Лифтон.Р.Исправ.мышл-я и псих-я тоталит

Отец Эмиль

Я навестил отца Эмиля в миссионерском доме на севере Франции. Сильный, уверенный в себе и полный энергии, он мало походил на того напряженного и смущенного человека, с которым я был знаком в Гонконге. В свойственной ему манере он начал разговор, рассказав мне несколько забавных историй из своей жизни в тюрьме и после освобождения. На самом деле, превосходное чувство юмора было для него залогом исцеления («Я отношусь к этому с легкостью, без трагизма»), причем настолько, что он беспокоился, как бы не «переусердствовать, обращая все в шутку». Как и другие священники, отец Эмиль чувствовал угрызения совести за те свои слова и действия, которые могли повредить церкви. Особенно он беспокоился о китайском священнике, который, из-за его слов, возможно, подвергался опасности, и перенес это беспокойство на всех китайских священников: «Теперь я переживаю за китайских святых отцов… Я боюсь, они могли подумать, что мы их предали». Такие чувства по поводу китайских коллег разделяли большинство иностранных священников, но в отце Эмиле это было настолько сильно, что он принял решение спать на деревянной кушетке без матраса — как в тюремной камере — «чтобы продемонстрировать, что душой я с ними».

В нем тоже жила страстная увлеченность Китаем, поэтому по всей Франции он разыскивал друзей, с которыми познакомился там. На вопрос, не хочет ли он отправиться с миссией в другую страну, отец Эмиль ответил: «Я женился на Китае — и я буду хранить верность своей первой жене». Его настолько увлекала возможность говорить и писать об «исправлении мышления» и других аспектах китайского коммунизма, что он отказался от своего первого назначения на должность учителя; после этого его перевели на новую работу, которая позволяла ему поддерживать контакт с миссионерскими организациями, функционирующими в Китае. В это время отец Эмиль увлекся сотрудничеством с международной группой, которая занималась изучением различных форм принудительного труда, для которой он стал предоставлять подробную информацию. Он предпочитал заниматься именно такой деятельностью, нежели замкнуться в новом для него французском окружении. После двадцати лет, проведенных в Китае, в Европе он чувствовал себя настолько чужим, что «казалось, мне понадобится пройти еще одну программу перевоспитания».

Когда я встретил его во Франции, отец Эмиль по-прежнему был непоколебим в своей антикоммунистической позиции («Они даже не соблюдают элементарные права человека»), и высказывался еще более открыто и искренне, чем тогда, в Гонконге, хотя, возможно, в его действиях чуть поубавилось страсти по сравнению с той, которая сквозила спустя год после возвращения — в письме, которое он написал мне, и где говорил об «исправлении мышления» как о «гремучей смеси из угроз, лести и шантажа». Кроме того, отец Эмиль привык к жизни во Франции, и ему удалось найти золотую середину между увлечением Китаем и участием в окружающей его жизни.

Отец Эмиль по-прежнему признавал, что в методах «исправления мышления» есть рациональное зерно, так как они позволяют докопаться до «истоков дурных мыслей». К тому же, он считал достойным уважения такое достижение коммунистов как акцент на сотрудничестве между членами коллектива. С другими членами группы он сохранил теплые, но не слишком близкие отношения. Как правило, он избегал углубляться в интроспективное изучение собственного опыта, предпочитая подходить к нему «активно», и характеризовал себя «как скорее действующего, нежели разглагольствующего человека». В целом, его исцеление можно считать беспрецедентным. Ему удалось (в отличие от отца Вечтена) эффективно и быстро справиться с чувствами вины и стыда, как любит выражаться католическое духовенство. Справившись с негативными чувствами, отец Эмиль получил свободу в использовании чувства юмора и бурной деятельности в качестве средств для дальнейшего очищения от опасных эмоций, обуревавших его сразу после освобождения, и дистанцирования от негативных тюремных переживаний.

А как же оставшиеся трое участников?

Мистер Вебер (бизнесмен-авантюрист) отправился к отцу Вечтену с дружеским визитом практически сразу после возвращения в Европу. Бывший сокамерник отслужил для него мессу и совершил причастие, ознаменовав тем самым возобновление религиозной жизни в лоне католической церкви. Но почти сразу после этого Вебер снова вернулся к прежнему образу жизни: он активно окунулся в коммерцию и отправился в слаборазвитые страны на поиски приключений, «черпая силы» в алкогольных возлияниях. Большинство остальных членов группы сохранили к Веберу трепетное и даже восхищенное отношение, и считали его возвращение к прежней жизни совершенно неизбежным, из-за свойственной ему «неустойчивости».

