Лифтон.Р.Исправ.мышл-я и псих-я тоталит

тель юриспруденции, например, каялся в своих грехах на глазах у многочисленных студентов, обращаясь к ним не иначе как к «братьям-студентам», затем поблагодарил их за мудрые советы и обещал следовать им «в мельчайших деталях, поскольку это поможет ему стать совершеннее», и закончил клятвенным заверением «стать вашим учеником и учиться у вас». (Чтобы составить наиболее полное представление об таких покаяния, их необходимо читать; в Приложении, на странице 473 мы приводим полный текст «покаяния», произнесенного преподавателем философии, обладателем диплома Гарвардского университета, в стенах ведущего пекинского университета). Хотя содержание этих документов представляется несколько ритуализированным и неубедительным, участники моего исследования, входившие в западную группу, пояснили, что такие эпизоды самовыражения отнюдь не лишены эмоциональной вовлеченности и отражают воздействия колоссальной силы. Студенты одерживали победу в «исправительном» энтузиазме над своими профессорами.

Однако, с приходом к власти коммунистов, в течение двух лет до официального начала кампании многие интеллектуалы уже подвергались «исправлению мышления» в специализированных центрах, получивших название «революционных университетов» или «революционных колледжей». Каждое из таких учреждений, где проходила реализация этих программ, являло собой скрытый от посторонних взглядов мир, в котором «исправление мышления» осуществлялось без помех, в специально созданных для этого условиях. Революционные университеты были детищем Партийных школ, в которых (см. Главу 20) программа «исправления мышления» китайских интеллектуалов была развернута несколькими годами раньше; в сущности, эти школы послужили прототипами, по образу и подобию которых впоследствии организовывались значительно более напыщенные публичные мероприятия.

Возникшие практически во всех областях Китая, где победоносной поступью прошла армия коммунистов, революционные университеты проявили наибольшую активность в течение первых нескольких лет коммунистического режима; к 1952 году многие из них были перепрофилированы в более традиционные центры по подготовке кадров. Среди прочих целей, к реализации которых они стремились, особое место занимала задача экстренной подготовки квалифицированных специалистов; как правило, продолжительность обучения составляла всего шесть месяцев, в крайнем случае, — не более восьми или двенадцати, а контингент студентов едва ли можно было назвать элитарным. В число учащихся входили представители таких групп как бывшие чиновники националистического режима, преподаватели обычных университетов из той или иной провинции; студенты, «вернувшиеся» из западных стран, причем некоторые из них только что приехали на родину, а другие побывали в Европе или в Америке тридцать-сорок лет назад; а также случайно выбранные группы молодых университетских инструкторов, недавних выпускников университетов, и даже старшекурсников. Кроме того, там проходили обучение члены коммунистической партии и сочувствующие граждане, в работе или мыслях которых прослеживались серьезные «ошибки», а также те, кто просто провели в областях, где правил Гоминдан, достаточно времени, чтобы быть заподозренными в националистических настроениях.

Многие оказывались в революционных университетах под действием тщательно завуалированного насилия — чрезвычайно настойчивого «совета» поступить туда. Но были и те, кто по собственной инициативе активно добивались приема в такие заведения, так как мечтали снискать благоволение нового режима, или, по крайней мере, выяснить, чего от них ждут; более того, они верили, что обладание дипломом одного из этих учебных центров будет большим подспорьем в новом Китае. И, как показывает анализ первой же истории китайского студента революционного университета, некоторые шли туда за решением личностных проблем, возникших у них во взаимоотношениях с коммунистическим режимом.

Вскоре я понял, что программы, проводившиеся как в обычных, так и в революционных университетах, представляли величайший интерес не только для китайских интеллектуалов, но и для моего психологического исследования. Двенадцать из пятнадцати участников моего исследования так или иначе прошли подготовку по одной из таких программ, поэтому четыре истории, которые мне предстоит рассказать, я равномерно распределю между ними. Наибо-

лее пристальное внимание я уделяю революционным колледжам, так как, по моему мнению, именно они служили ядром китайского движения по «исправлению мышления». Но прежде, чем мы попытаемся проникнуть в это ядро, я должен сказать еще несколько слов о китайских участниках моего исследования, и о характере моей работы с ними.

Испытуемые из этой группы не могли продемонстрировать столь широкого диапазона реакций по отношению к «исправлению мышления», как представители западной культуры, с которыми мне довелось разговаривать, поскольку, в сущности, все они были неудачами «исправления мышления». Они принадлежали к очень немногочисленной группе китайских интеллектуалов, которые приняли решение покинуть материк и остаться в Гонконге в статусе беженцев от коммунистического режима. Вот почему мы не можем расценивать их как типичных китайских интеллектуалов. Но нельзя сказать, что их реакции совершенно отличны от настроений подавляющего большинства интеллектуалов, которые остались в Китае: даже будучи неудачами «исправления мышления, они проявляли некоторые позитивные отклики, что способно помочь нам разгадать тайну успехов программы. А их негативные реакции, хотя и более интенсивные, чем у большинства интеллектуалов, помогают нам лучше разглядеть камни преткновения на пути «исправления мышления» этой социальной группы. Более того, природа процесса «исправления» — акцент на тесный контакт и психологическое разоблачение — позволила моим участникам поделиться своими наблюдениями о реакциях тех, кто воспринимал происходящее иначе, чем они сами.

