Лифтон.Р.Исправ.мышл-я и псих-я тоталит
.pdfдействиями индивидуальных священников и своими более существенными религиозными убеждениями:
Когда критиковали священников, я знал, что многое было правильным, и я признавал это. Но относительно существования Бога — я был убежден в пустоте их аргументов, когда они говорили, что никакого Бога нет.
Если оставить его религиозные чувства в стороне, Лука чувствовал, что подвергся существенному личному изменению. Он обнаружил у себя большую готовность слушать мнения других, большее терпение и не так быстро стал «впадать в гнев». Он также думал, что он научился лучше выражать свои мысли и в значительной степени преодолел предыдущую склонность «испытывать нервозность из-за того, что не мог выразить то, что хотел сказать».
За тот месяц, что мы работали вместе, Лука проявлял периодические признаки беспокойства, «нервной диареи» и тревоги относительно будущего. Но они постепенно уменьшались, поскольку он становился все более и более сосредоточенным и успокоившимся в условиях гонконгского католического окружения. Его физическое состояние также улучшилось, хотя ему сказали, что он никогда не будет достаточно здоров для активной жизни приходского священника. Во всех отношениях он демонстрировал очевидное нежелание покинуть Гонконг; хотя это и не был собственно Китай, он обладал, по крайней мере, отчасти китайской атмосферой и позволял ему использовать китайский язык. Сначала он выражал это прямо: «Я сожалею о возможности того, что мне, вероятно, придется возвращаться в Европу». Но постепенно он начал признавать неизбежное, и когда наконец уехал, он смотрел вперед на будущую работу. Однако он также оглядывался назад на свою жизнь в Китае — и его настроением была печаль. (65:)
Глава 5. Психологические этапы
Существует базовое сходство в том, что пережили доктор Винсент и отец Лука в период коммунистического тюремного заключения. Хотя их содержали в отдельных тюрьмах, далеко удаленных от друг друга, и хотя они весьма по-разному реагировали на «исправление», оба подверглись одной и той же общей последовательности психологического давления. Эта последовательность была по существу той же самой, несмотря на тот факт, что эти люди очень отличались от друг друга, обладали различными личными и профессиональными стилями жизни. И эта модель «исправления мышления» была общей не только для этих двоих: еѐ испытали на себе все двадцать пять граждан Запада, которых я интервьюировал.
Общая модель становится особенно важной при оценке историй, рассказанных мне этими западными жителями. Каждый пытался описывать, в большинстве случаев как можно точнее, детали испытания, из которого они только что вышли. Но сообщаемое каждым из них также неизбежно испытывало влияние той жизненной ситуации, в которой этот человек находился в момент своего рассказа, — его психологического перехода между двумя мирами, его личной борьбы за целостность и интеграцию, его чувств относительно оказывающих помощь и угрожающих коллег и незнакомцев в Гонконге, его взгляда на меня как на американца, врача, психиатра и человека. Все эти обстоятельства могли воздействовать на его описание и особенно на эмоциональный тон. Поэтому и в ходе интервью, и позже, изучая свои заметки, мне следовало выявить то, что было (66:) наиболее характерным и наиболее согласующимся, чтобы оценить эту информацию с позиции моего понимания людей, снабжающих меня ею, а затем собрать из кусочков сложный анализ самого процесса.
Смерть и возрождение
И доктор Винсент, и отец Лука приняли участие в мучительной драме смерти и возрождения. В каждом случае ясно дано было понять, что «реакционный шпион», попавший в тюрьму, должен погибнуть, и на его месте должен возникнуть «новый человек», возрожденный по коммунистическому шаблону. Действительно, доктор Винсент все еще использовал выражение: «Умереть и родиться заново», — слова, которые он не однажды слышал во время заклю-
чения.
Никто из этих людей не инициировал эту драму сам; в действительности, сначала оба ей сопротивлялись и пытались остаться за еѐ пределами. Но их среда и окружение не позволяли никаких отступлений: они были принуждены участвовать, втягиваемые в воздействия вокруг них до тех пор, пока они сами не начали чувствовать потребность исповедоваться и перевос-
питываться. Это проникновение психологических воздействий данной среды во внутренние эмоции индивидуальной личности является, возможно, выдающимся психиатрическим фак-
том «исправления мышления». Среда оказывает на заключенного непреодолимое давление, в то же самое время допуская лишь очень ограниченный набор альтернатив приспособления к нему. Во взаимодействии человека и среды имеет место последовательность шагов или действий (операций)1 — комбинаций манипулирования и реагирования. Все эти шаги вращаются вокруг двух линий поведения и двух требований: колебания между грубым давлением и мягкостью (снисходительностью) и требований исповеди и перевоспитания. Физическое и эмоциональное давление вызывают символическую смерть; снисходительность и развертывающаяся исповедь являются мостом между смертью и возрождением; процесс перевоспитания, наряду с окончательной исповедью, создает переживание возрождения.