Доктор Бауэр остался верен той же профессии, которой он занимался в Гонконге. Ему удалось почти сразу возобновить медицинскую практику и перевезти свою семью на территорию, хотя и находящуюся за пределами Европы, но населенную европейцами. В своем письме он отрицал наличие у него каких-либо психологических проблем, описывая свое воинствующее противостояние коммунизму («Я просто выхожу из себя от ярости»), а самого себя называл «научным свидетелем отвратительных экспериментов». В этом качестве он активно выступал с лекциями в течение нескольких месяцев после возвращения. Бауэр не оставлял попыток наладить отношения с другими членами группы. Попытки не остались безрезультатными, но большинство западных участников испытывали по отношению к нему смешанные чувства, с восторгом вспоминая о том, какое исключительное мужество и поддержку доктор Бауэр демонстрировал во время заключения, но вместе с тем, не будучи в силах примириться с его нацистским прошлым, расистскими взглядами и некоторыми чертами характера.

Как и следовало ожидать, у отца Бене процесс реадаптации протекал несколько более бурно. По словам коллеги, сопровождавшего его во время возвращения в Европу, на борту корабля Бене пережил «своего рода кризис», очевидно, связанный с терзавшим его непреодолимым страхом — это уже был страх не перед коммунистами, а перед верховным духовенством, страх за поступки, совершенные в тюремных застенках. Однако вскоре после этого отец Бене смог вернуться к профессиональной деятельности. Впрочем, когда он начал делиться с окружающими тем, что ему довелось пережить в тюрьме, то особо подчеркивал (как он объяснял в письме к одному из участников группы), как жестоко обманулись миссионеры, какие страшные унижения выпали на их долю, как близки они были к тому, чтобы сломаться. Таким образом, в нем по-прежнему сохранились некоторая наигранность поведения и склонность к мазохизму. Как выразился один из его коллег: «Он до сих пор играет в игру — но теперь уже на другой стороне». Более того, Бене утверждал, что адресат вышеупомянутого письма сам был «близок к нервному срыву» — что тоже было частью его позиции, и в то же время средством спроецировать свое состояние на кого-то другого. У остальных членов группы по отношению к нему сохранились те же критические чувства, о которых они говорили сразу после освобождения, разве что по прошествии многих лет они чаще всего несколько сглаживались.

Из всех заключенных, о которых шла речь в предыдущих главах, мне удалось собрать дополнительную информацию обо всех, кроме одного, — доктора Винсента. Меня не удивило, что он не ответил на мои письма, и я не мог разыскать хотя бы сколько-нибудь достоверную информацию о нем. Знакомый доктора Винсента рассказал мне, что тот предпринимал попытки уехать в другую часть Азии, чтобы продолжить там занятия медицинской практикой. Поскольку это вполне соответствовало планам, которыми Винсент делился со мной, не исключено, что он так и сделал. Можно также предположить, что им снова овладели «духи», и он вернулся к своей примечательной идентичности «мага-целителя».

Отец Лука

Об отце Луке мне известно несколько больше. Когда я приехал в дом, где он жил вместе с

семьей в небольшом итальянском городке, меня встретил человек, ничем не напоминавший того гонимого, беспокойного и дотошного миссионера, с которым я был знаком в Гонконге. Передо мной стоял дружелюбный и влиятельный священник, живо и откровенно обсуждавший все, что связано с Китаем, и вместе с тем, чувствующий себя как дома в кругу представителей европейского среднего класса. Физически отец Лука был совершенно здоров — он залечил травму спины и набрал вполне приличный вес — а на смену прежней склонности к самоанализу пришла спокойная уверенность в себе.

Ему не пришлось прилагать слишком много усилий, чтобы привыкнуть к жизни в Европе

— он не был здесь практически столько же, сколько и другие — но его раздирала жестокая внутренняя борьба, от которой, судя по тому, что отец Лука рассказывал мне в Гонконге, ему никак не удавалось освободиться. Его глубоко взволновало воссоединение с членами своей семьи и коллегами; но, как оказалось, у него возникли новые проблемы — его охватило чувство смятения и грусти. Отец Лука объяснял их вынужденной разлукой с Китаем и с китайскими друзьями, и своим нестабильным физическим состоянием, стараясь, таким образом, приглушить чувство тревоги. Он начал тосковать по деятельному образу жизни, а предписание врача вести размеренное существование стало его тяготить. В результате отец Лука приобщился к тому же роду деятельности, что и многие другие участники моего исследования. Он подготовил исчерпывающую аналитическую оценку методов проведения коммунистического «исправления» для группы, занимавшейся изучением концентрационных лагерей и принудительного труда, оценку, которую он давал событиям с двух точек зрения — с позиций «исправителей» и «исправляемых». Выполнив это задание, он, по собственной инициативе, принялся за другую гораздо более претенциозную работу: подробное изучение и анализ жизненного пути и эпистолярного наследия основоположника его общества, который был выдающейся фигурой среди современных миссионеров, работавших в Китае. В своей исследовательской работе отец Лука сравнивал собственный религиозный опыт, полученный им как в Европе, так и в Китае, с опытом человека, который уже давно служил ему образцом для подражания. Реализация этого проекта помогла ему в значительной степени разрешить давние сомнения и определиться в своем отношении к церкви и к Китаю. Более того, у него была возможность заниматься и тем, и другим как раз в тот период, когда его физическая активность была ограничена.

