Лифтон.Р.Исправ.мышл-я и псих-я тоталит

из себя «прогрессивных», сохраняя прежние убеждения, но мисс Дарроу могла только наказывать себя за то, что она была «разбитой чашкой». Она не могла позволить себе обычную форму адаптации, не придерживаясь при этом максимально уничижительного мнения о самой себе, так как при подобном приспосабливании внутренний голос обвинил бы ее в том, что она «интриганка», от превращения в которую еѐ предостерегали в молодости.

Лишенная таким образом обычной защиты против «исправления мышления», она оказалась во власти собственного тоталитаризма. Реагируя на историческое и расовое чувства вины, она посчитала, что живет жизнью не просто «паразитической», а полностью (тотально) паразитической. Точно так же она сочла себя полностью (тотально) отдаленной от китайского народа и равнодушной к нему, вместо того, чтобы придерживаться (как отец Лука, например) более умеренного представления о сложной ситуации. По всем этим вопросам тоталитаризм «исправителей» вступил в контакт с еѐ собственным тоталитаризмом и с другими особенностями ее негативной идентичности.

Поскольку позитивные элементы в рамках ее либеральной идентичности оказались подорванными, еѐ можно было заставить чувствовать себя заодно с коммунистическим — и, что еще более важно, с китайским — миром. Для человека, который так долго и мучительно был культурным аутсайдером, это чувство принадлежности самым непосредственным образом было связано с результатом «исправления мышления».

Когда она была готова к рождению заново (перерождению), она сумела увидеть в коммунизме многие из собственных либеральных стремлений: увлеченная работа людей «для улучшения мира», регулирование общества «в интересах человека». Она чувствовала, что находится среди честных и гуманных людей, подчинение которым можно оправдать. Их общество, казалось, предлагало меньше испытаний для ее чисто женских проблем и больше возможностей для ее прежнего интеллектуального и только что приобретенного идеологического мастерства. Она вышла скорее коммунистическим либералом, чем истинным (131:) новообращѐнным.

Элемент тоталитаризма в ее новом отождествлении с китайскими коммунистами заставил ее представить в ложном свете собственные внутренние чувства и представить только «исправленную» сторону. Все еще боясь негативной идентичности «интриганки», она оценивала любую критику в адрес коммунистов или любое примирение с собственным обществом как эгоизм и предательство. Эти эмоции усиливались «исправленными» настроениями ее друга, поскольку она могла разделить с ним одну из немногих идентичностей, оставшихся открытыми для нее, идентичность «исправленного» человека Запада. Но как и все люди, мисс Дарроу чувствовала притяжение старых связей и старых идентичностей; в Гонконге она обратилась за утешением и за идеологическим затишьем (мораторием) к миссионерам. Оказавшись опять в Канаде, она почувствовала прежнюю притягательность своей либеральной идентичности, привлекательность, подкрепленную теми либеральными друзьями, которые предложили ей эмоциональную безопасность. Ее либеральная идентичность оказалась куда сильнее, чем можно было заподозрить, в еѐ рамках был возможен и необходим поиск истины и осторожная проверка реальности. В тот момент, когда я говорил с мисс Дарроу, эмоции ее негативного представления о самой себе все еще питали ее кризис идентичности. Тем не менее, у меня осталось впечатление, что какими бы ни оказались еѐ окончательные убеждения, она выходила из сферы господства тоталитаризма и вновь подтверждала более умеренные составляющие своего «я».

Общие направления «обращения» («конверсии»)

Во всех случаях видимого обращения (два я изучил подробно, с двумя я кратко ознакомился, и о двух случаях я слышал), похоже, играли свою роль сходные эмоциональные факторы: сильная и легко доступная негативная идентичность, питаемая необычайно глубокой восприимчивостью к чувству вины, тенденция к путанице идентичности (особенно идентичности культурного аутсайдера), глубокая причастность к ситуации, влекущей за собой ощущение

исторической и расовой вины, и наконец, значительный элемент тоталитаризма.

Однако следует подчеркнуть, что я имел дело с очень специфической группой субъектов исследования: любой человек Запада, живущий в Китае многие годы, вероятно, пережил ту или иную форму глубокого поиска идентичности, и у многих имелись миссионерские связи, которые увеличивали их восприимчивость к чувству вины. Эта глубокая связь с Китаем делает обращение в такой же степени культурным, как и политическим.

Вслучае с мисс Дарроу ее видимое обращение было связано с борьбой либерала по поводу своей идентичности. Но видимое (132:) обращение может иметь место и у более авторитарного человека. Вина, конфликт идентичности и особенно тоталитаризм — важные психологические факторы, и они не ограничиваются каким-то конкретным типом структуры характера.

Также важно иметь в виду, что индивидуальные черты характера, хотя бы и очень важные, являются только одной стороной монеты; обстоятельства тюремного заключения представляют собой другую сторону. Они были, по существу, похожими всех случаях; но длительность пребывания людей в заключении и интенсивность, с которой коммунисты придерживались своих «исправляющих» мероприятий, различались. Поскольку уязвимость к обращению до некоторой степени присутствует у каждого (никто не свободен от восприимчивости к чувству вины, потери ориентации в отношении идентичности и от какой-то степени тоталитаризма), вариации обстоятельств тюремного заключения имеют особое значение.

