Лифтон.Р.Исправ.мышл-я и псих-я тоталит

некоторой степени индивидуальности, отделенной от этой среды. Вместо этого его призывают к абсолютной поляризации на реальное (доминирующая идеология) и нереальное (все остальное). В той степени, в какой он это делает, он подвергается закупориваниюi личности1 (personal closure), которое освобождает его от непрерывной борьбы человека с неуловимыми оттенками истины. Он может даже разделять ощущение всеведения вместе со своей средой и усваивать «взгляд глазами Бога»2 на вселенную; но вместо этого ему, весьма вероятно, следовало бы чувствовать, что он оказался жертвой «взгляда глазами Бога» со стороны средовых контролеров. В этот момент он подвластен враждебности удушья, о котором мы уже говорили, — исполненному обиды осознанию того, что его стремлению к новой информации, независимому суждению и самовыражению чинят препятствия. Если его интеллект и восприимчивость влекут его к фактам вне закрытой идеологической системы, он может сопротивляться им как не совсем законным до тех пор, пока средовый контроль не окажется сниженным (422:) для него настолько, чтобы он мог пользоваться этими фактами наравне с другими. В любом случае ему основательно препятствуют в постоянных человеческих поисках того, что является истинным, хорошим и важным в мире вокруг и внутри него.

Мистическое манипулирование

Неизбежный следующий шаг после средового контроля — далеко заходящее личностное манипулирование. Это манипулирование принимает не стесняющийся в средствах характер и использует все возможные приемы и механизмы, находящиеся в распоряжении данной среды, независимо от того, насколько они причудливы или болезненны. Инициированное сверху, это манипулирование стремится провоцировать определенные паттерны поведения и эмоций таким образом, чтобы казалось, будто они спонтанно возникают изнутри самой среды. Этот элемент спланированной спонтанности, направляемой, по видимости, всезнающей группой, должен приобрести для манипулируемого почти мистическое качество.

Идеологические тоталитаристы придерживаются этого подхода вовсе не исключительно с целью поддержания ощущения власти над другими. Скорее их побуждает к этому особый вид мистики, которая не только оправдывает подобное манипулирование, но и делает его обязательным. В эту мистику включено ощущение «более высокой цели», «непосредственного восприятия некоего неизбежного закона социального развития» и себя как авангарда этого развития3. Становясь таким образом инструментами собственной мистики, они создают мистическую ауру вокруг манипулирующих институтов — Партии, Правительства; Организации. Они являются агентами, «избранными» (историей, Богом или какой-то другой сверхъестественной силой) выполнить «мистический императив»4, следование которому должно вытеснить все соображения приличия или немедленного (непосредственного) человеческого благосостояния. Точно так же любая мысль или действие, которые подвергают сомнению более высокую цель, рассматриваются как стимулируемые низшей целью, отсталой, эгоистичной и мелкой перед лицом великой, наиважнейшей миссии. Этот же самый мистический императив порождает очевидные крайности идеализма и цинизма, имеющие место в связи с манипулированием со стороны любой тоталитарной среды: даже те действия, которые кажутся в высшей степени циничными, могут рассматриваться как имеющие в конечном счете отношение к «более высокой цели».

На уровне отдельной личности психологические реакции на этот манипулятивный подход вращаются вокруг базальной полярности доверия и недоверия. Человеку предлагают принять это манипулирование на основании абсолютного доверия (или веры): «подобно ребенку в руках (423:) матери», — как точно заметил отец Лука. Тот, кто верит до такой степени, может

i Лифтон использует слово «closure», означающее «закрытие», «завершение», «прекращение прений», «крышка на бутылке» и «замыкание (электрическое)». Все эти смыслы так или иначе здесь подходят, но переводы «закупоривание» и «закупоренность» предлагаются как наиболее близкие по смыслу и краткие, наряду с которыми стоит иметь в виду «закрытость для дискуссий» и «замыкание на самого себя». — Прим. научн. ред.

переживать манипулирование в рамках особой мистической манеры выражения, стоящей за ним: то есть, он может приветствовать его таинственность, находить удовольствие в причиняемой им боли и ощущать его необходимость для осуществления «более высокой цели», которую он одобряет как свою собственную. Но подобное стихийное доверие трудно поддерживать; и даже самую сильную веру можно разрушить постоянным манипулированием.

Когда доверие уступает недоверию (или когда доверия вообще не существовало), более высокая цель не может служить адекватным эмоциональным хлебом насущным. Индивидуум тогда отвечает на манипулирование выработкой того, что я буду называть психологией пешки. Чувствуя себя неспособным скрыться от сил более мощных, чем он, человек подчиняет все приспосабливанию к ним. Он становится чувствительным ко всем видам сигналов, экспертом по прогнозированию средового давления и квалифицированным специалистом по управлению им таким образом, что его психологическая энергия скорее сливается с течением, чем болезненно обращается против него. Это требует от него активного участия в манипулировании другими, а также в бесконечном круговороте предательств и измен самому себе, которые предписываются ему.