Вскоре после этого отец Лука развернул просветительскую работу по вопросам жизни в коммунистическом Китае — он инструктировал людей, готовящихся к поездке в Китай, писал статьи для журналов, и выступал в публичных дебатах. Отец Лука рассказывал мне, как до хрипоты оспаривал «простодушие некоторых людей, которые отказываются понять, что в коммунистическом Китае практикуются политические репрессии». В обсуждении этих вопросов отчетливо проявлялось присущее ему чувство личностной целостности — настолько, что однажды отец Лука разыскал лидера одной из официальных групп, объединяющей людей, которые побывали в коммунистическом Китае, живописал, какие зверства ему пришлось пережить в китайской тюрьме, и призвал этого человека потребовать от правительства признать (применив, если понадобится, специальные меры для сохранения доброго имени), что «народ, который оно объявило виновным, на самом деле, ни в чем не виноват». Кроме того, отец Лука продолжал выступать в поддержку либеральной направленности будущих миссионерских предприятий, рекомендуя сформировать местные органы власти, а коренным жителям — пользоваться свободой самовыражения. Несмотря ни на что, отец Лука по-прежнему считал, что кое в чем китайские коммунисты были «правы», и что миссионеры допускали ошибки; но общий тон его отношения к правящему режиму, по сравнению с настроениями, о которых он рассказывал мне в Гонконге, стал более воинственным и резким.

Его все еще беспокоило, что отдельные слова, оброненные им во время признаний, могли повредить церкви или ее представителям. Особую тревогу отцу Луке внушало письмо, написанное им из тюремных застенков молодой китайской католичке, в котором он осуждал собственную организационную деятельность. Ради того, чтобы исправить ситуацию, он даже пошел на то, чтобы передать ей подарок через поехавшего в Китай земляка. Отец Лука по-

чувствовал себя обиженным, когда девушка отказалась, хотя и понимал, что этот поступок был продиктован соображениями ее собственной безопасности. Он так и не освободился от своей прежней судьбы: каждый раз, противореча кому-нибудь из старшего духовенства, отец Лука едва сдерживался, чтобы не дать выход эмоциям, и был вынужден постоянно быть начеку, чтобы контролировать свои извечные сексуальные желания. Но во всем этом чувствовалось, что теперь его внутренние конфликты находятся под более надежным контролем, чем когда мы встречались в прошлый раз. Как и многие другие уроженцы западного мира, которым довелось побывать в застенках китайской тюрьмы, отец Лука верил, что, пройдя «исправление мышления», он стал более непринужденно и многоречиво выражать свои мысли и чувства: «Я стал свободнее себя вести… Мне стало легче выступать перед аудиторией и общаться с людьми». По сравнению с периодом пребывания в тюрьме его духовная жизнь стала гораздо более однообразной и «незамысловатой»: «тогда мне приходилось ловить каждую возможность».

Когда наша трехчасовая беседа уже подходила к концу, я спросил отца Луку, исповедует ли он до сих пор идеи, почерпнутые из программы «исправления мышления». Тот ответил: «Они приходят на ум и порой принимаются к сведению, порой опровергаются, порой получают подтверждение». Отец Лука конкретизировал для себя те идеи, которые, хотя бы отчасти, казались ему приемлемыми:

(*Цитата*)

Я согласен, что крестьяне были вынуждены бежать от ростовщика, которому они задолжали… Иногда мне казалось, что система кооперативов может решить некоторые из моих проблем… Не обязательно вся марксистская система… Раньше у меня было теоретическое представление об этом, но теперь я отчетливо представляю себе, что это такое.

(*Конец цитаты*)

Отец Лука пытался примирить со своими прежними ценностями новые веяния, от которых, как он хорошо понимал, ему все равно не удастся абстрагироваться. Он посчитал необходимым вытеснить все болезненные для него переживания, особенно те, которые вызывали у него чувство вины, и перенял отдельные взгляды традиционных священников, отражающие приемлемые для него религиозные идеи. Однако, в глубине души отец Лука вел непримиримую борьбу со своими наиболее негативно окрашенными образами «Я» и находился в постоянном поиске личностного синтеза. Он не был начисто лишен чувства тревоги, но ему удалось эффективно исцелиться, не нанеся себе существенного вреда (благодаря увечьям, полученным в китайской тюрьме, в этом уже не было необходимости) и не претерпев чрезмерных внутренних искажений.