Существует много свидетельств, — и европейские субъекты исследования часто сообщали мне это мнение — что американские заключенные подвергались более серьезному давлению из-за международной политической ситуации. Нет сомнения, что их содержали в заключении дольше, чем других жителей Запада. Если и существует несколько более высокий процент видимых новообращѐнных среди американских заключенных по сравнению с европейцами (для моих субъектов это не так, но имели место получившие широкую известность случаи с американцами, которые действительно попадали в эту группу), то, возможно, важную роль тут сыграли именно эти особенно трудные обстоятельства. Освобожденные американцы, возвращаясь домой, также сталкиваются с очень сильным давлением, направленным на то, чтобы заставить их отказаться от «исправленных» личностей, — хотя это давление действовало на некоторых как стимул держаться за «исправление».

Влюбом случае, под поверхностью любого кажущегося обращения вполне вероятен (как это было с мисс Дарроу) поиск идентичности, не менее глубокий, если не почти такой же открытый, как это происходит среди явно дезориентированных. Поиск этот тем более труден, что слишком многое в нем должно быть скрыто — и от других людей, и, до некоторой степени, от самого заключенного. Все же скрытые сомнения, скорее всего, через какое-то время всплывут на поверхность, как это случилось с мисс Дарроу; и в этот момент кажущийся новообращѐнным близок к тому, чтобы вступить в ряды явно дезориентированных. Однако, прежде всего, становясь видимыми новообращѐнными, эти люди испытывают наиболее глубокие личностные сдвиги среди представителей любой из этих трех групп. (133:)

Глава 8. Варианты реакции: кажущиеся сопротивленцами

Кажущиеся сопротивленцы — это люди, которые пересекают границу с осуждением жестокости тюремного «исправления мышления». При первой встрече многие из них выглядят не очень сильно затронутыми своим тяжелым испытанием, вместо того, чтобы демонстрировать хоть какое-то физическое и психическое напряжение; идеологически они являются ожесточенными антикоммунистами, если уж на то пошло, еще более ожесточенными, чем до тюремного заключения. Западный мир принимает их с восхищением и с облегчением — восхищается их силой и испытывает облегчение, получив приведенное ими доказательство того, что «промыванию мозгов» все же можно сопротивляться.

Разговаривая с ними, я также был поражен их мужеством и стойкостью. Однако когда я занялся более глубоким анализом, то обнаружил, что их внутреннее сопротивление отнюдь не было столь абсолютным, как это подсказывало внешнее выражение. Из тех, с кем я бесе-

довал, в эту категорию попали восемь человек. Приведенный ниже случай лучше всего проиллюстрирует разнообразные психологические факторы, которые влияют на сопротивление, сложные смыслы, скрывающиеся за более поздним осуждением коммунистов, и пути, которыми влияние «исправления» пробивается на поверхность в самые неожиданные моменты.

(134:)

Ханс Баркер: священник, врач, солдат

Одним из первых субъектов исследования, у которых я взял интервью, был пожилой бельгийский епископ с козлиной бородкой, человек, который жил в глубинных районах Китая в течение более чем сорока лет до своего трехлетнего тюремного заключения. Когда я впервые увидел его, он уже пробыл в Гонконге три месяца, но все еще был глубоко поглощен мыслями о своем трехлетнем опыте «исправления». Он немедленно начал собственный анализ коммунистического подхода, описывая его на фундаменталистском католическом теологическом языке. Зло и могущество поведения коммунистов можно было объяснить, по его ощущениям, только через влияние демонов — злых аналогов ангелов, обладающих такой же силой. Его с энтузиазмом изложенное объяснение сочетало в себе библейскую и современную историю:

Ветхий Завет говорит что демоны — убийцы человечества. Коммунисты убили фантастическое количество людей. Демоны стремятся содействовать идее о людях без Бога, также, как и коммунисты. И те, и другие пытаются сделать человека счастливым без Бога и против Бога. Демоны — смертельные, беспощадные враги человечества. Демоны используют коммунистов, чтобы убить как можно больше людей… Поэтому, в конечном счете, это — религиозный вопрос, который может быть полностью понят только через религию.