Но независимо от его реакции — радостен ли он, когда им манипулируют, глубоко возмущен или ощущает комбинацию того и другого, — он был лишен благоприятной возможности реализовать свои способности для самовыражения и независимого действия.

Требование чистоты

В среде «исправления мышления», как во всех ситуациях идеологического тоталитаризма, эмпирический мир резко разделен на чистый и нечистый, на абсолютно хороший и абсолютно злой. Хорошими и чистыми являются, конечно, те идеи, чувства и действия, которые совместимы с тоталитарной идеологией и политикой; все остальное следует квалифицировать как плохое и нечистое. Ничто человеческое не свободно от потока суровых моральных суждений. Все «инфекции» и «яды», которые вносят вклад в существующее состояние нечистоты, должны быть найдены и устранены.

Философское исходное положение, лежащее в основе этого требования, заключается в том, что абсолютная чистота («хороший коммунист» или идеальное коммунистическое государство) достижима, и все, что делается с кем бы то ни было во имя этой чистоты, является, в конечном счете, моральным. В реальной практике, однако, ни от кого (424:) (и ни от Государства) не ждут достижения подобного совершенства. Нельзя также устранить этот парадокс, посчитав его просто средством установления высокого стандарта, к которому все могут стремиться. «Исправление мышления» свидетельствует о более пагубных последствиях: ибо, определяя и управляя критериями чистоты, а затем проводя всеми средствами войну против нечистоты, идеологические тоталитаристы создают ограниченный мир вины и стыда. Он увековечивается этосом непрерывного изменения, требованием от каждого постоянно и мучительно стремиться к чему-то, что не только не существует, но и фактически чуждо условиям человеческого существования.

На уровне отношений между индивидуумом и его средой требование чистоты создает то, что мы можем назвать средой вины и средой устыжения. Так как нечистота каждого человека считается греховной и потенциально вредной для него и для других, от него, если можно так выразиться, ждут ожидания наказания, — что имеет своим результатом отношения вины со средой. Точно так же, когда он окажется не в состоянии достичь господствующего стандарта в извержении такого рода нечистоты, предполагается, что он будет ожидать унижения и остракизма, — таким образом устанавливая отношения стыда со средой. Более того, чувство вины и чувство стыда оказываются высоко ценимыми: они являются предпочтительными формами общения, объектами общественного соревнования и основой возможных связей между индивидуумом и его тоталитарными обвинителями. Можно попытаться симулировать их некоторое время, но увиливание, вероятнее всего, будет обнаружено, и безопаснее (как находит мисс Дарроу) испытывать эти чувства искренне. Люди очень сильно различаются по

уязвимости в отношении вины и стыда (как показывают субъекты моих наблюдений), в зависимости от паттернов, созданных в начале жизни. Но так как вина и стыд являются базальными для человеческого существования, эти вариации могут быть лишь вопросом степени. Каждый человек оказывается уязвимым благодаря глубокой внутренней чувствительности к собственным ограничениям и нереализованному потенциалу: другими словами, каждый становится уязвимым благодаря экзистенциальной вине. Так как идеологические тоталитаристы превращаются в окончательных судей добра и зла в пределах своего мира, они способны использовать эти универсальные тенденции к вине и стыду как эмоциональные рычаги для контролирующего и манипулирующего влияния. Они становятся арбитрами экзистенциальной вины, неограниченными авторитетами в сфере того, что касается ограниченности других. И их власть нигде не проявляется более очевидно, чем в их способности «прощать»5. (425:)

Индивидуум, таким образом, начинает применять эту же самую тоталитарную поляризацию добра и зла к оценкам собственного характера: он склонен наполнять некоторые аспекты своего «я» чрезмерным достоинством, и осуждать еще более чрезмерно другие личные качества — все в соответствии с их идеологической репутацией. Он также должен рассматривать свою нечистоту как порождение внешних влияний — то есть, из постоянно угрожающего мира за пределами замкнутого, тоталитарного кругозора. Следовательно, один из лучших способов освободить себя от части бремени вины заключается в непрерывном и враждебном осуждении этих самых внешних влияний. Чем более виноватым он себя чувствует, тем больше его ненависть, и тем более угрожающими они кажутся. Таким образом поощряется и институционализируется универсальная психологическая тенденция к «проекции», что ведет к массовой ненависти, чисткам от еретиков и к политическим и религиозным священным войнам. Более того, коль скоро отдельная личность получила опыт тоталитарной поляризации добра и зла, ей очень трудно восстановить более сбалансированную внутреннюю чувствительность к сложностям человеческой этики. Ибо нет более сильной эмоциональной зависимости, чем зависимость человека, весь потенциал вины которого — невротический и экзистенциальный — стал собственностью идеологических тоталитаристов.

