Глава 2

1689-1725 it.: ПЕТРОВСКИЕ РЕФОРМЫ И ИХ ИТОГИ

О

ПЕТРОВСКИЕ РЕФОРМЫ В НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИОГРАФИИ

I

Историография петровских реформ — неисчерпаема, и потому наивно было бы пытаться сделать даже краткий ее обзор не только в рамках небольшого раздела, но и целой главы. К тому же сама личность царя-реформатора и его деяния занимают столь зна­чительное место в сознании любого россиянина, что историография о Петре Великом, по словам М. Раева, “является почти совершен­ным зеркалом взглядов русской интеллигенции на прошлое и буду­щее России, ее отношение к Западу и природу социальных и поли­тических проблем, стоящих перед ее страной”¹. “Петр — оселок русской мысли, — считает А.М. Панченко, — ее вечная проблема, касающаяся не только историософии, но и религии, не только на­ционального пути, но также национального бытия. Соответственно оценка Петра... иррациональна”^¹. Вот почему практически невоз­можно отделить собственно исторические сочинения о преобразова­ниях Петра I от работ иного жанра, ибо всякий историк, как бы он ни старался быть беспристрастным, даже бессознательно, одними своими заключениями “льет воду на мельницу” той или иной сто­роны. Несколько облегчает положение изданная в 1979 г. по-дат­ски, а в 1985 г. и в русском переводе небольшая книга X. Баггера “Реформы Петра Великого: Обзор исследований”^¹. При всех не­достатках и явной неполноте автору удалось представить в целом адекватную картину состояния историографии на момент написания книги, показать почти весь спектр существующих вопросов. Поэто-

му здесь целесообразно кратко остановиться лишь на работах, вы­шедших уже после издания книги Баггера.

Однако и при таком подходе в поле нашего зрения должны ока­заться не менее полусотни книг и статей, затрагивающих разнооб­разные вопросы истории России с 80-х годов XVII в. и до оконча­ния царствования Петра I. Вполне естественно, что меня в первую очередь будут интересовать те из них, в которых содержатся или но­вые фактические данные о конкретных реформах, или новые подхо­ды к оценке отдельных преобразований и петровских реформ в це­лом. Соответственно, и сами эти работы можно условно подразде­лить на две группы: исследования конкретно-исторические и работы обобщающего характера. Начать имеет смысл с первой группы.

Говоря о конкретно-исторических исследованиях реформ Петра I, вышедших в последние годы, в первую очередь надо назвать моно­графические исследования шведского историка К. Петерсона об ад­министративной и служебной реформах⁴и Е.В. Анисимова — о по­датной реформе и реформе государственного управления⁵, а также ряд работ А.Н. Медушевского, посвященных главным образом ад­министративной реформе и Табели о рангах⁶. Впрочем, выводы, ко­торые делает Медушевский на основе анализа этих реформ, пред­ставляют собой оценку петровских преобразований в целом.

Монография Петерсона посвящена одной из наиболее дискус­сионных в историографии проблем — влиянию шведских образцов на созданную Петром новую систему управления страной⁷. Тща­тельный сравнительный анализ с привлечением архивных источни­ков заставил автора прийти к выводу, что влияние шведских об­разцов при проведении административной, в первую очередь кол­лежской реформы было даже более сильным, чем считалось преж­де. Причем выразилось это в копировании не только внешней структуры учреждений, но и внутренней организации их деятель­ности. Кстати, особенно значительным было влияние шведских образцов, когда речь шла о фискальных функциях административ­ных органов. По-видимому, этот вывод заставил Петерсона и са­мо проведение административной реформы связать прежде всего с необходимостью сбора налогов на содержание армии, что, как он отмечает, было характерно для всех европейских стран в XVI—XVII вв. Вместе с тем Петерсон подчеркивает, что систе­ма управления русской армией создавалась независимо от влияния шведских прототипов. Объясняя, почему за образец при проведе­нии реформы были взяты именно шведские учреждения, историк замечает, что Петр искал в качестве модели “страну не столько

сосхожей социально-экономической структурой, сколько с наибо­лее упорядоченной и унифицированной административной систе­мой”. Ни английская, ни голландская системы административного управления этим требованиям, по мнению Петерсона, не отвеча- ли⁸.

Таким образом, в целом исследование шведского ученого под- крепляет уже и прежде существовавшую в историографии точку зрения о значительном влиянии шведских образцов в проведении петровской административной реформы. Однако обращает на се­бя внимание стремление автора связать ее начало с потребностя­ми именно фискального характера, а не с недееспособностью ста­рого аппарата или со стремлением укрепить власть монарха на но­вых началах. Если Петерсон прав, то тогда его выводы подтверж­дают мнение тех, кто все петровские реформы объясняет исклю­чительно военно-финансовыми нуждами, из чего, в свою очередь, часто делается вывод о том, что эти реформы носили в целом бес­системный характер. Между тем многие современные исследова­тели, указывая на отсутствие плана реформ на начальных этапах, считают, что примерно с 1715—1717 гг. “законодательную деятель­ность Петра в подной мере отличает систематическое и рацио­нальное планирование”⁹.

Указание на фискальные нужды как на основной повод к осу­ществлению административной реформы, как и утверждение о простом копировании шведских образцов, на первый взгляд, как бы понижает статус самой этой реформы и затрудняет рассмотре­ние ее характера и результатов в контексте теории абсолютизма. Подобное восприятие и проявилось в рецензии А.Н. Медушев- ского на книгу Петерсона, указывавшего шведскому коллеге, что петровские реформы “явились итогом важнейших тенденций об­щественного развития России в XVII в.” и “характеризовали но­вое для страны общественно-политическое образование — абсо­лютную монархию”. “Значение реформ, — отмечал рецензент, — состояло в усилении централизации управления и концентрации власти в руках дворянской правящей верхушки и выражалось в бюрократизации и милитаризации государственного аппарата”¹⁰.

Справедливости ради стоит отметить, что об абсолютизме и бюрократизации пишет в своей книге и Петерсон, и непримири­мого противоречия между его позицией и точкой зрения Меду- шевского, думается, нет. Выделение финансовых нужд, как непо­средственного повода к проведению административной реформы, по существу и означает, что старая система управления удовлетво­рить их была не в состоянии, т. е. не справлялась с новыми за­дачами. Впрочем, из этого вовсе не следует, что существо рефор­мы могло быть только таким, каким оно и было в действительно­сти. И если некие “тенденции общественного развития” действи­тельно существовали, то именно они и определили характер и на­правленность реформы. Нет здесь противоречия и с ориентацией на шведские образцы как на пример наиболее упорядоченной ад­министративной организации. А то, что Медушевский понимает под “значением” реформы, есть не что иное, как ее последствия, которые не следует, конечно, путать ни с побудительными ее при­чинами, ни с непосредственным замыслом реформатора.

Суждения Медушевского об административной реформе Пет­ра I, высказанные им в рецензии на книгу Петерсона в тезисной форме, были позднее развиты в многочисленных статьях и моно­графиях. По его мнению, уже сложившееся в России в предпет- ровский период “служилое государство” (“особый тип государст­венности”) предполагало, что управление является “важнейшим способом регулирования социальных отношений сверху донизу”. Это, в свою очередь, ставило аппарат управления в особые усло­вия, способствуя “консолидации, институционализации и росту бюрократии”. “Таким образом, — делает вывод Медушевский, — наметившиеся у истоков формирования русской государственности направления социальной эволюции достигают кульминации в но­вый период русской истории, подготавливая утверждение абсолю­тизма в петровскую эпоху и во многом обуславливая его дальней­шее развитие”. В некотором противоречии с этими положениями находится, на мой взгляд, высказанная на той же странице книги Медушевского мысль о том, что “традиционная система осознала себя в оппозиции петровским преобразованиям”, а потому “у Пе­тра не оставалось другой альтернативы, как провести радикальную административную реформу”¹¹. Автор, впрочем, поясняет, что “приказная система управления обладала рядом признаков тради­ционной организации”, а “отсутствие унифицированности в орга­низации бюрократического аппарата и процедур управления за­трудняло контроль за выполнением решений правительства, созда­вало условия для концентрации исключительно большой власти в руках исполнительского аппарата”¹². Пояснение, однако, как пред­ставляется, не снимает неминуемо возникающего вопроса обоп­позиционноститрадиционной системы реформам Петра.

Попытку ответить на этот вопрос находим в другой работе Медушевского, один из разделов которой называется “Приказная

\

волокита как способ противодействия реформам”^. Автор приво­дит несколько примеров того, как поступавшие из новых петров­ских учреждений, в частности Сената, в еще существовавшие при­казы и на места указания либо выполнялись слишком медленно, либо не выполнялись вовсе. В результате делается вывод: “Необ­ходимость реорганизации административной системы государства стала очевидной”^.

Наличие в деятельности старых приказных учреждений воло­киты сомнений не вызывает, как не вызывает сомнений и то, что она мешала Петру в осуществлении задуманного. Однако для вы­вода об осознанной оппозиционности приказного аппарата петров­ским нововведениям этого, думаю, все же не достаточно. К тому же и вновь созданная бюрократическая система от волокиты от­нюдь не избавилась, поскольку последняя есть неотъемлемое свойство первой, и чем выше уровень бюрократизации аппарата управления, тем более разнообразные и изощренные формы при­нимает и волокита чиновников, которая в допетровской России была еще достаточно примитивной.

Саму административную реформу Медушевский однозначно связывает с понятиями “модернизации” и “догоняющего разви­тия”. Он полагает, что только сравнительно-исторический подход к изучению петровских преобразований “позволяет интерпретиро­вать” их “как объективное историческое явление, понять их зако­номерный и прогрессивный характер не только с точки зрения отечественной, но и всеобщей истории”^. Свою мысль историк подкрепляет большим числом примеров из истории стран Восто­ка, а также Северной и Восточной Европы, обнаруживая при этом множество типологически сходных черт. Его конечный вы­вод выходит далеко за рамки лишь оценки реформы управления. “Административные реформы Петра, — пишет он, — воплощая в себе догоняющее развитие, модернизацию и европеизацию, вы­ступали первыми в ряду подобных преобразований нового време­ни, обнаружив ряд устойчивых признаков, которые затем просле­живаются в реформах, проводимых в Пруссии, Австро-Венгрии, Турции, Египте, Японии, других государствах вплоть до нашего времени. Это наблюдение уже само по себе снимает вопрос о за­кономерности или случайности преобразовательной деятельности Петра. Переход от традиционной организации управления к раци­ональной, создание государственности нового типа явились объек­тивным этапом общественного развития нового времени. Петров­ская реформа в этом отношении — важная веха в мировой исто­рии, ибо она символизирует начало процесса модернизации и ев­ропеизации в мировом масштабе”^.

Исследование Медушевского стоит особняком в нашей литера­туре как исследование сравнительно-историческое, и уже в силу этого оно заслуживает самого пристального внимания-. Однако в его методике исследования есть, на мой взгляд, ряд спорных мо­ментов. Административная реформа рассматривается автором по существу формально, изолированно от других преобразований Пе­тра, в то время как она, несомненно, являлась составной и неотъ­емлемой частью единой системы реформ, где все они были соеди­нены множеством связей причинно-следственного характера. Такой подход ведет к тому, что, обнаруживая типологически сходные чер­ты в административных реформах различных стран Европы и Азии, историк фактически игнорирует то обстоятельство, что каж­дая из этих стран пришла к реформам своим путем, имела свою особую специфическую социальную организацию с характерными для нее социальными отношениями, политическими традициями и институтами, на которые накладывалась новая система управления; что для каждого народа, о котором идет речь, были характерны свои особенности общественно-политического сознания, менталите­та. В каждом конкретном случае административная реформа про­водилась в своем специфическом “обрамлении” и была часто лишь внешним выражением различных по сути процессов. Соответствен­но и последствия однотипных административных преобразований оказывались различными. Без учета этого невозможно понять, на­пример, почему вступившая, как считает Медушевский, на путь мо­дернизации раньше других огромная Россия в начале XX в. ока­залась бессильной перед маленькой Японией, где аналогичные по характеру реформы начались на полтора столетия позже. Можно поставить вопрос и шире: если в начале XVIII в. в результате пе­тровских преобразований Россия двинулась исторически закономер­ным путем, то почему же в итоге она пришла к событиям 1917 г., в то время как другие страны, шедшие тем же путем, такой учас­ти избежали? Ответ, видимо, может быть только один: отнюдь не воплотившиеся в административной реформе бюрократизация и все, что с ней связано, а какие-то иные факторы и обстоятельства оказались определяющими для русского исторического развития¹.

Формальный характер сравнительно-исторического анализа у Медушевского проявился, на мой взгляд, не только в изучении административной реформы в целом, но и отдельного законода­тельного акта — Табели о рангах, чье значение выходит далеко за рамки лишь административной сферы. Рассматривая Табель о рангах “в ряду других аналогичных памятников XVII—XVIII вв.”, исследователь приходит к выводу, что она “уже не выступает как некоторая случайность или чисто русское явление, а является за­кономерным выражением тех же самых процессов, которые в раз­ной степени имели место и в других абсолютистских странах”. Имеется в виду “принципиальная историческая закономерность”, которая “состоит в переходе от традиционных и в своей основе феодальных принципов организации государственной службы к новым, рациональным, ее устройствам”^.