Родившийся в преимущественно католической общине, епископ Баркер воспитывался под сильным влиянием своей чрезвычайно религиозной матери. Но даже в этой среде его реакция на церковь была необычной: в возрасте четырех лет он попытался «обратить» одного из братьев к более религиозной жизни; в возрасте пяти лет его очаровали жития святых, особенно тех, кто был предан мученической смерти; в возрасте семи лет на него произвела сильное впечатление история Даниила в логове льва. В эти ранние годы он отдавал лишние деньги для церковных сборов денежных пожертвований на миссионерскую работу, чтобы «спасти ребенка-язычника». И к тому моменту, когда ему исполнилось восемь лет, он уже решил заниматься миссионерской работой в Китае. Отчасти на него повлиял старший брат, учившийся на священника, а в еще большей степени — истории, которые он читал и слышал о святых и мучениках в Китае: «Китайцы были одним из тех народов мира, которые могли сделать тебя мучеником... там я вполне мог надеяться стать мучеником». (135:)

Он был слабым и болезненным ребенком, но в детских играх любил играть роль офицера: «Я любил демонстрировать храбрость по контрасту с моим телом, потому что был таким слабым». Хотя он никогда не колебался в отношении раннего честолюбивого замысла стать священником и миссионером, его детские фантазии включали в себя желание быть также и врачом и военным героем; и, как он гордо объяснил мне, сумел в своей работе в Китае быть всеми ими.

Впериод начальной и средней школы, в возрасте приблизительно от одиннадцати до семнадцати лет, путь его был нелегким. Ему трудно было спать ночью («Мне никогда не удавалось спать мирным, глубоким сном»), и его беспокоили тревожные сны, в которых «я не был свободен… Я не мог делать так, как мне нравилось… Мне мешали даже в снах». Днем он нередко чувствовал себя слабым и утомленным; засыпал в классе на уроках и в часовне во время молитв. Он помнил, как ему сказали, что у него «трудности с кровообращением», хотя их точный характер так никогда и не прояснился. Но он оставался активным, был лидером среди других детей; а что касается его немощи, « я старался не обращать на неѐ внимание, делать ту же работу, что и сильные». Эти трудности несколько сгладились в течение долгих лет обучения в семинарии, но так никогда и не исчезали полностью.

ВКитае он развил небывалую активность в своей миссионерской работе: изучал китай-

скую музыку и религиозные ритуалы, чтобы частично включить их в свои католические службы; выписывал и распределял лекарства, лечил раны и предлагал помощь во время голода, засухи, наводнений, и гражданских войн; устраивал специальные встречи с главарями бандитов, чтобы защитить «моих христиан», в обмен действуя в качестве поручителя и посредника бандитов в их переговорах с правительством. Он часто страдал от усталости и бессонницы, и в одном случае, после краткого посещения Европы, он попросил, чтобы его перевели в другой район (просьба, которая была удовлетворена), чтобы избежать «нервного напряжения» переговоров. Но в остальных отношениях он не прерывал свою работу, избегая любых проявлений внешней слабости, отказываясь от многих возможностей хоть немного отдохнуть и не соглашаясь на временную замену. Согласно сообщениям других граждан Запада, он стал широко известен в своей внутренней провинции как яркий, храбрый, способный, талантливый и догматический представитель католической веры.

Епископ Баркер разделил свое тюремное заключение на два главных этапа: (136:) первые шесть недель давления, направленного на «личные факторы»; и остальное время, «когда я понял, что коммунистическая программа была нацелена не против меня, а против моей религии». В ходе первой стадии его тюремщики делали упор на «реальные факты». Они включали: описание коммунистической политики в районе его миссии, которое он написал по просьбе американского офицера (хотя он был настроен решительно антикоммунистически, большая часть того, что он описал в этом сообщении, отнюдь не была неблагоприятной, и он чувствовал, что для него было бы лучше, если бы коммунисты на самом деле видели этот доклад, а не просто слышали о нем); и его присутствие на встрече, организованной японскими оккупантами в стремлении добиться сотрудничества от миссионеров (его симпатии были всегда на стороне китайцев, и он обратил внимание на серьезный риск, на который он шел, помогая им против японцев). Хотя он чувствовал, что эти инциденты были неверно истолкованы и извращены, он тем не менее очень раскаивался в обоих этих поступках, и они способствовали глубокому личному ощущению вины.

Он также предпринял следующий шаг и начал оценивать себя в связи с коммунистической доктриной:

Я сказал, что империализм — отец гордыни и стяжательства и что я боролся бы с этим. Я думал, что, возможно, империализм был и во мне.

Но в ходе второй стадии, когда он начал лучше понимать тюремный мир (он знал очень немного о коммунистической доктрине или методах «исправления»), до него дошло, что те, кто держит его в заключении, предъявляли обвинение его миссионерскому обществу и церкви как части «сети шпионажа». В этот момент тенденция изменилась полностью, и «я мобилизовал все свои силы для сопротивления». Как только он «узнал, что за игра тут идет», то сознательно принялся в уме заменять обсуждавшиеся темы и понятия католическими религиозными эквивалентами:

Мне пришла в голову эта спасительная мысль: государство я заменяю Богом; народ — моими христианами; недостатки империалистов, жадность и гордыня, надлежащим образом представлены жестоким себялюбием и любовью к удовольствию, а «помощь» успешно занимает место братского увещевания, наставления… Мне было необходимо найти правильную точку зрения в отношениях с Богом.