Культ исповеди

Близко связана с требованием абсолютной чистоты одержимость идеей личной исповеди. Исповедь (признание) выводится за пределы обычных религиозных, юридических и терапевтических проявлений и доводится до уровня превращения в культ сама по себе. Существует потребность признания в несовершенных преступлениях, в искусственно вызванной греховности во имя произвольно навязанного лечения. Подобные требования превращаются в возможные не только из-за вездесущих человеческих склонностей к вине и стыду, но также и изза необходимости выражать эти склонности. В тоталитарных руках исповедь становится скорее средством эксплуатации, чем предложением утешения для такого рода уязвимости.

Тоталитарная исповедь принимает множество специальных значений. Прежде всего, это орудие совершения того личного очищения, которое мы только что обсудили, средство поддержания бесконечного внутреннего опустошения или психологической чистки от нечистоты; эта среда очищения усиливает тоталитарную власть над экзистенциальной виной. Во вторых, это — акт символического подчинения чужой воле, выражение слияния индивидуума и среды. В-третьих, это — средство поддержания этоса (426:) полного раскрытия самого себя

— политика обнародования (или, по крайней мере, извещения об этом Организации) всего возможного жизненного опыта, мыслей и страстей каждого индивидуума, и особенно тех элементов, которые могли бы расцениваться как уничижительные.

Исходное положение, лежащее в основе полного разоблачения (помимо того, что касается требования чистоты), заключается в притязании данной среды на полное владение индивидуальным «я» всех, кто находится в еѐ пределах. Личная собственность на свое сознание и его продукты — воображение или память — становится крайне безнравственной. Сопутствую-

щее обоснование (или рационализация) нам знакомо (из опыта Джорджа Чена); среда достигла такого совершенного состояния просвещенности, что любое индивидуальное право удержания при себе идей или эмоций стало анахронизмом.

Культ исповедания может предлагать отдельной личности наполненное значением психологическое удовлетворение в постоянной возможности эмоционального катарсиса и облегчения подавленных чувств вины, особенно в той мере, в какой они связаны с мазохистскими тенденциями к извлечению удовольствия из личной деградации. Более того, участие в общем энтузиазме исповедей может создавать оргиастическое чувство «исключительности», максимально интенсивной близости с исповедующимися сотоварищами и саморастворения в великом потоке данного Движения. И существует также, по крайней мере первоначально, возможность подлинного самораскрытия и самосовершенствования через признание того, что «то, что обнажается — это то, чем я являюсь»6.

Но по мере того, как тоталитарное давление превращает исповедь в повторяющиеся приказные представления, элемент наигранной публичной демонстрации берет верх над подлинным внутренним переживанием. Каждый человек оказывается заинтересованным в эффективности своего личного спектакля, и эта игра иногда начинает обслуживать функцию уклонения от тех самых эмоций и идей, относительно которых человек ощущает наибольшее чувство вины, — подтверждая заявление одного из героев Камю, что «авторы этих исповедей пишут главным образом для того, чтобы ни в чем не исповедаться и ничего не сказать из того, что им известно»7. Трудность, разумеется, заключается в неизбежной путанице, возникающей между методом актера и его обособленной личной реальностью, между исполнителем

и«реальным «я»».

Вэтом смысле, культ исповеди приводит к результату, прямо противоположному своему идеалу полного обнажения: вместо устранения личных тайн, он множит и обостряет их. В любой ситуации личная тайна имеет два важных элемента: во-первых, идеи вины и стыда, которые человек желает подавить, чтобы не допустить превращения их в известные (427:) другим или слишком заметные в собственном осознании; и, во-вторых, представления об аспектах собственной личности, слишком драгоценные, чтобы выражаться иначе, чем наедине с самим собой или в рамках особых отношений любви, сформированных вокруг этого тайного мира, известного лишь любящим. Личные тайны всегда сохраняются в процессе сопротивления внутреннему стремлению к самораскрытию. Тоталитарная среда вступает в контакт с этим внутренним давлением через собственную одержимость идеями разоблачения и срыва масок. В результате старые тайны оживают, а новые множатся; последние часто состоят из чувства обиды или сомнений относительно Движения, либо связаны с аспектами личности, все еще существующими вне предписанного идеологического круга. Каждый человек оказывается захваченным непрерывным конфликтом, касающимся того, какие тайны сохранить, а какие — выдать, как найти способы раскрыть менее важные секреты, чтобы защитить более важные; его собственные границы между тайным и известным, между публичным и частным оказываются стертыми. И одна тайна или комплекс тайн может оказаться средоточием (как мы видели с Ху) предельной внутренней борьбы между сопротивлением и подчинением чужой воле.