То, что Табель о рангах и по форме, и по содержанию во многом схожа с соответствующими законодательными актами дру­гих стран Европы того времени, доказано Медушевским со всей убедительностью. И простейшее объяснение — в истории созда­ния памятника, также реконструированной историком вслед за С.М. Троицким¹^. Но можно ли на этой основе сделать вывод, что появление Табели о рангах в России отражало общеевропей­скую тенденцию? Ведь всякая организация государственной служ­бы есть лишь внешнее выражение системы социальных отноше­ний, а она-то в России была принципиально иной, чем в других европейских странах. Появление там актов, подобных российской Табели о рангах, было результатом длительной эволюции и соци­альной организации общества, и основанной на ней системы госу­дарственной службы, и, что очень важно, законодательства. В России же завершившийся появлением Табели о рангах этап пе­рестройки принципов организации государственной службы был кратким по времени и не сопровождался коренными изменениями в характере социальных отношений. Напротив, Табель явилась составной частью законодательства, закрепившего традиционную для России систему социальных отношений, принципиально от­личную от тех стран, с которых Табель была скопирована. С точ­ки зрения законодательной практики России она была документом новаторским, не опиравшимся на сколько-нибудь длительную тра-

не есть своеобразие России. Своеобразие более всего должно быть обнаружено на выс­ших, а не на низших стадиях развития” (Бердяев Н.А.Судьба России. М., 1990. С. 129). Однако вопрос о причинах отставания России от Запада не снимается и не становится менее острым. Некоторые соображения о методике сравнительно-историче­ского исследования см. ниже.

3- 1231 дицию, хотя идеи, подобные тем, что в нем воплотились, были знакомы уже авторам проекта административной реформы 1681 г.¹⁹ Но в специфических российских условиях функционировать со­здаваемая Табелью система службы должна была иначе, чем ее аналоги в других странах. Следовательно, речь идет о схожих по форме, но сущностно отличных явлениях и самое большее, о чем, видимо, можно говорить, так это опять же о месте заимствований в петровских реформах и степени учета реформатором националь­ной специфики¹.

Иному кругу вопросов посвящена монография Е.В. Аниси­мова о податной реформе Петра I, явившаяся первым фундамен­тальным исследованием темы. Автор поставил задачу изучить состояние налогового обложения в России накануне реформы, историю ее подготовки и реализации, непосредственные резуль­таты, а также судьбу петровского детища при ближайших пре­емниках царя-преобразователя. Центральное место в книге зани­мает изучение воздействия реформы на социальную структуру населения страны. Автор убедительно показывает, что “уточне- ние податного статуса каждой категории населения, осуществ­ленное в ходе реформы, стало решающим в определении их ме­ста в сословной структуре тогдашнего общества” и “с первых же практических шагов своего осуществления податная реформа вы­шла за рамки финансового мероприятия и быстро превратилась в важную социально-политическую акцию, оказавшую сущест­венное влияние на процесс складывания и окончательного оформления социального строя русского общества”²^. Первосте­пенное значение имеет вывод Анисимова о том, что “после Уло­жения 1649 г. она (податная реформа. —А,К.)была следую- щим важным этапом в развитии крепостного права

Написанная в конце 1970-х годов книга Анисимова, конечно, испытала на себе влияние основополагающих установок и фразе­ологии историографии того времени. Так, автор писал о “консо­лидации господствующего класса”, а “коренные изменения соци­альной структуры русского общества, которые мы наблюдаем в результате петровских преобразований”, связывал прежде всего с “целенаправленной политикой абсолютизма, укреплявшего соци­ально-классовую основу своей власти”. “Российская действитель­ность этого времени, — считал историк, — характеризуется явле­ниями, связанными с завершением в основных чертах процесса классообразования”²². В более поздних своих работах Анисимов несколько сместил акценты и стал более осторожен в используе­мых терминах. «Сословные преобразования Петра, — писал он в книге 1989 г., — были отчетливо ориентированы на расширение и усиление влияния государства в социальной сфере. Идет ли речь о дворянском сословии или посадских, холопах или крестьянах — всюду в основание социальной политики ставились прежде всего интересы “регулярного” государства, грубо подчинявшего, рефор­мировавшего или деформировавшего, ускорявшего или замедляв­шего многие естественные социально-классовые процессы — след­ствие развития общества от средневековья к новому времени». Именно с этим выводом связано и упомянутое выше сомнение ис­следователя о правомерности применения к дворянству петровско­го времени ^термина “господствующий класс”. «Забюрократизиро­ванное, зарегламентированное дворянство, обязанное учиться, что­бы затем служить, служить и служить на бессрочной военной и гражданской службе..., можно ли назвать господствующим клас­сом-сословием в том смысле, как мы понимаем это применитель­но к екатерининским или николаевским временам? — задается во­просом историк. — Не является ли в данном случае термин “бю­рократизация” эвфемизмом термина “закрепощение”, широко упо­треблявшегося в отношении к петровскому дворянству в старой русской науке? »²^.

В начале 1980-х годов Анисимов приступил к работе над мо­нографией о государственных преобразованиях Петра. Автор по­ставил перед собой задачу воссоздать весь процесс реформирова­ния системы центрального управления от приказной системы до­петровской Руси до создания коллежской системы, а также ее судьбу при ближайших преемниках Петра. Многие наблюдения Анисимова имеют чрезвычайную ценность для темы данной рабо­ты, и я еще вернусь к ним в последующих разделах данной гла­вы. Но, к сожалению, сама книга увидела свет лишь в 1997 г., а ее основные выводы о характере созданной Петром государствен­ной системы были использованы автором при написании более об­щих работ о петровской эпохе, о которых речь пойдет ниже.

Среди новейших исследований о петровских преобразованиях стоит упомянуть также работу А.И. Юхта. Многолетнее изучение ученым истории монетного дела в России XVIII в. привело его к убеждению, что Петром была осуществлена полномасштабная де­нежная реформа, о которой прежде в связи с петровскими преоб­разованиями в литературе практически не упоминалось. Выделив в истории реформы три этапа, Юхт отмечал, что “она являлась одним из необходимых условий для осуществления других ре­форм” и в результате ее проведения “была создана единая для всей территории страны монетная система, отвечавшая уровню экономического развития России, более того, стимулировавшая это развитие”. “Денежная реформа, — считал Юхт, — позволила сосредоточить в руках государства крупные средства, ставшие одним из главных источников финансирования громадных военных расхо­дов и многих других преобразований первой четверти XVIII в.”. Весьма существенно и еще одно заключение историка: “Реформа проводилась по заранее обдуманному плану. Делали определенный шаг, выжидали, каковы будут последствия, и только затем пере­ходили к следующему этапу”²⁴. Если принять во внимание, что первый этап реформы, по мнению Юхта, приходится на 1698—1704 гг., т. е. на самый начальный этап петровских преоб­разований в целом, то такое заключение должно в корне изменить и общее представление об их истории. Однако, к сожалению, вы­сказанные Юхтом соображения о плановости реформы остались неподкрепленными конкретными документальными свидетельства­ми. В связи с этим можно предположить, что переход к каждому следующему этапу реформы осуществлялся не столько в соответ­ствии с каким-то заранее составленным планом, сколько потому, что меры, предпринятые на предыдущем этапе, оказывались не­достаточными.

К числу новейших исследований о реформах Петра Великого необходимо отнести и книгу В.М. Живова “Язык и культура в России XVIII века”. Основная тема книги — эволюция русского литературного языка — прослеживается автором на широком культурно-историческом фоне, а его наблюдения и выводы дале­ко выходят за рамки чисто лингвистических. Изменения, проис­шедшие с русским языком в петровское время, Живов трактует как результат целенаправленной реформы, начавшейся с преобра­зования азбуки, приведшего к созданию русского гражданского шрифта. “У Петра, — полагает он, — имелась достаточно опреде­ленная лингвистическая концепция”, воплотившаяся в его “линг­вистических декларациях”, которые “свидетельствуют, как можно думать, о намерении царя вытеснить традиционный книжный язык из сферы светской культуры ”²^. Живов скрупулезно анализирует все источники, связанные с реформой алфавита, и достаточно убе­дительно доказывает, что “сама инициатива введения гражданско­го шрифта принадлежит Петру, и вся подготовка к этому пред­приятию проходит под непосредственным его наблюдением”, дей­ствия Петра носили последовательный и осознанный характер. Определяя область применения нового шрифта (для печати “ис­торических и мануфактурных книг“), царь выделял своего рода область “опричного владения новой культуры”, как это было и со многими другими его культурными новациями. Результатом “пет­ровской языковой политики” стало возникновение нового литера­турного языка, который, как считает Живов, “должен был стать средством выражения новой секулярной культуры, порвавшей с традиционными культурными ценностями”²⁶.

В книге Живова интересны также размышления автора о судь­бе заимствований и европеизации в России в целом, перекликаю­щиеся с высказанными выше соображениями. “При пересадке на чужую почву, — пишет он, — содержание внешних форм теряет­ся, и, освободившись от своего привычного содержания, заимст­вуемые формы получают неизвестную им прежде творческую спо­собность: из форм выражения они становятся генераторами содер­жания”. Так, например., немецкий кафтан, помимо обычной функ­ции одежды, в России “становился двигателем просвещения и олицетворением петровского абсолютизма, он получал воспита­тельную значимость... Совершенно также вели себя государствен­ные учреждения и литературные жанры, философские доктрины и эстетические концепции”. “Европеизация русской культуры, — де­лает вывод Живов, — оказывается не столько перенесением, сколько переосмыслением европейских моделей, причем в процес­се этого переосмысления меняют свое содержание основные кате­гории и структуры европейской мысли”²⁷.

Ряд интересных наблюдений, имеющих непосредственное от­ношение к петровским реформам, был выдвинут авторами некото­рых книг и статей по широким проблемам истории России и, на­оборот, по отдельным конкретным вопросам истории страны в первой четверти XVIII столетия. Так, Г. Фриз в монографии о русском приходском духовенстве этого века вслед за Д. Кракраф-

том²^ рассмотрел процесс превращения Петром священнослужи­телей в одну из категорий чиновничества. Историк отмечал, что отказ правительства смотреть на духовенство как на самостоятель­ное сословие и применение к нему старомосковского понятия “чин” оставляло больше пространства для политического маневра, причем Петр “использовал духовенство как связующее звено с не­грамотным населением”. Однако та же социальная политика пра­вительства в отношении духовенства, полагал Фриз, в конечном счете превратила его в гораздо более замкнутую и лишенную со­циальной мобильности корпорацию, объединенную на основе общности профессиональной деятельности, чем все другие соци­альные группы русского общества²⁹.

Об использовании печати как одного из средств осуществле­ния реформ пишет в своей монографии по истории книгопечатания и его воздействия на интеллектуальную жизнь России XVIII в. Г. Маркер. По его наблюдениям, введение гражданского шрифта не только на письме, но и в книгопечатании не было единовре­менной мерой: он распространялся постепенно и возобладал лишь к 1720-м годам^⁹.

Одной из заметных тем историографии последних лет явилась история петровского законодательства. В 1986 г. вышел из печа­ти четвертый том издания “Российское законодательство X—XX веков”, куда вошли важнейшие с точки зрения составителей акты рубежа XVII—XVIII вв. Обширное Введение к тому, написанное

А.Г. Маньковым и О.И. Чистяковым, представляет довольно по­дробный очерк развития Российского государства во второй поло­вине XVII — первой четверти XVIII в., в котором также указа­ны и важнейшие новации этого времени в юридическо-правовой сфере. “Петровское законодательство, — в частности отмечают авторы, — отличается от предыдущего значительно меньшей ка- зуистичностью, более высоким уровнем обобщений, более четкой схемой и последовательностью. Оно отражает несомненно более высокий уровень юридической техники”. Маньков и Чистяков указывают также на появление разных форм правовых актов и стремление при этом к использованию иноязычной терминологии. “Постепенно выделяются акты и их группы, имеющие определен­ную целевую направленность, например законы об учреждении тех или иных государственных органов, — пишут авторы Введения. — Наряду с растущей массой актов идет и развивается отраслевая дифференциация законодательства”. Зарождающаяся системати­зация права проявляется в возникновении системы “отраслевых законодательных актов, к тому же кодифицированных, т. е. сис­тема права все больше укладывается в систему законодательст­ва”^. Своего рода иллюстрацией к этим словам служит структу­ра четвертого и двух последующих томов данного издания, где выделены следующие разделы: “Законодательство о правовом статусе населения”, “Законодательство о государственном строе” (или “о государственных учреждениях”), “Гражданское законода­тельство”, “Уголовное законодательство”, “Процессуальное зако­нодательство”.

Указанные заголовки, несомненно, дают представление о тех важнейших сферах жизни общества и государства, которые Петр и его преемники стремились контролировать при помощи законо­дательства, и сама возможность их выделения (в отличие от то­мов данного издания, посвященных допетровскому времени) ука­зывает на новые явления в развитии русского права. Однако от­бор составителями конкретных правовых актов для каждого из разделов, как показано Анисимовым в рецензии на это издание, продемонстрировал наличие у исследователей разных представле­ний о том, какие из законов Петра играли роль краеугольного камня в каждой из названных сфер. Рецензент, в частности, от­мечал отсутствие в издании таких важнейших актов, как “Правда воли монаршей”, “Генеральный регламент”, “Устав о наследии престола”, а также касающихся взаимоотношений государства и церкви, развития промышленности и др., которые Анисимов ха­рактеризует как “принципиально важные для рассматриваемой ”3?