Смерть и возрождение, даже будучи символическими, затрагивают все существо человека, но особенно ту его часть, которая имеет отношение к привязанностям и верованиям, к ощущению существования в качестве конкретного человека, в то же самое время связанного с группами других людей и являющегося их частью — или другими словами, к чувству внутренней идентичности2. В самом общем смысле все, что случилось с этими заключенными, относится к этому предмету. Поскольку все отличаются друг от друга по своей идентичности, каждый заключенный пережил (67:) «исправление мышления» по-разному, и не каждый реагировал полностью на все эти шаги; в то же время, переживания имели такой размах, что в какой-то мере воздействовали на каждого заключенного, независимо от его предыстории и характера.
1.Штурм идентичности
Ссамого начала доктору Винсенту говорили, что он на самом деле не был доктором, что все, чем он себя считал, было просто личиной, под которой он скрывал то, чем был в действительности. И отцу Луке говорили то же самое, особенно относительно сферы, которая являлась для него наиболее драгоценной — его религии. Это утверждение поддерживалось всеми физическими и эмоциональными нападками первоначальной стадии заключения: дезориентирующие, но обвиняющие допросы; унижающие занятия «борьбой»; причиняющие боль и стесняющие оковы; и более непосредственная физическая жестокость. И доктор Винсент, и отец Лука начали утрачивать свои точки опоры относительно того, кто они и что, и в каких они отношениях с товарищами (собратьями). Каждый ощущал, что его чувство собственного «я» становится аморфным и бессильным и все более подпадает под контроль тех, кто намерен в будущем заново пересоздать это чувство. Каждый в какой-то момент был готов сказать все, что угодно тем, кто держал его в неволе (и быть) тем, кем они потребуют.
Каждого довели до состояния чего-то не полностью человеческого и все же не совсем животного, более уже не взрослого и, однако, не совсем ребенка; взрослый человек был поставлен в положение младенца или неразумного животного, беспомощного существа, управляемого большими и более сильными «взрослыми» или «инструкторами». Помещенный в эту регрессивную позицию, каждый чувствовал себя лишенным силы, власти и индивидуальности взрослого существования.
У обоих началась интенсивная борьба между взрослым человеком и сотворенным ребен- ком-животным, борьба против регресса и дегуманизации. Но каждая попытка со стороны заключенного подтвердить взрослую человеческую сущность и выразить собственную волю («Я — не шпион. Я — доктор»; или «Это, должно быть, ошибка. Я — священник, я говорю правду») рассматривалась как проявление сопротивления и «неискренности» и вызывала но-
вые угрозы и нападки.
Не с каждым заключенным обращались так сурово, как с доктором Винсентом и отцом Лукой, но каждый испытывал подобные внешние нападки, ведущие к некоей форме внутренней капитуляции — отказу от личной автономии. Эта атака на автономию и идентичность простиралась даже на сознание, чтобы люди начали существовать на уровне, (68:) который не был ни сном, ни бессонницей, а скорее промежуточным гипнотическим состоянием. В этом состоянии они не только с большей готовностью открывались влиянию, но были также восприимчивы к разрушительным и агрессивным импульсам, возникающим в них самих3.
Этот подрыв идентичности и есть тот удар, посредством которого заключенный «умирает для мира», предпосылка для всего последующего.
2. Создание вины
Доктор Винсент и отец Лука обнаружили, что их единодушно осудила «безошибочная» среда. Послание о виновности, которую они получили, было как экзистенциальным (ты являешься виновным!), так и психологически требующим (ты должен научиться чувствовать себя виновным!). По мере того, как этот индивидуальный потенциал вины начал использоваться, оба человека не имели иного выбора, кроме как испытывать — сначала неосознанно, а затем сознательно — чувство (ощущение) греховности. Оба настолько прониклись атмосферой вины, что внешние обвинения в преступности слились с субъективными ощущениями греховности — ощущениями того, что что-то сделано неправильно. Чувство возмущения, которое в такой ситуации могло послужить источником силы, было недолговечным; оно постепенно уступило ощущению, что наказание является заслуженным, что следовало бы ожидать большего.
Создавая свои первоначальные ложные исповеди, доктор Винсент и отец Лука начинали признавать эту роль преступников. Постепенно внутри них был порожден голос, говоривший все громче: «Это моя греховность, а не их несправедливость заставляет меня страдать — хотя
яеще не знаю полную меру своей вины».