Разумеется, психологическое и финансовое бремя статуса беженцев не могло не затронуть наших китайских участников. Время от времени кто-нибудь из них предпринимал попытку использовать интервью, которое я с ним проводил, как трибуну, с которой можно выступить, но не против коммунистов или националистов, а против конкурирующей организации беженцев. Положение большинства из них следовало бы назвать шатким, и свое участие в исследовании они, как правило, рассматривали в качестве средства рано или поздно снискать лучшей доли. Причиной такого отношения служили распространенные среди китайцев представления о взаимности; как отмечал Л. С. Янг, когда китаец совершает какой-либо поступок, он всегда ожидает ответа: «Услуги, оказанные другим, часто расцениваются как «социальные инвестиции», за которые инвестор ожидает получить щедрые дивиденды»5. Один из моих китайских участников доходчиво давал мне понять, что рассчитывает не на психологическое, а на материальное участие с моей стороны; к числу ожидаемых (или, по крайней мере, предполагаемых) «щедрых дивидендов» относился шанс, что я рекомендую данную организацию беженцев американскому фонду, о помощи которого они мечтали; что я помогу кому-то из них получить работу в представительстве западной компании в Гонконге или окажу поддержку при эмиграции в Соединенные Штаты.

Я посчитал материальную компенсацию наиболее уместной формой благодарности не только потому, что эти люди нуждались в деньгах, но и поскольку она могла бы послужить достойным откликом на их ожидания, выполнить большинство из которых было невозможно (или даже нежелательно). Но вместе с тем, я понимал, что платить за участие в интервью было бы неправильно, так как это может спровоцировать испытуемого к утаиванию информации с тем, чтобы не терять «золотую жилу», а также потому, что такой подход может породить у них нежелательное убеждение, будто я плачу за информацию. Совершенно случайно я пришел к компромиссному решению, которое оказалось настолько действенным, что я пользовался им на протяжении всего исследования. Каждому участнику я предлагал в письменном виде изложить информацию, имеющую отношение к моему исследованию, чаще всего это было подробнейшее изложение идей, сформировавшихся еще в период «исправления мышления»; за это я платил им в соответствии с принятыми в Гонконге стандартами оплаты публикуемых статей приблизительно такого размера. Если мои отношения с испытуемым получали продолжение, по прошествии еще нескольких интервью я повторял ту же самую процедуру и просил его указать дополнительную автобиографическую информацию, которая в данном случае имела большое значение. Эта организация исследовательского процесса приносила плоды обеим сторонам и позволяла каждому из нас сохранить свое лицо.

Переводчики, которые работали со мной, тоже были из числа беженцев-интеллектуалов, и это создавало немало проблем. Нередко испытуемые чувствовали скованность и менее охотно говорили о себе, в частности, о своих политических убеждениях собратьям по несчастью, чем мне самому. Я был для них относительно безвредным американцем; но кто знает, к каким организациям, быть может, принадлежат мои переводчики? Время от времени кто-нибудь из испытуемых требовал, чтобы в качестве переводчика выступал его друг, но на это я шел только в тех случаях, когда сам знал предлагаемого мне человека, и считал его подходящей кандидатурой на эту роль. Но даже тогда на определенных «участках работ» я старался заменить его одним из моих постоянных переводчиков. Некоторые участники исследования уже через несколько часов начинали заискивать перед переводчиками, надеясь, что, снискав их расположение, они будут пользоваться моей благосклонностью. Принимая во внимание все эти причины, я считал принципиально важным, чтобы все переводчики твердо идентифицировали себя со мной и с моим исследованием. Двое переводчиков, с которыми я работал на постоянной основе, были моими друзьями, и их роль не ограничивалась выполнением моих требований.

Эти соображения имели огромное значение, поскольку в задачу переводчиков входило не просто переводить во время интервью с китайского на английский и наоборот: будучи европеизированными китайцами, им предстояло перекинуть мост между относительно неевропиезированными китайскими испытуемыми и (тоже относительно) не подвергшимся влиянию китайской культуры западным интервьюером. Дэвид Рисман (David Riesman) назвал это «интервью в тандеме»: переводчик в обоих направлениях выполняет функции проводника, обеспечивая возможность мне и испытуемому — разделяемых отсутствием общего языка и огромной культурной пропастью — общаться друг с другом. Необходимость компромисса была очевидной: испытуемый должен был приспособиться к моему западному подходу, а я оказался вынужден в известной степени подчиниться китайскому менталитету. С моей стороны, это означало, что каждое интервью сопровождалось чаепитием, и мне пришлось неосознанно выработать в себе несвойственные мне ранее сдержанность и хладнокровие, и вполне сознательно сформировать привычку не напрямую (окольными путями) затрагивать в разговоре более тонкие, личные вопросы.

