвертый этап в истории реформ XVIII в. наступает с воцарением Екатерины II. От предыдущих он отличается прежде всего тем, что Екатерина впервые не просто попыталась осуществить определен­ные реформы в той или иной сфере, но реализовать научно обоснованный план последовательных и взаимосвязанных преобразований, основанный на новейших достижениях социально-правовой мысли того времени. В цент­ре этого либерального по своей сути плана была идея трансформации по­литического строя России в “законную”, легитимную монархию, опираю­щуюся на прочный фундамент “непременных” законов и сословную орга­низацию общества. Именно тогда в центре внимания как власти, так и об­щества оказываются проблемы собственности, гражданских прав, свобод­ного рынка, социального баланса и др. Предметом обсуждения становит­ся крестьянский вопрос; в основном завершается процесс формирования общества современного типа; создается законодательная основа для фор­мирования “среднего класса”. Формируются и начинают играть все боль­шую роль органы сословного самоуправления. Важное значение приобре­тает унификация системы управления на всей территории империи, созда­ние прочной вертикали исполнительной власти наряду с определенным пе­рераспределением властных полномочий между центром и провинцией, что приводит к значительному упрочению политического режима. Осуществля­ется и реформа в области образования, в результате которой впервые воз­никает система школьного образования. Одновременно все в большей ме­ре начинает сказываться значение крепостничества, фактически блокирую­щего важнейшие преобразования и в социальной, и в политической, и в экономической сферах. Несмотря на это, Екатерине в значительной мере удалось реализовать ту часть своего плана, которую было возможно реа­лизовать, не затрагивая основ крепостничества и не вызывая социальных потрясений. Вместе с тем ряд ее проектов остался неосуществленным из- за скоропостижной смерти императрицы. Цели и задачи своей реформа­торской политики Екатерина сформулировала уже в начале царствования и затем, меняя время от времени тактику и темпы преобразований, пере­нося центр их тяжести то на одну, то на другую сферу, последовательно осуществляла один и тот же план реформ вплоть до середины 1790-х го­дов. Таким образом, неверным оказывается закрепившееся в историогра­фии представление о двух этапах царствования Екатерины, о ее измене принципам Просвещения и т. д. Неверным оказывается и мнение о сугу­бо продворянском характере ее политики: цели екатерининских реформ были значительно шире, чем просто поддержка того или иного социально­го слоя. Наконец, опровергается и представление о том, что Екатерина лишь имитировала реформы, не проводя их.

Процесс преобразований был прерван с восшествием на престол Павла I, чьи взгляды на политическое развитие и устройство страны, выраженные в известных документах 1780-х годов, претерпели ради­кальное изменение после событий Французской революции, и который осуществил ряд контрреформ и попытался в определенной мере вернуть страну к уже пройденным этапам ее развития. По существу это была попытка государственно-полицейского реванша над сословным. И хотя отдельные новации Павла впоследствии были сохранены и получили дальнейшее развитие, переворот 11 марта 1801 г. показал, что реванш был невозможен, поскольку сама его идея не находила поддержки в рус­ском обществе, по крайней мере у политически влиятельной его части. Впрочем, опыт реформаторских попыток Александра I уже в XIX в. продемонстрировал, что и дальнейшая эволюция сословного начала в гражданское общество, создание правового государства были заблоки­рованы крепостничеством.

Важнейший вывод, который, на мой взгляд, можно сделать на ос­нове рассмотренного в данной книге материала, заключается в том, что на протяжении, как минимум, столетия (1694—1796) процесс преобра­зований в России в целом носил поступательный характер. Таким обра­зом, по крайней мере для этого времени закрепившееся в научной ли­тературе и общественном сознании представление о цикличном характе­ре развития России оказывается неверным.

Целостное изучение истории преобразований на протяжении столе­тия позволяет проверить еще одно утверждение — о модернизационном характере российских реформ. Собственно говоря, если иметь в виду, что направление развития было определено петровскими реформами, модернизационный, европеизирующий характер которых у подавляюще­го большинства исследователей сомнений не вызывает, то можно a pri­ori утверждать, что и реформы последующего времени продолжали про­цесс модернизации. В этом убеждает также то влияние, которое евро­пейские модели и идеи оказывали на русских реформаторов послепет­ровского времени. Подтверждение сказанному обнаруживается и при сравнении основных проблем, встававших перед русским и европейски­ми правительствами в XVIII в., способов и методов их решения.