Наконец, культ исповеди, в сущности, делает невозможным достижение разумного баланса между достоинством и смирением. Восторженный и агрессивный исповедник становится подобен персонажу Камю, чье бесконечное признание является средством оценки других:

«[Я]… практикую ремесло кающегося грешника, чтобы обрести право закончить как судья… Чем больше я обвиняю себя, тем больше имею право судить вас»i. Личность «кающегося

iЦитата из романа А. Камю «Падение». Вот ее несколько расширенный вариант в переводе Н. Немчиновой: «Вот почему…, торжественно восславив свободу, я втайне решил, что надо срочно отдать ее кому угодно. И всякий раз, как я могу это сделать, я проповедую…, призывая добрых людей покориться и смиренно добиваться удобного состояния рабства, называя его, однако, истинной свободой.

Но я еще не сошел с ума и прекрасно понимаю, что рабство не настанет завтра. Это одно из благо-

грешника-судьи»8, таким образом, становится орудием приобретения высокомерия окружающей среды и ощущения всемогущества. Однако даже это разделяемое с другими всемогущество не может защитить его от противоположных по характеру (но имеющих отношение к этому ощущению всемогущества) чувств унижения и слабости, чувств, особенно распространенных среди тех, кто скорее остается кающимся по принуждению, чем всесильным судьей.

«Священная наука»

Тоталитарная среда поддерживает ауру святости вокруг своей основной догмы, предлагая еѐ в качестве основного морального представления о приведении в порядок человеческого существования. Эта святость очевидна в запрете (явном или неявном) на сомнения в основных исходных положениях и в требовании почтения к авторам Слова, нынешним носителям Слова и (428:) к самому Слову. Выходя таким образом за пределы обычных отношений логики, среда, однако, в то же самое время предъявляет преувеличенные притязания на неопровержимую логику, абсолютную «научную» точность. Так окончательная (предельное) моральная проницательность превращается в окончательную (предельную) науку; а человек, посмевший еѐ критиковать или затаить хотя бы невысказанные альтернативные идеи, оказывается не только безнравственным и непочтительным, но также и «ненаучным». Таким образом, философские короли современного идеологического тоталитаризма укрепляют свой авторитет, претендуя на свою долю в богатом и уважаемом наследии естествознания.

Исходное положение здесь заключается вовсе не в том, что человек может быть Богом, а скорее в том, что идеи человека могут быть Богом: что существует абсолютная наука идей (а косвенно — абсолютная наука человека), или, по крайней мере, она вполне достижима; что эту науку можно объединить со столь же абсолютным комплексом моральных принципов; и что являющаяся результатом такого объединения доктрина является истинной для всех людей во все времена. Хотя ни одна идеология не заходит так далеко в открытых заявлениях, подобные предположения существуют в тоталитарной практике имплицитно9.

На уровне индивидуума тоталитарная священная наука предлагает комфорт и безопасность. Еѐ привлекательность заключается в кажущемся объединении мистической и логической форм опыта (выражаясь психоаналитической терминологией, первичного и вторичного мыслительных процессов). Ибо в рамках структуры священной науки есть место и для осторожного постепенного дедуктивного доказательства, и для стремительного нерационалистического (иррационального) «инсайта». Так как различие между логическим и мистическим является, прежде всего, искусственным и созданным людьми, благоприятная возможность выйти за его пределы может создавать чрезвычайно глубокое ощущение истины. Но позицию не подвергающейся сомнению веры — полученной как рационально, так и иррационально — нелегко сохранять, особенно, если человек обнаруживает, что этот мир жизненного опыта, переживания не столь абсолютен, как это утверждает священная наука.

Однако священная наука может достигать столь сильного влияния на психические (ментальные) процессы человека, что если он начинаете чувствовать влечение к идеям, противо-

деяний, которые принесет нам будущее. А пока что мне надо приспособиться к настоящему и поискать хотя бы временный выход. Вот и пришлось найти способ распространить осуждение на всех, чтобы бремя его легче стало для меня самого. И я нашел способ. … Я открыл, что, пока еще не пришли властители и не принесли с собой розги, мы должны, как в свое время Коперник, рассуждать от противного, чтобы восторжествовать. Раз мы не можем осуждать других без того, чтобы тотчас же не осудить самих себя, нужно сначала обвинить себя, и тогда получишь право осуждать других. Раз всякий судья приходит в конце концов к покаянию, надо идти в обратном направлении и начать с покаяния, а кончить осуждением. … Чем больше я обвиняю себя, тем больше имею право осуждать вас. А еще лучше — подстрекать вас к осуждению самого себя, ведь это для меня такое облегчение!» (Камю А. Избранное: Сборник. — М.: Радуга, 1989. — С. 330-331). —

Прим. научн. ред.