Я уже упоминал, с какими трудностями мне пришлось столкнуться в связи с принадлежностью моих испытуемых к китайской культуре и с их статусом беженцев (по-видимому, второе обстоятельство создавало значительно больше проблем, чем первое); но стоило троим из нас преодолеть эти барьеры, как в команде тут же воцарился дух энтузиазма. Мы направили все свои силы на то, чтобы высветить мельчайшие нюансы эмоций наших участников, а потом передали их мне для окончательной обработки; в результате, нас охватил восторг, связанный с тем, что нам удалось проникнуть в самую суть «исправления мышления». Чаще всего интервью затягивались, превращаясь в суровую, изматывающую процедуру, и на каждое из них уходило, по крайней мере, вдвое больше времени, чем на обычное интервью, в котором затрагивались бы те же самые вопросы, но в этом была особая прелесть. Спустя многие месяцы работы у нас сформировались чрезвычайно важные терапевтические отношения с китайскими участниками, причем не только с англоговорящими, но и с теми, с кем мы общались через переводчика. Как правило, этот процесс не приводил к катарсису, как бывало в работе с представителями западных культур (хотя, с одной говорившей по-английски девушкой случилось именно так); скорее, можно говорить о постепенном сдвиге, который намечался, когда своими наводящими вопросами я побуждал испытуемых заговаривать о переживаниях, волновавших их раньше и волнующих теперь.

В целом, участники из китайской группы моего исследования были молоды, и, в большинстве своем, принадлежали к студенчеству. Я не старался специально собрать молодежную группу, такой возрастной состав моей выборки был обусловлен целым рядом причин. Мне удалось выйти на них через издательские организации беженцев, к которым они принадлежали; кроме того, молодым людям было проще уехать из коммунистического Китая после развернувшегося там движения по «исправлению мышления», независимо от наличия или

отсутствия у них на то официального разрешения: у большинства из них не было семей, пред которой они несли бы ответственность, они легче прибегали к анонимности и легче находили себе оправдания (скажем, навещая родителей в Гонконге во время студенческих каникул), что облегчало для них задачу пересечения границы. Такой неожиданный перекос выборки с тенденцией к молодежному составу обернулся огромными преимуществами. Это помогло мне лучше понять ту феноменальную роль, которую сыграла молодежь в революционном Китае ХХ века, и пролить свет на психологические проблемы, касающиеся идентичности и ее изменений. И все же, состав группы был достаточно разнообразным; в нее входили студенты колледжей, некоторым из которых еще не было двадцати, а другим — двадцать с небольшим, тридцатилетние закаленные революционеры и опытные государственные чиновники средних лет. Участники моего исследования были уроженцами разных областей Китая, и происходили из семей, принадлежавших к городским торговцам, деревенскому мелкопоместному дворянству, а некоторые из них были потомственными крестьянами.

Китайскую группу испытуемых можно охарактеризовать следующим образом: общее число — пятнадцать человек; учреждения, в которых они проходили «исправление мышления»: семеро в обычных университетах, пятеро в революционных колледжах, двое в военных учреждениях, и один — в бизнес-группе; род занятий на момент «исправления мышления»: семеро — студенты, двое — отчисленные студенты, двое — правительственные чиновники (оба имели опыт преподавания в университете), один — инструктор в университете, двое — военнослужащие, один — бизнесмен (в Гонконге, тринадцать человек составили неточно определенную группу студентов-преподавателей-писателей, а оставшиеся двое занимались бизнесом); географическое распределение: семеро были из области Хэнань-Хубэй-Аньхой (Южный Центральный Китай), четверо — выходцами из Кантона (Южный Китай); пол — двенадцать мужчин и трое женщин; возраст — от девятнадцати до сорока пяти, возраст большинства попадал в диапазон от двадцати до тридцати пяти лет.

В целом, по сравнению с западными участниками исследования, члены китайской группы были более далеки по времени от опыта «исправления мышления», на момент интервью для большинства этот срок составил от одного до четырех лет назад. Такая временная погрешность повышала вероятность ретроспективного искажения, которую я всегда имел в виду. Чтобы свести риск искажений к минимуму, во время интервью я призывал каждого из испытуемых не просто отстраненно повествовать о том, какие эмоции он испытывал во время реформы, а попытаться снова окунуться в них, пережить их еще раз. В конце концов, мне в значительной степени удалось от них этого добиться, поскольку в «исправлении мышления» было что-то, благодаря чему его участники сохраняли необычайно эмоционально насыщенные, яркие воспоминания о произошедшем. Только в результате немалых усилий — заключавшихся в постановке целенаправленных вопросов и уточняющих замечаний, а также тщательной проверке надежности воспоминаний участников — мне удалось восстановить историю жизни каждого из моих испытуемых.

