Лифтон.Р.Исправ.мышл-я и псих-я тоталит

ключительной преданности сверхъестественному или гуманитарному идеалу. Однако этот стоицизм способен произвести потрясающее впечатление, вплоть даже, пусть на мгновение, до такого укрощения камеры, что грубое, жестокое поведение внезапно кажется всем постыдным, позорным. Конечно, этот результат держится недолго, до возвращения к обычным тюремным стандартам; но воздействие подобного стоицизма переживает краткое мгновение своей эффективности. Он вновь подтверждает — в глазах стоического заключенного и его сокамерников — моральную позицию, превосходящую по своим качествам грандиозные моральные претензии «исправления мышления».

Непоколебимость человеческого стоицизма связан с четвертой и обычно самой важной методикой сопротивления, методикой укрепления идентичности. Главный способ сопротивления епископа Баркера «исправлению мышления» заключался в том, чтобы данный процесс был католической теологической борьбой, а не формированием заново по коммунистическому шаблону. Он стремился всегда поддерживать свое «я» в качестве священника, борющегося со своим эгоизмом, а не упрямого империалистического шпиона. Чтобы делать это, он нуждался в непрерывном осознании собственного мира молитвы, католического ритуала, опыта миссионера и западного культурного наследия; причем ничто вокруг его в этом не поощряло, такое осознание могло идти только изнутри. Его поведение напоминало сознательные воспоминания отца Луки о людях и местах, которые имели для него особое значение. Такого рода подкрепление идентичности было для любого заключенного сущностью самозащиты, как против влияния «исправления», так и против постоянно угрожающего психологического распада.

Один священник выразил это очень кратко:

Чтобы сопротивляться… нужно подтверждать свою индивидуальность всякий раз, когда есть возможность… Когда меня заставляли излагать мои взгляды на (148:) правительство, я обычно каждый раз начинал: «Я — священник. Я верю в религию». Я говорил это каждый раз убежденно, решительно.

Это утверждение, возможно, было ретроспективным преувеличением защиты своих прав, но нет сомнений, что такое личное напоминание неплохо ему служило.

Европейский профессор использовал более творческий подход. Он каким-то образом ухитрялся в моменты относительного смягчения давления создавать рисунки, представляющие драгоценные мгновения его прошлого: мать и младенец, мальчик перед рождественской елкой, университетский город, молодой человек на романтичной прогулке со своей невестой. Он также написал краткое, идеализированное описание каждого события своей жизни, представленного на рисунке. Он работал над рисунками и эссе в те мгновения, когда оказывался ничем не занятым в углу камеры один или с другими гражданами Запада; и эти рисунки и эссе стали для него настолько драгоценными, что он с огромным риском контрабандой вынес их из тюрьмы и гордо показывал мне во время наших бесед. Они восстановили для него мир, в котором он хотел существовать: «Я мог отключиться от ужасного мира вокруг меня и отправиться в мир, с ценностями которого был согласен».

Первые четыре метода сопротивления зависят от силы — силы эго, силы характера, силы личности. Другой аспект реакции епископа Баркера можно назвать ложной силой (псевдосилой), и этот метод сопротивления является потенциальной психологической опасностью. Я имею в виду его неспособность сознательно примириться с влиянием «исправления мышления» и его потребность вместо этого использовать психологические механизмы отрицания и вытеснения, чтобы не дать себе признаться в неуместной «слабости». В этой модели он отличался не только от явно дезориентированных, но также и от видимых новообращѐнных (хотя у обеих этих групп заключенных, особенно у последней, было что скрывать от самих себя). Епископ разделял с другими видимыми сопротивленцами существенную тягу к программе «исправления»; его неоднократные торжественные выражения несогласия и его резкое осуждение коммунизма выражали попытки избавиться от этого притяжения. Потенциальная опасность этой псевдосилы заключается в воздействии крайне нежелательного и в то же время неразрешимого полностью комплекса эмоций.

Следовательно, когда епископ Баркер пропагандировал «войну сейчас же» с (149:) коммунистами — в то же время оправдывая свои взгляды в соответствии с коммунистической теорией — он пытался вырвать с корнем это непреодолимое влияние «исправления мышления» (своих новых демонов), которое так глубоко угрожало его чувству того, кем он был и во что верил. На самом деле он говорил: «Если мы сможем уничтожить всех демонов в мире, это ликвидирует и тех, что живут во мне, причем мне не придется признаваться, что они там были».

Видимые сопротивленцы типично сочетают эти реальные и ложные силы. Их форма тоталитаризма, наряду с обычным применением отрицания и вытеснения, создает парадоксальную ситуацию, в которой те, на кого «исправление мышления» повлияло меньше всего, бессознательно чувствуют, что им сильнее всего угрожает опасность оказаться во власти этого влияния. Они непрерывно борются против прорыва отчаяния.