речащим ей или игнорирующим еѐ, он может ощущать вину и бояться. Его поиски знания в результате оказываются затрудненными, поскольку именем науки ему запрещается участие во внимательном поиске истины, который характеризует действительно научный подход. И его позиция превращается в еще более затруднительную из-за отсутствия в тоталитарной среде какого-либо различия между священным и профанным: не существует мысли или действия, которые не имели бы отношения (429:) к данной священной науке. Безусловно, обычно можно найти области жизненного опыта (переживания) за пределами еѐ непосредственной власти; но в периоды максимальной тоталитарной деятельности (такой, как «исправление мышления») любые такие сферы отсекаются, и, по существу, нет спасения от постоянно оказывающих давление распоряжений и требований среды. Какую бы комбинацию постоянной приверженности, внутреннего сопротивления или компромиссного сосуществования не приняла отдельная личность в отношении этой смеси фальшивой науки и закулисной религии, она представляет собой еще одно непрекращающееся воздействие в направлении закупоривания личности, уклонения, а не попытки ухватиться за виды знания и опыта, необходимые для подлинного самовыражения и творческого развития.

Передергивание (подтасовывание) языка

Язык тоталитарной среды характеризуется блокирующими мышление клише. Чреватые наиболее серьезными последствиями и самые сложные из человеческих проблем сжаты в краткие, крайне снижающие смысл, категорически звучащие фразы, легко запоминающиеся и легко высказываемые. Они становятся началом и концом любого идеологического анализа. В «исправлении мышления», например, фраза «буржуазный менталитет» используется для определения и критического отклонения обычно мучительных забот вроде поисков индивидуального выражения, исследования альтернативных идей и поиска перспектив и баланса в политических суждениях. И в дополнение к своей функции интерпретирующих стереотипов эти клише превращаются в то, что Ричард Вивер назвал «крайними (предельными) терминами»: либо «термины бога», символизирующие предельное добро; или «термины дьявола», представляющие предельное зло. В «исправлении мышления» «прогресс», «прогрессивный», «движение за равноправие», «точка зрения пролетария « и «диалектика истории» попадают в первую категорию; «капиталист», «империалист», «эксплуататорские классы» и «буржуазный» (менталитет, либерализм, этика, предрассудок, алчность), конечно, попадают в последнюю категорию10. Тоталитарный язык, следовательно, многословно сосредоточен на всеобъемлющем жаргоне, преждевременно абстрактном, крайне категоричном, безжалостно осуждающем и для любого, кроме наиболее преданного его защитника, смертельно скучным (тупым, неповоротливым): по выражению Лайонела Триллинга, «язык не-мышления».

Конечно, этот вид языка до некоторой степени существует в рамках любой культурной или организационной группы, и все системы веры зависят от него. Он отчасти является выражением единства и исключительности: (430:) по словам Эдварда Сапира, фраза «Он говорит как мы» равносильна заявлению «Он — один из нас»11. Однако передергивание языка в идеологическом тоталитаризме является куда более экстремистским, поскольку в этом случае жаргон выражает неопровержимые постулаты, на которые претендует священная наука. Сюда подключается также скрытое предположение, что язык — как любой другой человеческий продукт — может находиться в собственности и использоваться Движением. По поводу манипулирования или подтасовки [в сфере языка] не ощущается никаких угрызений совести ни в какой форме; единственное соображение, которое принимается во внимание, — это их полезность для дела.

Для отдельной личности воздействие языка идеологического тоталитаризма может быть суммировано одним словом: ограничение (сужение). Он, если можно так выразиться, — лингвистический лишенец; а поскольку язык является настолько важным для всего человеческого опыта, его способности мышления и чувствования чрезвычайно сужены. Именно это имел в виду Ху, когда говорил: «Используя один и тот же паттерн (одну и ту же схему) слов

так долго…, чувствуешь себя закованным в цепи». На самом деле не все подвергнутые воздействию передернутого языка чувствуют себя скованными, но по существу даже такие люди серьезно ограничены этими словесными оковами. Как и другие аспекты тоталитаризма, эта подтасовка может обеспечивать первоначальное ощущение инсайта (проникновения в суть) и безопасности, за которым, в конечном счете, следует тревога. Эта тревога может иметь своим результатом отступление к жесткой ортодоксальности, когда индивидуум выкрикивает идеологический жаргон все громче, чтобы показать свой конформизм, скрыть собственную дилемму и отчаяние и защитить себя от страха и вины, которые он испытывал бы, если бы попытался использовать слова и фразы, отличные от правильных. Он может также принять сложную модель внутреннего разделения и покорно воспроизводить ожидаемые клише в общественных проявлениях, в то время как в частных моментах он ищет более значащие средства выражения. В любом случае, его воображение все более и более отрывается от реального жизненного опыта и может даже проявить тенденцию к атрофии от неупотребления.