Вэтот момент их вина была все еще рассеянной, неопределенной и все же глубоко прони-
кающей совокупностью чувств, которую мы можем назвать беспричинным ощущением вины4. Другой заключенный ясно выразил это:
Что они пробовали внушить нам, так это комплекс вины. Мой комплекс заключался в том, что я виновен. … Я — преступник — таково было мое ощущение днем и ночью.
3. Самопредательство
Серии доносов на друзей и коллег, которые потребовали от доктора Винсента и отца Луки, имела особое значение. Мало того, что измышление этих обвинений увеличивало их чувства вины и стыда, оно ставило их в положение ниспровергающих структуры собственных жизней. По существу, их заставили (69:) отречься от людей, организаций и стандартов поведения, сформировавших матрицу их предыдущего существования. Их заставили предать не столько друзей и коллег, сколько жизненно важную сердцевину самих себя.
Самопредательство расширялось путем принуждения «принимать помощь» и, в свою очередь, «помогать» другим. В рамках причудливой этики тюремной среды заключенный оказывается в положении нарушающего наиболее священные нормы личной этики и поведенческих стандартов, почти не осознавая этого. Степень нарушения повышается на самых ранних этапах этой игры через механизм совместного (коллективного) предательства, описываемого другим священником:
Лидер камеры продолжал требовать информацию относительно деятельности католической церкви. Он хотел, чтобы я обвинил других, а я не хотел делать это. ... В камеру был помещен китайский священник, и он сказал мне: «Ты ничего не можешь с этим поделать. Ты должен сделать какие-то разоблачения. Тебе следует выступить с тем, что коммунисты и так уже знают о деятельности твоей церкви...». Гораздо позже меня поместили в другую камеру, чтобы вынудить признание у фран-
цузского священника. Он был упрямым и сидел в одиночном заключении несколько месяцев. Он был очень напуган и напоминал дикое животное. … Я заботился о нем, выстирал его одежду, помог ему успокоиться. Я посоветовал ему признаться в том, что они, возможно, уже знали.
Хотя существует постоянная напряженность между сдерживанием и предоставлением воли своим чувствам, некоторая доля самопредательства быстро начинает казаться путем к выживанию. Но чем большая часть «я» принуждается к предательству, тем сильнее соучастие с тюремщиками; именно таким образом они устанавливают контакт с любыми подобными тенденциями, уже существующими у самого заключенного — с сомнениями, антагонизмами и двойственными отношениями, которые каждый из нас скрывает под поверхностью своей лояльности. Эти узы предательства между заключенным и средой могут развиваться до момента, когда ему начинает казаться, что это все, что ему осталось; путь назад становится все более и более трудным.
4. Точка слома: тотальный конфликт и базальный страх
Вскоре отец Лука и доктор Винсент оказались в абсолютном тупике в отношениях с окружением. На каждого из них смотрели не только как на врага, но и как на человека, шагающего абсолютно не в ногу. Они отдавали себе отчет в болезненном несоответствии с инкриминируемыми истинами по поводу их прошлого, и все же в тот момент им было (70:) неясно, в чем эти «истины» заключались.
В то же самое время они были поражены неумолимостью среды. Правительство, будучи непогрешимым, уступать не собиралось; это «упрямый преступник» обязан был «измениться». Их ситуация была похожа на положение человека, внезапно изъятого из обычной рутины и помещенного в больницу для преступных безумцев, где его обвиняют в ужасающем, но неопределенном преступлении, в котором он, как ожидается, признается; где его притязание на невиновность рассматривается как признак болезни, как параноидальное заблуждение; и где все другие пациенты полностью посвятили себя задаче принудить его к признанию и «исцелению»5. Ощущение тотального коренного изменения похоже на состояние Алисы после падения в кроличью нору; но причудливость этого переживания ближе к ощущению героя Кафки.
Дилемма заключенного ведет его к состоянию антагонистического отчуждения. Он не полностью отдаляется от данной среды, потому что даже антагонизм — это форма контакта; но он полностью отрезан от необходимой помощи любящего общения и родственности (привязанности), без которых он не может выжить. И в то же самое время все возрастающее самопредательство, чувство вины и утрата идентичности — все соединяется, чтобы сделать его чуждым самому себе — или, по крайней мере, тому «я», которое он знал. Он может размышлять о будущем только с безнадежностью и страхом. Кажется, буквально и эмоционально, что нет никакого спасения от этого герметично-запечатанного антагонизма.
Поскольку атаки продолжаются и поскольку они направлены на внутренний мир, он начинает испытывать одну из наиболее примитивных и болезненных эмоций, известных человеку,
— страх тотального и полного уничтожения (аннигиляции). Этот базальный страх6 — рассматриваемый некоторыми в качестве унаследованного предшественника всех человеческих тревог — становится конечным фокусом всех тюремных давлений. Он питается всеми угрозами и обвинениями извне, а также всеми разрушительными эмоциями, поощряемыми изнутри. Страх усугубляется пугающим осознанием того, что данная среда, похоже, способна превратить его в реальность. Доктор Винсент не только боялся уничтожения; он действительно чувствовал себя уничтожаемым. Именно это подтверждение примитивного страха привело его к надежде на облегчение от быстрой смерти.