Профессор Касторп

Во время моего путешествия по Европе профессор Касторп, смиренный ученый, занимался преподавательской деятельностью в дальнем уголке Азии. В сущности, он начал хлопотать о новом назначении уже в течение первых недель после освобождения. Он написал мне пространное и очень веселое письмо, в котором рассказывал о том, что произошло с ним отъезда из Гонконга. Профессор мельком упомянул о ряде семейных проблем, но центральной темой письма были проблемы возобновления профессиональной деятельности — так как для него это означало возвращение к такому существованию, которое позволило бы ему уважать самого себя. Кроме того, он написал доклад о том, что ему довелось пережить за время пребывания в китайской тюрьме; но, закончив работу над ним, он снова попытался вернуться к преподавательской деятельности и к исследованиям в рамках более привычной для него научной сферы.

Поначалу состояние профессора Касторпа усугубляли такие физические недуги как больные зубы и десны, ухудшение слуха, проблемы памяти, повышенная утомляемость и, что ху-

же всего, он перестал «получать удовольствие и наслаждение от разрешения особенно сложных проблем». Но мало-помалу к нему вернулось прежнее вдохновение, и он смог взглянуть на свои проблемы со свойственными ему спокойствием и отстраненностью: «Возможно… скаковая лошадь должна все время участвовать в забегах, чтобы поддерживать себя в нужной форме, а если ее надолго поставить в стойло, то, как бы хорошо вы ее не кормили, она все равно не покажет хороших результатов». Очевидно, Касторп действовал в рамках своей уже давно установившейся модели ассимилироваться с новым социальным окружением в присущей ему индивидуалистичной и даже несколько отчужденной манере, и даже стал большим знатоком местной географии. Он по-прежнему проявлял интерес к «исправлению мышления» и проблемам тюремного заключения. К тому же, профессор все еще не исключал возможность снова попасть в лапы к коммунистам. Примечательно, что Касторп не словом ни обмолвился об идеологических проблемах, его занимали сугубо практические вопросы. В целом, содержание этого письма подтвердило мое впечатление о том, что исцеление проходит успешно, и послужило свидетельством достаточно быстрого и активного возвращения профессора Касторпа к идентичности, сформированной до «исправления».

Епископ Баркер

Епископа Баркера (почтенного бельгийского «священника, врача и солдата») я встретил в несколько необычном, но, вместе с тем, вполне подходящем месте — у католических святынь в Лурде. Здесь он совершал паломничество, и посчитал, что это место как нельзя лучше подходит для нашей встречи, а я не замедлил с ним согласиться. На пороге семидесятилетия, он впечатляюще выглядел в своей епископской порфире, со стремительными движениями, живым, проницательным взглядом и белоснежной эспаньолкой. В некоторых отношениях Баркер казался еще более отстраненным от окружающих людей (он считал это проявлением всеобъемлющего религиозного сознания), но вместе с тем, искренне радовался низкопоклонству, которое встречал в Лурде буквально повсюду. Наблюдая за тем, как епископ Баркер принимает участие в большой церковной процессии, как он вместе с другими высокопоставленными представителями духовенства двигается в привилегированное место для святого причастия

— его движения были медленными и величественными, губы шептали молитву — я думал о том, что, на самом деле, он уже давно преодолел ужасные унижения, которым подвергался во время «исправления мышления».

В течение нескольких лет с тех пор, как мы с ним впервые встретились, Баркер неотступно следовал в двух направлениях, как будто совершая крестовый поход: он старался обратить все свои эмоции в переживания сугубо религиозного толка, и предпринимал огромные усилия, чтобы как можно шире распространить свое послание, касающееся китайского коммунизма и методов «исправления». Он выступал перед многочисленными группами, и всегда стремился «побудить присутствующих в аудитории изменить свою внутреннюю жизнь». Епископ Баркер подчеркивал не только власть коммунистов, но и необходимость принести жертву во имя того, чтобы «превзойти» их. В то же время, он особо отмечал, что до сих пор «обращается к фактам «исправления мышления» с тем, чтобы глубже погрузиться в религиозное сознание».

Его идеологические интересы — в сущности, главные интересы в его жизни — ограничивались коммунизмом и католицизмом, и Баркер обращал внимания на политические проблемы только в том случае, если они касались одной из этих двух значимых для него сфер. Он строго придерживался антикоммунистической позиции; пальму первенства «главных антикоммунистов» епископ безоговорочно отдавал Джону Фостеру Даллесу и Конраду Аденауэру. Вместе с тем, в его поступках прослеживалось амбивалентное отношение к американцам: когда я сказал ему, что мой французский далек от совершенства, Баркер отреагировал мгновенно: «Не важно — где бы вы ни были, за вас говорят ваши доллары». Разумеется, в этой его фразе не было бы ничего примечательного, если бы в словах и поступках епископа Баркера не проскальзывали различные знаки, свидетельствующие о том, сколь значительное влияние

оказало на него «исправление мышления». При этом сама программа «исправления мышления» интересовала его лишь настолько, насколько она подходила для обсуждения в присущей католическим священником воинственной манере. Когда я расспрашивал Баркера о чувствах вины и стыда, характерных для человека, только что освободившегося из тюрьмы, он отвечал уклончиво, давая понять, что разговор становится напряженным. Он говорил мне, что, если бы во второй раз попал в тюремные застенки, то «он не сдался бы», так как коммунисты неизбежно искажают каждое признание, прозвучавшее из уст заключенных. В этом своем убеждении он пошел еще дальше, искренне полагая (и даже почти поверив), что и в самом деле не сдался во время своего тюремного заключения.