Поскольку я сам участвовал в процессе воспроизведения интересовавших меня событий, все это время меня не покидало ощущение, что я слушаю рассказы Гулливера о путешествиях в какой-то неведомой стране. Этой неведомой страной был не столько Китай, сколько процесс «исправления мышления» — и особенно, заколдованное королевство революционного университета. (253:)

Глава 14. Революционный университет: господин Ху

Вскоре по приезде в Гонконг я был представлен мистеру Ху Вей-Хану, уроженцу провинции Хубэй, что в Центральном Китае, закончившему Университет Северного Китая, большой революционный университет1, расположенный неподалеку от Пекина. Мы познакомились через посредников: один мой знакомый китаец работал вместе с ним в пресс-службе «третьей силы» (критикующей как националистов, так и коммунистов). Мистер Ху был высоким, худощавым мужчиной лет тридцати, в его поведении сквозила величавость, если не сказать суровость. Учтивый и строгий, как и подобало представителям высшего китайского сословия,

Ху говорил спокойным, размеренным тоном, в его голосе всегда угадывалась недюжинная сила. Вскоре я заметил, что он редко улыбается, на его лице как будто застыло серьезное, порой даже угрюмое выражение. Вместе с тем, на протяжении наших с ним бесед Ху неизменно сохранял поразительную стойкость и энтузиазм.

Несмотря на то, что из коммунистического Китая он уехал четыре года назад, но все равно с большой осторожностью относился к процедуре интервью. Поначалу Ху высказал пожелание встречаться у него в офисе, хотя спустя некоторое время стал частенько захаживать ко мне домой. Он настаивал, чтобы в качестве переводчика выступал общий знакомый, который нас познакомил (хотя, через несколько месяцев, поссорившись с тем своим другом, не имел ничего против воспользоваться услугами одного из моих переводчиков). Первым делом Ху поинтересовался, «только ли психиатром я являюсь». Но по прошествии шестнадцати месяцев регулярных интервью (двадцать пять встреч, общая продолжительность которых составила около восьмидесяти часов), в его поведении появилась открытость и непринужденность. На самом деле, всего нескольких сессий, состоявшихся в первые недели работы, нам оказалось достаточно, чтобы хорошо узнать друг друга.

К моменту, когда Ху включился в процесс «исправления мышления», он уже не был чужаком в коммунистическом движении. Симпатией к коммунистам он проникся еще во времена обучения в средней школе, и, будучи лидером студентов Университета Нанкина, на протяжении нескольких лет тесно сотрудничал с коммунистическим подпольем. Однако, сразу после переворота у него возникли разногласия с коммунистическими властями, которые, в конце концов, привели к тому, что Ху оказался в Университете Северного Китая. Получив назначение в специальный комитет, организованный в Университете Нанкина, он высказывался в пользу продолжения работы университета, тогда как представители коммунистов, напротив, настаивали на временном закрытии. Ху не только не одержал победу в этих дебатах, более того — оппоненты «обманом заставили его принять их точку зрения». Чрезвычайно огорченный этим обстоятельством («Мои взгляды… были хорошо известны… Теперь я считал себя неудачником. Я не мог открыто смотреть в глаза своим товарищам-студентам»), он решил уехать из Нанкина. Теша себя мыслью о том, что, возможно, на севере дела пойдут лучше, Ху переехал в Пекин и пытался занять, при содействии хорошо устроившихся друзей, какойнибудь пост в коммунистическом движении. Не снискав успеха, он посетовал на это одному из товарищей, который, в ответ, посоветовал следующее:

(*Цитата*)

Ты до сих пор размышляешь как буржуа. Ты должен измениться, ведь впереди великие перемены. Ты должен отправиться в Университет Северного Китая, где происходит «исправление мышления», и они помогут тебе осуществить эту перемену.

(*Конец цитаты*)

Все еще желая найти место в структуре нового режима, Ху принял идею о необходимости изменить свое мышление. Слова друга он воспринял всерьез, и, узнав, что занятия в новом классе вот-вот начнутся, отправился в этот революционный университет, находившийся неподалеку. Рекомендательное письмо, которое он получил от высокопоставленного функционера коммунистической партии, послужило для него «входным билетом».