Это тот момент, когда ломается физическая и психическая интеграция. Некоторых заключенных сильная тревога и депрессия могут довести до суицидальной озабоченности и попыток самоубийства.
Они отвратительно ругали меня. У меня было такое чувство, что все были на меня злы и презирали меня. Я думал, почему они презирают меня? (71:) Что я сделал? … Я ел очень мало … Я отка-
зывался от еды и питья … Я чувствовал себя очень подавленным. Я чувствовал, что не имел никаких шансов… Это было до такой степени совершенно безнадежно. В течение шести недель я думал только о том, как бы убить себя.
Другие испытывают обман чувств и галлюцинации, обычно связываемые с психозом:
Я слышал допросы внизу и однажды услышал, как назвали мое имя. Я слушал, как китайца натаскивали, чтобы он давал показания о том, как я собирал информацию о движении войск… На следующий день я узнал голос своего китайского бухгалтера, которому говорили, что я сознался в том же самом, и поэтому его признание лучше согласуется с моим… Однажды я слышал, как охранники в дружеской беседе с немцем говорили, что утихомирят меня, заперев в клетку, которую обычно использовали гоминдановцы … Я чуть не свихнулся.
Такие признаки являются ясным свидетельством, что теряется способность справляться со своей средой. Вместе с тем, они представляют собой — как и любые психиатрические симптомы — защитные усилия, попытки со стороны человеческого организма отразить нечто воспринимаемое в качестве еще большей опасности: в данных случаях, предчувствие тотальной аннигиляции.
Многие из скоротечных галлюцинаций отца Луки представляли собой всего лишь подобную комбинацию упадка сил и восстановления нормального состояния. То, что он воображал (и верил), что консул посещал его тюрьму или что он вновь среди друзей-христиан, было свидетельством потери способности отличать реальное от нереального. Но, переживая этот обман чувств, содержание которого подкрепляло его фантазии о спасении, отец Лука упорно оставался верным собственной жизненной силе, одновременно отвращая базальный страх7.
Ни один заключенный, каковы бы ни были его защиты, никогда полностью не преодолевал этот страх полного уничтожения. Он сохранялся у каждого в большей или меньшей степени весь период заключения, и в некоторых случаях в течение длительного времени после. Это было постоянное внутреннее напоминание об ужасном положении, с которым он вполне может снова столкнуться, если вызовет недовольство у своих тюремщиков.
К этому моменту непосредственные перспективы заключенного, по-видимому, должны заключаться в физической болезни, психозе или смерти. Если его смерть должна остаться символической, а психический ущерб следует удержать в развитии в рамках (72:) обратимой стадии, нужно обеспечить какую-то форму отчаянно необходимого облегчения.
5. Снисходительность и перспектива
Это облегчение достигается с помощью внезапной перемены в официальном отношении
— введения в действие снисходительности. Неожиданное проявление доброты, обычно имеющее место только в момент достижения заключенным предела, взламывает тупик между ним и этой средой. Ему разрешают — и даже показывают, как это делается, — достичь некоторой степени гармонии с внешним миром.
«Снисходительность» не означает, что эта среда хоть в чем-то отказывается от своих требований или от своих стандартов реальности. Она просто снижает давление таким образом, чтобы заключенный сумел впитать принципы этой среды и приспособиться к ним. Когда доктор Винсент после двух месяцев заключения внезапно столкнулся с дружелюбием и уважением вместо цепей и борьбы, принуждение к исповеди не исчезло. Фактически, эффект снисходительности должен был поощрить его к еще большим усилиям в этом направлении. Он мог делать эти усилия, поскольку мягкость в отношении него сопровождалась указаниями (инструктированием); у него был шанс научиться и действовать так, как от него ожидали. Отцу Луке повезло меньше. Ему также после одного месяца дали передышку: сняли цепи и наручники и позволили поспать; но его опыт оказался необычным — мягкость не сопровождалась инструктированием. Он готов был подчиняться (его ложное признание, среди прочего, являлось глубоким выражением уступчивости); но он не сумел найти желательный подход. Поэтому в его случае был создан новый тупик, что и выразилось в грубом прекращении мягкого отношения к нему.
Выбор времени и обстановка для проявления снисходительности могут быть чрезвычайно
впечатляющими, как это было с другим священником.