Он начал рассматривать свое заточение как личное религиозное испытание: (137:)

Я страдал... потому что мое себялюбие должно было уступить любви к Богу... Однажды, когда тюремный надзиратель плюнул мне в лицо, я почувствовал боль, но тут же подавил еѐ. Боль означала, что у меня все еще есть себялюбие... когда утрачиваешь эгоизм, боль исчезает почти мгновенно...

В борьбе между эгоистичным «Я» и Богом эгоистичное «Я» является источником боли, нерешительности, неуверенности и сердечного беспокойства. Когда ты полностью полагаешься на Бога, ты успокаиваешься и ощущаешь спокойствие и мир... Когда это случилось, я почувствовал, как росло мое внутреннее счастье... Я был благодарен им за редкую возможность жить моей религией.

Размышляя всегда, когда только возникала возможность, он думал о ранних римских мучениках и о самом Христе на кресте, по-своему восстанавливая отрывок из Нового Завета, который был применим к его ситуации:

Тебя преследуют. Люди убьют тебя, как собаку, но не бойся. Они могут убить твое тело, но не душу. Когда на тебя оказывают давление с помощью доводов... дай им этот ответ. Святой Дух даст тебе этот ответ.

Он стремился сохранять эту полную перестановку в символах в течение всего тюремного заключения: «Я был согласен на личные лишения, потому что был лишен многого, связанного с Богом».

В то же время он стремился, как только мог, избегать участия в программе перевоспитания, ссылаясь на слабое зрение (его очки были сломаны вскоре после помещения в тюрьму и так и не были заменены), трудности со слухом (также частично действительно существовавшие) и неполное знание письменного китайского языка.

Он также старался сохранить чувство юмористического и человечного, как показывают следующие инциденты. Однажды умный заключенный, подвергнув епископа Баркера выматывающему индивидуальному занятию по «неофициальной помощи», покачал головой и сказал, цитируя китайскую пословицу: «Говорить с тобой — все равно что играть на скрипке перед коровой». Когда он вернулся в группу, епископа Баркера спросили об этом занятии, и он причудливо сообщил: «Он проигрывал музыку для лошади» — стимулируя у своего помощника реакцию, которую, как он надеялся, это вызовет — «У меня есть некий прогресс». Ибо, как объяснил мне епископ Баркер, «лошадь более чувствительна к музыке, чем корова».

Подобным образом он рассказал об усилиях сокамерника выступить с сильной, но краткой аргументацией: «Он играл на большом барабане, но убежал». И (138:) в более легкий момент его сокамерники временно присоединились к игре и спросили, «на каком инструменте» «играл» другой, менее волевой сокамерник, на что епископ Баркер ответил: «Он играл на маленьком барабане».

Когда на него давили с целью выяснить его «мысли», в его юморе отражалась острота положения заключенного: «Я — человек, который не существует. У меня не может быть никаких мыслей». И часто, когда его оскорбляли и мучили сокамерники, он обращался к их чувству личной этики: «Я могу вынести это, но интересно, как это терпите вы. Разве ваша совесть не восстает против такого дурного, жестокого обращения?» В особенности этот последний подход иногда приносил, по крайней мере, временное облегчение. Епископ Баркер также чувствовал, что своим пожилым возрастом обязан определенной умеренности, иногда выражавшейся на двусмысленном тюремном жаргоне в виде предостережения из-за его неподатливости: «Ты нисколько не жалеешь свои старые кости».

Случайное присутствие других жителей Запада, включая священников, было также очень важно для него, хотя у него не было возможностей для прямого обмена с ними. Однако один раз, после особенно трудного дня, он продекламировал в камере собрату-европейцу немецкие стихи: «День был горяч, сражение было жестокое, вечер тихий — ночью будет прохладно». Эти стихи помогли ему выразить свои чувства и собраться с силами; но поскольку его подслушали, это также закончилось серьезной критикой за то, что он «ругал нас на иностранном языке».

Несмотря на свой дружелюбный, личностный подход к другим заключенным, епископ Баркер был достаточно осторожен, чтобы избегать реальной близости с ними:

Они обычно говорили: «Этот номер четвертый — плохой товарищ. Он старается держаться отдельно от нас. Должно быть, это из-за его империалистической гордыни». Они хотели, чтобы я сидел с другими заключенными и обращался с ними как с товарищами. Но я боялся, что если я это сделаю, мое сопротивление будет более слабым.

Хотя он сделал много уступок, его заточение — в противоположность большинству случаев — закончилось на ноте сопротивления. В последние пять месяцев с ним обращались хуже всего, включая наручники и кандалы — которые он именовал «украшениями» — что имело целью вынудить у него заключительное признание в «шпионаже»: «мое письмо с покаянием и свидетельскими показаниями». Он упорно отказывался следовать версии, предложенной судьей, настаивая на том, чтобы ложные обвинения, затрагивающие (139:) его коллег и церковь, не включались; он, наконец, согласился на компромиссную версию, состоящую только из «фактов» — несколько преувеличенных, но главным образом касавшихся его собственного

поведения. Тюремные чиновники по каким-то своим собственным причинам, вместо более длительного заключения с целью добиться более желательного признания, были в этот момент явно настроены освободить его. Он уехал с чувством, что вынудил правительство отступить и успешно защитил чистоту церкви.