Вот почему один из участников моего исследования испытал немалое изумление, услышав, как во время короткой встречи Баркер заявил, что «ни в чем не признался». Епископ не говорил мне такого, но в своих рассказах о событиях, происходивших в китайской тюрьме, он действительно ограничивался историями о том, как дурачил своих тюремщиков и расстраивал их планы. Рассказав один из своих фирменных анекдотов, Баркер быстро переключался на обсуждение обширного опыта, который он приобрел за столько лет пребывания в Китае, снова представляя себя в героическом свете и лишь изредка позволяя себе упоминать о том, что порой его охватывали страх и нервозность.

Помимо прочего, Баркеру доставляло огромное удовольствие рассказывать мне о своей религиозной жизни в лоне католической церкви — как каждое утро он начинал день с того, что возносил благодарность своему ангелу-хранителю и как в тюрьме ему казалось, будто ему нужен еще один ангел-хранитель и поэтому он взывал также к архангелу Рафаилу. Баркер приглашал меня посетить одну из его месс; и — не дожидаясь согласия — пускался в красноречивые рассуждения о теоретическом символизме. Вместе с тем, ему определенно нравилось поднимать вопросы нравственности и сексуального поведения, при обсуждении которых он неизменно отстаивал точку зрения традиционного католицизма, но при этом интересовался, что по этому поводу говорит психиатрия.

У меня возникло впечатление, что епископ Баркер, отчетливо осознававший, что находится на склоне лет, пытался достичь окончательного состояния своей идентичности, которая позволила бы ему чувствовать, что его жизнь прошла осмысленно и небесцельно. В борьбе за поддержание героического образа Я — к которому Баркер стремился с раннего детства — он все еще старался заставить замолчать свой внутренний голос, который опровергал образ героя и выставлял его слабаком. Из-за нависшей угрозы впасть в отчаяние, ему было гораздо приятнее соприкасаться с душами других людей, нежели чем заниматься разрешением собственных психологических конфликтов. Обращаясь к своим переживаниям, связанным с участием в «исправлении мышления», Баркер был вынужден не только наращивать присущую ему тенденцию к вытеснению и отрицанию: ему пришлось сделать еще один шаг в этом направлении — включить элемент вымысла. Конечно же, и во время прохождения «исправления мышления», и на других этапах жизненного пути, он вплотную подходил к осознанию своего героического образа Я; однако, для того, чтобы в это поверить и сохранить самооценку на соответствующем уровне, ему пришлось воспользоваться чудовищно искаженными реконструкциями.

Мисс Дарроу

Мне осталось упомянуть только о мисс Дарроу (дочери миссионера), которая, к моменту нашей последней встречи, уже начала оправляться от последствий обращения. Судя по письмам, которыми мы время от времени обменивались, а также по словам знавших ее людей, она по-прежнему придерживалась той же самой модели, которую демонстрировала во время наших интервью; но поскольку эти интервью проходили в Канаде по прошествии трех месяцев после ее освобождения, в них — значительно более явно, чем во время встреч с участниками исследования в Гонконге — прослеживались долговременные, устойчивые тенденции. Мисс Дарроу постепенно адаптировалась к жизни в Канаде, но до сих пор не отказалась от

своих мучительных и провоцирующих чувство вины попыток «испытать» окружающий ее мир. Она по-прежнему относилась к китайскому коммунистическому режиму с гораздо большей симпатией, чем большинство наших участников, но при этом сохранила способность критично относиться к искажениям, которые он влечет за собой, и к тирании, неизбежно его сопровождающей. Она понимала, что ее постигла (ею же самой накликанная) беда оказаться среди «левых либералов» — мисс Дарроу стремилась сотрудничать с различными группами и людьми, заинтересованными в изучении феномена «исправления мышления», но выступала решительно против пропагандистских разработок, которыми занимались левые. В личной и профессиональной жизни она поражала друзей и коллег поразительно острым умом и тонкой чувствительностью. Мисс Дарроу все еще мучило чувство, что она совершила «предательство», резко осудив китайский коммунизм, особенно острым, щемящим оно казалось ей в тех ситуациях, когда она сопоставляла метаморфозу, произошедшую в ее взглядах, с бесповоротной «исправленностью» идей ее друга. Близкая подруга, которая была старше мисс Дарроу, оказывала ей, как и прежде, эмоциональную поддержку, а своего рода передышка, связанная с физическим недугом, обеспечила необходимую отсрочку; но мисс Дарроу шаг за шагом продолжала свои изыскания, хотя ее неизбывная восприимчивость к чувству вины по-прежнему немало ей досаждала.