Выживание и влияние

В этой и в предыдущих двух главах мы обсудили проблемы индивидуального опыта «исправления мышления» и особенно проблемы выживания и влияния. Два последних понятия близко связаны: заключенному, для того, чтобы выжить — сохранить физическую и психическую жизнь — необходимо не дать себя полностью подавить влиянием среды. С точки зрения идентичности, выживание и сопротивление влиянию сходятся, по крайней мере, в абсолютном смысле: человек не может перенести полную замену самых глубоких чувств о том, кто он и что он, и при этом продолжать существование в психически здоровом (непсихотическом) состоянии.

Но можно зайти весьма далеко в позволении своей идентичности уступать внешнему влиянию и все-таки адекватно функционировать и физически, и психологически. Действительно, в процессе «исправления мышления» заключенный вынужден до некоторой степени подчиняться влиянию среды в качестве цены выживания4. Это было особенно ясно в случаях профессора Касторпа и мисс Дарроу, которые отдавали себе отчет в том, что они обменивали на выживание принятие взглядов «исправления». В подобную сделку вступали и заключенные вроде епископа Баркера, хотя большая часть обмена происходила за пределами осознания. Пережить «исправление мышления» и не сохранить абсолютно никакого следа его влияния

— идеал, которого невозможный достигнуть — не важно, был ли это идеал самого заключенного, его коллег или потрясенных зрителей из внешнего мира.

Эти парадоксальные отношения между выживанием и влиянием (150:) позволяют лучше понять действия жителей Запада во время тюремного заключения. Что касается выживания, то эти мужчины и женщины, оказавшиеся в условиях крайних форм давления, сумели призвать себе на помощь впечатляющие резервы силы и изобретательности. Использование епископом Баркером юмора, характерологический сдвиг доктора Винсента от изоляции к «духовному единению, близости», даже иллюзии отца Луки — все это были методы выживания, как и «исповеди» вкупе с «исправленными» паттернами поведения, которых добивались от каждого заключенного в тюрьме.

«Исправление мышления» прошло успешно у всех жителей Запада с точки зрения первой из его целей, вытягивания личного признания обвинений (преступлений), потому что это признание было превращено в необходимое условие выживания. Далеко было до достижения более честолюбивой цели превращения граждан Запада в восторженных сторонников коммунизма; поскольку, хотя никто не мог избежать глубокого воздействия «исправления мышления», практически все заключенные показали общую тенденцию возвращения к тому, чем они были перед тюрьмой, или по крайней мере к измененной версии своей предыдущей идентичности. Обмен влияния на выживание, совершенный западными заключенными со своими «исправителями», оказался достаточно разумным; только неблагоразумные требования внутреннего голоса совести заставили некоторых из этих граждан Запада чувствовать, что их сделка была фаустовской.

Остается один очень важный вопрос: принимая во внимание вариации видов внешнего давления «исправления», какие именно факторы в индивидуальной структуре характера отвечают за различие в степени восприимчивости к влиянию «исправления мышления»? Я обнаружил, что важен не столько какой-то определенный тип структуры характера, сколько степень баланса и интеграции; не столько то, кем человек является, сколько то, как крепко в нем соединены черты характера. Говорить, например, об «истеричных» или «обсессивных» («одержимых») типах характера бесполезно, так как эти характерологические тенденции проявляются у людей во всех трех категориях. Несколько полезнее проводить различие между «авторитарными» и «либеральными» свойствами характера5; но это не объясняет, почему одна из явных новообращѐнных (мисс Дарроу) попадает в либеральную, а другой новообращенный (отец Симон, речь о котором пойдет в Главе 11) — в авторитарную категорию.

Скорее, каждый человек был склонен подчиняться этому влиянию в той степени, в какой его идентичность, независимо от того, какой именно она была, оказывалась уязвимой для подрывного воздействия унижающих его собственное достоинство чувств вины и стыда. Эта восприимчивость, в свою очередь, зависела в значительной степени от баланса между гибкостью и тоталитаризмом и от их особого значения для структуры характера данного человека. И видимые новообращѐнные, и видимые сопротивленцы обладали существенным запасом (151:) тоталитаризма; отсюда и крайние реакции тех и других6. Но видимые сопротивленцы (епископ Баркер ) обладали большой силой личности в отличие от видимых новообращѐнных (мисс Дарроу), которые проявляли тенденцию демонстрировать расплывчатость (диффузию) личности. Люди, входившие в категорию явно дезориентированных, имели возможность более гибко экспериментировать с альтернативами идентичности, не испытывая потребности полностью принять или отклонить новое влияние. Это не значит, что они были лишены элементов тоталитаризма, точно так же, как видимые сопротивленцы не были полностью лишены гибкости; каждая структура характера обладает и тем, и другим. Это был скорее вопрос степени и существующей на протяжении всей жизни модели7. Некоторые индивидуальные случаи (доктор Винсент) бросают вызов даже этим общим моделям: его тоталитаризм доминировал во всей его жизни и в ходе самого «исправления», но благодаря уникальной силе идентичности и гибкости он сумел оказаться в конечном итоге в наиболее умеренной из трех категорий.