Он прибыл в Гонконг изможденным, но уверенным, выражая друзьям убеждение в том, что успешно пережил серьезное испытание. Он испытывал намного меньше страха и подозрительности, чем большинство переживших то же самое, и врач, который первым исследовал его, описывал его как «исключительного человека», гораздо лучше владевшего собой, чем другие люди, которых этот врач обследовал сразу же после того же самого тяжкого испытания.

Когда он говорил со мной три месяца спустя, то сохранял это явно выраженное чувство победы: «В конечном счете, я победил». Он убежденно, решительно критиковал «дьявольский» коммунистический мир, который видел, и особенно осуждал его манипулирование людьми:

Коммунисты набрасывают сеть на всю страну, закрывая границы. Затем сеть накидывается на индивидуального человека, и он теряет свободу движения и должен следовать их желаниям.

Но чем больше мы разговаривали, тем яснее становилось, что у него имелись тайные сомнения относительно полноты своей победы. Он затейливо говорил о том, что был «почти обращен в новую веру» в начальный период заключения, критиковал себя за то, что тогда зашел «слишком далеко», и у меня создалось общее впечатление, что он испытывал неловкость из-за всех сделанных уступок.

Это впечатление подтвердилось, когда он показал мне подготовленное им краткое изложение своего тюремного опыта. Попытавшись выразить в характерном насмешливоироническом стиле полное воздействие коммунистических аргументов на миссионеров, он, возможно, показал больше, чем намеревался:

А теперь, подобно монстру из пропасти, до твоего сознания доходит самое ужасное понимание: ты, миссионер, вестник Евангелия, не являешься ли на самом деле посыльным империалистических завоевателей, их первопроходцем благодаря своим этнологическим и промышленным сообщениям о стране своей миссии? И после оккупации страны твоей миссии ты оказываешь завоевателям множество различных услуг. А возьми работу миссии в целом: не (140:) является ли она теперь большим, длительным и тяжким грехом? И ответ на вопрос, была ли деятельность твоей миссии более вредной или полезной для народа, оказывается само собой разумеющимся. Но поскольку ты рос в условиях господства империалистической идеологии, тебе до сих пор никогда не приходило в голову, насколько ты был полезен для порабощения и эксплуатации людей, которые прежде пользовались свободой. Да, возможности твоей развращающей деятельности возрастают: то, что делаешь ты, делают и твои коллеги. Таким образом, ты не можешь уклониться от того факта, что твое общество и миссия должны расцениваться как центры шпионажа, посылающие сообщения в обе штаб-квартиры, и что Рим становится мировым центром, откуда империалистические правительства добывают свою развращающую (искажающую) информацию. ... как доказательство, что ты теперь осуждаешь этот процесс, ты должен сразу дать полную информацию о шпионских действиях своего общества, миссии, а также Рима. Делая это, ты приобретаешь менталитет нового режима, который один лишь заставит тебя понять грехи своей прошлой жизни и грехи своих товарищей. Только этот менталитет даст тебе истинное руководство в будущей работе.

Даже осуждая коммунистов, он находился под глубоким впечатлением от их мощи и энергии и одобрительно сравнивал их с недостатками Запада вообще и католической церкви в частности:

У коммунистов потрясающий энтузиазм в их прямом ревностном служении своей доктрине… Если они во что-то верят, то уж верят по-настоящему… Мы разрываемся между доктриной и практикой… Существует несоответствие между религиозной жизнью и доктриной. Поэтому мы слабы… Они превосходят нас в осуществлении своих действий… У них есть диалектика и необычное применение доказательств… У них острое чутье на то, чтобы выяснять, что именно может сделать каждый человек против собственного кредо и своей работы… Я не знаю, где люди находят такие доказательства.

Обращаясь к демонологии католического богословия для анализа коммунистической силы, он почти не выражал личной горечи по отношению к своим бывшим тюремщикам. Он скорее

подчеркивал их антирелигиозный (и поэтому «неестественный») характер как причину конечной неудачи:

Лица коммунистов суровы, отражая культивируемую ненависть, неуверенность друг в друге и раздражение. Они не удовлетворены человеческой природой… потому что сущностные отношения между Создателем и человеком оказываются неудовлетворительными… У их лидеров величайший авторитет и власть, какими когда-либо пользовались люди, но они обрели эти полномочия, захватив их самостоятельно, без авторитета Бога… Они висят в воздухе без фундамента, и рамка слишком велика для данного образа… Хотя они стремятся сделать людей удовлетворенными и счастливыми с помощью работы и жертвы, в конечном счете они разрушают эту цель… Они полагаются только на (141:) природу без Бога или вообще без каких бы то ни было духовных сил, но они слишком многое совершают против природы.