эпохи ^DL.

Интересные наблюдения о процессе совершенствования зако­нодательной техники и правовой мысли в петровское время, а так­же об адаптации западноевропейских юридических норм к рус­ским условиям содержит статья А.С. Замуруева, посвященная выработке главы о противоцерковных преступлениях в проекте уложения 1720—1725 гг.^

•к •к •к

•

Переходя к обзору обобщающих работ о Петре Великом и его преобразованиях, сразу же замечу, что все они относятся к жан­ру, который в отечественной традиции обычно называют научно- популярным. Таковы способные составить друг другу конкурен­цию своими объемами капитальные биографии царя-преобразова­теля “Петр Великий: его жизнь и мир” Р. Масси (1981) и “Петр

Великий” Н.И. Павленко (1990), книги Е.В. Анисимова “Время петровских реформ” (1989) и “Петр Великий и его время”

В.И. Буганова (1989), очерки Е.В. Анисимова “Петр I: рожде­ние империи” (1989), “Царь-реформатор” (1993) и Я.Е. Водар- ского “Петр I” (1993). Однако жанровые особенности этих работ ни в коей мере не снижают их историографического значения, по­скольку все они написаны профессиональными историками и, за исключением книги Масси, являются результатом их многолетней исследовательской деятельности. Книга Масси^⁴выделяется еще одной особенностью: она представляет собой не только научно-по­пулярную, но и беллетризованную биографию Петра. Писатель не ставил перед собой задачу дать собственное толкование дискусси­онных проблем историографии петровских реформ, хотя отдель­ные его замечания о личности царя указывают на проницатель­ность и наблюдательность автора.

Особое место в новейшей историографии петровских реформ занимают работы Н.И. Павленко. Его “Петр Великий”^ — это “итоговая работа” не только самого, по выражению С.В. Бушуе­ва, “патриарха современного отечественного петроведения”, но, без преувеличения можно сказать, и целого направления в исто­риографии. “Петр I Н.И. Павленко, — справедливо считает Бу­шуев, — это в общем традиционный, устоявшийся в науке, восхо­дящий к С.М. Соловьеву взгляд на царя-преобразователя”^⁶. Не­обходимо добавить, что взгляд этот окончательный вид приобрел уже в 30-е годы нынешнего столетия, когда Петр стал одним из официально признанных советской идеологией “положительных героев”. Однако было бы ошибкой полагать, что книга Павленко является лишь своего рода зеркалом, отражающим традиционный взгляд историографии на Петра. Написанное “на основе глубоко­го изучения (и, добавлю, всестороннего знания. —А.К.)источни­ков, при несомненной научной добросовестности автора и стрем­лении к максимальной объективности”^⁷, исследование Павленко, по словам О.А. Омельченко, показывает, “насколько точным и убедительным при желании и при тщательности историка, может быть наше историческое знание”^⁸. На целый ряд принципиально важных проблем у Павленко есть собственная, отличная от дру­гих авторов точка зрения, ряд вопросов и обстоятельств жизни Петра и истории его эпохи освещены историком впервые. Так, например, вряд ли можно согласиться с Омельченко, сомневаю­щимся в важности поднимаемого Павленко вопроса о типологиза- ции Булавинского восстания. Речь идет об одном из наиболее яр­ких проявлений оппозиции петровским преобразованиям, и опре- деление его характера имеет первостепенное значение для изуче- ния их истории.

Вместе с тем правы, думаю, авторы, упрекающие Павленко в излишней идеализации Петра Великого и его сподвижников, в стремлении объяснить проявления жестокости и безнравственнос­ти царя тем, что “таков был век”. Да, конечно, век был жесто­ким, человеческая жизнь ценилась дешево, а до гуманизации рус­ской жизни даже образца 70-х годов того же XVIII в. было еще далеко. Но стоит ли игнорировать то обстоятельство, что Петр выглядел особо жестоким и безнравственным уже в глазах совре­менников, отчего (наряду с другими особенностями его характера и поведения) и заслужил в народе прозвание “антихрист”. Что же до его сподвижников, то, «отдавая дань деятельности Меншико- ва и Ягужинского, Шафирова и Толстого, их преданности “делу реформ”, стоило бы отметить, что все “новопризванные” Петром люди были мошенниками и подлецами безотносительно к любому

времени»^.

Пристрастность в описании исторических деятелей одного “лагеря” естественно отразилась в книге и на характеристиках их противников. Так, например, портрет И. Мазепы выглядит в книге Павленко следующим образом: “Иван Степанович Мазепа принадлежал к числу тех людей, для которых не было ничего святого. В нем в одном сосредоточивались едва ли не все поро­ки человеческой натуры: подозрительность и скрытность, надмен­ность и алчность, крайний эгоизм и мстительность, коварство и жестокость, любострастие и трусость. В случае надобности он умел под личиной покорности скрывать злобу, ловко плести ин­триги, мог быть беспредельно подобострастным, внешне покла­дистым. На пути к намеченной цели он не брезговал ничем и не обременял свою совесть, когда шагал через трупы тех, кто ему перечил”⁴⁰. Нетрудно заметить, что в сущности перед нами не портрет личности, в которой, как и во всяком живом человеке, сочетается хорошее и дурное, низменное и высокое, а лишенная правдоподобия карикатура. А ведь речь идет о крупном полити­ческом деятеле, в течение многих лет управлявшем обширной ча­стью Русского государства. Парадоксально, что при этом исто­рик конца XX в. полностью солидаризируется с официальной правительственной пропагандой первой четверти XVIII в., даже не пытаясь в данном случае списать пороки Мазепы на то, что “таков был век”.

На первый взгляд, портретные характеристики тех или иных исторических персонажей в работе Павленко не имеют прямого от- ношения к теме данной работы. Но на деле они теснейшим обра- зом взаимосвязаны с общей оценкой автором петровских реформ, его внутренней и внешней политики, которая при всех оговорках в целом носит у Павленко безусловно апологетический характер. Книга Павленко — это прежде всего история жизни Петра, а уж затем история петровской эпохи, и потому и история реформ в ней лишь одна из сюжетных линий. Однако пропорционально тому, ка- кое место занимали преобразования в жизни царя, соответствую- щее место отведено им и в книге. Причем, автор подробно оста­навливается на истории отдельных реформаторских замыслов Пе­тра, их осуществлении и последствиях, дает им свои оценки. Мно­гие из высказанных в связи с этим Павленко суждений оригиналь­ны, новы и имеют большую научную ценность. К некоторым из них я еще вернусь в последующих разделах данной главы.

К той же историографической традиции, что и монография Пав­ленко, принадлежит книга В.И. Буганова — краткий очерк истории России петровского времени⁴^¹. По мнению Буганова, “проведенные им (Петром. —А.К.)преобразования, в ряде случаев продолжив­шие или завершившие начатое до него, сделали Россию неизмери­мо более сильной, развитой, цивилизованной страной, ввели ее в со­общество великих мировых держав, хотя до конца ликвидировать ее отсталость не смогли”⁴^. Вместе с тем в подходах Павленко и Буганова прослеживается и существенная разница. Так, первый из названных авторов согласен с точкой зрения многих своих предше­ственников о “хаотичном и поспешном” характере административ­ных преобразований Петра, об отсутствии у него “продуманного плана”. Отлична и оценка историком отдельных преобразований в административной сфере. “Новшества в высшем и центральном ап­парате государства, — считает он, — заслуживают положительной оценки”; “менее успешно и с большими накладками проводилась ре­форма областной администрации”, а судебная реформа — это “са­мое неудачное детище царя-преобразователя”⁴^. Буганов также от­мечает, что в проведении реформ “были и непоследовательность, и отдельные импровизации”, “но в целом, — считает он, — они скла­дывались в систему, охватывали все стороны жизни большого госу­дарства”⁴⁴. Вопрос о степени успешности тех или иных нововведе­ний Петра Буганов не поднимает (что, впрочем, вполне объяснимо жанровыми особенностями и объемом его книги).

Вышедшая практически одновременно с книгами Павленко и Буганова монография Е.В. Анисимова “Время петровских ре­форм” представляет собой попытку взглянуть на преобразования Петра под иным, нетрадиционным для отечественной историогра­фии углом зрения. Для книги Анисимова характерно прежде все­го стремление осмыслить значение петровской эпохи с позиций исторического опыта. Время Петра I для автора — «это время ос­нования тоталитарного государства, яркой проповеди и внедрения в массовое сознание культа сильной личности... время запуска “вечного двигателя” отечественной бюрократической машины, ра­ботающей по своим внутренним и чуждым обществу законам и до сих пор. Это и всеобъемлющая система контроля, паспортного ре­жима, фискальства и доносительства... это и страх, индифферент­ность, социальное иждивенчество, внешняя и внутренняя несвобо­да личности» в соединении с “подлинным культом военной силы, милитаризмом, военизацией гражданской жизни, сознания, с на­вязыванием с помощью грубой силы своей воли другим народам... оформлением стереотипов имперского мышления”⁴⁵.

Как и многие его предшественники, Анисимов не сомневается в том, что направление петровских реформ было путем, по которому Россия “рано или поздно неминуемо прошла бы”, но Петр, счита­ет он, “резко интенсифицировал происходившие в стране процессы, заставил ее совершить гигантский прыжок, перенеся Россию сразу через несколько этапов”⁴⁶. Однако вывод, делаемый автором из этого положения, несколько отличается от привычного: “Революци­онность Петра имела... достаточно отчетливый консервативный ха­рактер. Модернизация институтов и структур власти ради консер­вации основополагающих принципов традиционного режима — вот что оказалось конечной целью”⁴⁷. Иными словами, реформы Пет­ра I, согласно концепции Анисимова, не столько способствовали быстрейшему развитию России в направлении к капитализму, как это нередко утверждалось в исторической литературе, но, наоборот, це­ментировали устои “старого режима”. “Промышленность России, — пишет Анисимов, — была поставлена в такие условия, при которых она фактически не могла развиваться по иному, чем крепостничес­кий, пути”, а “в системе крепостнической промышленности условий для развития капитализма (и, следовательно, для оформления клас­са буржуазии) не было”⁴⁶. В свете сказанного не удивительна и оценка автором изменений в сфере культуры. По мнению Аниси­мова, “преобразованная культура стала отчетливо государственной, выполняя, подобно другим реформированным структурам того вре­мени, определенные государственные функции по обслуживанию потребностей власти самодержца”⁴^.

Книга Анисимова по существу предлагает взгляд на петров­ские реформы, альтернативный славянофильской / западнической парадигме, так или иначе преобладавшей до сих пор в нашей ис­ториографии. Главный вопрос для него не в том, нужны или не нужны были реформы, а в их “цене” и нравственном содержании. А это последнее, считает он, было связано в основном с реали­зацией идеи прогресса через насилие. “Насилие, составлявшее суть экстраординарных мер, — пишет Анисимов в очерке “Царь- реформатор”, — было зафиксировано в законах, заложено в уст­ройстве государственного аппарата административно-репрессивно­го типа, отражено во всей системе иерархической власти. Именно в разнообразных формах насилия, ставшего регулятором создан­ной Петром системы, проявлялся ее тоталитаризм”^.

Концепция Анисимова не абсолютно нова, напротив — она во­брала в себя понемногу из различных, иногда весьма полярных, точек зрения. Но впервые в книге Анисимова она выражена с по­добной определенностью и научной обоснованностью. Иное дело, что, несомненно, спорным является метод прямых аналогий с со­временностью, на котором основаны многие рассуждения автора, а также использование им применительно к XVIII в. таких сло­восочетаний, как “массовое сознание”, “тоталитарное государст­во”, “социальное иждивенчество”, “индустриализация”, или заме­чание о том, что “Петр был типичным технократом”^¹.

Определенную эволюцию взглядов Анисимова на петровские преобразования отражает его публикация 1995 г., представляющая как бы конспект монографии о государственных преобразование ях^². Здесь автор уже четко пишет о двух этапах в истории ре- форм. По его мнению, “первый этап начинается с конца XVIII века и продолжается до 1711 года, затем, до 1717 года, идет лишь некоторая корректировка”, после чего начинается второй этап. При этом на первом этапе реформ у Петра “не было цели кар- динальным образом реформировать всю систему власти или самые важные ее элементы”, не было у него и “никакой особой идеоло- гии преобразований”, в то время как на втором этапе “он опирал- ся на ряд теоретических принципов, взятых преимущественно из западной философии, юриспруденции, учения о государстве, на широко распространенные в Европе идеи государственного стро­ительства”. В целом, считает Анисимов: «Реформаторский про­цесс проходил в “рваном” ритме, реформы не согласовывались между собой, и создаваемые элементы новой государственной и социальной структуры долгое время не сочетались в единое целое. Лишь к концу петровского царствования стали видны очертания новой постройки». Вместе с тем “реформы были вполне осмыс­ленны, целенаправленны, а некоторые очень хорошо обеспечены значительной подготовительной работой”^.