Каждый из трех стилей реакции имел собственные психологические преимущества и неудобства, а также свои разновидности. Ни один не имел монополии на человеческую ограниченность, силу или мужество. (152:)

Глава 9. Групповое «исправление»: обоюдоострое лидерство

Согласованной особенностью всех до сих пор обсуждавшихся случаев была изоляция заключенного гражданина Запада. Даже будучи физически частью группы в камере, он был полностью отстранен от неѐ — эмоционально, культурно и идеологически — до тех пор, пока он не «изменялся» и не принимал еѐ стандарты. Группа никогда не поддерживала его как индивидуальность, не помогала ему сопротивляться натиску «исправления мышления»; она, скорее, была фактором «исправления мышления», выразителем его идей.

Среди моих субъектов исследования — граждан Запада — было только одно исключение из этой модели. Одной группе, составленной только из европейцев, разрешили «исправляться» самостоятельно; это стало возможным в процессе реализации ряда замечательных уловок сопротивления при одновременно несовершенном иммунитете этих уловок к влиянию «исправления». Эта группа продемонстрировала горькую комбинацию товарищества и враждебности, поведения людей измученных и чутких, внимательных; история этой группы — это история борьбы за сохранение групповой автономии в среде, специально приспособленной для того, чтобы помешать появлению даже видимости любой подобной автономии.

Эта необычная группа граждан Запада функционировала в течение двух с половиной лет, и «исправление мышления» там проводилось по-английски. Эти шестеро мужчин, (153:) которые были членами данной группы большую часть периода еѐ существования, в среднем под-

вергались такой форме перевоспитания в течение почти двух лет, и каждый из них провел, по крайней мере, один год с другими пятью членами. С составом группы несколько раз проводились манипуляции, и он немного менялся, в результате чего в группе в течение коротких периодов побывали еще четыре гражданина Запада; но эти люди не играли в ней важных ролей. Европейцы никогда не составляли сами по себе целую камеру, а всегда были подгруппой

врамках большой камеры, где содержались также восемь китайских заключенных. Китайский староста камеры всегда отвечал за обе подгруппы. Все упомянутые заключенные — западные и китайские — в течение этих двух с половиной лет были полностью заняты своим перевоспитанием. До того, как каждый житель Запада присоединялся к данной группе, он уже должен был пробыть в тюрьме, по крайней мере, нескольких месяцев; каждый уже пошел на какие-то уступки по отношению к требованиям правительства, уже создал некую форму личного признания обвинений.

Европейцев помещали в эту камеру одного за другим с видимой целью дать им возможность «помогать» друг другу с признаниями и «исправлением». Начальная схема была по существу следующей. К европейцу, который достиг некоторой степени адаптации к своей среде, сделав удовлетворительное признание и принимая участие в критике других, присоединяли второго жителя Запада, который все еще находился в состоянии острого конфликта, решая проблему, насколько ему следует подчиниться. Влияние адаптированного европейца на того, которого раздирал внутренний конфликт, неизбежно вело в направлении признания и «исправления», но мотивация такого «прогрессивного» влияния была сложной и сомнительной. В комбинациях, понятных для самого человека лишь отчасти, всегда присутствовали подлинное желание помочь западному собрату принять неизбежное; попытка продемонстрировать собственную «прогрессивность» властям, чтобы получить «заслуги» для освобождения; и потребность оправдать собственное подчинение чужой воле путем введения такого же, как он, человека, в круг тех, кто уже сдался, — некий способ поделиться чувством вины, стыда и слабости. Вся эта «помощь» предшествовала существованию истинной структуры группы и служила целям предварительной обработки для процесса группового перевоспитания. Она также предуготовляла большую часть схемы для сложных личных отношений, которые позже поддерживались в рамках группы.

Конкретные люди, входившие в эту группу, оказались причиной дополнительных источников трений и разногласий весьма труднопреодолимого характера. Группа в конечном счете включала в себя немецкого врача с горячими нацистскими симпатиями, весьма образованного французского философа-иезуита, голландского священника (154:) скромного происхождения, преуспевающего северогерманского купца, предприимчивого южногерманского бизнесмена и французского преподавателя естественных наук — иезуита. В рамках такой группы личные, культурные, интеллектуальные, национальные, политические и религиозные конфликты были всегда потенциально разрушительными и обладали особой способностью проявиться именно тогда, когда дела шли не очень хорошо. Потенциальные конфликты включали

всебя противостояние немца против француза, нациста против антифашиста, священника против мирянина, католика против протестанта, священника-иезуита против не-иезуита, грубого крестьянина против джентльмена из среднего класса, северного немца против баварца, специалиста с университетским дипломом против человека с ограниченным образованием, человека интеллигентного труда против торговца.