Доктрина выше личности

Подобный бесцветный язык отражает другую характерную особенность идеологического тоталитаризма: подчинение человеческого жизненного опыта требованиям доктрины. Это первенство доктрины над человеком наглядно проявляется в постоянном сдвиге между самим этим опытом и его крайне абстрактной интерпретацией — между подлинными чувствами и подложной каталогизацией их. Это в значительной степени связано со специфической аурой полу-реальности, которой, как кажется, по крайней мере, для постороннего человека, обладает тоталитарная среда (431:).

Эта тенденция в тоталитарном подходе к заметным историческим событиям была описана

вотношении китайского коммунизма Джоном K. Фэйрбэнком и Мэри К. Райт:

…шаблонные персонажи типа капиталистических империалистов из-за границы, феодальной и полуфеодальной реакции дома и движения сопротивления и освободительного движения «народа» разыгрывают моральную пьесу. Эта мелодрама представляет нам, как агрессия, несправедливость, эксплуатация и унижение захлестывают китайский народ до тех пор, пока, наконец, с коммуниз-

мом не прибывает спасение. Массовые революции требуют исторического мифа как части своей черно-белой этики, и это — идеологический миф одной из великих революций мировой истории12.

Нельзя отрицать вдохновляющую силу подобных мифов; но не следует и игнорировать их способность творить зло. Ибо когда миф соединяется с тоталитарной священной наукой, возникающая в итоге «логика» может быть настолько неотразимой и насильственной, что она просто заменяет факты индивидуального опыта. В итоге прошлые исторические события ретроспективно изменяются, полностью переписываются или игнорируются, чтобы сделать их совместимыми с доктринальной логикой. Эта деформация становится особенно пагубной, когда еѐ искажения навязываются индивидуальной памяти, как это имело место в ложных признаниях, добытых в ходе «исправления мышления» (наиболее наглядно у отца Луки).

То же самое доктринальное первенство преобладает в тоталитарном подходе к изменению людей: оно выражается в требовании изменения идентичности и характера в соответствии не с особой природой или потенциальными возможностями данного человека, а, скорее, — с жесткими контурами доктринального шаблона. Человеческое, следовательно, покоряется античеловеческому. И таким образом тоталитаристы, как выражается Камю, «ставят абстрактную идею (даже если они называют еѐ историей), которой они сами подчинились заранее и которой они намерены весьма деспотично подчинить также всех остальных, выше человеческой жизни»13.

Подразумеваемое (скрытое) предположение заключается в том, что доктрина — включая ее мифологические элементы — в конечном счете является более обоснованной, истинной и реальной, чем любой аспект существующего в действительности человеческого характера или человеческого опыта. В соответствии с этим, даже тогда, когда обстоятельства требуют, чтобы тоталитарное движение действовало в противоречии с доктриной или вне еѐ рамок,

существует то, что Бенджамин Шварц описал как «воля к ортодоксии»14. Это стремление заключается в потребности создания тщательно разработанного фасада из новых рационализаций, предназначенных демонстрировать непогрешимую последовательность (432:) доктрины и надежное предвидение, которое она обеспечивает. Публичное функционирование этой воли к ортодоксии видно в объяснении партией «кампании ста цветов». Но гораздо большая его важность заключается в более скрытых проявлениях, особенно в тоталитарной схеме навязывания людям подчиненного доктрине переформирования в поисках подтверждения все той же доктрины (и опять-таки, чтобы рассеять собственные сомнения относительно неѐ). Вместо того, чтобы изменять миф в соответствии с опытом, воля к ортодоксии требует изменять людей, чтобы заново подтверждать миф. Так, многое в тюремном «исправлении мышления» было посвящено тому, чтобы заставить гражданина Запада соответствовать чистому образу «злого империалиста», чтобы он мог играть надлежащую роль в коммунистической моральной пьесе о китайской истории.

Отдельной личности, оказывающейся под таким подчиненным доктрине давлением, нацеленным на его изменение, навязывается интенсивная борьба с собственным ощущением целостности, борьба, связанная с поляризованными чувствами искренности и лицемерия. В тоталитарной среде требуется абсолютная «искренность»; и главным критерием подобной искренности, вероятно, будет степень доктринального согласия — как в отношении веры, так и в отношении направления личностного изменения. Однако всегда есть возможность сохранения альтернативной версии искренности (и реальности), способность вообразить иной вид существования и другую форму подлинной преданности (как это делала Грейс Ву, когда она думала: «мир не может быть таким»). Эти альтернативные видения зависят от таких вещей, как сила прежней идентичности, проникновение в данную среду внешних идей и сохраненная способность эвентуального (зависящего от обстоятельств) индивидуального обновления. Тоталитарная среда, однако, противостоит подобным «ненормативным» тенденциям, выдвигая обвинение в том, что они полностью обязаны своим происхождением личностным «проблемам» («проблемам мышления» или «идеологическим проблемам»), вытекающим из существовавшего ранее неподходящего («буржуазного») влияния. Результат будет зависеть в значительной степени от того, насколько в действительности доктрина важна для индивидуального эмоционального затруднительного положения. И даже для тех, кому она кажется полностью привлекательной, бьющее через край ощущение благосостояния, временно доставляемое ею, может быть скорее «иллюзией цельности»15, чем выражением истинной и устойчивой внутренней гармонии. (433:)