Великое единение: групповая идентификация

Ху очутился в строгой, но дружественной атмосфере: открытое пространство с низкими деревянными постройками, служившими и общежитиями, и классами для проведения занятий; «старики» (студенты, приехавшие в университет за неделю или две до него) и кадровые коммунисты поздравляли вновь прибывших теплыми словами, помогали им сориентироваться в новой обстановке, проводя ознакомительные экскурсии по университетскому городку, и с энтузиазмом заводили и поддерживали разговоры о революционном университете, комму-

нистическом движении и надеждах на будущее. Ху зачислили в немногочисленную группу, состоявшую из девяти таких же молодых интеллектуалов, как и он сам. За лучшее знание марксизма члены группы выбрали его своим лидером, и, таким образом он сразу же попал в университетскую иерархию.

Ху обнаружил, что революционный университет представляет собой гигантское учреждение, организованное в строгом соответствии с коммунистическими принципами «демократического централизма». Университет состоял из четырех больших отделений, на каждом из которых учились более тысячи студентов. Отделение, на котором оказался Ху, представляло из себя пеструю смесь молодых интеллектуалов и было самым крупным; по его оценкам, на нем учились около трех тысяч молодых мужчин и женщин. В состав учащихся трех других отделений входили «труженики культурной нивы» (писатели и художники), преподаватели более старшего возраста и бывшие правительственные чиновники (приглашения принять участие в обучении поступали ко многим видным деятелям), а также те, кто готовились стать учителями. Формальным главой этого учреждения, который выступил с официальной приветственной речью и председательствовал на других церемониальных мероприятиях, был почтенный педагог, прежде связанный с Гоминданом; что же касается реальной власти, то она была в руках руководителей четырех отделений, которые являлись членами партии, и глав структурных подразделений и классов, работавших под их началом. Глава каждого класса нес персональную ответственность за «исправление мышления» ста студентов (десяти малых групп), для этого в его распоряжении были трое специальных помощников.

Эти трое помощников, выполнявшие функцию связующего звена между факультетом и студентами, назывались функционерами (cadres). (Такой термин коммунисты применяли к «людям организации» — чиновникам мелкого уровня, обычно — но не обязательно — членам партии, чья жизнь была неразрывно связана с партийной деятельностью, и которые всегда и везде проводили точку зрения партии). Эта троица изо дня в день выполняла повседневную работу по «исправлению». Они были хорошо знакомы с этой процедурой, не только потому, что им приходилось проводить через нее предыдущие выпуски, но и из-за того, что во время подготовки функционеры сами испытали ее «на собственной шкуре»2. Каждый из них выполнял ту или иную закрепленную за ним функцию: «исполнительный функционер» занимался процессом обучения, записями и отчетами; «организующий функционер» принимал самое деятельное участие во всех групповых мероприятиях и отслеживал настроения отдельных студентов; в сферу компетенции «совещательного функционера» (единственного из трех, в роли которого могла выступать женщина) входили личные проблемы и личная жизнь и успеваемость студентов, а также функция «советника» по вопросам идеологии. Ху отмечал, что трое функционеров, прикрепленных к его группе, работали как единое целое; каждый из них действовал сам по себе, но в вопросах политики они всегда выступали заодно,

идаже вместе организовали ряд публичных выступлений.

Впервые дни пребывания в университете функционеры были мало заметны: студенты были предоставлены самим себе в обстановке полной свободы, им было предложено «просто познакомиться друг с другом». На Ху, равно как на большинство других, такая атмосфера действовала возбуждающе. Ощущавшееся поначалу напряжение быстро отступило, и студенты начали делиться друг с другом подробностями биографии, рассказывать о разочарованиях, которые им пришлось пережить, убеждениях и надеждах на будущее. Позабыв о недавнем конфликте с коммунистами, Ху преисполнился энтузиазма и esprit de corps (*СНОСКА* Корпоративный дух (фр.) — прим. переводчика. * КОНЕЦ СНОСКИ*):

(*Цитата*)

Казалось, революционный университет собрал молодежь со всех уголков страны с великой общей целью. Мы вместе ели, спали и общались между собой, каждый из нас страстно желал обрести новых друзей. Поначалу никто из десяти человек, оказавшихся в одной группе, не был знаком с другими, но уже очень скоро между нами установились прочные связи… Я питал очень теплые чувства к своей группе и к университету в целом. На фоне царившей там

атмосферы свободы я ощущал доброжелательное отношение к себе. Я был счастлив и считал, что я на пути к новой жизни.