Как будто этого было недостаточно, у этих людей были конфликты друг с другом, которые существовали до тюремного заключения — частью личные и социальные, частью идеологические — например, разногласия среди священников о том, следует ли твердо выступать против всякого коммунистического давления, или гибко приспосабливаться к нему и признавать поддерживаемое коммунистами движение «независимой церкви» в Китае. Члены этих отдельных объединений в пределах группы (священники, немцы, люди интеллигентного труда и так далее) имели тенденцию поддерживать друг друга по многим проблемам, но в то же время среди них вспыхивали ожесточеннейшие личностные схватки; эти столкновения иногда достигали такой крайней степени, что самое умеренное высказывание или действие со

стороны кого-то из них автоматически оказывались причиной ошеломляющего негодования со стороны другого, и члены группы нередко цитировали афоризм: «Никто не может быть таким дьяволом для другого человека, как один священник с другим священником».

Могла ли возникнуть хоть какая-то сплоченность между столь не склонными к согласию и соперничающими «постояльцами»? В этом легко усомниться. Однако каким-то образом всетаки появились лидеры наряду с довольно удивительным esprit de corps (кастовым духом). По правде говоря, история этой группы представляет собой некое исследование лидерства в условиях стресса1 — лидерства не абсолютного или статического, но активного и меняющегося. Это и исследование групповых, а не индивидуальных, моделей сопротивления. Эти модели много говорят о групповом процессе, специфически порождаемом «исправлением мышления», как и о групповом процессе вообще; они также говорят нам кое-что о взаимодействии личных качеств лидера, особых требований среды и поведения группы.

Этот групповой опыт можно разделить на три фазы, каждая из которых определяется специфической атмосферой и доминированием (155:) одного человека. Безусловно, то, что происходило во время одной фазы, до некоторой степени происходило и во время других; но следующие ниже описания сообщают о том, что являлось наиболее характерным для каждой фазы.

Академическая фаза

Когда доктор Бауэр, немецкий врач, появился в камере, он нашел там трех других жителей Запада, каждый из которых стремился оправиться от жестокого личного давления и жил в атмосфере сильного страха.

Первый, господин Вебер, бизнесмен из Баварии, совсем недавно пытался совершить самоубийство и страдал бредовыми видениями и галлюцинациями; с помощью других двух сокамерников он постепенно восстанавливал свои умственные и физические способности. Человек крайностей, он жил, проявляя большой героизм и излишне увлекаясь алкоголем, всегда в конфликте между чрезвычайно требовательной внутренней этикой и интенсивной потребностью претворить в жизнь свою мятежность. В тюрьме эта модель продолжала действовать: порой он был абсолютно непреклонен в своем сопротивлении, в другие моменты оказывался чрезмерно «прогрессивным». Склонный к раздражительности и быстрой смене настроений, он оказывал сильный нажим на других двух мужчин.

Второй, господин Коллманн, северогерманский торговец, за несколько месяцев до этого также попытался покончить с жизнью в состоянии серьезной депрессии с психотическими симптомами. У него было больше времени и возможностей оправиться, и он научился «прогрессивной» установке, которую пытался передать г. Веберу. Господин Коллманн обладал тем, что другие описывали как «типично немецкие»черты характер — лояльность, надежность, сентиментальность, раздражительность. В тот момент его сильный страх выражался в позиции крайней покорности: «Я был настолько смиренным, что когда шел в туалет, то, как мне говорили, наклонял голову так низко, что мог наткнуться на что-нибудь».

Третий, отец Эмиль, французский ученый-иезуит, был великим утешением для двух других мужчин. Он поражал их внешней невозмутимостью и религиозным рвением и оказывал особенно сильное влияние на г. Вебера, воскрешая в нем волю к жизни. Отец Эмиль был медлительным, осмотрительным, и другие считали его «наиболее трезвомыслящим из нас». Он ухитрялся оставаться бодрым, неунывающим, даже бросал вскользь случайный юмористический монолог или непристойную историю. Но он не обладал ни (156:) большой интеллектуальной широтой, ни быстрой тактической реакцией; и он все еще находился под серьезным давлением, потому что в его случае многое считалось «нерешенным».

Появление доктора Бауэра предвещало перемены в судьбе этого удрученного трио. Поскольку его подвергли сравнительно меньшему давлению, он все еще сохранял позицию уверенности, и его приход был вливанием силы. Как выразился г. Вебер: «Он явился как глоток свежего воздуха… У него еще было мужество».

Почти сразу после его появления этим четверым было приказано обучаться вместе на английском языке, так как ни один из них не обладал обширными познаниями в области разговорного или письменного китайского языка. Они должны были придерживаться обычной процедуры — чтение выдержек из коммунистических документов, критика и аналитическая самокритика — под общим руководством говорящего по-английски китайского старосты камеры. Так началось перевоспитание группы жителей Запада.