Разделение существования

Тоталитарная среда проводит резкую черту между теми, чье право на существование можно признать, и теми, кто не обладает подобным правом. В «исправлении мышления», как и вообще в китайской коммунистической практике, мир разделен на «народ» (определяемый как «рабочий класс, класс крестьян, мелкая буржуазия и национальная буржуазия») и на «реакционеров» или «лакеев империализма» (определяемых как «класс помещиков, бюрократический капиталистический класс и гоминдановские реакционеры и их прихвостни»). Мао Цзэдун проводит экзистенциальное различие между этими двумя группами весьма явно:

Под руководством рабочего класса и Коммунистической партии эти классы [народ] объединяются вместе, чтобы создать собственное государство и выбрать собственное правительство [таким образом, чтобы] осуществить диктатуру над лакеями империализма… Эти два аспекта, а именно, демократия для народа и диктатура по отношению к реакционерам, объединяются, образуя народную демократическую диктатуру … для враждебных классов государственный аппарат является инструментом угнетения. Он насильственный, а не «благосклонный»… Наша доброжелательность обращена только к народу, а не к реакционным действиям реакционеров и реакционных классов, не входящих в состав народа16.

Будучи «вне народа» (outside the people), реакционеры предположительно являются не-

людьми (не-народом) (nonpeople)i. В условиях идеологического тоталитаризма в Китае и в любом другом месте не-людей часто подвергали смерти, их палачи, следовательно, оказываются виновными (по выражению Камю) в «преступлениях по логике» («преступлениях вследствие логики»). А процесс «исправления мышления» — это единственное средство, позволяющее не-людям превращаться в народ (людей) путем изменения позиции (аттитьюда) и личного характера. Предельно буквальный пример такого разделения существования и несуществования можно найти в приговорах некоторым политическим преступникам: исполнение через два года, если в течение этого двухлетнего периода они не продемонстрировали подлинный прогресс в своем «исправлении».

В свете этой экзистенциальной политики два различных произношения слова люди («people» и «peepul»), принятые европейской группой, описанной в Главе 9, были больше чем просто практическим маневром. Это был символический способ прорваться через подтасованный тоталитарный язык и восстановить слово в его общепринятом значении, (434:) таким образом разрушая навязанное различие между народом (людьми) и не-народом (не-людьми). Поскольку граждане Запада, о которых идет речь, явно сами были «не-народом», их изобретение родилось из негативного статуса, определенного для них.

Не слишком ли люди самоуверенны, чтобы назначать себя судьями в вопросе о человеческом существовании? Разумеется, это вопиющее проявление того, что греки называли hubris (гордыней), проявление самонадеянного человека, делающего себя Богом. Однако одно скрытое допущение делает эту заносчивость обязательной (императивной): уверенность, что существует только одна тропа к истинному существованию, только один обоснованный способ существования и что все прочие, волей-неволей (по необходимости), являются непродуктивными и ошибочными. Тоталитаристы, следовательно, чувствуют себя вынужденными уничтожать все возможности ложного существования в качестве средства содействия великому плану истинного существования, которому они себя посвятили. В самом деле, слова Мао предполагают, что все «исправление мышления» можно рассматривать как способ искоренить подобные якобы ложные способы существования — не только у не-народа, от которого они предположительно ведут свое происхождение, но также и среди правильного (законного) народа, будто бы испытавшего их пагубное влияние.

Эта [функция] народного государства заключается в защите народа. Только там, где существует народное государство, народ может использовать демократические методы или общенациональный и всесторонний масштаб, чтобы просвещаться и перевоспитываться, освобождаться от влияния реакционеров дома и за границей…, отучаться от плохих привычек и идей, полученных от старого общества, и не позволять себе двигаться по ошибочному пути, указанному реакционерами, но продолжать идти вперед и развиваться в направлении социалистического и коммунистического общества, осуществляя историческую миссию полной ликвидации классов и продвижения к всеобщему братству17.