Но несмотря на все это, он был поражен сходством («идентичные методы, идентичная терминология») между этими коммунистическими методами обращения в свою веру и подобными методами его собственной католической церкви. Однако он также подчеркнул то, что составляло для него решающее различие между этими двумя подходами: «Государство требует такого полного изменения и переворота в направлении мыслей, требовать которого мы позволяем лишь Богу». С оттенком восхищения он подвел итог своему осуждению коммунистов простым высказыванием: «Они лгут так правдиво».

Он расширил свой анализ до источников собственного мужества и сопротивления, разделив их на религиозные, этические («для других») и личные. Он чувствовал, что слабее всего был в последней категории, и из-за этого испытывал чувство вины и стыда; но он полагал, что этот «естественный дефект» компенсировался его силой в двух других областях, и особенно необходимым укреплением «религиозного мотива»: «Я должен был стать более религиозным, или уступить коммунистам». Как следствие, он чувствовал, что все пережитое «еще более отделило его от внешнего мира, чем прежде», благодаря его «более глубокой религиозной жизни». В его оценке личного опыта всегда было важным теологическое значение, которое он ему приписывал. «Всю свою жизнь я постоянно придавал более высокий смысл страданию… всегда помня, что «кровь мучеников — семя новых христиан».

Эти религиозные заботы не мешали ему живо реагировать на жизнь вокруг него. Его увлечение Китаем и китайцами всегда было очевидным, и на него произвела большое впечатление короткая поездка на соседний остров, пейзаж которого напомнил ему о континентальном Китае. Он с удовольствием пил вино за едой и был скор на энергичные метафоры в любое время. Он проявлял раздражение в отношении клерикальных коллег, которые были либо скучными, либо чересчур склонными к пропаганде. Он критиковал американских женщин как на моральной почве («Они показывают всем то, что должны видеть только их мужья»), так и из-за предполагаемого недостатка чувственности («Они похожи на тепловатый душ»). Он всегда одобрительно относился к моим психологическим объяснениям: «Вы лучше разбираетесь в естественном. Я лучше разбираюсь в сверхъестественном» — и просил назвать ему книги, по которым он мог бы изучить принципы психиатрического интервьюирования, которое, как он думал, было бы (142:) полезным для его религиозной работы. В то же время он неоднократно настоятельно просил меня в будущей работе поощрять пациентов усиленно обращаться к своей религии, какой бы она ни была; и он не отказался от деликатной попытки заняться моей собственной душой — порекомендовав мне, а затем и предложив на следующий день написанную психиатром книгу, описывающую его духовное путешествие от иудаизма через психоанализ к католицизму1.

К концу наших бесед он снова позитивно оценил свой опыт: «Я постоянно чувствую, что совершил добро… Мне нечего забывать». Но я вновь ощутил, что хотя часть его верила в это, другая его часть требовала своего выражения, чтобы унять обвиняющие сомнения. В такие моменты его рекомендация для будущего была, по существу, духовной: «Я убежден, что мы сможем сопротивляться коммунизму только в том случае, если будем стопроцентными приверженцами Бога».

Я также видел его шесть месяцев спустя, приблизительно через десять месяцев после освобождения, когда он проезжал через Гонконг, отдохнув и совершив путешествие, а затем

прочитав лекции и проповеди о своем опыте. Тогда он говорил в совсем ином ключе. Он говорил о неизбежности войны, имея в виду, что мы вполне могли бы «рискнуть теперь»; и он ожесточенно нападал на альтернативный путь переговоров и умеренности: «Вы же не сядете с дьяволом, чтобы обсудить, как спасти вашу душу». Развивая эту точку зрения, он в своих объяснениях странным образом совершил поворот к экономике: «Америка потеряла многие из своих внешних рынков — так что что-то должно произойти — и эта война должна так или иначе произойти». В своей деятельности он продолжал посвящать себя тому, что называл «духовной мобилизацией христиан».

До какой степени епископ Баркер сопротивлялся «исправлению мышления»? Конечно, он добился впечатляющего успеха, выполнив то, что пытался сделать каждый заключенный в тюрьму католический священник (и что священники всегда пытаются сделать в этих обстоятельствах): сохранить ощущение внутреннего теологического опыта, а не поддаваться влиянию тех, кто мог бы его изменить. Его эмоциональная сила после освобождения, его не вызывающее сомнений сохранение собственных идеалов и осуждение идеалов коммунистов, его способность излагать весь свой опыт в рамках собственной теологической манеры выражения — все это были очень реальные проявления силы и сопротивления.

Существовали, тем не менее, ясные свидетельства того, что его теологическая (143:) структура также подверглась существенному влиянию «исправления мышления». Его потребность многократно подтверждать свою «победу» отчасти была сродни показному оптимизму, особенно в свете его благоговейного страха и даже восхищения целеустремленностью коммунистов и их «сверхчеловеческой» (пусть и демонической) активностью. Его собственное письменное изложение «полного опасений понимания» выражало глубину, на которую часть его [личности] прониклась коммунистическим стилем, степень, до которой его заставили чувствовать себя виновным на их условиях. Подготовка этого заявления была фактически его способом попытаться очиститься от этого нежелательного влияния «исправления». Наконец, существует его замечательное утверждение об экономике несколько месяцев спустя — чрезвычайно антикоммунистическая точка зрения, что и говорить, но в то же время ортодоксальный марксистский анализ, несомненно полученный на базе его тюремного опыта.