В течение первых трех месяцев давление сверху было относительно умеренным. Тюремные чиновники явно еще не сумели полностью разработать систему, которой должны были следовать иностранцы, а сам староста камеры был заметно покладистым, почти дружелюбным. Хотя он ежедневно встречался с тюремными должностными лицами, похоже, на него не очень давили по поводу поведения европейцев. Поэтому он только требовал, чтобы они придерживались самой установки на обучение, не очень внимательно вникая в то, чему именно они учились.

Четыре жителя Запада воспользовались данной ситуацией в своих интересах и начали организовывать сопротивление. («Именно тогда сформировалось наше групповое мнение».) Они для проформы читали и обсуждали коммунистический материал в течение всего лишь нескольких минут в начале каждого периода учебы. Потом, сохраняя строгий внешний декорум, они использовали свою разнообразную интеллектуальную подготовку, чтобы обсуждать принципы философии, религии, науки и деловой практики. Далее, они объединили свои знания, чтобы провести критический анализ коммунистической позиции. Как объяснил доктор Бауэр: «Мы разработали концепцию, согласно которой современная наука полностью опровергла марксистский материализм и была вынуждена признать божественное существо».

Ни у одного из этих четверых не было никакого официального статуса лидера, но доктор Бауэр вскоре взял на себя неофициальную гегемонию. Важным фактором тут оказалось сохранившееся нетронутым эмоциональное состояние, но особенно ему пригодился для этой роли его интеллектуальный и психологический багаж (157:). Он безусловно был наиболее знающим членом группы, обладая неисчерпаемым запасом информации по естественным и социальным наукам, выходящим далеко за пределы медицинского образования. Он нашел хорошее применение своей экстраординарной памяти, вынося факты и принципы на групповое обсуждение. Его необычайные дидактические умения позволили ему длительное время руководить интересами других членов группы. Далее, он был счастливее всего, когда пользовался преобладающим влиянием и учил других, поскольку это помогало ему укреплять строгий контроль над собственной тревогой и над подавляемыми моральными конфликтами и неуверенностью в себе. Его общая психологическая интеграция и устойчивая сущность личной

инациональной идентичности (включая преувеличенный немецкий национализм экспатрианта) позволили ему ясно сформулировать свою твердую уверенность с большой убедительной силой. Его склонность к романтичной ностальгии часто вела к приятным групповым обсуждениям воспоминаний детства и идеализированного прошлого опыта. На протяжении почти всей своей жизни он спешил считать личным «врагом» любого, кто с ним не соглашался; в тюрьме он стал гораздо более гибким, приспосабливаясь к другим жителям Запада против «общего врага».

Его влияние в значительной степени формировало большую часть групповой практики —

иэто влияние преимущественно было ориентировано на сопротивление. На протяжении всего существования группы он считался «наиболее реакционным» из западных заключенных. Он неоднократно выражал группе свое мнение, что заключение было по существу «полицейской акцией, с помощью которой коммунисты стремились получать от каждого максимальную информацию, что чиновники не настолько оторвались от реальности, чтобы ожидать подлинного обращения в свою веру от жителей Запада, и что их освобождение не будет иметь никакого отношения к «прогрессу» в «исправлении». Он иллюстрировал свою точку зрения карикатурой с ослом и морковкой, где коммунистический наездник протягивает на палке обещание освобождения (морковь) постоянно борющемуся заключенному (ослу). Он соглашался с другими, что было необходимо говорить о себе все, что можно было использо-

вать для политического обвинения и делать публично только приемлемые для коммунистической точки зрения заявления. Но он настаивал, что маленькая группа граждан Запада должна противодействовать процессу «исправления», непрерывно обсуждая друг с другом свои истинные верования и тактические маневры. «После того, как в течение какого-то времени мы следовали правильной платформе, делая записи, признавая свои ошибки и так далее, мы обычно говорили: «Достаточно, ребята», — а затем говорили искренне». (158:)

Влияние доктора Бауэра в группе сталкивалось и с определенным сопротивлением. Другие члены группы боялись, что группу могут разбить, и каждого западного гражданина индивидуально заставят признаться в обмане — риск, на который, по мнению доктора Бауэра, стоило пойти. Г. Коллманн боялся, что «они могли бы воспользоваться наркотиками или специальными методиками, чтобы узнать, что на самом деле было у нас на сердце»; он склонен был к большей осторожности и «прогрессивности» даже с другими жителями Запада, и он был настроен критически по отношению к доктору Бауэру, потому что тот «не понимал фундаментальную необходимость подчиниться». У г. Вебера также имелись сомнения, он ощущал, что нужно «раскрыть свои карты», и порой не хотел, а иногда не мог действовать в рамках предпринятых ими ухищрений. Отец Эмиль, хотя и готов был поддерживать доктора Бауэра, не всегда понимал этот метод.