Для индивидуума этот полярный эмоциональный конфликт является предельным экзистенциальным конфликтом «бытие versus небытие». Весьма вероятно, что его привлечет опыт обращения в данную веру, который он рассматривает как единственное средство обретения стези экзистенции на будущее (как это было у Джорджа Чена). Тоталитарная среда — даже когда она не обращается к физическому насилию — таким образом стимулирует у каждого страх исчезновения или уничтожения, во многом похожий на базальный страх, пережитый заключенными гражданами Запада. Человек может преодолеть этот страх и найти (по терминологии Мартина Бубера) «подтверждение» не в своих индивидуальных отношениях, а только в источнике любого существования, в тоталитарной Организации. Существование оказывается зависимым от веры (я верю, следовательно, я существую), от подчинения (я повинуюсь, следовательно, я существую) и, помимо этого, от (435:) ощущения полного слияния

сидеологическим движением. В конечном счете, естественно, человек достигает компромис-

iИгра слов: Р. Лифтон употребляет сконструированное им слово «nonpeople», которое одновременно означает и «не-народ» и «не-люди» (что очень созвучно слову «нелюди» в русском языке) —

Прим. научн. ред.

са и сочетает тоталитарное «подтверждение» с независимыми элементами личностной идентичности; но он постоянно отдает себе отчет в том, что стоит ему отклониться слишком далеко на эту «ложную стезю», и его право на существование может быть отнято.

Чем яснее среда выражает эти восемь психологических характерных черт, тем больше она напоминает идеологический тоталитаризм; и чем больше она применяет подобные тоталитарные механизмы изменения людей, тем больше это напоминает «исправление мышления» (или «промывание мозгов»). Но поверхностные сравнения могут вводить в заблуждение. Ни одна среда никогда не достигает полного тоталитаризма, и многие относительно умеренные среды демонстрируют некоторые его признаки. Кроме того, тоталитаризм имеет тенденцию быть скорее циклическим, чем постоянным: в Китае, например, наиболее полного выражения он достигает в ходе «исправления мышления»; он менее очевиден в моменты спадов в этом «исправлении», хотя ни в коем случае не перестает присутствовать. И подобно «энтузиазму», с которым он часто ассоциируется, тоталитаризм скорее присутствует на ранних стадиях массовых движений, чем на последующих, — коммунистический Китай в 1950-х годах был в целом более тоталитарным, чем Советская Россия. Но если тоталитаризм в какой-то момент был заметным в движении, всегда существует возможность его возрождения даже после длительных периодов относительной умеренности.

Кроме того, некоторые среды рискованно близко подходят к тоталитаризму, но в то же время сохраняют открытыми альтернативные пути; это сочетание может предлагать необычные возможности для достижения интеллектуальной и эмоциональной глубины. И даже достигшая полного расцвета тоталитарная среда может предоставить (более или менее вопреки самой себе) ценный и расширяющийся жизненный опыт — если подвергнутый еѐ влиянию человек имеет и возможность покинуть эту экстремальную обстановку, и внутреннюю способность впитывать тоталитарное давление и приспособить его к использованию во внутреннем мире (как это сделали отец Вечтен и отец Лука).

К тому же, сам идеологический тоталитаризм может предлагать человеку интенсивный вершинный опыт (peak experience): ощущение выхода за пределы всего обычного и прозаического, освобождения от бремени человеческой раздвоенности чувств, проникновения в сферу истины, реальности, доверия и искренности, превосходящих все, что он когда-либо знал или даже мог себе вообразить. Но этот вершинный опыт, поскольку он является результатом внешнего давления, искажения и угрозы, несет в себе большой потенциал разочарования и столь же глубокого сопротивления тем самым вещам, которые первоначально выглядят такими освобождающими. Такой (436:) навязанный вершинный опыт18 — в противовес приобретаемому более свободно и сокровенно с помощью великих религиозных лидеров и мистиков — по существу является опытом личностного закупоривания. Вместо стимулирования большей восприимчивости и «открытости для мира» он поощряет шаг назад к некоей форме «вмурованности» (embeddedness) — отступления в доктринальную и организационную исключительность и к бескомпромиссным эмоциональным паттернам, более характерным (по крайней мере, на этой стадии человеческой истории) для ребенка, чем для индивидуализированного взрослого19.

А если нет никакого пикового опыта, идеологический тоталитаризм совершает даже еще большее насилие в отношении человеческого потенциала: он вызывает разрушительные эмоции, порождает интеллектуальные и психологические ограничения и лишает людей всего, что является наиболее утонченным и связанным с творческим воображением — фальшиво обещая устранить именно те самые несовершенства и амбивалентности, которые помогают устанавливать (очерчивать) условия человеческого существования. Это сочетание личностной закупоренности, саморазрушительности и враждебности к посторонним ведет к опасным групповым эксцессам, столь характерным для идеологического тоталитаризма в любой форме. Оно также мобилизует экстремистские тенденции у тех посторонних, которые подвергаются нападению, таким образом создавая порочный круг тоталитаризма.

Каков источник идеологического тоталитаризма? Как возникают эти экстремистские эмо-