Было Рождество. Меня привели к судье. Впервые комната была полна солнечным светом. Отсутствовала охрана и секретари. Там были только добрые лица судей, предлагавших мне сигареты и чай. Это была скорее беседа, чем допрос. Моя мать не могла бы быть лучше и добрее, чем судья. Он сказал мне: «С тобой здесь действительно слишком плохо обращались. Возможно, ты не в силах переносить это. Как иностранец и священник, ты, вероятно, привык к хорошей пище и лучшим гигиеническим стандартам. Ну так признайся. Но сделай это по-настоящему хорошо, чтобы мы были удовлетворены. Тогда мы прекратим следствие и закроем твое дело». (73:)
В других случаях мягкость использовалась, чтобы поставить заключенного перед угрозой альтернативы «жизнь или смерть». Тогда она заключается в появлении нового «хорошего» следователя, который заменяет «плохого» или чередуется с ним:
Инспектор говорил со мной злобно, и я упал духом. Вскоре после этого ко мне пришел более приятный инспектор. Он был взволнован — очень дружественно настроен по отношению ко мне — и спросил, нет ли у меня болезни сердца. … Он сказал: «У тебя слабое здоровье; тебе нужно помещение получше». Он снова навестил меня и сказал: «Нам надо сейчас же уладить твое дело. Правительство заинтересовано в тебе. Все, что тебе следует сделать — это изменить свое мнение. У тебя только два пути: один ведет к жизни, а другой — к смерти. Если ты предпочитаешь дорогу к жизни, ты должен выбрать наш путь. Ты должен исправить и перевоспитать себя». Я сказал: «Это звучит весьма неплохо». Я ощутил облегчение и сказал другим сокамерникам об этом. Они ответили: «Это хорошо. Пиши свою исповедь о том, какими неправильными были твои старые политические идеи и как ты готов изменить свое мнение — и затем тебя освободят».
Эта угроза также была очевидной в опыте другого заключенного, переведенного в больницу после попытки самоубийства:
Сначала мне заявили, что я пытался убить себя из-за нечистой совести… Но доктор казался очень добрым… Затем ко мне пришел чиновник и сказал очень сочувственно: «Правительство не желает убивать тебя. Оно стремится преобразовать тебя. Мы вовсе не намерены тебя наказывать, мы только хотим перевоспитать тебя»… Это был первый проблеск надежды. Я наконец почувствовал, что выход есть. Я больше не ощущал себя таким безнадежно одиноким. Чиновник в самом деле проявил хоть какие-то человеческие качества8.
Несомненным во всех этих примерах является колоссальное стимулирующее воздействие, которое снисходительность обеспечивает усилиям заключенного по «исправлению» самого себя. Теперь он может себе представить что-то помимо тотальной аннигиляции. Ему предложили отдых, доброту и мимолетное видение Земли Обетованной с обновленной идентичностью и принятием — даже со свободой; аннигиляция — это теперь то, чего он может избежать и фактически должен избежать любой ценой.
Психологическая декомпрессия данной среды предназначена склонить его на сторону лагеря «исправления», особенно той его части, которая работает над ним. Другими словами, у него появляется мотивация для оказания помощи чиновникам в достижении того, что они пытаются с ним сделать. Он становится, как и доктор Винсент, их благодарным партнером по собственному «исправлению». (74:)
6. Исповедальная мания9
Задолго до какого-либо намека на снисходительность отец Лука и доктор Винсент ощущали доминирующую идею среды: только те, кто сознаются, могут выжить. Действительно, всѐ в процессе грубых нападок и снисходительности — всѐ давление с целью добиться надлома и обещанное восстановление [хорошего]состояния — служили подкреплению этой мысли. В подобном климате у этих двух людей не было иного выбора, кроме как присоединиться к всеобщей мании исповедаться. Первым проявлением этого компульсивного влечения была начальная разработка ложных «преступлений». Даже когда заключенный отдавал себе отчет в том, что его признание «нелепое», — как это было с доктором Винсентом — он начал подчиняться требованию сознаться и вести себя так, как будто он в самом деле преступник. Это оказывалось еще более справедливым, а вина — более глубокой для тех, кто, подобно отцу Луке, дошел до того, что поверил в собственную ложь.
Подобные первые признания предваряют (хотя тюремные чиновники не обязательно пола-
гают их таковыми) главное проявление мании сознаваться — тотальное очищение души. И доктор Винсент, и отец Лука, когда их ложные признания были отвергнуты, обнаружили средство для достижения цели, заключавшееся просто в исповедании всего с особым акцентом на том, что могло бы считаться наиболее греховным. При этом они вышли за рамки простого розыгрыша преступной роли. Они начинали воспринимать в качестве действительных (законных) составляющих своего «я» двух базовых идентичностей [процесса] «исправления мышления».