Члены группы критиковали Бауэра и по более личным мотивам: его властную манеру и потребность быть всезнающим («Я не мог понять, почему, потому что если я знал столько же, сколько он, меня не волновало, что я чего-то иногда не знал»); его позицию превосходства, особенно на расовой (нацистской) основе в отношении китайцев («У него блестящие мозги, но тактичность оставляет желать много лучшего»); его претензии на особые привилегии — дополнительные одеяла и место в камере, официальным оправданием для которых служила «болезнь сердца», симулируемая благодаря его медицинским познаниям. Его западные товарищи-заключенные, для которых у него была та же отговорка, не могли возразить против самой ситуации, но их все-таки возмущала высокомерная, бесцеремонная манера, в которой он настаивал на своих правах. И еще больше тревожила трех других западных граждан «беспечность, легкомыслие» Бауэра и его «шельмовской дух»; склонность к тому, что в их глазах выглядело ненужным риском из чистейшей бравады. Они оказывали на него сильнейшее давление с целью заставить изменить манеру поведения, и им удалось убедить его вести себя более умеренно ради группы.

Несмотря на его недостатки, они считали Бауэра очень «хорошим товарищем», необычайно упорным и умелым в оказании им индивидуальной помощи и «человеком, на которого можно положиться в очень трудных обстоятельствах». Они восхищались его интеллектом и очень ценили успокаивающее и укрепляющее влияние, которое, по их общему признанию, он оказывал на их ранее находившуюся в состоянии преследуемой группу. Эта первая стадия была, безусловно, наиболее спокойной и неугрожающей. На группу не оказывали никакого сильного давления извне; и потенциальные источники внутреннего трения материализовались редко, потому что все признавали важность (159:) мелких личных уступок ради сохранения групповой структуры, которой они стали дорожить.

Противоречивое, но эффективное присутствие Бауэра сделало возможной эту сплоченность; а он, в свою очередь, извлекал большую часть личной силы из альтернативной мистической силы нацизма. Он был сильным лидером, хотя и не всегда по правильным причинам. В свете того, что последовало, граждане Запада оглядывались на эти три «академических» месяца почти как на идиллические.

Фаза «исправления»

Драматический выход на сцену отца Бене, философа-иезуита, возвещал новый и тревожный ряд событий. Его перевели из другой камеры, что было для него понижением в должности, поскольку он до этого был старостой камеры. Он был мишенью для нападок отчасти изза дисциплинарных нарушений, с которыми всегда решительно боролись, а также из-за пре-

ступления, которое считалось куда более серьезным. Китайский заключенный-католик обманом заставил Бенета выслушать религиозную исповедь в камере, а потом донес на него, так как этот вид религиозной практики в тюрьме был строго запрещен. «Борьба» которой его подвергли после перевода в новую камеры, имела своей целью заставить его сделать то, что для католического священника немыслимо, — раскрыть подробности этой религиозной исповеди. Атакой руководили китайские заключенные, но западные граждане тоже должны были принять в ней участие. Бауэр так описывает последовавшую сцену:

Они избивали его… дергали за бороду и пинали ногами в грудь. Он кричал человеку, который обвинял его: «Ты знаешь, что мне не позволено говорить об этом. Расскажи сам». Но тот человек молчал… Это было трудно и для нас. Мы были в ярости. Коллманн был близок к слезам. Эмиль сжимал кулаки. Я тоже.

Выход был наконец достигнут, когда отец Бене, после настойчивых уговоров, сумел добиться от китайского заключенного, чтобы тот раскрыл содержание исповеди. Но после этого инцидента западные граждане так больше и не вернулись к относительному спокойствию академической фазы. Жизнь в их камере изменилась.

Давление сверху диктовало более интенсивную программу личного «исправления», а новый староста камеры, куда более наблюдательный и мстительный, чем его предшественник (ему самому нужно было заглаживать многое из своих (160:) прошлых «реакционных» связей), был привлечен с целью проведения в жизнь этой перемены в политике. В течение следующих нескольких недель отца Бене подвергли серии суровых форм «борьбы» и «экспертизы мышления»; в то же время его сделали «руководителем учебы» маленькой западной группы — пост, для которого он подходил благодаря беглому умению писать и говорить покитайски и предыдущему положению ведущего «прогрессивного» западного гражданина. Теперь иностранцы «учились» иногда как отдельная группа из пяти человек, а иногда вместе с восемью китайскими сокамерниками. В любом случае новый староста камеры внимательно следил за их действиями. Бене взял на себя большую ответственность, переводя все учебные материалы с китайского на английский язык для своих западных товарищей-заключенных и отвечая перед руководством за то, что у них происходило.