Глава 11. Отец Саймон: обращенный иезуит

Во время путешествия, предпринятого мною с целью провести контрольные встречи с участниками исследования, меня познакомили со священником, который тоже побывал в тюрьме во время «исправления мышления», но не входил в число испытуемых, принимавших участие в моем исследовании в Гонконге. Француз-иезуит, он преподавал естественные науки

вмаленькой католической школе близ франко-германской границы. Мою встречу с ним едва ли можно назвать контрольным визитом в полном смысле этого слова; но между нами произошел в высшей степени интересный разговор. По прошествии трех с половиной лет после освобождения католический священник все еще смотрел на мир глазами «исправленного». Он продвинулся по пути подлинного обращения дальше, чем любой другой из моих оригинальных субъектов.

Беседа между отцом Симоном и его коллегой (участником моего исследования), который нас познакомил, могла послужить превосходным образцом для всего последующего. Этот священник объяснил отцу Симону, что я пытался связаться с ним еще в Гонконге, но мне сказали, будто он (Симон) не хочет меня видеть. Симон с пылом бросился опровергать клевету, утверждая, что к нему никогда не обращались с подобными предложениями, и, обвинив своих гонконгских коллег в том, что они сделали все, чтобы не допустить нашей встречи, поскольку не разделяли его взглядов. (На самом деле, сложно сказать, кто помешал мне встретиться с отцом Симоном в Гонконге; вполне возможно, что ни он сам, ни его друзьясвященники не испытывали особого восторга от перспективы его участия в моем интервью.)

Впрочем, здесь, в Европе, Симон с большим интересом отнесся к идее поговорить со мной. Худощавый, напряженный мужчина лет около шестидесяти, он произвел на меня впечатление человека, могущего многое порассказать о проблемах, которые не решается открыто обсуждать в своем нынешнем кругу общения. И на самом деле, отец Симон начал разговор с того, что критически отозвался о своих коллегах-священниках, которые публикуют работы жесткой антикоммунистической направленности, и отметил, в чем именно, по его мнению, прослеживаются искаженные представления о тюремном «исправлению мышления». А когда я спросил отца Симона, какие чувства пробуждают в нем воспоминания о годах тюремного заключения, он без колебаний ответил: «Этот период был одним из лучших в моей жизни». Затем он объяснил, что «исправление мышления» обоснованно, потому что было эффективно: «Люди обвиняют коммунистов в том, что те пытались навязать им ошибочные взгляды на жизнь — но в таком случае они никогда не сработали бы; только потому, что идеи были истинными… они работали». Далее отец Симон отметил: «Что касается свободы слова, то…

втюрьме я чувствовал себя свободнее, чем сейчас», пояснив, что находясь в заключении, он

«принимал их взгляды во всем вопросам — политическим и экономическим, по всем», а затем, поразмыслив, добавил, «за исключением, пожалуй, только религиозных воззрений, ставших для меня камнем преткновения».

Отец Симон не стал тратить время на разъяснения, какой же точки зрения он придерживался. Что же касается меня, то в течение первых нескольких минут нашего интервью я был ошеломлен, слушая, как этот священник-иезуит расточает похвалы коммунизму и критически оценивает действия своих братьев по вере. Хотя общие принципы «исправления мышления» мне были хорошо известны, я недоумевал, как их можно было столь полно реализовать на практике.

Отец Симон родился в семье трудолюбивых представителей среднего класса и все свое детство провел в провинциальном французском городке. Поскольку его отец владел небольшим торгово-промышленным предприятием, теперь он считал, что «Я родился не по ту сторону баррикад… Меня воспитывали исключительно на капиталистический манер». В тюрьме отец Симон узнал, что «жил на зарплату, отнятую у рабочих», но, тем не менее, он все равно выступал в защиту своих родителей, которые делали все, что могли, пусть даже в рамках «воззрений своего класса». По рассказам Симона, религиозные влияния в его семье было чрезвычайно сильны: две его сестры готовились стать монахинями, а два родных дяди избрали для себя стезю миссионеров. Будучи добросовестным мальчиком, которого никогда не покидало «ощущение, что жизнь — это нечто очень серьезное», уже с одиннадцати лет он мечтал стать священником, а в пятнадцать окончательно утвердился в своем решении. Свое тяготение к религии он объяснял материнским влиянием; отец — суровый, сдержанный и уважаемый человек — с самого начала выступал против решения сына начать карьеру духовного лица. Как и в случае с отцом Лукой, заступничество матери помогло воплотить мечту в реальность.