Первая из них — идентичность кающегося грешника. Заключенный фактически говорит: «Я должен определить точное местонахождение этой порочной части своего «я», этого психического нарыва, и отсечь еѐ от самого своего существа, чтобы от нее ничего не осталось и не нанесло мне больше вреда». Это ведет непосредственно ко второй идентичности — восприимчивого преступника, человека, который на любом уровне сознания не только начинает соглашаться с юридической и моральной оценкой себя со стороны данной среды, но также посвящает себя овладению верованиями, ценностями и идентичностями, официально считающимися желательными. Принятие этих двух идентичностей привело и доктора Винсента, и отца Луку к высказыванию идеи насчет того, что следует избавиться от старых мыслей и эмоций, чтобы создать место для новых. Именно это компульсивное влечение к разоблачению всего и вся обеспечивает преемственность между надломом и восстановлением, между исповедью и «исправлением».
Мания исповеди не статична; она постоянно набирает силу (75:) и вызывает растущее чувство покорности — как это описано другим священником:
Через некоторое время хочется поговорить… они настаивают, так что ты чувствуешь, что должен что-то сказать. Стоит тебе только начать, и ты попался на обман: ты — на верхушке дерева и спускаешься вниз. … Если ты произносишь первое слово, всегда есть что-то еще: «Lao shih» — Нет, нет, будь хорошим мальчиком! Говори правду! — «t'an pai» — Сознайся! — постоянно повторяется каждые две минуты. Я чувствовал, что хочу сказать больше просто для того, чтобы заставить его заткнуться, он был таким настойчивым. … Это сделало меня слабым; это заставило меня желать сдаться.
Столь же важным является, как обнаружили и доктор Винсент, и отец Лука, «творческое» участие, которое проявляет каждый заключенный в процессе исповеди. Его внутренние фантазии всегда должны быть связаны с требованиями извне. Безусловно, эти фантазии кропотливо и избирательно создаются чиновниками и сокамерниками. Но они никогда полностью не отделяются от человека, порождающего их. Это означает, что значительная доля энергии, вложенная в исповедь, исходит непосредственно от самого заключенного. Его компульсивное стремление к исповеди подчиняет его задаче непрерывного вырезания [себя из себя] и заполнения вновь собственной внутренней пустоты — при активном надзоре и полном моральном руководстве со стороны его тюремщиков.
7. Канализирование вины
Как только мания исповеди вступает в действие, заключенный готов изучать более точную формулу — концептуальную структуру «исправления мышления» для выражения вины и раскаяния. Принимая «точку зрения народа», он канализирует лишенное конкретики чувство вины в параноидальную, псевдо-логическую систему. Его ощущение греховности, прежде неопределенное и беспричинное (нецелеустремленное), теперь вынуждено выполнять конкретную работу для «исправления». Он предпринимает этот шаг, как ясно описал Винсент, приучаясь видеть доказательства личной порочности и деструктивности в конкретных прошлых действиях. То, что было наиболее прозаическим или даже благородным, теперь должно рассматриваться как «преступное».
Такое новое истолкование событий, как бы абсурдно оно ни звучало, имеет серьезные последствия, потому что стимулирует непосредственно у самого заключенного силы, поддерживающие утверждения его среды. Он, как и любой другой, боролся с чувствами любопытства, враждебности и мстительности, не принятые демонстрировать публично, но он сохра-
нил их в памяти как часть собственного тайного мира. Теперь осознание этих (76:) чувств у себя и, особенно, сопровождающей их скрытности заставляют его чувствовать себя тем самым «шпионом», каковым его объявляют. Для него, при некотором рассмотрении, относительно легко связать этот образ себя как участника преступного сговора с прошлыми событиями. Действительно, когда он занимался случайными пересудами о приближающихся коммунистических армиях, какая-то его часть могла бы в самом деле надеяться, что эта информация дойдет до другой стороны и принесет ей пользу; и даже если это неправда, ему довольно просто вообразить, что все было именно так.
Поскольку «народная точка зрения» является предельным выражением пристрастности, еѐ принятие также влечет за собой самые существенные негативные убеждения. Заключенный участвует в осуждении самого себя не столько за то, что он сделал, сколько за то, чем он был: как гражданин Запада — и вследствие этого «империалист» — он виновен. Для него это и есть реальный смысл «народной точки зрения», и то, как эта «точка зрения» использует новости, информацию и интеллект, — всего лишь метод претворения в жизнь ее пристрастности.