(*Конец цитаты*)

И лишь один инцидент, произошедший спустя десять дней после приезда Ху, добавил ложку дегтя в прежде безупречную бочку меда — инцидент, многое рассказавший о самом Ху и положивший начало тем отношениям с руководством учреждения, которые сохранялись на протяжении всех шести месяцев в революционном университете. Однажды во время послеобеденной прогулки он забрел на неофициальное собрание, в котором участвовали около сотни студентов и трое функционеров. Ху слушал, как один из функционеров объяснял, что марксизм — «это бессмертная истина об обществе», но когда началось обсуждение, то встал и очень вежливо выразил несогласие с выдвинутым тезисом, заявив, что марксизм — не более, чем «руководящий принцип определенного периода», на смену которому, возможно, придет новая доктрина, когда завершится переход от капитализма к социализму. Это происшествие Ху описывает в самых красочных выражениях (может быть, даже ретроспективно несколько приукрашивая случившееся):

(*Цитата*)

Это было поздно вечером, электрического освещения не было. У нас была только керосиновая лампа, спустились сумерки. Когда обсуждение достигло своей кульминации… многие студенты со мной согласились… и я был в более выигрышном положении по сравнению с функционерами… Кто-то захлопал, к нему присоединилась вся группа. Нечасто идея, противоречившая точке зрения функционеров, вызывала такую реакцию.

(*Конец цитаты*)

Ху почувствовал, что этот эпизод помог ему завоевать уважение среди студентов, но такой откровенный поступок заставил власти причислить его к категории «индивидуалистов» и установить за ним пристальное наблюдение. Вскоре после этого тот же функционер, с которым они скрестили мечи тем вечером, обрушился на Ху с критикой, да такой, которая явно выходила за рамки его обязанностей по «исправлению мышления». Ху объяснил это тем, что функционер оказался в невыгодном положении в присутствии студентов, и так прокомментировал свою идею: «Он собирался прослыть самым выдающимся человеком среди нас; открыто противопоставив себя ему и снискав общественную поддержку во время той дискуссии… я опозорил его в китайском смысле».

По прошествии двух недель жизни в обстановке неформального общения всех студентов из группы Ху вызвали на собрание по «мобилизации мышления», на котором им была изложена философская концепция программы. «Исправление мышления» каждого отдельного человека должно было стать частью реформы китайского общества в целом. Точно также, как должны были быть искоренены социальные несправедливости, каждый обязан был избавиться от персонального зла в самом себе, если он хочет занять достойное место в великом возрождении. «Исправление» было особенно настоятельным делом для китайского интеллектуала: в его талантах остро нуждался «народ», но пока классовое происхождение настолько «отравляло» интеллектуала, что он не способен был служить «народу», не пройдя «исправления».

Затем пришло время приступать к занятиям по предметам, первый из которых назывался «История развития общества». За этим курсом последовали другие: Ленин — государство; материалистическая диалектика; история китайской революции; теория новой демократии — маоизм; полевые исследования — посещения старых коммунистических мастерских и промышленных центров. Чтобы прочитать вводную лекцию (для каждого предмета читалась всего лишь одна такая лекция), из Пекина приехал ведущий теоретик коммунизма. Это событие врезалось в память: более пяти часов выдающийся оратор документировано излагал марксистский взгляд на эволюцию органической материи (появление человека из высших

приматов в результате труда, или, как гласил популярный памфлет: «Через труд от обезьяны к человеку») и на эволюцию общества (путь развития человеческого общества от примитивного коммунистического этапа, через «рабовладельчество», «феодализм», «капитализм», «социализм» к неизбежному этапу «коммунизма»). Тысячи студентов, присутствовавших в аудитории, внимали оратору и делали записи в своих конспектах. Никто ни разу его не перебил и не задал ни одного вопроса.

Вместо этого студенты быстро разбились на небольшие группы, чтобы обсудить услышанное на лекции. И с этого времени hsueh hsi собрания продолжались фактически целый день, и потом каждый день, пока их участников не приглашали на новую марафонскую лекцию, открывавшую очередной курс занятий. Событие национального масштаба, скажем, речь Мао Цзэдуна тоже служило поводом для собрания большой аудитории, кроме того, считались допустимыми временные изменения тематики обсуждения в небольших группах.

Будучи лидером группы, Ху руководил обсуждением hsueh hsi и старался объяснить другим студентам лекционный материал. Он, как и лидеры остальных девяти групп, ежедневно (иногда по два раза в день) встречался с кем-нибудь из функционеров для того, чтобы сообщить о позиции, которую занимает каждый из членов его группы, и оценить степень достигнутого им прогресса. Другие студенты знали об этих его отчетах, но, казалось, в целом, воспринимали их как обычную организационную процедуру. Ху получил от функционера инструкцию придерживаться в группе «нейтральной позиции», и всячески побуждать ее участников к свободному, живому обсуждению. Ему доставляло удовольствие выполнять и педагогические, и организационные функции. Ху разделял с другими студентами ощущение единого стремления к общей цели в духе организованной кампании.

Приближение развязки: конфликт и «борьба»

И все же, по прошествии нескольких недель Ху стал отмечать некоторые изменения. Принимавший его отчеты функционер требовал все более подробного анализа поведения каждого из членов группы; все меньше внимания уделялось марксистской теории, акцент явно сместился на позиции студентов и настроение в группах. Ху уже не был в восторге от той роли, которую ему отвели: «Я считал, что моя задача — помогать студентам изучать коммунизм, но вскоре я начал понимать, что коммунисты больше заинтересованы в том, чтобы я помогал им изучать самих студентов». В то же самое время Ху дали понять, что ему уже не следует занимать нейтральную позицию, а, напротив (по выражению Мао) — «склоняться к одной из сторон», поддерживать «прогрессивные элементы» и применять к другим суровые методы давления, нацеленные на то, чтобы ускорить процесс «исправления».