Епископ Баркер — подвергаясь коммунистической идеологической обработке и в долгой жизни перед этим — боролся с собственными внутренними демонами. С одной стороны, его жизнь — замечательный предмет, достойный изучения в его целостности. С трех до семидесяти лет направление его жизни и взгляд на мир никогда не менялись, только расширялись Более того, он был одним из тех удачливых людей, которые могли достичь недостижимого и пережить полностью в ходе взрослой жизни образные фантазии детства — что не может быть, как утверждал Фрейд, единственной формой истинного счастья, но что является, безусловно, одним из лучших путей самореализации. Его личность была несомненно личностью большой силы и последовательности, сочетающая фундаменталистский абсолютизм с хорошо развитой поглощенностью мирскими заботами и пониманием человеческой драмы.

Каковы же тогда были его демоны? Это были чувства слабости, неспособности осуществить то, что он так желал сделать, неуверенность в себе (и, возможно, даже отступления от веры), и чувства вины и стыда, которые сопровождают подобные сомнения. Они были, короче говоря, его негативной идентичностью.

Его юношеский кризис идентичности был именно борьбой с этими демонами, и он преодолел их через подчинение себя более значимой власти церкви и Бога. Подобно Винсенту и Луке, он нашел решение в увлекательной профессии; это было достигнуто, в пределах веры и идеологии, скорее неукоснительным подкреплением того, что уже сознательно существовало, нежели при помощи какого-то нового принципа извне или чего-то давно похороненного внутри.

Хотя это идеологическое решение было безусловно успешным, (144:) демоны нередко возникали вновь и порождали в более поздней жизни тревогу, усталость и отчаяние; а у столь чувственного человека, каким был епископ Баркер, вероятно, также и значительное сексуальное искушение. Однако, люди, возможно, проявляют наибольший героизм, когда приводят в

порядок таких внутренних демонов, и епископ Баркер никогда не уступал. Вместо этого он пользовался своей формой тоталитаризма — своим стремлением к абсолютному подчинению, безусловной преданности всемогущей сверхъестественной силе — как средством приручения этих демонов. Этот тоталитаризм не был, как у мисс Дарроу, угрозой для его самоутверждения. Как раз напротив, это была сила, скрывавшаяся за его наиболее дорогим сердцу представлением о самом себе, эмоциональная копия его идеала мученичества.

Но коммунисты не собирались сражаться с ним на этой территории. Сосредоточившись на личных слабостях и создав ситуацию, в которой мученичество было невозможным, они лишили его самой сильной внутренней поддержки. Его первоначальная восприимчивость к их влиянию возникла благодаря тому, что им удалось обойти его тоталитаризм и вступить в контакт с его личными демонами вины и неуверенности в себе. И я уверен, что епископ Баркер именно это имел в виду, когда говорил о союзе между коммунистами и демонами: он выражал в теологических символах то, что ему было известно на основании глубокого психологического опыта, — союз разрушительного давления «исправления мышления» и его собственной негативной идентичности, согласие, особенно опасное для него. Оно создавало пути вторжения для влияния «исправления мышления»; а при его степени тоталитаризма эмоциональные крайности коммунистической идеологии и поведения содержали в себе соблазнительную привлекательность. Процесс, разумеется, усиливался благодаря мучительному пониманию того, что он совершал действия (отчет для американского офицера и присутствие на руководимых японцами митингах), которые нарушали как коммунистический закон, так и его собственные моральные стандарты.

Он мог защитить себя от соблазна, только вновь подтверждая свою связь с церковью, возрождая свой тоталитаризм как источник оборонительной силы. Это стало для него возможным, как только он почувствовал, что атака ведется на саму церковь. Тогда он вновь стал способен, как это было всегда, подчинить своих внутренних демонов контролю, даже заставить их работать для себя. Честно оценивая свою негативную идентичность в свете католицизма, он смог осудить свой эгоизм к величайшему сердечном удовлетворению, как и полагалось заключенному, а через это осуждение приблизился к католической церкви и создал дистанцию между собой и коммунистами. В то же время он мог обратиться и к той гуманной и гибкой части своего «я» (145:), которая всегда жила бок о бок с его католическим фундаментализмом и тоталитаризмом и которая так способствовала его человеческому достоинству.

Когда я его видел, этот процесс возрождения был еще в самом разгаре, одновременно обостряя его тоталитаризм и вновь подчеркивая его воссоединении с католической сверхъестественной идентичностью. Соблазн «исправления мышления» оставался постоянной угрозой и дал несколько доказательств своего подсознательного присутствия. Однако, несмотря на внутренние сомнения епископа Баркера относительно своей «победы», она ни в коем случае не была только пустым звуком. Он сопротивлялся разрушительному давлению «исправления мышления» более эффективно, чем большинство людей.