Чем больше заключенный подчиняется этим черно-белым суждениям, тем больше он отказывается от всего, что подсказывают проницательность или компетентность, — как описывает другой миссионер:
Сначала я всегда проводил различие: что касается моей совести, то это не грех, но с их точки зрения это является преступлением. Я знал, что решение суда будет основываться на их точке зрения… Одно и то же действие рассматривалось мной и ими с совершенно несходных этических позиций — рассматривалось через разные окна. Они смотрели извне внутрь, я — изнутри наружу… Они говорили, что правительство непогрешимо, поэтому то, что оно обнаружило, не может быть неверным. Это ставит меня в плохое положение. Я сказал: «Я допускаю, что правительство непогрешимо». Они восприняли мои слова как язвительную насмешку… Позже я просил правительство о снисходительном приговоре. Я не мог утверждать, что они были несправедливы, поскольку стоял на их точке зрения.
Когда заключенный принимает эту «более высокую» групповую мораль, ее наиболее суровые суждения начинают работать сообща с наиболее тираническими частями его собственной совести; через это соединение сил он превращается из человека, просто чувствующего себя виновным, в того, кто чувствует себя виновным именно в тех действиях, которые данная среда считает преступными.
8. Перевоспитание: логическое изнасилование
Хотя перевоспитание отца Луки и доктора Винсента, в общем смысле, началось с момента заключения в тюрьму, его формальное (77:) начало совпало с особым упором на групповые занятия (hsüeh hsi) сразу после введения режима снисходительности. Оба обнаружили, что значение имела не коммунистическая доктрина сама по себе, а, скорее, использование этой доктрины и ее способов аргументации для расширения их саморазоблачения (самодискредитации).
Теперь недостаточно было сознавать вину, чувствовать себя виновным или даже официально признаваться в конкретных преступных действиях. Заключенный должен был распространить самоосуждение на все аспекты своего бытия и учиться рассматривать свою жизнь как ряд позорных и злонамеренных действий — позорных и злонамеренных не только в их возможной оппозиции коммунизму, но и потому, что они оскверняли его собственные заветные идеалы.
В случае с отцом Лукой это осквернение идентичности приняло форму уверения его в том, что он и его коллеги-миссионеры были «нехристианами» в их поведении в Китае. Такого рода унижение личного достоинства применялось как к священникам, так и к мирянам. Это иллюстрирует следующий обмен репликами между другим священником и его тюремным инструктором:
Инструктор: «Ты веришь, что человек должен служить другим?»
Священник: «Да, конечно».
Инструктор: «Ты знаком с библейским высказыванием: «Я пришел на землю служить, а не принимать услужение других»?»
Священник: «Да, это — мое кредо священника».
Инструктор: «У тебя в миссии был слуга?»
Священник: «Да, был».
Инструктор: «Кто убирал твою постель утром и подметал пол?»
Священник: «Это делал мой слуга» Инструктор: «Ты жил не в полном соответствии со своей доктриной, не так ли, отец?»
Этот процесс логического изнасилования тот же самый священник объяснил посредством марксистской терминологии и с немалой долей психологического понимания:
Они полагают, что у каждого человека имеется тезис — его позитивный элемент: работа или убеждения; и антитезис — его слабость, которая действует против всего этого. Тезисом в моем случае были католицизм и моя работа миссионера. Моим антитезисом было все, что работало против этого из-за моих персональных недостатков. Коммунисты попытались ослабить мой тезис и поощряли развитие антитезиса. Усиливая антитезис и ослабляя тезис, они стремятся заменить тезис антитезисом в качестве доминирующей силы в этом индивидууме.
Антитезис, о котором говорит священник, — это его негативная идентичность10, то есть та его часть, относительно которой его постоянно предупреждали: (78:) он никогда не должен стать таким. Негативная идентичность священника, вероятно, включает такие элементы, как эгоист, грешник, гордец, лицемер и неосторожный человек. По мере того как «исправители» способствуют расширению и буйному росту негативной идентичности заключенного, тот проявляет готовность подвергать сомнению более позитивный «Я-образ» (прилежный священник, заботливый целитель, терпимый учитель), который ранее рассматривал как свою истинную идентичность. Он обнаруживает, что все большая часть самого себя впадает в немилость в его собственных глазах.
На данной стадии этот заключенный сталкивается лицом к лицу с наиболее опасной частью «исправления мышления». Он переживает вину и стыд гораздо более глубокие и намного серьезнее угрожающие его внутренней целостности, чем все то, что он испытал в связи с предыдущими психологическими шагами. Его вовлекают в конфронтацию со своими человеческими ограничениями, с контрастом между тем, чем он является, и тем, каким ему следовало бы быть. Его эмоцию можно называть истинной или подлинной виной, или истинным стыдом — или экзистенциальной виной11, — чтобы отличить от менее глубоких и более комплексных форм внутреннего опыта. Он испытывает саморазоблачение, которое находится на грани вины и стыда. Атака ведется против глубочайшего смысла всей его жизни, этики его взаимоотношений с человечеством. Односторонняя эксплуатация экзистенциальной вины — козырная карта «исправления мышления» и, возможно, его наиболее важный источник эмоционального влияния на участников этого «исправления». Средоточием ее являются проблемы, наиболее решающие для исхода «исправления мышления».