Он получил обширные знания в области естественных наук, философии и теологии. Для этого в тридцать с небольшим лет отец Симон отправился в Соединенные Штаты и в течение трех лет проходил там обучение. Немаловажно отметить, что за это время он настолько «впитал» американский образ жизни, что по возвращении порой даже докучал своим коллегам (с некоторыми из которых мне довелось побеседовать) проамериканскими настроениями и заявлениями о том, что французская наука не идет ни в какое сравнение с передовыми достижениями американского научного сообщества. Этого мнения он придерживался на протяжении всех двадцати лет, что провел в Китае, занимаясь преподавательской деятельностью; но вскоре его благоговейное отношение к американским достижениям затмила страстная привязанность к самому Китаю. При всей своей сдержанности и некоторой отстраненности отец Симон всегда стремился с головой окунуться в жизнь Китая. Он организовал научную экспедицию и вместе с небольшой группой студентов университета отправился путешествовать, время от времени разбивая лагерь. «В течение двух или трех недель… я жил среди студентов… Я соприкоснулся с простой, мирской жизнью… а студенты обнаруживали во мне много такого, о чем они прежде даже не подозревали».

Но отец Симон отличался от своих коллег не только этим, иногда он даже затевал с ними открытые столкновения. Один из них характеризовал его как «очень независимого в суждениях… любящего опровергать то одно, то другое… исполненного энтузиазмом, но при этом изменчивого… внешне сдержанного, но внутренне страстного».

В то же время он был необычно исполнительным в делах, и исключительно добросовестным во всем, что связано с религией. Как говорил один его друг: «Я сам часто нарушал правила, а отец Симон — никогда».

Таким образом, еще до столкновения с коммунистами он по своей природе был подвержен одним влияниям внешней среды, умея при этом достойно противостоять другим. Отец Симон отличался обостренной совестливостью и очень часто испытывал чувство вины, при этом истоки и того, и другого следует искать в событиях его раннего детства. Жизнь Симона во многом определялась тем, какое влияние он должен принять в качестве «благоприятного», а какому он должен противостоять как «пагубному». Впрочем, во всех многочисленных экспери-

ментах с идентичностью, преобладающим типом энтузиазма для него всегда оставалось самоощущение добросовестного энтузиаста.

В первые годы правления коммунистов отец Симон испытывал гордость от того, что стал единственным иностранцем, получившим разрешение включить свою научную работу в правительственную программу. Вместе с тем, он нещадно критиковал коммунистическое движение и решительно протестовал против попыток правящего режима установить контроль над университетом, в котором работал. Он предполагал, что его могут арестовать по обвинению (сфабрикованному) в шпионской деятельности с использованием радио.

Симон признался мне, что первое время после того, как он попал в тюрьму, ему приходилось «несладко». Но он всячески избегал упоминаний о зверствах тюремщиков и утверждал, что его лишили сна лишь на одну единственную ночь. Отец Симон предпочитал «истолковывать» коммунистический подход («Их метод заключался в том, чтобы воспользоваться первым потрясением, которое испытывает человек») и предполагал, что применение таких технологий было совершенно необходимо, тогда как поначалу он выступал категорически против них. И тем не менее, от одного европейца, который в течение непродолжительного времени делил с ним тюремную камеру, мне удалось узнать некоторые «упущенные» подробности: «Симона допрашивали трое суток, и все это время ему не давали спать. Они говорили, что он не сообщил им никакой информации. Надзиратель, оставшись с ним один на один, десять раз плюнул ему в лицо». Этот же информатор сообщил, что Симон сопротивлялся давлению тюремщиков с необычайным упорством, сказав про него «отчаянный». Однако, какую бы версию развития событий мы не приняли, обе они недвусмысленно свидетельствуют о том, что Симон панически боялся расстрела.

Категорическое неприятие коммунизма сменилось полным соглашательством, и история его жизни позволяет определить психологический контекст этой парадоксальной метаморфозы. Даже когда отцу Симону уже не угрожала смертная казнь, в его поступках отчетливо прослеживается, как велико было его желание остаться в коммунистическом Китае:

(*Цитата*)

Я думал, что принадлежу к числу тех, для кого возможность остаться представлялась наиболее реалистичной. От своего настоятеля я получил распоряжение приложить все усилия, чтобы остаться. Я понял, что, если я не изменю образ мыслей, мои шансы остаться будут равны нулю. Я решил, что постараюсь обнаружить в коммунизме зерно истины, и, какой бы сомнительной ни казалась эта перспектива, попробую принять точку зрения коммунистов.