Все рассмотренные в данной книге реформы были осуществлены по инициативе “сверху”, и потому существует представление, что они носили верхушечный характер и не затрагивали основную массу населения. В оп­ределенной мере это, безусловно, справедливо: условия и методы хозяй­ствования, уклад жизни, система ценностей русского крестьянства остава­лись на протяжении XVIII в. практически неизменными. Замечу, что ни­чего необычного, специфически российского в данном факте не было. Французский историк Ж. Ле Гофф сравнительно недавно выдвинул кон­цепцию “протяженного средневековья”, согласно которой средние века начинаются в поздней Античности и заканчиваются лишь в XVIII или даже начале XIX в.¹Историк исходит из того, что деревенская основа западноевропейского средневековья, а следовательно, и соответствующая ей ментальность оставались в течение указанного вре'мени почти неизмен­ными. Впрочем, было и нечто отличавшее Россию от Европы: европей­ское общество было культурно единым, и потому его переход в Новое время был относительно плавным, органичным, хотя и не всегда, как по­казали события Французской революции, простым и бескровным. Рус­ское же общество со времени петровских реформ составляло единство лишь номинально, поскольку было населением одного государства. Но две части этого общества, разделенные все расширяющейся культурной про­пастью, существовали как бы в разном историческом времени, в разных временных измерениях. Для одной время остановилось, замерло и сред­невековье продолжилось еще на многие десятилетия; для другой началось Новое время, отсчет которого велся по европейским часам. Живя в раз­ных измерениях, исповедуя разные ценности, представители двух частей русского общества говорили на разных языках, все хуже понимая друг друга и все более отдаляясь друг от друга. И вместе с тем они были свя­заны между собой множеством нерасторжимых нитей, были взаимозави­симы и испытывали все большее влияние этой зависимости. Именно здесь, как у^ке упоминалось, социокультурные и психологические корни феномена русской интеллигенции, именно здесь, на мой взгляд, и объяс­нение особой “духовности” русской культуры с ее обостренной любовью к “народу”. И одновременно здесь же истоки революционного радикализ­ма на почве не всегда адекватно понятых социальных теорий западного происхождения и непримиримость борьбы с собственным государством. Тут — важнейшее противоречие, залог будущих социальных потрясений.

Но это лишь один возможный угол зрения. Замечу, что и Ле Гофф датирует завершение эпохи средневековья применительно к западноевро­пейскому крестьянству именно XVIII — началом XIX в. Вполне очевид­но, что такие, например, новации, как подушная подать, рекрутская по­винность, различные трудовые мобилизации, распространение основан­ной на труде крепостных промышленности, непосредственно затрагивали русское крестьянство и не могли не сказываться на укладе его жизни. Крестьянство, как показано многочисленными исследованиями отечест­венных историков, все более втягивалось в торгово-промышленную дея­тельность, расширялись масштабы отходничества, “массовый характер носили внутривотчинные кредитно-денежные и ростовщические опера­ции”, в ряде регионов страны “наблюдался процесс разрушения нату­рального хозяйства”². Исследователи фиксируют и изменения в системе ценностей русского крестьянства. Так, например, начинается “некоторое ослабление авторитета стариков”Примечательно, что крестьяне непло­хо знали законодательство (значит, система публикации законодательных актов была достаточно эффективной), в их среде активно распространя­лись слухи о важнейших политических событиях. Таким образом, степень вовлеченности русского крестьянства в разного рода экономические и со­циальные процессы, в значительной мере инициированные проводившими­ся в стране преобразованиями, была достаточно высокой. Это позволяет сделать вывод о том, что реформы, осуществленные в России XVIII в., в той или иной степени затрагивали все население страны, определяли его жизнь и меняли ее. Причем речь идет об изменениях, непосредст­венно связанных с модернизацией и европеизацией.

k k к_я

Опыт целостного анализа реформ в России XVIII в., как мне пред­ставляется, показал, что такой подход открывает новые возможности в изучении важнейших явлений и событий русской истории. Выводы на­стоящей книги, на мой взгляд, опровергают ряд укоренившихся в лите­ратуре и общественном сознании общих представлений о характере со­циально-политического развития страны. В первую очередь это относит­ся к представлению о невозможности для России поступательного по­литического развития. Именно такой вариант развития наблюдался в XVIII в., когда, даже несмотря на частую смену власти, в том числе насильственным путем, имела место преемственность политического кур­са, связанного с продолжением начатых Петром I модернизационных реформ. Весьма перспективным представляется продолжение подобного рода исследования на материале XIX — начала XX в. Можно предпо­ложить, что такая работа в совокупности с данными настоящей книги заставит пересмотреть многие устоявшиеся в историографии точки зре­ния и оценки исторического пути России в дореволюционную эпоху.