Предложенный Анисимовым в его книге 1989 г. своего рода “третий путь” в оценке петровских реформ нашел определенное отражение и в очерке Я.Е. Водарского “Петр I”. Но есть в воз­зрениях этих двух авторов и существенные отличия. Вывод Во­

дарского категоричен: Петр «не вывел ее (Россию. — А.К.)на путь ускоренного экономического, политического и социального развития, не заставил ее “совершить прыжок” через несколько этапов, вообще не интенсифицировал происходившие в стране процессы (разве кроме развития армии, флота, промышленности и культуры). Его действия не были исторически оправданными и в максимальной степени соответствующими интересам развития России (опять-таки за исключением указанных областей). Напро­тив, эти действия в максимально возможной степени затормозили прогрессивное развитие России и создали условия для его тормо­жения еще в течение полутора столетий!»^⁴.

Водарский во многом, как будет ясно из дальнейшего, прав, но, внимательно прочитав эти строки, нельзя не заметить в них внутреннего противоречия. Автор утверждает, что действия Пет­ра не соответствовали национальным интересам страны, что они не интенсифицировали ее развитие, и единственный вывод, кото­рый можно сделать, однозначен: насильно навязанные России пе­тровские реформы по существу своему были реакционны. Прав­да, Водарский делает оговорку для промышленности, культуры и военного дела. Но разве эти сферы столь малозначительны? При­чем на той же странице своей работы автор как положительные итоги деятельности Петра отмечает “обеспечение политического и экономического суверенитета страны, возвращение ей выхода к морю, ...создание промышленности (пусть и крепостнической, но представлявшей собой базу для развития капитализма), мощное ускорение в развитии культуры и создание возможностей для ее дальнейшего роста”^5 Нельзя не спросить: все это тоже не соот­ветствовало национальным интересам страны?¹

Бросающаяся в глаза противоречивость выводов Водарского есть в первую очередь следствие противоречивости самих итогов пе­тровских реформ. Но в его рассуждениях, думается, отсутствует то связующее звено, которое могло бы помочь на вербальном уровне преодолеть эту противоречивость и увязать отдельные положения в целостную концепцию. Если исходить из опыта Анисимова, то та­ким связующим звеном могли бы стать размышления о “цене” ре­форм и их нравственном содержании, что по существу означает от­каз от чисто социологического подхода к их оценке.

На деле расхождения во взглядах Анисимова и Водарского значительно глубже. Первый исходит из (впрочем, никак не обос­новываемого им) представления о том, что Россия “рано или позд- но неминуемо прошла бы” путь реформ, но Петр “резко интенси- фицировал происходившие в стране процессы, заставил ее совер- шить гигантский прыжок, перенеся Россию сразу через несколь- ко этапов”. Водарский же прямо возражает Анисимову, считая, что этот путь национальным интересам страны не соответствовал, да к тому же Петр не заставил Россию «”совершить прыжок” че- рез несколько этапов, вообще не интенсифицировал происходив- шие в стране процессы».

Таким образом, едва ли не главный для историографии во­прос: нужны или не нужны были России петровские реформы, со­ответствовали или не соответствовали они естественному ходу ее развития? — по-прежнему остается нерешенным. По-видимому, в такой формулировке он и не может быть решен, ибо понимание национальных интересов страны, “естественности” и “неестествен­ности” ее развития всегда будет зависеть от мировоззрения ищу­щего ответ. Выход видится в перенесении проблемы в иную пло­скость и в постановке иного вопроса. Сформулировать его можно следующим образом: почему основанные на насилии и потребовав­шие максимального, за пределами возможного напряжения сил всего русского общества реформы все же удалось осуществить, причем осуществить практически без сопротивления? Каковы бы­ли те условия, которые сделали реформы возможными? Ведь да­же отказываясь от примитивного представления о роли личности в истории в духе исторического материализма, вряд ли стоит представлять Петра эдаким злым гением России, лишь своей во­лей, да еще так неудачно, изменившего облик страны. А если это и так, и петровские преобразования действительно не соответст­вовали интересам развития России, то почему после его смерти не произошло столь же радикальной контрреформы и страна не вер­нулась на прежний путь?

Сразу же замечу, что ответ типа “реформы удались, посколь­ку основывались на силе и страхе, что, в свою очередь, соответ­ствовало традициям развития русской государственности”, удовле­творить не может, хотя доля истины в таком утверждении несо­мненно есть. Не может удовлетворить и просто констатация того факта, что “дворянство приняло преобразования Петра”⁵⁶. Ду­маю, ответ должен быть более сложным и попытаться найти его следует в контексте сказанного в гл. 1 о реформе как социально- политическом феномене.

КРИЗИС ТРАДИЦИОНАЛИЗМА В РОССИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVII ВЕКА

Реформы Петра Великого были, несомненно, пользуясь классификацией Т. Колтона, реформами радикальными, возможно, наиболее радикальными в русской истории. И значит, если рассуж- дения в предыдущей главе верны, им должен был предшествовать структурный (системный) кризис. Как согласуется это с устоявши­мися представлениями о развитии страны в предпетровское время?

На протяжении многих десятилетий история России XVII в. рассматривалась советской историографией в свете ленинских слов о “новом периоде русской истории”⁵⁷. Поэтому историки усиленно искали и успешно находили черты нового в развитии производства и сельского хозяйства, торговли и социальных отношений, государ­ственных институтов и культуры. И хотя интерпретация фактичес­ких данных разнилась в зависимости от отношения к проблемам аб­солютизма и генезиса капитализма, в целом на данном направлении научных поисков был накоплен большой и ценный исторический ма­териал, убедительно показывающий, что в период от окончания Смуты и до 80-х годов XVII в. Россия переживала время неуклон­ного подъема как в политическом, так и в экономическом отноше­нии. Таким образом, создается внешне весьма благополучная кар­тина, с которой никак не ассоциируется понятие “кризис”.

Другой историографический стереотип связан с представлением о XVII столетии как о “бунташном веке”, начавшимся Смутой, про­должившимся затем мощными городскими восстаниями, казацким движением под предводительством С. Разина и завершившимся стрелецкими бунтами. Иначе говоря, развитие страны происходило отнюдь не гладко и бесконфликтно, причем разные формы протес­та охватывали и различные социальные слои. Все эти социальные потрясения были внешним отражением того обстоятельства, что становление русской государственности, характеризующееся прежде всего укреплением центральной власти и окончательной победой служебно-крепостнического принципа организации социальных от­ношений и управления, происходило в борьбе с начатками сослов­ного представительства. Но отсутствие подлинных сословий сдела­ло неизбежной победу той тенденции, которая с самого начала воз­никновения Московской Руси была более сильной.

Чтобы выяснить, приложимо ли понятие структурного кризи­са к России второй половины XVII в., рассмотрим более подроб­но, что представляло собой Русское государство того времени как система, помня, что кризис — это наступающая в определенный момент существования системы неспособность адекватно справ­ляться со своими функциями, а также сказанное выше о различии кризиса и катастрофы.

Как и у всякого государственного образования, основу Рус­ского государства как системы составляли взаимосвязанные под­системы социальных отношений, государственного управления, вооруженных сил и хозяйства, скрепленные между собой в одно целое посредством права и культуры (понимаемой в данном слу­чае широко и включающей в себя обычаи, традиции, религию и пр.). Каждая из этих подсистем складывалась в течение относи­тельно долгого времени, по крайней мере с середины — конца XV в. и к середине XVII-roприобрела законченный вид, за­крепленный Соборным уложением 1649 г. Однако их эволюция продолжалась и далее. Земский собор, принявший Уложение, тем самым значительно укрепил самодержавие как форму государст­венного правления и фактически подписал приговор себе как ор­гану власти. Укреплению самодержавия способствовала также церковная реформа и последовавшее за ней окончательное выяс­нение отношений государства и церкви, окончившееся полной по­бедой светской власти. Утверждение законодательством 40-х—50-х годов XVII в. “приказного начала” как основы госу­дарственного управления в центре и на местах сопровождалось изживанием земских учреждений и порядков. Постепенная бюро­кратизация приказных превращала их в особую социальную груп­пу со своими специфическими интересами⁵⁸. Эволюционировала и социальная организация служилых людей. Все прочнее стано­вились перегородки между служилыми по отечеству и по прибо­ру, а сближение поместья и вотчины как форм земельного вла­дения, наряду с законодательным закреплением крепостного пра­ва, способствовало созданию условий для складывания дворянст­ва как единой сословной корпорации. Расширение сферы и ас­сортимента торговли, развитие ремесленного и появление элемен­тов мануфактурного производства вносили новые черты в хозяй­ственную жизнь страны и также оказывали влияние на процессы в социальной сфере.

Все эти явления, на первый взгляд, говорят о том, что Рус­ское государство середины — второй половины XVII в. как сис­тема, в своем развитии еще далеко не достигло предела и это раз­витие могло идти эволюционным путем. Однако следует принять во внимание, что речь, разумеется, идет о системе весьма жест­кой*, представлявшей собой единый организм, и любые качествен- ные изменения в одной из подсистем должны были вызвать из­менения такого же рода и в других, а следовательно, изменение и всей системы в целом. Так, организация власти и управления по­коилась на специфической организации вооруженных сил, прочно связанной с чиновным делением и поуездной организацией служи­лых людей, системой поместного жалованья и крепостным правом. Финансовая система страны, а также структура и организация ор­ганов государственного управления соответствовали географичес­кому размещению населения и прикреплению различных его кате­горий к определенным уездам, городам, селам и деревням, что, в свою очередь, понижало социальную мобильность.

Между тем историки все больше говорят об упадке во вто­рой половине XVII в. служилого города^, а отмена местничест­ва в 1682 г. означала слом части перегородок между разными ка­тегориями служилых людей. Более того, анализ документов по­казывает стремление правительства уже тогда к объединению разрозненных групп служилых в единое сословие⁶⁰. Однако оче­видно, что добиться этого лишь соединением сведений о всех дворянских родах в одной родословной книге было невозможно. Требовалось как минимум разрушить всю систему деления слу­жилых на чины и законодательно закрепить равенство вотчины и поместья, что, в свою очередь, повлекло бы за собой изменение функций и организации органов управления. Все это и означало бы радикальную реформу, которая и была осуществлена впослед­ствии Петром I.

Сказанное как бы подтверждает ставшую уже банальной для историографии мысль о том, что петровские реформы были под­готовлены предшествующим развитием страны¹²и независимо от Петра радикальная реформа все равно осуществилась бы, хотя, видимо, медленнее, постепенно. Но именно то обстоятельство, что переход системы в новое качество был невозможен без радикаль­ной реформы, т. е. без качественного изменения всей системы, и является одним из свидетельств ее кризиса, того, что старая сис­тема перестала соответствовать идущим в стране процессам. По­пытаемся теперь взглянуть на эту же проблему под другим углом зрения.

Как уже сказано, социальная организация русского общества, принципы и формы управления, финансов, армии и хозяйства складывались постепенно по мере развития Московской Руси XV—XVII вв. Однако условия, при которых они зародились, бы­ли принципиально иными, чем в рассматриваемое нами время. Возникшие в условиях формирования единого государства соци­альные, хозяйственные, государственные институты и структуры соответствовали и во многом определялись потребностями страны того времени, ее природными условиями, относительно компакт­ной территорией и однородным в национальном и религиозном от­ношении населением, а также тем, что новое государство станови­лось на ноги, одновременно освобождаясь от монголо-татарского ига и постоянно обороняясь от многочисленных врагов, преимуще­ственно на юге и востоке. Эти внешние и внутренние особеннос­ти складывания Московской Руси соединились с тем, по выраже­нию Л.Н. Гумилева, “чувством горького одиночества”, которое русские люди испытывали еще со времен взятия Константинопо­ля крестоносцами в начале XIII в. и которое, усилившись после окончательного падения Византийской империи в 1453 г.⁶¹, поро­дило идеи о Москве — Третьем Риме, особой роли русского на­рода как хранителя истинной веры, а заодно и идеологию изоля­ционизма и “осажденной крепости”.

Однако во второй половине XVII столетия положение Рус­ского государства было уже совсем иным. Оно сумело не только успешно отстоять свою независимость, но и значительно расши­рить свои владения, прежде всего за счет освоения Сибири, По­волжья и присоединения Украины. По занимаемой территории и экономическому потенциалу Россия уже тогда стала одной из мощнейших держав мира. Одновременно она стала страной мно­гонациональной (и даже более того — полиэтнической), что са­мо по себе требовало новых форм и механизмов управления и хо­зяйственной жизни. Эта задача усложнялась тем, что вошедшие в состав Русского государства территории различались по уров­ню социально-экономического развития, культурным, хозяйствен­ным, религиозным особенностям населявших их народов. Так, формы организации хозяйственной и культурной жизни народов Поволжья и Сибири были явно более отсталыми по сравнению с русскими, но и их интеграция в состав Московской Руси была нелегкой, а попытки этих народов освободиться от российского гнета продолжались и во второй половине XVIII в. Напротив, на Украине можно было наблюдать как более архаичные (и одно­временно более демократичные) формы социальной организации, вроде казацкого круга, так и города, знакомые с Магдебургским правом. Крестьяне там не были прикреплены к земле, а право­славная культура в течение столетий испытывала сильное влияние католичества. Вступив под скипетр московского царя, Украина сохраняла автономию и особенности своего социально-политиче­ского устройства, но при этом постоянно “бунтовала” против Москвы. Следовательно, перед русским правительством второй половины XVII в. стояла задача не просто выработать иные ме­ханизмы и формы управления, соответствующие новому характе­ру страны как обширного многонационального государства, но и такие, которые бы позволили не потерять с таким трудом завое­ванные земли, по своим размерам в несколько раз превышавшие начальную территорию собственно Московской Руси. Это и бы­ли одни из тех новых задач, решение которых, требовало ради­кальной реформы. Причем, логика развития страны, конкретные обстоятельства международного положения того времени и харак­терные для той эпохи представления о критериях могущества го­сударства требовали продолжения завоевательной политики. До­ктрина обороны, как и связанная с ней идеология изоляциониз­ма, таким образом, изживали себя.