(*Конец цитаты*)

Пройти этот путь Симону помог его сокамерник-иезуит, который подсказал, с чего начать покаяние. Однако, отец Симон понимал, что самую важную роль в этом сыграло присущее ему чувство вины: «Моя позиция изменилась, когда я признался себе: «Я виновен»». Хотя неосознаваемое чувство вины, вне всякого сомнения, не оставляло его никогда, примерно через год у отца Симона появилось ощущение, что он совершил уголовное преступление. Это ощущение сопровождалось навязчивым желанием исповедаться. «Я составил список на французском языке… для собственного пользования, из десяти пунктов, о которых я не должен был упоминать ни при каких обстоятельствах… Шесть месяцев спустя я рассказал обо всем… К тому времени я был готов рассказать абсолютно все о самом себе и о любом другом человеке». Разумеется, составляя этот список, он неосознанно готовился к тому, что неминуемо должно было произойти. Написав этот список, он решил, что «если я сопоставлю все эти ошибки, которые я некогда допустил… я смогу сказать, что я виновен».

Когда я спросил отца Симона, в чем заключалась его вина, он сперва ответил уклончиво: «Очень во многом». А затем рассказал мне об одном эпизоде, произошедшем вскоре после окончания Второй Мировой войны, когда капелланы-католики из американской армии пригласили к Симону и нескольким его коллегам офицера разведки, и «мы многое ему рассказали». Но, как будто осознавая, что, возможно, в этом эпизоде не было ничего, что заслуживало

бы порицания, он добавил: «На нашем месте то же самое сделал бы любой иностранец, но нам следовало быть осмотрительнее». Затем, как будто оправдываясь, отец Симон объяснил, что «В тюрьме нас обвиняли не в самих преступлениях, а скорее в намерении их совершить». Там описал, каким образом намеревался (но так никогда и не осуществил свое намерение) сообщить американскому миссионеру о деятельности, развернутой коммунистами на аэродроме, отдавая себе отчет в том, что, возможно, эта информация будет передана командованию американской группы войск.

Мне оставалось только гадать, действительно ли эта идея посетила Симона еще до того, как он оказался в тюремных застенках, или она родилась под жесточайшим прессингом, которому он подвергался во время заключения, и который не мог не вызвать острое чувство вины. Так или иначе, именно этим отчасти обусловлено неукротимое стремление отца Симона найти доказательства греховности действий и мыслей, с помощью которых он мог бы рационализировать, с точки зрения «исправления мышления», свое собственное психологическое состояние: «Каждый раз, когда я обнаруживал, что совершил преступление, я радовался этому своему открытию». Но среди мириад банальных обвинений в собственный адрес, встреча с офицером американской разведки, вне всякого сомнения, стала подлинным источником чувства вины, поскольку произошедшее тогда шло в разрез с представлениями Симона о том, что следует делать миссионеру, а чего он не имеет права делать ни при каких обстоятельствах.

Чувство вины прочно укоренилось в его душе, и Симон сделал следующий шаг — к всеобъемлющему энтузиазму и безоговорочному доверию.

(*Цитата*)

Один из заключенных предложил вести дневник — в котором отмечались бы изменения, которые происходили с каждым из нас … Каждый день мы отдавали свой дневник ответственному по камере. У нас было ощущение, что мы живем в стеклянном доме — но у нас не возникало никаких негативных чувств. Наши души были открыты нараспашку. Вокруг нас царила атмосфера полного доверия. Мы могли доверять руководству.

(*Конец цитаты*)

Достижение Симоном взаимного доверия и гармонии во взаимоотношениях с китайцами означало, что он достиг своей давней цели, цели, которая, как он считал, прежде постоянно от него ускользала: «Мне никогда не представлялось возможности пожить среди китайцев, за исключением трехлетнего тюремного заключения». Все это время он сторонился своих коллег и сокамерников («Я был рад возможности избавиться от всех своих прежних убеждений и говорить совершенно откровенно»), а в его словах слышалось яростное осуждение поступков многих его коллег, как тех, с которыми он встретился в тюрьме, так и тех, с кем он был знаком на свободе.

Последний год, проведенный отцом Симоном в заключении, был ознаменован тем, что его перевели в другую тюрьму, где разрешалось заниматься физическим трудом. Снедавшее его чувство вины способствовало установлению более уравновешенного состояния: «Я стал спокойнее. Я считал, что виновен и заслуживаю этого». Тогда-то он и почувствовал, что понастоящему счастлив, и больше всего в тот момент его страшила перспектива скорого освобождения. Отец Симон знал, что находиться в тюрьме для него куда безопаснее, чем жить в Китае за ее стенами; а перспектива устанавливать контакты с собственными коллегами в Европе прельщала его меньше всего:

(*Цитата*)

Когда в течение последнего года заключения я работал в трудовом лагере, то был рад, что нахожусь именно там. Я боялся выйти на свободу, так как, если бы мне позволили остаться в Китае, я сразу же столкнулся бы с огромным количеством проблем. Если бы я освободился, у меня возникли бы проблемы с Орденом… Как только мне вынесли приговор, я немедленно