Он привнес в эту задачу форму лидерства, полностью отличавшуюся от подхода Бауэра, поразительную в требованиях и осуществлении. Он изложил другим западным гражданам свое твердое убеждение в том, что единственный путь добиться освобождения заключается для них в энергичном погружении в процесс «исправления». Это означало не останавливаться ни перед чем, чтобы убедить чиновников в достаточной степени личного «исправления». Он подавал впечатляющий пример собственным поведением — театральные жесты и выражения вины, раскаяния и самоосуждения. Он пошел на такие крайности, как описание интимных деталей собственной сексуальной жизни, включая самостимуляцию и любовные связи с женщинами. Его западные сокамерники отнюдь не были уверены в истинности этих сексуальных «признаний»; некоторые подозревали, что Бене получал от их изложения немалое удовольствие, и все знали о том, как они вредили его отношениям с католическим духовенством. Временами, однако, его сенсационные истории о личном дурном поведении были явно сфабрикованы — как и его выражение мнений, которые, как ему было известно, считались «неправильными» — с целью обеспечить побольше грехов, в которых можно было бы раскаиваться, иметь дополнительный материал для демонстративных признаний. Как сказал один из западных граждан:

Он признавался во всем, преувеличивал все. Он признавал всю вину с пустым сердцем. Он был очень покорен, полностью и глубоко признавал ошибки, показывая себя кающимся грешником. У него было живое лицо, много гримас. Он был изумительным актером.

Под своим руководством он ожидал от граждан Запада такого же поведения и оказывал на них серьезное давление в форме (161:) критики и резко сформулированных замечаний. Он не только настаивал на прерогативах своего официального положения, но считал также, что, как священник, обязан сделать все возможное, чтобы помогать другим людям в камере. Поскольку религиозные обряды были строго запрещены, эта помощь должна была принимать другие

формы — и возникла ироническая ситуация, в которой иезуит видел свой священнический долг в потребности «помогать» другим на пути коммунистического «исправления». Разумеется, Бене первоначально представил свой подход как методику, средство добиться раннего освобождения и сохранения таким образом ценностей. Но его построенное на крайностях поведение — и особенно его настойчивое стремление сделать так, чтобы западные граждане сохраняли «прогрессивный» энтузиазм и прокоммунистические чувства даже между собой,

— сделали туманной эту первоначальную цель. Различие между реальным и притворным было вскоре потеряно — несомненно для других западных граждан группы и очевидно для самого Бене.

Несмотря на этот «прогрессивный» подход, староста камеры сурово обращался с Бене и постоянно обвинял его в «выгораживании» своих сотоварищей — западных граждан. И действительно, по словам европейцев, он во многих случаях сам подвергался серьезному наказанию вместо того, чтобы подвергнуть этому наказанию их. Но восхищение его храбростью при их защите свелось на нет в результате постепенного понимания того, что он, похоже, не очень стремился избегать трудностей с властями, и даже, казалось, навлекал их на себя своим поведением. Он получал определенное удовольствия от собственного унижения; или, как объяснил один из его европейских сокамерников: «Он напрашивался на неприятности, получал побои и этим удовлетворялся». Бенет также имел склонность выносить на обсуждение чрезвычайно спорные темы, когда делать это было совсем не обязательно, — например, возможное примирение католицизма с коммунистическим материализмом. Он наслаждался этой игрой с опасностью и возможностями, которые она давала для демонстрации его интеллектуального блеска и обширного знания коммунистической теории, — практика, которую называли «катанием на коньках по тонкому льду».

Еще более серьезной проблемой была его тенденция властвовать, и его западные сокамерники часто говорили ему, что из него вышел бы «хороший прусский капрал». Особенно их тревожила та горячность, с которой он осуждал товарищей-заключенных:

Он слишком легко уступал соблазну ударить человека… заставлял человека бояться… часами ругал его..., если тому что-то не удавалось… вынуждал его копать глубже … пожалуй, ему это доставляло удовольствие. (162:)

После того, как на него оказывали давление сверху, он неизменно увеличивал требования к другим европейцам; опасаясь его подхода, они часто оказывали сопротивление, но не могли полностью избежать результатов его мощного влияния.

Группа постепенно двигалась в «прогрессивном» направлении. Под руководством Бенета она изучала коммунистическую теорию и практику, юридические кодексы и политические документы и особенно биографические истории — о «крупных преступниках», успешно прошедших перевоспитание, с которыми обошлись снисходительно и приняли в коммунистическое общество, и о более мелких правонарушителях, нежелание которых признаваться и «исправляться» привело к тому, что их расстреляли. В своем рвении Бенет был отнюдь не точен в переводах и часто передергивал в пользу собственной точки зрения: «Иногда он вообще не переводил, а просто говорил нам то, что, как он считал, нам следовало услышать». Общим результатом как со стороны чиновников, так и со стороны самих заключенных было чувство, что граждане Запада «повысили» свой (коммунистический) «политический уровень».