Новое геополитическое положение России и новые внешнеполи­тические задачи сталкивали ее и с новым, гораздо более грозным противником — Османской империей. Столкновение было неизбеж­ным, но его характер обещал быть принципиально иным, чем в прежних конфликтах Руси с ее соседями. Противостояние России и Турции неминуемо должно было принять затяжной характер, затро­нув стратегические интересы и других европейских держав. Уже это означало втягивание России в активную международную политику. Причем для успешной борьбы с Турцией были необходимы союз­ники, что само по себе опять же вынуждало к отказу от изоляцио­низма и качественным изменениям в характере внешней политики России. Но для того, чтобы партнерство было равным, как и в принципе для борьбы с Турцией, необходимы были перемены и ино­го рода. И тут мы подходим к, пожалуй, самому главному вопросу.

Шестнадцатое—семнадцатое столетия в истории Европы — вре­мя так называемой “военной революции”, когда создаются хорошо оснащенные, профессионально обученные, регулярные армии с пре­обладанием пехоты и артиллерии¹. М. Робертс, впервые введший этот термин в 1956 г., отмечал, что “военная революция” имела се­рьезные политические, социальные и культурные последствия⁶². Так произошло понижение значения старого дворянства и его привиле­гии оказались под вопросом. Часть его вовсе покинула государствен­ную службу, а другая перешла на гражданскую службу или в новую армию. “Военная революция” сопровождалась централизацией влас­ти в руках монархов, использовавших армию для решения внутрен­них проблем, демилитаризацией аристократии, уничтожением част­ных армий и, следовательно, значительным нарушением баланса сил между аристократией и монархом в пользу последнего. Все это при­вело к возникновению абсолютистских режимов. Наконец, качест­венно иные военные нужды вызвали значительное увеличение числа государственных учреждений, усиление контроля государства за под­данными и, следовательно, изменения в общественной жизни¹.

Как мы увидим, многие последствия петровских реформ име­ли сходный характер, однако само осуществление военной рево­люции в Европе стало возможным лишь благодаря резкому уси­лению темпов экономического развития ведущих европейских стран, науки и образования в них. Между тем Россия второй по­ловины XVII в. по уровню технико-экономического развития от­ставала от передовых стран Запада, как принято считать, пример­но на 200 лет⁶³. И сколь бы ни было в целом успешным в то время экономическое развитие страны, его темпы никак не отве­чали новым условиям, а разрыв становился все большим.

Чем это грозило России? На данный вопрос самые разные ав­торы отвечали примерно одинаково. Так, еще В.Г. Белинский пи­сал, что “Петр явился вовремя: опоздай он на четверть века, и тогда — спасай и спасайся, кто может”⁶⁴. По мнению В.С. Со­ловьева, “Россия в XVIII веке избегла участи Византии”⁶³². “Страшно даже подумать, что было бы, если бы мы не сравня­лись с Европою до конца XVIII века, — полагал Л. А. Тихоми­ров, — Мы и при петровской реформе попали в... кабалу к ино­странцам, но без этой реформы, конечно, утратили бы националь­ное существование, если бы дожили в варварском бессилии до времен Фридрихов Великих, Французской революции и эпохи экономического завоевания Европою всего мира”⁶⁶. Петр, ут­верждал И.А. Ильин, “понял, что народ, отставший в цивилиза­ции, в технике и знаниях, — будет завоеван и порабощен”⁶⁷. В советской историографии эта мысль была выражена М.П. Павло- вой-Сильванской, также писавшей о том, что реформы были про­диктованы стремлением сохранить национальную независимость, а “ускоренное строительство мануфактур, создание постоянной ар­мии, реформа государственного аппарата были ответом на усили­вающийся натиск капиталистической Европы”⁶⁶. Философ М.А. Киссель считает, что без петровских реформ “России грози­ла бы участь Оттоманской Порты или Китая, которые перестали быть субъектом исторической инициативы и на долгие столетия превратились в заповедники мертвого традиционализма”⁶^. На том, что пример Турции был “предупреждением для России”, настаива­ет в новейшем учебном пособии для вузов Л.И. Семенникова⁷⁰.

Своего рода теоретическое основание под эту идею, ссылаясь на М. Вебера, подвел А.Н. Медушевский. В истории Европы, пишет он, наступает качественно новый этап, когда “развитие эко­номических связей, географические открытия и исследования, по­явление и распространение новых средств коммуникации и техни­ческих знаний объединяют мир в единую цивилизацию, каждый элемент которой выступает лишь как часть системы. В этих усло­виях отставание в темпах развития, рационализации оборачивает­ся угрозой суверенитету государства”⁷¹.

Вряд ли целесообразно рассуждать о том, потеряла или не по­теряла бы Россия национальный суверенитет, если бы в ней не были осуществлены радикальные реформы. Однако очевидно, что успешно противостоять Турции ей вряд ли бы удалось, о чем на­глядно свидетельствуют результаты Крымских походов. Нелегко было бы и удержать в составе государства Украину*. В конечном счете из субъекта мировой политики Россия могла бы действитель­но превратиться в такой же ее объект, каким стала в XVIII в. Польша и каким постепенно становилась Турция.

Необходимо подчеркнуть, что данное положение является по сути ответом на существующее мнение о якобы имевшейся для России возможности догнать страны Запада без радикальной ре­формы, эволюционным путем: времени на медленное, эволюцион­ное развитие попросту не было¹. Не отрицая значения преобра­зований предшественников Петра, как несомненно подготавливав­ших общество к его реформам, надо заметить, что все они были по существу полумерами, не способными решить главный вопрос: вывести страну из структурного кризиса. Можно, конечно, сожа­леть о ранней смерти “сторонника просвещения и реформатора” царя Федора Алексеевича, “по слухам отравленного боярами-за- говорщиками”⁷², или о нереализованных планах князя В.В. Голи­цына¹, но “историческая реальность в том виде, как она совер­

шилась, является инвариантной, т. е. однозначной”⁷^. Реальная же реформа была осуществлена Петром I.

Уже военные неудачи конца XVII в. показали, что создание современной профессиональной регулярной армии являлось важ­нейшей государственной задачей. Для этого требовались не толь­ко современная промышленность, но и реорганизация всей систе­мы государственной службы, а следовательно, изменения в соци­альной структуре, политике налогообложения, системе управления. И все же стоит ли говорить о структурном кризисе? Но в том-то и дело, что сложившаяся государственная система была неспособ­на адекватно ответить на вызовы времени, что и означало ее кри­зис.

Коснемся еще одного вопроса, а именно: перемен в области духовной культуры русского общества второй половины XVII в. В обширной литературе, посвященной этой проблеме, немало ска­зано о тех важнейших изменениях, которые происходили в то вре­мя в духовной сфере. Исследователи отмечают начало обмирще­ния культуры, выразившееся в появлении театрального искусства, светских литературных произведений, поэзии, портретных живо­писных изображений, распространении переводной и оригиналь­ной иностранной литературы и т. д. Иное, чем прежде, место в искусстве начинает занимать человеческая личность. По мнению В.М. Живова, высказанному им на конференции в Стэнфордском университете в июне 1993 г., “вся система культуры радикальным образом изменилась”. Ученый считает, что принятая в науке пе­риодизация русской культуры, по которой она подразделяется на два периода — “XI—XVII вв. и с XVIII в. и далее”, — неверна и “основана на культурной мифологии о новой России, созданной Петром Великим”⁷⁴. Вопрос о периодизации истории культуры для нас не имеет принципиального значения¹, но что означает из­менение всей системы культуры? Живов говорит, в частности, о трансформации самих принципов самоидентификации русской культуры, т. е. речь идет об изменении системы культурных ори­ентиров, культурных (а следовательно, духовных) ценностей, т. е. идеологии, что уже свидетельствует о кризисе старой системы.

Трансформацию русской культуры Живов связывает с влия­нием церковной реформы. О том же пишет и М. Раев. По его мнению, раскол “привел к кризису личности и подорвал безопас­ность, обеспечивавшуюся традиционной культурой и политическим согласием”. Эти явления Раев прямо называет кризисом традици­онализма, а вернее, его первой стадией. Вторая стадия кризиса, по его мнению, наступила с петровскими реформами⁷⁵¹. Действи­тельно, церковный раскол, даже если не принимать во внимание его непосредственное влияние на духовную жизнь общества и культуру, был, несомненно, одним из наиболее ярких проявлений кризиса, ибо означал кризис идеологии. Употребленное же Рае- вым выражение “кризис традиционализма”, думаю, с успехом можно распространить со сферы духовной на все русское государ­ство этого времени. Помимо церковного раскола как кризиса офи­циальной идеологии (к тому же разделившего население страны на два непримиримых лагеря), к очевидным проявлениям кризиса традиционализма следует отнести и стрелецкие бунты, т. е. мятеж полицейской опоры власти против самой этой власти, и появление женщины во главе государства, что прямо шло вразрез не только с традицией престолонаследия, но и, что гораздо важнее, с тра­диционным стереотипом места женщины в русской средневековой культуре. Также проявлением кризиса была и отмена местничест­ва. Ею фактически разрушалась веками складывавшаяся система социальных отношений, то положение, при котором «Древнюю

Русь можно представить как некую родовую общину, состоящую, во-первых, из кровных семей и, во-вторых, из семей “покаяль- ных”»⁷⁸. Но отмена местничества — это еще и, по словам

А.М. Панченко, “законодательный отклик на проблему соревно­вания поколений”⁷⁷, т. е. на проблему, которая и появиться-то могла только с разложением старой системы ценностей.

Именно и прежде всего трансформация в духовной сфере под­готовила, как считали еще историки прошлого века, общество к пе­тровским реформам. «Необходимость движения на новый путь бы­ла сознана, — говорил С.М. Соловьев в “Публичных чтениях о Пе­тре Великом”, — обязанности при этом определились: народ под­нялся и собрался в дорогу; но кого-то ждали; ждали вождя; вождь явился»⁷⁸. Конечно, эту фразу не следует понимать буквально: го­товность общества к переменам и ожидание их отнюдь не носили Г~~ всеобщий характер. Охвативший страну кризис традиционализма \ сказался прежде всего на политической элите, которая в результа- \ те его оказалась не столько морально подготовленной к преобразо­ваниям, сколько дезорганизованной и не способной сопротивляться радикальной реформе, чему способствовали и конкретные политиче­ские обстоятельства. В отличие от обычного положения, когда раз­личные группировки внутри элиты борются за влияние на само­держца, но элита в целом остается единой, династический кризис после смерти Федора Алексеевича, правление Софьи и официаль­ное провозглашение царями сразу двух братьев, порождали, с од­ной стороны, неопределенность, ощущение временности сложивше­гося положения, а с другой — резкое противостояние внутри поли­тической верхушки, ее разобщенность. В свою очередь разобщен­ность политической элиты означала ее слабость и готовность под­чиниться тому из претендентов на власть, кто окажется сильнее.

Основное содержание новых явлений в духовной культуре конца XVII в., по мнению Панченко, состояло в том, что “Рос- I сия преодолевала культурное одиночество, приобщалась к евро- ) 1 пейской цивилизации, становилась великой державой”⁷^. Таким образом, само направление развития культуры не было порожде­нием “революции сверху”, а результатом ее естественного разви­тия на протяжении длительного времени. Но нельзя вновь не за­даться вопросом: а могла ли Россия того времени действительно приобщиться к европейской культуре и стать великой державой без радикальной реформы?

Подводя итоги, можно заключить, что радикальная реформа, осуществленная Петром I, была откликом на внутренние потреб-

ности развития Русского государства конца XVII в. и стала воз­можной благодаря охватившему страну системному кризису¹. Приведенные в предыдущей главе понятия из арсенала политоло­гической науки позволяют также сделать вывод, что по своему ха­рактеру это был кризис функциональный и патологический, т. е. требовавший перестройки всей системы.

Реформа Петра Великого была осуществлена как нельзя во­время, ибо отказ от нее мог обернуться для России самыми ката­строфическими последствиями, что, однако, не означает, будто со­держание реформы и методы ее осуществления могли быть толь­ко такими, какими они и были в реальности. И если альтернати­вой реформе как таковой было, возможно, превращение России в третьеразрядную, политически и экономически зависимую страну, то варианты реформы как таковой могли быть различны. Для вы­яснения того, какая альтернатива оказалась неосуществленной, об­ращусь к собственно истории петровских преобразований и их итогам.