Вопросы назрели к моменту первого «подведения итогов исправления»; в конце каждого курса каждый студент должен был подготовить свой отчет. Через лидеров групп и в процессе обмена информацией в таких неформальных обстоятельствах как совместная трапеза в общей столовой функционеры сообщали о том, в какой форме будет происходить подведение итогов; основной целью этой процедуры было обсудить степень влияния материала первого курса на прежние представления студентов об общественном устройстве. На написание итогового отчета студентам отводилось два дня; после этого каждый из них должен был зачитать его перед другими членами группы, каждому из которых предписывалось выступить с критическими замечаниями. Кое-кто из студентов, слишком глубоко окунувшиеся в сладостную атмосферу периода «медового месяца», подходили к задаче слишком легкомысленно и, недолго думая, выдавали этакое поверхностное эссе; но Ху заметил, что функционеры относились к этой процедуре со всей серьезностью, и что они взяли за правило присутствовать при оглашении отчетов с тем, чтобы удостовериться, что соученики подвергают друг друга достаточно жесткой и бескомпромиссной критике.

Критические нападки вызывали шквал ответной критики, и гармоничные отношения внутри группы переросли в напряженные антагонизмы. Прежние и нынешние позиции, которые студенты с такой легкостью излагали друг другу в первые дни пребывания в университе-

те, теперь неотступно преследовали их. Ранее ничем не выделявшиеся студенты внезапно стали «активистами», ужесточавшими критику и наращивавшими эмоциональный накал в группе. Некоторые из этих активистов заявили, что они члены Коммунистического Союза Молодежи или даже самой коммунистической партии, тем самым, выйдя из подполья. Регулярное посещение партийных и комсомольских собраний прокладывало им путь на высшие этажи университетской иерархии, которые, наделяли их большей властью, чем статус лидера группы, каким был Ху. Когда Ху это понял, ему стало не по себе — ясно, что администрация была проинформирована обо всех его действиях, только непонятно, кем и когда. К тому же, он обратил внимание, что власти начали переводить студентов из одной группы в другую, чтобы как можно эффективнее использовать работу активистов, и чтобы в каждой группе всегда были один-два человека, которые могли бы оказывать мощное влияние на окружающих. Собственный опыт выступления с итоговым отчетом только утвердил Ху в этой мысли. Хотя его отчет носил исключительно ортодоксальный характер и по форме, и по содержанию, он сделал его достаточно сжатым. В результате, его безжалостно раскритиковал один из активистов, обвинив в утаивании подробностей, а присутствие при этом всех троих функционеров убедило Ху в том, что факультет выражает особую обеспокоенность его персональным прогрессом.

С тех пор давление, оказываемое на него, не прекращалось, а только усиливалось, и Ху постоянно находился в атмосфере критики, самокритики и покаяния, которая во многом напоминала условия содержания заключенных из западных стран. Самому подробному рассмотрению подвергались не только идеи, но и подспудные мотивы. Студентов приучали к мысли о том, что им никогда не удастся приблизиться к истинно «материалистической точке зрения», «пролетарской (или народной) позиции» и «диалектической методологии» — а причины их неудач анализировались куда подробнее, чем во время тюремного «исправления». Как лидер своей группы, Ху содействовал подобной ортодоксальности; как студент, он и сам иногда сносил упреки в неумении жить в соответствии с этими принципами.

Теоретическая подкованность в вопросах коммунизма сослужила Ху добрую службу, но не обеспечила иммунитет против стандартных критических выпадов, которые в революционном училище приобретают больший размах, чем даже в тюрьме. Заключенный терпел нападки за связи с империализмом и за свои собственные «империалистические черты»; а студент революционного университета попадал под огонь, главным образом, за «индивидуализм». Функционеры, активисты и рядовые студенты трактовали работы Мао так, что под это определение подпадали любые проявления тенденции следовать собственным побуждениям, а не пути, указанному Партией. Поскольку это означало «постановку своих интересов превыше интересов «народа»», индивидуализм считался ужасным грехом. Но были и другие промахи, за которые студентов нещадно критиковали, и за которые они критиковали других: «субъективизм» — применение к проблеме личной точки зрения, а не «научного» марксистского подхода; «объективизм» — неоправданная отстраненность, стремление «стать выше классовых различий» или «занять положение наблюдателя в новом Китае»; «сентиментализм» — ситуация, когда привязанность к семье или к друзьям идет в разрез с требованиями «исправления», а следовательно «ношение идеологического балласта» (как правило, нежелание доносить на объект привязанности); а также «уклонизм», «оппортунизм», «догматизм», «отражение идеологии эксплуататорского класса», «откровенно техническая позиция», «бюрократизм», «индивидуалистический героизм», «ревизионизм», «департаментализм», «секретарианизм» и (ни больше, ни меньше) «проамериканское мировоззрение».