Но такой «прогресс» мог быть достигнут лишь за счет солидарности группы. Не сплачиваемые более в защитном усилии, потенциальные источники трения среди западных граждан превратились в открытые антагонизмы. Различия в мнениях о том, как вести себя, были неразрывно слиты с раздражением из-за строгого тюремного заключения, поскольку каждый из мужчин переживал собственный особый комплекс обид.

Коллманн («типичный немец») описывает это на собственном опыте:

Между нами возникло множество противоречий. Сам я особенно страдал. Время от времени у меня возникала ненависть чуть ли не против всех них… сотни незначительных смешных пустяков.

Коллманн иногда оценивал эти различия как раздражение по мелким поводам, вроде его нетерпимого отношения к голосу Вебера («громкий и напоминает трубу»). В других случаях

он интерпретировал их с помощью языка данной среды, видя в эгоизме Бауэра «типичный пример империалиста». Он сумел, однако, признать, что большая часть неприятностей исходила изнутри: «У меня возник ужасный психоз… Я знал, что моя раздражительность была особенно велика».

Эмиль (ученый-священник) и Вебер (бизнесмен-авантюрист) все еще были близки друг к другу, и у них была общая проблема. Поскольку оба они не обладали столь же быстрым интеллектом, как другие, и оба были упрямы, их часто делали «козлами отпущения» ((163:) так называли себя они сами и другие члены группы) в групповых спорах. На Эмиля (несмотря на его юмор и доброжелательность) обижались за нежелание идти на компромисс, когда группа считала это необходимым. Положение Вебера было куда более мучительным. Порывистому и откровенному, ему было очень трудно приспосабливаться к групповой дисциплине, как к общей тюремной, так и к специфической дисциплине, навязываемой другими гражданами Запада. Он нередко был виноват в таких нарушениях, как битье посуды (очень серьезный вопрос), за что его сурово критиковали и китайцы, и западные граждане.

Что более важно, Вебер настаивал на обособленном, личном подходе, позиции «абсолютной искренности»; его глубоко возмущали попытки любого человека «заставить меня действовать не так, как я чувствую». Он и не принимал, и не понимал до конца тактику, применяемую другими западными гражданами. Они, в свою очередь, резко критиковали его, считая, что такая критика необходима с точки зрения выживания группы. Но он сохранял убежденность в том, что другие приставали к нему, чтобы избавиться от собственных трений и конфликтов.

Вебер также был центром особенно странной и тревожной ситуации. От группы иностранцев потребовали осудить жену одного из ее членов, которую содержали в женском отделении этой же тюрьмы. Обвинение превратилось в очень важную проблему, потому что отказ участвовать в нем означал сомнение в непогрешимости правительства. Все остальные иностранцы, включая мужа, осудили ее с целью тактического маневра — но Вебер отказался делать это, несмотря на настойчивость самого мужа. Позиция Вебера в этом деле вызывала уважение и заставила других иностранцев испытывать стыд и гнев.

Даже когда группа функционировала спокойно, Вебер испытывал неудобство из-за ее политики; но в период суматохи лидерства Бенета давление стало настолько невыносимым для него, что он страстно желал перевода в другую камеру — единственный член группы, который в какой бы то ни было момент предпочел отделиться от неѐ до освобождения.

Мои психические мучения достигли предела того, что я мог вынести … причиной главного страдания были эти иностранцы … инспектора мне не так досаждали, потому что я чувствовал, что они стараются быть человечными… Что бы я ни делал, я все всегда делал неправильно… Я чувствовал себя чем-то вроде жертвы в клетке… Я часто думал, что перевод в другую камеру и уход от этого психического давления был бы блаженством… Я не мог доверять ни моим друзьям, ни самому себе! (164:)

Никто не избежал враждебности по отношению ко всем другим членам группы, и никому не удалось полностью избежать превращения в мишень для негодования других. То это была агрессивная и высокомерная манера поведения Бауэра, то — упорный «прогрессизм» Коллманна, то — переход Вебера от Коллманна к Бауэру в поисках руководства и поддержки — и все это казалось самым разрушительным в тот хаотичный период времени.

Но центральным фокусом группового раздора был сам Бенет. Тут у каждого имелись глубокие переживания и эмоции, поскольку характер Бенета и его политика чрезвычайно сильно затрагивали поминутное существование каждого. Отношение было в основном негативное; большинство других западных граждан очень возмущались его эгоизмом, неуравновешенностью и крайними формами поведения. Однако в своем отношении к нему они отнюдь не были едины. Их негодованию противостояло понимание его мужества в их защите. Коллманн был членом группы, который чувствовал это наиболее остро и был в течение некоторого времени самым близким помощником Бенета и самым верным защитником. Его расположение к Бенету возникло тогда, когда они оба были вместе в другой камере до формирования западной группы. Тогда, когда Коллманн чуть не превратился в психически больного человека и