ХРОНИКА ПЕТРОВСКИХ РЕФОРМ

В научной и учебной литературе история преобразова­ний Петра Великого рассматривается обычно по крупным темам — реформы в сфере государственного управления, реформы в финан­совой и хозяйственной сферах, военная реформа, реформы в об­ласти культуры. Это вполне оправдано, поскольку, суммируя сде­ланное в определенной сфере, можно более отчетливо представить и соответствующие результаты. Такой подход обеспечил, как вид­но из первого раздела этой главы, весьма основательную прора­ботку истории крупнейших реформ Петра. Однако он имеет, как представляется, и свою негативную сторону, поскольку отчасти нарушаются причинно-следственные связи между отдельными преобразованиями, теряются многие непосредственные побуди­тельные причины реформ и, следовательно, нарушается и целост­ность всей картины. История петровских реформ в их хронологи­ческом развитии представлена в тех работах, где на первом пла­не не сами реформы, а жизнь и деятельность царя Петра, как, на­пример, в книге Павленко “Петр Великий”. Но именно поэтому отдельные эпизоды этой истории, естественно, разбросаны по разным разделам книги и соответственно также не составляют це­лостной картины. Для целей же данной книги, чтобы проследить общую направленность реформаторского процесса и его результа­ты, необходима именно целостная картина петровских реформ, возможность создания которой, на мой взгляд, обеспечивается на­личием богатой историографической традиции. В связи с этим здесь я попытаюсь дать краткую хронику истории петровских ре­форм в их историческом развитии, что, как можно надеяться, по­может при обсуждении их итогов и возможных альтернатив.

•к •к it

Историки почти единодушно отсчитывают начало самостоя­тельного правления Петра с 1694 г., когда умерла царица Наталья Кирилловна. Ранее царь практически не интересовался внутренни­ми делами государства, не заглядывал ни в Боярскую думу, ни в приказы, передоверив управление страной главным образом свое­му дяде Л.К. Нарышкину¹. Вернувшись в начале осени 1694 г. в Москву из Архангельска, Петр устроил очередные грандиозные маневры, после которых было принято решение выступить в уже настоящий поход. Показательно, что избранное направление по­хода — на Юг — было традиционным для военных усилий Рос­сии того времени, еще в 70-е годы XVII в. заключившей с Поль­шей, Австрией и Венецией антитурецкий союз, из чего ясно, что никаких новых внешнеполитических идей и замыслов у Петра еще не было. Но если в предшествующий период Россия направляла основные усилия на борьбу с союзником Турции Крымским хан­ством, то теперь было решено попытаться овладеть турецкой кре­постью Азов, что должно было открыть выход в Азовское море. Вряд ли стоит придавать этому обстоятельству слишком большое значение: скорее всего, такая перспектива попросту привлекала Петра новыми возможностями утоления его морской страсти. Не­удача первого Азовского похода в полной мере выявила сильные черты характера Петра, его способность учиться на ошибках. Он не только не пал духом, но вернулся в Москву с планом нового похода, организованного на иных принципах.

Уже 27 ноября 1695 г., через два дня после возвращения ца­ря, о новом походе было объявлено служилым людям, а в янва­ре 1696 г. в Преображенском стали собираться добровольцы, причем пожелавшие записаться в войско холопы становились лич­но свободными. Одновременно была развернута грандиозная ра­бота по строительству флота, которая велась в Преображенском и в Воронеже, куда были согнаны со всей округи около 20 тыс. работников, в основном крестьяне, которых вооружили топорами и превратили в плотников. Так была проведена первая грандиоз­ная мобилизация населения, осуществленная Петром, позволив­шая за несколько месяцев соорудить около 30 различных судов. Уже в этих мероприятиях сугубо военного характера проявились те методы, которые вскоре стали применяться весьма широко: со­четание насилия со стимуляцией новых форм деятельности. Успех второго Азовского похода был первой значительной победой мо­лодого государя, которая должна была значительно укрепить его политический авторитет, в чем Петр очень нуждался, поскольку его дружба с иностранцами и необычный для русского царя об­раз жизни давно уже возбуждали недовольство в разных слоях населения. Но важно подчеркнуть, что победа под Азовом была и вообще первой за долгое время военной победой России. Петр, по-видимому, сознавал это и не случайно распорядился пригото­вить в Москве особо торжественную встречу, причем, организо­ванную не в русских традициях, а на европейский манер. Сам царь участвовал в торжественном шествии пешим в немецком пла­тье, причем шел не впереди, а следом за своими генералами.

Успех лишь раззадорил Петра. Деятельность царя становилась все более масштабной, самостоятельной и целеустремленной. Не прошло и трех недель после торжественного въезда в Москву, как он собрал Боярскую думу, но не в кремлевских палатах, где боя­ре чувствовали себя как дома, а в Преображенском. Перед боя­рами было поставлено два важнейших вопроса: как восстановить и сохранить для России Азов с прилегающими территориями и как построить парусный флот, способный продолжить войну? Ре­шение обоих вопросов требовало привлечения значительных чело­веческих ресурсов и серьезных финансовых затрат. В иных усло­виях Дума могла бы воспротивиться, но теперь Петр говорил с ней с позиции победителя. В результате в Азов было решено пе­реселить 3000 семей из поволжских городов¹, а для строительст­ва флота ввести специальную корабельную повинность, разложив расходы на монастыри, служилых людей и купцов, из которых были составлены “кумпанства”, ответственные за строительство определенного числа кораблей. Характерно, что для образования “кумпанств” в Москву были вызваны все землевладельцы, имев­шие более ста крестьянских дворов, которым в случае неявки гро­зила конфискация имущества. Таким образом, фактически моби­лизация с самого начала распространилась на все социальные слои населения. Дума была вынуждена санкционировать и новую мо­билизацию тысяч людей для непосредственного строительства флота. Но и этого мало: мобилизованные русские крестьяне еще в Воронеже зарекомендовали себя хорошими плотниками, однако создание парусных судов было для них делом незнакомым. Не было в России и тех, кто мог бы этими судами управлять. Тре­бовались высококвалифицированные специалисты, найти которых можно было только за границей. И вот в ноябре 1696 г. оглаша­ется новый указ царя — о посылке на учебу в Европу нескольких десятков отпрысков знатнейших семейств.

Как известно, подобный опыт впервые был осуществлен в России еще при Борисе Годунове, однако замысел Петра был много масштабнее и к тому же вновь носил характер принудитель­ной мобилизации, на сей раз коснувшейся представителей полити­ческой верхушки. О желании молодых (а на практике часто и не очень молодых) людей никто не спрашивал. Никто не выяснял и их способностей. По существу царь просто вводил для них новую повинность. Как крестьянина он своей волей превращал в кора­бельного плотника, так и молодого придворного делал штурманом, капитаном, инженером — тем, в ком, по его мнению, нуждалась страна.

Но, как и всегда в таких случаях, из числа мобилизованных царь не исключал и самого себя: он также отправлялся на учебу за границу. 6 декабря 1696 г. был объявлен указ об отправлении в Европу “великого посольства”, в составе которого под именем Петра Михайлова¹ехал и царь. Впервые в русской истории пра­вославный государь собирался покинуть пределы своего отечества и отправиться в чужие края в гости к отступникам от истинной христианской веры, впервые он собирался лично вести перегово­ры с иноземными коронованными особами. Это было уже не про­сто отклонением от обычаев предков, но прямым вызовом русской старине. Что же касается Петра, то, помимо естественного любо­пытства, главная цель поездки была для него в учебе — учебе у иностранцев тому, в чем они обогнали русских. Как высокопарно выражался С.М. Соловьев, в этом стремлении Петра на Запад отражалось “неодолимое стремление нецивилизованных, но исто­рических, благородных народов к цивилизации”⁸⁰.

Историки не едины в определении изначальных целей посоль­ства. Большинство полагают, что они соответствовали изложен­ным в официальной инструкции послам и состояли в укреплении и по возможности расширении антитурецкого союза. К иному вы­воду пришел недавно В.Е. Возгрин, полагающий, что “наряду с официальной целью” посольство “имело иную, реальную и более важную для Петра задачу, а именно дипломатическую подготовку войны со Швецией за выход к Балтике”⁸¹. С ним категорически не согласен Н.И. Павленко и менее категорично Е.В. Аниси­мов⁸^. Последний считает, что Великое посольство “было пред­принято с целью глубокой дипломатической разведки”, оно “должно было выявить реальный баланс сил в Европе, чтобы учесть его при разработке будущей политики России”⁸^.

Действительно, Петр отправлялся в посольство сразу после взятия Азова и принятия энергичных мер по его укреплению. По­нятно, что ближайшей внешнеполитической целью молодого царя должно было стать развитие успеха и борьба за выход на побе­режье Черного моря. Речь шла о полномасштабной войне, невоз­можной без поддержки союзников по коалиции, бездействие ко­торых раздражало и удивляло Петра. Необходимость войны с Турцией казалась, видимо, Петру столь очевидной, что он не со­мневался в успехе миссии посольства. Сама постановка его зада­чи подобным образом свидетельствует о том, что русское прави­тельство было плохо осведомлено о реальном положении дел в Европе, планах и целях ведущих держав, что и проявилось затем в ходе Великого посольства, в первую очередь во время перего­воров в Голландии. Иначе говоря, аппарат русского внешнеполи­тического ведомства не был готов к решению новых внешнеполи­тических задач. Все это не значит, что идея войны со Швецией до отъезда из Москвы вовсе не приходила Петру в голову, одна­ко приоритетной целью внешней политики она еще не стала: но­вой внешнеполитической доктрине России лишь предстояло ро­диться в ходе Великого посольства, когда о возможности совме­стной борьбы со Швецией заговорили сперва датские дипломаты, а затем курфюрст Бранденбургский. Как замечает Г.А. Санин, балтийский вопрос “только вставал перед российской дипломати­ей, ситуация для его решения еще не созрела, но и отказываться от возникающих новых возможностей было бы опрометчиво”®⁴.

Оказавшись в Европе, Петр с головой окунулся в мировую политику и, по всей видимости, к концу миссии Великого посоль­ства невозможность действенного антитурецкого союза стала для него очевидна. Одновременно обнаружилась возможность создать антишведский блок в союзе с Данией и Польшей, новый король которой Август II был обязан Петру короной. И тут необходимо заметить, что вопрос о польском короле был решен Петром ре­шительно и с опорой на силу: для избрания на престол россий­ского ставленника в страну были введены русские войска, чем по сути был определен стиль русско-польских отношений на все XVIII столетие.

Однако зачем Петру, а вместе с ним и России была нужна война со Швецией? Абсолютное большинство историков полага­ют, что основной целью внешней политики Петра была борьба за выход России к морю, что в свою очередь диктовалось чисто эко­номическими выгодами, стремлением наладить крупномасштабную транзитную торговлю от берегов Балтики до Центральной Азии. Тем самым как бы подчеркивается, что стратегическая цель была определена изначально, а изнурительные войны, которые вел Петр, были России жизненно необходимы, благополучное эконо­мическое развитие страны без них невозможно, а следовательно, . и внешнеполитическая экспансия оправданна. Между тем Россия уже обладала выходом к морю через Архангельск, и этот порт продолжал играть во внешней торговле страны существенную

роль вплоть до конца XVIII в., уступив лишь Петербургу. Тор­говля с Азией и в XVII, и в XVIII вв. велась преимущественно через Астрахань. Но что еще важнее, хотя объем русской внеш­ней торговли на протяжении всего столетия возрастал (что, несо­мненно, происходило бы и без войн, ведь Россия представляла со­бой практически безграничный рынок для заморских товаров), роль русского купечества в ней оставалась незначительной. По су­ти дела и при открывшихся возможностях оно оказалось неспо­собным конкурировать с иностранцами. Здесь важно подчеркнуть, что реально тот экономический эффект, который имеют в виду, говоря об исторической необходимости выхода России к морям, достигнут не был: Россия не стала новой владычицей морей и не только не заняла в мировой торговле место Англии, но даже не приблизилась к этому. По существу она лишь открыла свои рын­ки для западных товаров⁸⁵. Новейший исследователь отмечает, что “практически вся заморская торговля в Петербурге и Архан­гельске” находилась в руках западноевропейских купцов, русские же “являлись посредниками между действующими в России за­падноевропейскими коммерсантами и обширным внутренним рын­ком страны”⁸⁶.