Очевидно, что в глазах функционеров и товарищей-студентов Ху выглядел индивидуалистом. Этот ярлык «приклеился» к Ху еще в самом начале обучения после развязанного им публичного спора с функционером, а в его дальнейших поступках не было ничего такого, что помогло бы рассеять это впечатление. И хотя он был образцовым студентом — «прогрессивным» во взглядах, осторожным в действиях, дотошным в исполнении своих обязанностей лидера группы — каждому было ясно, что он очень многого не показывает сторонним наблюдателям. Ху не разделял группового энтузиазма, и старался сдерживаться настолько,

насколько это возможно в подобной обстановке. В своих отчетах для функционеров он точно соблюдал стандарты коммунистического анализа, но при этом всегда старался сказать как можно меньше, и избежать заявлений, которые могли бы повредить другим студентам. Именно эти отчеты стали причиной сложнейшего внутреннего конфликта: Ху ненавидел идею доносительства, но, вместе с тем, он не мог полностью абстрагироваться от утверждений функционеров о том, что эти оценки послужат благой цели «помочь» отстающим студентам. Как бы то ни было, Ху сознавал, что ему придется — ради того, чтобы привыкнуть к ноше, которую он взвалил плечи — проявить некоторую покладистость.

Выслушивая критику, Ху признавал свои ошибки и даже пускался в самокритику, объясняя допущенные промахи тлетворным влиянием «правящего класса» или «буржуазии», которому он подвергался в семье и в образовательных учреждениях. Но в его признаниях сквозила какая-то поверхностность, и функционеры не могли не почувствовать тщательно скрываемого внутреннего сопротивления. Чаще всего один или даже несколько из них дружелюбно обращались к Ху со словами о том, что, по-видимому, он испытывает определенного рода «идеологические проблемы», и с предложением «поподробнее их обсудить». Они проникновенно рассказывали Ху, что считают его многообещающим молодым человеком, как раз таким, какие так нужны Партии, таким, который мог бы сделать блестящую карьеру в партийной организации. В качестве примера они даже рассказывали о судьбах других молодых людей, крайне индивидуалистично настроенных во время процедуры «исправления мышления», которые, найдя в себе силы исправить этот изъян, стали высокопоставленными партийными аппаратчиками.

Ху не отвечал на эти провокации. Наоборот, он чувствовал, как внутри него стремительно нарастало ощущение неприятия навязываемых идей («Мне все больше и больше опостылевал этот процесс»), а невозможность поговорить с кем-нибудь о своих истинных чувствах только усугубляла и без того невыносимое напряжение:

(*Цитата*)

Мне ни разу не выдался шанс поговорить с кем-нибудь об этом или о том, что я считал правильным. Мне приходилось постоянно себя усмирять, проявлять терпение, избегать конфликтов с функционерами или активистами. Мне постоянно приходилось скрывать свои мысли… Я не мог расслабиться ни на минуту.

(*Конец цитаты*)

Ху стал ощущать, что функционеры негативно настроены по отношению к нему, и испугался, что, стоит ему сделать один неверный шаг, и они тут же навесят ему ярлык «реакционера» — опасное обвинение для каждого студента. Он оказался в парадоксальной ситуации, когда, в целом, все еще сохранял веру в китайское коммунистическое движение, но при этом все больше запутывался в собственных чувствах по поводу «исправления мышления».

Острота этой дилеммы постепенно нарастала по мере того, как моралистические интонации критики и самокритики постепенно распространялись на все, даже мельчайшие аспекты его повседневного существования. Студентов, как заключенных (только в «отечественном», а не в «империалистическом» ключе), распекали за такие «буржуазные» или «присущие правящему классу» черты как чувство гордости, тщеславие, жадность, соперничество, лживость, хвастливость и грубость. А если между мужчиной и женщиной завязывались романтические отношения (в революционном университете практиковалось обучение в смешанных группах, хотя мужчины и женщины жили отдельно друг от друга), этот вопрос выносили на обсуждение в классах и оценивали происходящее исключительно с позиций того, какое влияние этот роман оказывает на прогресс в «исправлении мышления» вовлеченных в него людей. Если «отстающая» подруга служила помехой для идеологического прогресса ее возлюбленного, ему советовали прекратить с ней всякие отношения; но если оба принадлежали к категории «прогрессивных», или если один из них помогал другому идти по тернистому пути «исправления», группа давала им свое «благословение». Одна активистка проявляла к Ху романтиче-