Почему этот процесс называется логическим изнасилованием? Конечно, нелогично так унижать личность человека, если только этот человек не рассматривает подобное принижение как малую, но необходимую часть большей системы событий. И как раз такого рода систематическим логическим обоснованием снабжают [заключенных] коммунисты через свою идеологию. Противоречия и злодеяния заключенного связываются с историческими силами, политическими событиями и экономическими тенденциями. Таким образом, признание им своей негативной идентичности и изучение коммунистической доктрины становятся неразделимыми, одно полностью зависит от другого. Перегруппировка утверждения и отрицания в рамках данной идентичности требует бесконечного повторения, постоянного приложения собственного «я» к доктрине, — и, действительно, именно в этом состоит сущность «перевоспитания». Заключенный, подобно человеку, проходящему курс специального психологического лечения, должен анализировать причины своих пороков, прорабатывать ощущения
досады и раздражения (или «мыслительные проблемы») до тех пор, пока он не начнет думать и чувствовать на языке доктринальных истин, к которым сведена вся жизнь. В этом процессе он может действовать под руководством (79:) особого «инструктора» (его иногда называют «аналитиком» или «аналитиком конкретного случая»), которому специальную поручено заниматься его делом, сохранять все личные записи и проводить множество индивидуальных интервью с данным заключенным. Сильные и слабые психологические стороны заключенного становятся известными его персональному инструктору, а затем и другим должностным лицам, и эффективно используются в этом подрывном процессе.
То, что мы до сих пор говорили о «перевоспитании», едва ли заслуживает такого названия: мы говорили скорее о ломке, чем о переделке. В реальности, переделка также идет полным ходом. Даже на более ранних стадиях атаки на идентичность и мании исповедания заключенный переживает взбадривающие состояния восстановления (реституции). Построение негативной идентичности, наряду с растущим признанием коммунистической доктрины, обеспечивают возникновение первых контуров чего-то нового. Он продолжает, в течение всех этих лет заключения, громко твердить о собственной кончине; но по мере того, как движется его перевоспитание, он сначала обнаруживает себя провозглашающим, а затем и ощущающим в себе возникновение заново вылепленной идентичности. Его чувство наготы и уязвимости питает рост «нового человека».
9.Прогресс и гармония
Вслучае дальнейшего развития новое «я» заключенного требует эмоциональной подпитки. Эту подпитку поставляет достигнутое заключенным ощущение гармонии с переставшей быть чуждой средой. Гармония — это отчасти вопрос постепенной адаптации, как ясно дали понять доктор Винсент и отец Лука. Адаптация, в свою очередь, зависит от прогресса в «исправлении»; и только тогда, когда этот прогресс демонстрируется, заключенный начинает получать признание и принятие, которые так драгоценны в подобной среде.
Затем, как описывал доктор Винсент, заключенный может испытывать глубокое удовлетворение от решения всех проблем; от групповых дружеских отношений в жизни, работе и переживаниях; от передачи себя во власть всемогущей силы и превращения в часть этой силы; от самораскрытия в катарсисе личного признания; от ощущения себя на стороне моральной справедливости великого крестового похода массового искупления.
К концу заключения доктор Винсент и отец Лука жили вполне удобно. Достаточно серьезным оказалось усовершенствование их физической среды; атмосфера откровенности и понимания с полуслова была (80:) возбуждающей. Оба восстановили статус человеческих существ. Разговоры с судьями были честными встречами людей, понимающих друг друга и считающихся с чувствами друг друга. Действительно, отец Лука чувствовал себя достаточно свободно, чтобы высказывать сомнения и критику; и хотя он делал это частично по тактическим соображениям, в то же время он принимал терапевтическую помощь от своих тюремщиков.
Чтобы оценить эмоциональную привлекательность гармонии, следует — что и делает неизменно заключенный — сопоставить еѐ с базальным страхом и отчуждением более ранних стадий заключения. Вместо антагонизма и полного конфликта он чувствует соответствие со средой, которая его ценит. Идентифицированному в качестве «прогрессивного», ему разрешают (и он ухватывается за это) более прямую форму самовыражения. Безусловно, он до сих пор еще частично актер; но спектакль и жизнь все больше сближаются, и он играет вовсе не в той степени, как он думает. По мере того, как он достигает большей близости в общении со своими «исправителями», весь его опыт оборачивается гораздо более сильным ощущением реальности. Чиновники, в свою очередь, показывают начальную готовность принимать заключенного таким, каков он есть — ни в коем случае не совершенного в «исправлении», но, по крайней мере, более подлинного в своем частичном «исправлении».