В исторической литературе встречаются и иные точки зрения на мотивы внешней политики Петра. Так, П.Н. Милюков пола­гал, что Петр не руководствовался ни торговыми, ни экономиче­скими интересами страны, а лишь собственными амбициями⁸⁷. Другие исследователи считали, что царь действовал в интересах или московского купечества, или дворянства, или просто в соот­ветствии с военно-стратегическими интересами России⁸⁸. Скорее всего, по-своему правы и первые, и вторые, и третьи. Петр, ко­нечно, рвался на морское побережье для утоления своей страсти к мореплаванию. Для этого нужно было бороться, вести войну, и деятельная, активная натура царя полностью соответствовала та­кой задаче. Но одновременно Великое посольство стало для Пе­тра своего рода университетом. По словам В.О. Ключевского, он вернулся в Россию с представлением о Европе “в виде шумной и дымной мастерской с машинами, кораблями, верфями, фабриками, заводами”⁸^. Вероятно, Петр испытывал чувство досады, раздра­жения и обиды за свою страну, чья отсталость бросалась ему в глаза. Петру хотелось, чтобы и управляемая им Россия стала та­кой же зажиточной индустриально-торговой державой со своими верфями и фабриками, кунст-камерами и анатомическими театра­ми. Для этого требовалась радикальная реформа практически всех4— 1231 областей жизни, и одним из ее элементов была борьба за выход на морские берега. Так постепенно сложилось у царя представле­ние о стратегической цели своего царствования. Но была у его программы и идейная основа, также привнесенная в Россию с За­пада.

Вот что пишет М. Раев: “Географические и научные откры­тия, как и ускорение интеллектуального развития, способствовали постепенному возникновению представления о том, что созданный Богом мир не завершен, а его продуктивные возможности безгра­ничны. Более того, человек сумел обнаружить законы, регулиру­ющие природу, и основываясь на этом знании, он считал возмож­ным использовать свои силы для максимального увеличения ре­сурсов как в материальной, так и в культурной сферах. Рост про­дуктивных возможностей должен был сперва принести пользу го­сударству и его правителям, а затем постепенно увеличить благо­состояние и процветание почти всех членов общества. <...> До­стичь этого можно было с помощью образованной элиты админи­страторов под руководством государя, который воспитывает насе­ление для продуктивной работы через регулярность и плановую деятельность центральной власти. <...> Эту новую политическую культуру обычно называют регулярным полицейским государст­вом”*^. “Человечеству, — добавляет Анисимов, — казалось, что наконец найден ключ к счастью — стоит правильно сформулиро­вать законы, усовершенствовать организацию, добиться беспреко­словного, всеобщего и точного исполнения начинаний государства. Отсюда... оптимистическая наивная вера людей XVII—XVIII ве­ков в неограниченные силы разумного человека, возводящего по чертежам, на началах опытного знания, свой дом, корабль, город, государство”⁹¹.

Нам неизвестно с достоверностью, в какой мере был знаком Петр с этими идеями, хотя мы знаем, что он переписывался с Г.В. Лейбницем и способствовал переводу на русский язык сочи­нений С. Пуфендорфа, но то, что царь со временем проникся их духом, сомнений не вызывает. На основе этих идей и принципов постепенно сложилось и его представление о служении отечеству как высшей ценности для монарха и гражданина, и усердно про­пагандировавшаяся на протяжении всего царствования идея обще­го блага, “народной пользы” как цели такого служения. Именно служение отечеству, государству стало смыслом и сутью жизни и Петра-царя, и Петра-человека, всю деятельность которого прони­зывали практицизм и рационализм.

< Есть основания утверждать, что в значительной мере пред­ставления царя о том, что надо делать и к чему стремиться, сло­жились именно во время пребывания за границей. Не случайно, даже получив известие о подавлении стрелецкого бунта, он не во­зобновил свое путешествие: он уже видел и узнал достаточно, и ему не терпелось применить приобретенные знания на практике. Показательно, что, хотя письмо с известием о бунте добиралось до Петра целый месяц, в течение которого события в России мог­ли повернуться в любую сторону, царь не колебался и уже на сле­дующий день сообщал князю-кесарю, что, “хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете”⁹². Одновременно царь требовал от Ф.Ю. Ромодановского суровости к бунтовщикам как единствен­ного средства их усмирения. В этих словах историки усматривают обычно изначальное намерение “сурово, без пощады расправить­ся с бунтовщиками”⁹⁵. С.М. Соловьев добавлял: “Привести в ужас противников, кровью залить сопротивление — эта мысль обыкновенно приходит в голову революционным деятелям в раз­гаре борьбы, при сильном ожесточении от сопротивления, при опасении за будущность свою и за будущность проводимого на­чала”⁹⁴. В том, что Петр не собирался церемониться с ненавист­ными стрельцами, наоборот, был рад поводу окончательно покон­чить с ними, можно не сомневаться; вероятно, он также испугал­ся за прочность своего трона, но считать Петра 1698 г. “револю­ционным деятелем” вряд ли правильно. Ему лишь предстояло им стать.

25 августа 1698 г. царь Петр неожиданно вернулся в Моск­ву. Уже на следующий день в Преображенском он принимал сво­их бояр и выслушивал их доклады о положении дел. Первых лю­дей государства царь встречал с ножницами в руках, которыми стриг отращивавшиеся годами, холенные и лелеянные боярские бороды — признак уважения и почета, а для царя один из сим­волов русской старины и отсталости.

Споры вокруг “брадобрития” велись в России на протяжении уже нескольких десятилетий, и против него активно выступала церковь, боровшаяся с “блудоносным образом” безбородого чело­века. По словам С.М. Соловьева, “борода стала знаменем в борь­бе двух сторон”, ибо “человек прежде всего в своей наружности, в одежде и уборке волос старается выразить состояние своего ду­ха, свои чувства, свои взгляды и стремления”⁹⁵. Петр решил про­блему по-своему — с помощью ножниц, продемонстрировав и как бы предопределив тем самым насилие как важнейшее средство осуществления всех будущих реформ. Вскоре последовал и соот­ветствующий указ, позднее не раз повторявшийся, предписывав­ший брить бороды всем, кроме священников и крестьян. Желав­шие же сохранить бороду должны были платить специальный на­лог⁹^.

Отмечу две важные стороны этого мероприятия. Во-первых, обрезая своим подданным бороды, Петр начал то, что с тех пор почитал своей первейшей обязанностью, — воспитание народа. Во-вторых, мелочная регламентация всего уклада жизни, быта и даже внешнего облика подданных полностью соответствовала кон­цепции регулярного государства.

В конце октября Петр снова поскакал в Воронеж, чтобы на практике проверить приобретенное в Европе кораблестроительное искусство. К Рождеству он вернулся и 30 января 1699 г. подпи­сал несколько важных указов, положивших начало реформе управ­ления. Пока она касалась управления городами и вводила по же­ланию горожан новый орган — выборную бурмистерскую палату, которая должна была ведать сбором налогов и исполнять судеб­ные функции. Городское население, таким образом, выводилось из-под власти воевод, в чьем управлении находились уезды и на которых оно постоянно жаловалось, и получало органы само­управления. По-видимому, Петр полагал, что таким образом он облагодетельствует горожан и те, почувствовав себя вольными, с радостью примутся за торговлю и предпринимательство. Ну, а чтобы государство поскорее получило от этого выгоду, города, жители которых избирали себе подобную форму самоуправления, облагались двойными податями^⁷. Результат реформы как нельзя лучше продемонстрировал как слабое знание Петром реальной си­туации в стране, так и абсолютную неготовность русского обще­ства к переменам на западноевропейский манер. Большинство го­рожан заявило, что вполне удовлетворено своими воеводами и лучшей доли себе не желает. Некоторые города избрали бурмис­тров, но при этом сделали вид, что о двойном окладе забыли, и лишь небольшая часть согласилась на условия правительства. Петр учился быстро, и уже в октябре 1699 г. двойной оклад был отменен, а выборы бурмистра сделалиобязательными*^.

В феврале 1699 г., еще до нового отъезда в Воронеж Петр ус­пел вновь поработать ножницами. На сей раз он укорачивал ру­кава и полы кафтанов на гостях, явившихся на освящение Лефор­това дворца в традиционной русской одежде. Однако законода­

тельная регламентация одежды была осуществлена лишь через год, в 1700 г., когда появился ряд указов, предписывавших всем, кро­ме священников, крестьян и извозчиков, носить европейское пла­тье и обувь. В начале 1701 г. эти указы были дополнены запре­щением изготовлять и продавать русское платье", а спустя не­сколько лет регламентации подверглись и фасоны немецкого пла­тья¹⁰⁰. И вновь обращу внимание на несколько особенностей на­званных новшеств. Обрив и переодев в иноземную одежду значи­тельную часть своих подданных, Петр как бы сразу разделил их на две части — тех, кто должны были жить по-европейски, и тех, чей образ жизни должен был оставаться традиционным (позднее, в 1706 г., из числа обязанных носить немецкое платье и ездить на немецких седлах были исключены жители Сибири¹⁰¹). Понятно, что первым, для того чтобы стать настоящими европейцами, нуж­но было приобрести и иное мироощущение. Для этого требовалось много времени, но сама стремительность петровских преобразова­ний, непривычность занятий, в которые вовлекались массы людей, а впоследствии и серьезные перемены в быту и времяпрепровож­дении делали свое дело относительно быстро. Для Петра и боро­да, и одежда были, конечно, лишь раздражавшими его символами старины, но инстинктивно он удивительно верно нащупал путь к достижению поставленной цели. Переодетый в более рациональ­ное европейское платье, избавленный от длинных рукавов, широ­ких воротников, тяжелых высоких шапок и шуб до земли, человек начинал иначе двигаться, а, следовательно, иначе жить и иначе мыслить. По силам это было, конечно, не всем, и в особенности трудно приходилось людям зрелого и пожилого возраста. Но именно они уже в первые годы петровского царствования все бо­лее отходят на второй план, а правящая элита России резко мо­лодеет; происходит быстрая смена поколений, характерная для пе­риодов радикальных реформ. Наиболее заметно это по судьбе Бо­ярской думы, которая в 1690-х — начале 1700-х годов практиче­ски вымирает, за десятилетие сократившись вдвое, ибо царь пере­стал жаловать боярские чины. Показательно, что, казалось бы, на­иболее могущественная часть русского общества, ее политическая элита исчезла практически без сопротивления, как бы с самого на­чала ощущая собственную обреченность. Как пишет Р. Крамми, “когда Петр сделал радикальную европеизацию официальной по­литикой, они ушли, возможно, нехотя, но не протестуя”¹⁰^

В конце сентября 1699 г. царь вернулся в Москву, где начал интенсивно готовиться к войне со Швецией. Подготовка шла по

всем направлениям. Так, уже в октябре Петр заявил о необходи­мости создания в России светского образования и выписал из Ан­глии учителей математики, инженерного и морского дела. В ноя­бре царь занялся реорганизацией армии. Сперва было объявлено о записи на военную службу вольнонаемных, а затем и так назы­ваемых “даточных людей”, собираемых по одному от определен­ного количества крестьянских и посадских дворов. В результате собрали 32 тыс. человек, из которых сформировали 29 полков во главе с иностранными офицерами.

Закончился 1699 год еще одним событием: в конце декабря по­следовала реформа календаря. Петр велел вести летосчисление от Рождества Христова, как во всей Европе, и 1 января отметить но­вый 1700 год¹⁰^. Правда, перейти на григорианский календарь, ко­торым пользовалась большая часть европейцев, не решились. Ука­зы царя содержали и предписания относительно порядка праздно­вания Нового года: было велено украшать дворы домов еловыми ветками и деревьями, устраивать пушечную пальбу и фейерверки, которые царь любил почти так же сильно, как корабельное дело. Показательно, что Петр лично проверял исполнение этих указаний.

Январь 1700 г. отмечен еще одним нововведением. По пред­ложению дворецкого Б.П. Шереметева А. Курбатова в России была введена гербовая бумага для оформления всех официальных документов, в том числе финансовых и торговых сделок¹⁰⁴. В за­висимости от характера оформляемого документа было необходи­мо прйЪбретать бумагу той или иной стоимости, что должно бы­ло принести государству немалую прибыль. Предложение Курба­това было оценено по достоинству: он сделал неплохую карьеру, а царь провозгласил, что будет награждать всякого, кто сумеет найти способы обогащения государства. Введение гербовой бума­ги и ряд последовавших за ним мероприятий привели и к тому, что государство сосредоточило в своих руках функции нотариата, бывшие ранее в частных руках. Специальными указами в 1702 г. была реформирована система делопроизводства, сложившаяся в XVI—XVII вв.: велено “писать на листовой бумаге, а по преж­нему обыкнбвению на столицах не писать для того, чтоб в прика- зех всякие дела были в переплете в книгах, а не в столпах”¹⁰^. При том, что листы тетрадной формы заполнялись с обеих сто­рон, эти меры должны были привести к значительной экономии бумаги, которую закупали за границей.

В январе 1700 г. был обнародован и указ об открытии в Москве школы математических и навигацких наук, для которой, собственно, и были выписаны преподаватели из Англии. Отныне получать необходимое профессиональное образование можно бы­ло уже не только за границей, но и в самой России. В феврале Петр подписал грамоту об открытии русской типографии в Ам­стердаме для печатания полезных книг светского содержания “ко общей народной пользе и прибытку”¹⁰⁰.