Методы сопротивления

Епископ Баркер своим примером наглядно иллюстрирует психологические сильные и слабые стороны видимых сопротивленцев. Одни и те же факторы в той или иной степени присутствуют у всех заключенных, но у видимых сопротивленцев такие сильные стороны наиболее эффективны, а слабости наиболее опасны. Эти методы сопротивления (ибо это именно то, чем являются данные сильные и слабые стороны) можно распределить на пять основных рубрик:

Первая форма сопротивления — приобрести ощущение понимания, некую теорию о том, что именно происходит, осознание того, что тобой манипулируют. В случае с епископом Баркером это понимание не было немедленным; и у человека с его интеллектуальной и психологической широтой мы можем предположить, что за эту проволочку ответственны его «демоны». Но как только он начал постигать, «что за игра идет», для него она могла стать всего

лишь чем-то вроде притворной драмы, отнюдь не являющейся целиком поддельной, но в которой он мог «играть свою роль», лишь поддерживая контакт с собственной духовной традицией. В своем объяснении он, несомненно, упрощал важность этого понимания, но, тем не менее, оно было важным. Каждый из моих субъектов исследования формулировал собственные психологические, теологические или философские концепции, чтобы объяснить пережитое самому себе, даже в тот период, когда он через это проходил. Такие теории предлагали защиту: они давали каждому заключенному способность предсказывать, что будет происходить дальше, ощущение предвидения2; и они обеспечивали его тем, чем может наградить только знание, — ощущением, что он контролирует ситуацию. Это понимание, в лучшем случае, всегда лишь частичное, не может предложить полную иммунизацию; но как (146:) показали епископ Баркер и многие другие, обладание знанием о применяемых методах и приводимых в действие эмоциях помогает рассеивать пугающий страх неизвестного и чувство полной беспомощности — два крупных стимулятора человеческой тревоги, от которых зависит «исправление мышления». Таким образом заключенный получает возможность мобилизовать свою систему обороны и ввести в игру другие методы сопротивления.

Второй важный прием сопротивления — уклонение от эмоционального участия; другими словами, заключенный остается в максимально возможной степени за пределами системы общения, связанной с «исправлением мышления». Епископ Баркер занимался именно этим, когда он подчеркнуто обращал внимание на свои трудности со слухом и зрением и на ограниченное знание письменного китайского языка. Другие, которые жили в Китае не так долго, ухитрялись, находясь в тюрьме, сопротивляться изучению даже устного китайского языка; еще одной категории по их собственной просьбе разрешали изучать марксистские труды на русском языке, и они таким образом избегали более интенсивного личного участия в процессах признаний и перевоспитания. Епископ Баркер пошел даже дальше. В своих взаимоотношениях с людьми он явно не допускал такой близости, которая могла бы втянуть его глубже в групповую структуру камеры и более решительно интегрировать его в тюремный мир. Это, в свою очередь, позволило ему заниматься тем, что было важнее всего — сохранять сокровенный внутренний мир ценностей, взглядов и символов и таким образом сохранять хоть какуюто независимость от среды, оказывающей постоянное давление3.

Поскольку заключенному не дано полностью избежать участия в тюремных мероприятиях, следующая лучшая форма сопротивления заключается в том, чтобы занять нейтрализующую позицию, при которой человек скорее ставит других на место, нежели спорит с ними, и таким образом лишает нападки их остроты. Враждебные возражения приносят заключенному мало пользы и фактически оказываются причиной еще более разрушительного давления. Но юмор или гуманный стоицизм (епископ Баркер продемонстрировал и то, и другое) ставят чиновников и сокамерников в трудное психологическое положение.

Демонстрация чувства юмора разрушала общую напряженность и рассеивала тревогу и ощущение вины, тягостно витавшие в этой среде. Как сказал один из субъектов исследования: «Поскольку судья разыгрывает перед тобой трагика, улыбка тебя защищает, потому что трагедия не производит должного впечатления». Такая возможность выпадала не часто, как тут же добавил этот субъект исследования. Но когда возникала возможность им воспользоваться, юмор был способом выразить эмоциональный тон, противоположный (147:) самодовольству и фарисейству «исправления мышления», скрытым намеком на то, что интенсивные события текущего момента можно сделать смешными, поскольку они — всего лишь пятнышко на большом человеческом полотне. Так как юмор — заразительная эмоция, он способен создать узы симпатии (как это происходило с епископом Баркером), независимые от мира «исправления» и часто противоположные ему.

Человеческий стоицизм, способность подставить другую щеку в ответ на насилие, как ясно дал понять епископ Баркер, является позицией, которую труднее всего сохранять в тюремной среде. Это — форма пассивного сопротивления в гандийской традиции; но заключенный никогда не может афишировать сопротивление, и даже его пассивность или недостаток энтузиазма в любом направлении являются весьма подозрительными. Кроме того, она требует ис-