Первые же преобразования в сфере управления и реорганиза­ции армии привели к неизбежным изменениям в системе органов власти. Ряд старых приказов постепенно исчезали, а вместо них возникали новые, отвечавшие новым задачам страны¹⁰⁷. Таковы были, например, Адмиралтейский и Рудокопный приказы. По­следний должен был интенсифицировать поиски столь необходи­мых стране драгоценных металлов. В феврале 1700 г. Петр учре­дил Палату об уложении, призванную пересмотреть и системати­зировать существующее законодательство¹⁰^. Это решение царя весьма показательно, ибо свидетельствует о том, что несовершен­ство законодательной основы государства уже осознавалось. Об­ращает на себя внимание, что проект указа о введении нового уло­жения содержал формулу “со всем Освященым собором”¹⁰⁹, сви­детельствующую о том, что решительно рвать с традиционными формами управления царь еще не собирался. Однако деятельность палаты результата, по крайней мере такого, какой удовлетворял бы Петра, не дала. По мнению Медушевского, Петра не устроил ярко выраженный сословный характер подготовленного проекта¹¹⁰. В нем, в частности, делалась попытка сформулировать в позитив­ном плане владельческие права дворян: “Всякой помещик и вот­чинник при владенье своем в людех и во крестьянех и в бобылях волен”¹¹¹. Но царь явно не был склонен предоставлять дворянст­ву столь широкие права, полагая, что “волен” во всех своих под­данных лишь он сам. Как будет показано ниже, на протяжении всего XVIII столетия дворянство добивалось включения подобной нормы в законодательство, а самодержавие на это не шло, ибо не могло не сознавать, что в результате оно рискует фактически пол­ностью потерять власть над частью населения страны.

Что же касается сословной политики Петра начального пери­ода реформ, то уже тогда она отличалась сугубым прагматизмом. Свидетельством тому, в частности, служат два важных сюжета петровского законодательства — о записи в посад и в армию. В ноябре 1699 г. именным указом было повелено записать в посад всех (включая помещичьих крестьян), торгующих в городах в лав­ках или имеющих в городских домах “кожевенные и иные какие

промыслы”. Не желающим записаться в посад указ предписывал запретить всякую розничную городскую торговлю и промыслы. Исключение делалось для торгующих на гостиных дворах оптом “с возов”, которым было разрешено продолжать это занятие, но в посад их не записывать^. Та же норма была повторена в при­говоре Ратуши в марте 1700 г. и вновь в декабре того же года¹¹^. Забегая вперед, отмечу, что она продолжала действовать и много позднее. Так, в резолюции на доклад Главного магистрата от 27 сентября 1723 г. Петр сослался на указ 1699 г. и разъяснил, что в посад следует записывать “вольно” всех, имеющих в горо­де “домы, лавки и заводы”. Тем же, кто живет в деревне, иметь собственный торг в городах, слободах и портах не разрешалось. Им надлежало продавать свои товары оптом посадским людям^⁴. Петровское законодательство о записи в посад отличалось от предшествующего. Так, по указу от 19 октября 1688 г. всех кре­стьян, пришедших в города после 1684 г., было велено “искать су­дом”^. Причина изменения правительственной политики очевид­на: увеличение числа посадских давало надежду получить большие подати. Об этом откровенно говорилось в резолюции 1723 г., при­зывавшей записывать крестьян, “чьи б ни были”, лишь бы платили “8-гривенныя подушныя деньги”. Обращает на себя внимание, что закон косвенно признавал за помещичьим крестьянином право вла­дения тем, что позднее стали называть “недвижимым имением”. За­кон также разрешал крестьянам брать подряды при условии предо­ставления “свидетельства” от помещика об их платежеспособнос­ти^. Своеобразие ситуации заключалось в том, что, записавшись в посад, крестьянин должен был продолжать платить и “подати по­мещику обыкновенных крестьян”. Таким образом, его сословный статус оказывался весьма неопределенным. При этом помещикам предписывалось не увеличивать оброк в зависимости от достатка записавшегося в посад крестьянина, т. е. государство прямо вмеши­валось во взаимоотношения помещика и крестьян.

Тема записи крестьян в солдаты впервые возникает в статьях 1700 г. “О наборе в солдаты вольноопределяющихся”. Устанав­ливаемые документом нормы достаточно противоречивы. Предпи­сывалось брать в солдаты освобожденных помещиками годных к службе крестьян, а негодных вновь крепостить, не записывая их в счет даточных, с тем, чтобы в даточные помещики сдавали сво­их дворовых. Крестьян, записавшихся в солдаты и скрывших свою принадлежность помещикам, возвращать владельцам. Холо­пов же, в том числе беглых, напротив, помещикам не отдавать “до

указа”, оставляя им их жен и детей младше 12 лет. Статья 11 предписывала помещичьих крестьян, записавшихся в солдаты, “не учинив побег и разбой”, оставить в солдатах, невзирая на чело­битные их прежних помещиков. Однако тут же в статье 19 гово­рилось: “Которые помещиковы и вотчинниковы крестьяне, поки- ня тяглые свои жеребья, записались в вольницу, и их отдавать на старые их жеребья”¹¹⁷. В 1702 г. разрешение остаться на военной службе беглым холопам было подтверждено¹¹⁸. Нормы, касающи­еся записи холопов и крестьян в армию, неоднократно подтверж­дались и в последующие годы, когда принципы комплектования армии кардинальным образом изменились. Так, в 1705 г. было ве­лено всех освобожденных по смерти хозяев кабальных холопов свидетельствовать в московском Судном приказе на предмет год­ности к военной службе¹¹^. В 1707 г. в армию должен быть мо­билизован каждый пятый холоп, а указ 1715 г. требовал обяза­тельной регистрации и освидетельствования всех холопов мужско­го пола от 10 лет¹²⁰. И уже совсем в иных политических обстоя­тельствах именной указ Военной коллегии от 7 марта 1721 г. вновь со ссылкой на статьи 1700 г. повелевал: “В Свою Царскаго Ве­личества службу брать, кто волею пойдет, изо всех слуг, какого они чина у господина своего ни были”¹²¹. Спустя год уже сенат­ский вследствие именного указ подтвердил, что всех вольно всту­пивших в службу следует выключить из подушного оклада с за­четом их как рекрутов и впредь принимать так же, за исключени­ем “деловых людей, которые в подушную перепись написаны в де­ревнях на пашне”¹²².

Нетрудно заметить, что все перечисленные выше меры, при­нятые в 1700 г., носили откровенно прагматический характер и были направлены на скорейшее решение актуальных в тот момент проблем комплектования армии и ее финансового обеспечения. Петр не мог знать, что обе эти проблемы в ближайшие десятиле­тия станут постоянными, однако уже в тот момент принятые ме­ры “запустили” те процессы, которые получили окончательное оформление много позже. В частности, речь идет о проблеме хо­лопства. Избранный способ формирования новой армии вел “к су­жению социальной базы холопства” и создавал основу для после­дующей полной ликвидации этой категории населения¹²^. В каче­стве основного источника комплектования армии холопы были из­браны, видимо, потому, что рассматривались как наиболее близ­кие по своему социально-правовому статусу к вольным в том смысле, что они были связаны договорными отношениями с теми,

кто и сами воспринимались государством как холопы. Обязанным считаться с такими договорами в условиях неразвитости институ­та частной собственности государство себя не чувствовало и, на­оборот, считало себя вправе отменить договор между холопом и его господином, тем самым подтверждая свой верховный сувере­нитет над всеми категориями населения без изъятия. Показатель­но, что инстинктивно Петр и тут нащупал одно из слабых мест русского традиционного общества, ибо “сохранение за холопст­вом... его роли... оказывало отрицательное воздействие на весь ход экономического и политического развития страны. Оно спо­собствовало консервации архаических форм эксплуатации и типов отношений господства и подчинения... обслуживало отживающие политические институты”^.

Однако стоит обратить внимание еще на один аспект. Хо­лопство был социальным институтом, существовавшим в России не менее 300 лет и прочно связанным не только с особенностя­ми социально-политического и экономического устройства стра­ны, но и с важнейшими особенностями русской “ментальности” предпетровского времени¹. Вместе с тем фактическое разруше­ние Петром этого института было встречено заинтересованной в его сохранении частью общества (т. е. опять же экономически и политически наиболее сильной) практически без сопротивле­ния, хотя подрыв его экономического благосостояния был оче­виден.

•к -к -к

Уже самые первые преобразования Петра I отличают особен­ности, характерные и для его реформ последующего времени: мас­штабность, распространение новшеств на разные сферы жизни и одновременно очевидная бессистемность, отсутствие какого-либо плана, представлений о необходимой последовательности дейст­вий. Многие решения принимались под влиянием момента, кон­кретных обстоятельств. Главным же для Петра в течение всей первой половины 1700 г. была подготовка к войне. Наконец, в ав­густе война со Швецией была официально объявлена и русская армия выступила в поход на Нарву.

Поражение под Нарвой, как представляется, сыграло решаю­щую роль в формировании характера Петра и проявлении тех его черт, которые обеспечили успех реформ. То был своего рода хо­лодный душ, подействовавший на царя отрезвляюще: заветная цель была гораздо дальше, чем казалось, и чтобы достичь ее, не­обходимо было трудиться, не покладая рук. Именно этот урок и был наиважнейшим уроком Нарвы. “Когда сие нещастие (или, лучше сказать, великое щастие) получили, — писал впоследствии Петр, — тогда неволя ленность отогнала и ко трудолюбию и ис­кусству день и ночь принудила”¹²⁵. Между тем сама внешнеполи­тическая цель вырисовывалась в сознании царя, видимо, уже до­статочно ясно. Еще в конце 1698 г. Петр учредил первый рос­сийский орден. По своему названию — Св. Апостола Андрея Первозванного — он соответствовал старому шотландскому орде­ну, ликвидированному после присоединения Шотландии к Англии и восстановленному в 1687 г., но выбор святого для первого ор­дена был исполнен глубокого политического смысла: согласно пре­данию, Св. Андрей проповедовал христианство среди балканских и причерноморских народов, в том числе среди скифов. Еще во времена Византии это обстоятельство использовалось православ­ными в спорах с католиками, и теперь царь, носивший имя брата Св. Андрея, как бы подчеркивал правопреемство России по от­ношению ко Второму Риму. К тому же апостол Андрей считался покровителем путешественников и моряков, а следовательно, его помощь была необходима пробивавшейся к морю России с ее но­выми внешнеполитическими амбициями: косой голубой “андреев­ский” крест(“Cruz Decussata”) вскоре по воле Петра появился на российском военно-морском флаге. Но и это не все. Выбором Св. Андрея подчеркивались, с одной стороны, приверженность царя православию, с другой — единство России со всем христи­анским миром и ее претензии на одну из ведущих в нем ролей.

В ноябре 1700 г., еще не зная, что дальше предпримут шве­ды, Петр срочно укрепляет города Новгород и Псков, отдает приказы о формировании новых полков и литье пушек. Уже вско­ре набрано 10 полков, а к ноябрю 1701 г. отлито около 300 ору­дий. Для всего этого нужны металл и деньги. Металл собирают по всей России, снимая, согласно легенде, колокола с церквей, но в декабре 1701 г. дает чугун первая домна на первом уральском заводе, строительство которого началось по приказу царя еще в 1698 г. В начале 1702 г. здесь стали производить железо, по ка­честву превосходящее европейское. С марта 1700 г. на полную

мощь работают станки монетного двора, чеканя медную монету облегченного веса. В результате государство получает миллионы рублей прибыли, но курс рубля падает¹²⁶. С 1701 г. при царе на­чинает функционировать возглавляемая Н.М. Зотовым Ближняя канцелярия — орган центрального управления, координирующий и контролирующий деятельность приказов, прежде всего в финан­совой сфере. Сама Ближняя канцелярия, как считает Анисимов, “являлась типичным для XVII в. счетным приказом”, однако в ее помещении периодически собиралась боярская комиссия из назна­ченных царем членов — “консилиюм”, занятый решением важней­ших вопросов¹²⁷.

Одновременно царь решительно берется за дело воспитания подданных, принимая на себя заботу о всех сторонах их жизни, включая веру. Когда в октябре 1700 г. умер патриарх Адриан, Петр вместо него назначил “местоблюстителя” патриаршего пре­стола. Следом, в январе 1701 г., последовал указ о создании Монастырского приказа, во главе со светским чиновником, ко­торый должен был ведать всеми монастырями и делами священ­нослужителей¹²⁸. При этом было велено провести перепись всем монахам, запретив им переход из одного монастыря в другой, отобрать у них бумагу и чернила, чтобы они не имели возмож­ности ничего сочинять, и установлено, сколько денег следует тратить на пропитание каждого монаха, с тем чтобы все осталь­ные доходы монастырей передавались в казну. Постричь в мо­нахи или монахини теперь можно было только с разрешения ца­ря. Таким образом, государственная регламентация образа жиз­ни коснулась и еще одной социальной группы русского общест­ва — духовенства.

Вместе с тем царь явно разделял веру и поддерживал инсти­тут церкви, намереваясь сделать последнюю своим орудием и ни­сколько не посягая на первую. Так, когда в феврале 1701 г. один польский сенатор предложил ему соединить православие с католи­чеством, Петр отвечал, что “Господь действительно дал царям власть над народами; но над совестию людей властен один Хри­стос, и соединение церквей может совершиться только с божией воли”¹²⁹. В декабре того же года последовал царский указ, запре­щавший в обращениях к царю подписываться уменьшительными именами, падать перед царем на колени и зимой снимать шапки перед царским дворцом¹^. Аргументация тут была такова, что не следует воздавать царю почтение, равное с Богом: “Менее низо­сти, более усердия к службе и верности ко мне и государству —