Лифтон.Р.Исправ.мышл-я и псих-я тоталит
.pdfученый были заняты поисками смысла жизни. И каким бы незрелым и изменчивым не был этот поиск, он безраздельно принадлежал только ему, и предписывал анализировать каждое переживание, сопоставляя его как с личными, так и с общепринятыми стандартами.
Еще в подростковом возрасте у Джорджа проснулись черты романтика и моралиста. Символами этих двух противоречивых сторон характера стали образы его бабушек — одна из которых была порывистой и страстной любительницей природы, а другая служила суровым (и эту суровость приписывали ей самой) воплощением самой жестокой Божьей кары. Разумеется, мы не можем утверждать, что формированием соответствующих идентичностей Джордж обязан этим двум дамам. Но в китайских семьях бабушки и дедушки обладают огромным влиянием, даже когда они проповедуют идеи западного христианства; и, вне всяких сомнений, почтенные дамы сыграли очень важную роль в становлении этих двух аспектов личности Джорджа. Живший в нем романтик раскрашивал его существование богатой палитрой чувств, жаждал оказаться в идеализированном мире красивых слов, пейзажей и чувств. Моралист же осуждал тоску по прекрасному, не только в себе, но и в других; это был страдающий комплексом вины, критически настроенный страж, решительно отвергающий всякого рода соблазны. Таким образом, в Джордже соединились стыдливость и чувство вины, присущие ранимому ребенку (включая детские фантазии о том, что, возможно, именно из-за него ушла ама, а семья оказалась в положении беженцев); христианские представления о грехе и пороке, и конфуцианские стандарты личностной состоятельности. Моралист осуждал отца, основанием чему послужили как подлинные недостатки последнего, так и нетерпимое отношение Джорджа к сопернику, как и он претендующему на внимание горячо любимой матери. Помимо прочего, моралист не упускал из виду поступки других членов семьи, беспрестанно окидывая их критическим взглядом.
Что же касается вопросов секса и религии, то тут романтик и моралист действовали сообща. Мучимый чувствами стыда и вины из-за проснувшегося у него стремления к чувственным удовольствиям, Джордж получил поддержку (хотя и частичную, но вполне достойную) из книги Д. Г. Лоуренса, превозносившей плотские наслаждения, из романа, который рекомендовали не иначе, чем «романтическая, религиозная, противоречивая, экстатическая вера Лоуренса в святость секса»3. Некогда дававшая о себе знать тяга Джорджа к христианству нашла отражение как в моралистическом стремлении найти правдоподобную доктрину, так и в романтическом поиске вечной красоты и непреходящего смысла.
Именно с позиций романтического морализма Джордж осуждал и доживавший последние дни национализм, и вступающий в силу коммунизм. Он критиковал безнравственность последнего, но при этом, с почтением относясь к семейным традициям, сохранял к нему эмоциональную лояльность. Однако, уже очень скоро после начала коммунистической «исправления мышления», Джордж пережил романтическую переоценку ценностей, в результате чего отрекся от смутно осознаваемых корней — на волне мистических переживаний и чувства одиночества. Кроме того, Джордж-романтик испытывал потребность поклоняться природным стихиям, поскольку твердо помнил наказ коммунистов влиться в волну будущего.
Если сравнить особенности подхода к коммунизму Ху и Джорджа, то Джордж был скорее не политическим активистом, а мечтателем и фантазером, не столько стремившимся к власти, сколько жившим своим внутренним миром. Но их объединяло одно общее стремление, так характерное для молодых, где бы они ни жили, — быть принятыми в группу себе подобных или найти эмоциональное пристанище. Оба стремились к этому для того, чтобы выйти изпод контроля семьи и вступить во взрослую жизнь. У Джорджа тоже был политический наставник, рациональный и мудрый инструктор, выгодно отличавшийся от отца, с детства запомнившегося иррациональным и эгоистичным (либо просто отсутствующим). Джордж был одиночкой, жаждавшим близости с другими, подобно Ху (и доктору Винсенту), но в отличие от них, он получил в жизни достаточно любви, чтобы суметь претворить свою мечту в реальность.
Как и любой современный студент, Джордж испытывал огромное желание идти в ногу со своими друзьями-студентами и со всей страной. В отличие от Ху, он не использовал комму-
нистический режим для того, чтобы выплеснуть накопившуюся агрессивность. Джордж чувствовал, что должен подавить в себе агрессивные импульсы, направленные и на свою семью, и на коммунистов как таковых. В этой его покорности, лишенной признаков агрессии, можно усмотреть проявление неспособности выносить осознаваемую враждебность, но не исключено, что она также связана с восприимчивостью, нередко свойственной творческим личностям, для которых тенденция с энтузиазмом подхватывать новые веяния служит способом познания мира. К тому же, Джордж-романтик находился в вечном поиске атмосферы любви.
Этими тенденциями отчасти объясняется, почему Джордж снова и снова отказывался от своих убеждений, почему, идя по жизни, он так часто менял направления, а потом снова возвращался к прежнему пути. Его отношение к коммунизму круто менялось не менее шести раз
— от принятия до отвержения, — а однажды он пересмотрел и свою точку зрения на христианство. Попытка дать объяснение такой непоследовательности, как обычно, охватывает целый ряд факторов, и непременно должна основываться как на личных особенностях Джорджа, так и на исторических и культурных обстоятельствах, сопровождавших это событие. Не только самым очевидным, но и наиболее важным фактором был переезд его семьи в Гонконг, где и произошли почти все значимые события его детства, переезд, который способствовал формированию еще одной собирательной идентичности беженца. Эти обстоятельства не только побудили Джорджа путешествовать туда-сюда, но и придали эмоциональный смысл привычке жить в двух разных домах и иметь два разных центра — или, иными словами, попеременно менять две идентичности — почтительного сына и современного студента. Отметим, что во время этих путешествий Джордж был подростком, находившимся на том этапе жизненного пути, когда перемены убеждений абсолютно естественны, эксперименты с идентичностями совершенно необходимы, а утопические взгляды на жизнь так притягательны. Более того, он был китайским подростком, который, при всей своей современности и ориентированности на Запад, все равно, на эмоциональном уровне придерживался традиционных китайских представлений о правильности поведения и гармонии. Осуждая своих родителей под давлением требований коммунистов, и вместе с тем, отказавшись от карьеры в коммунистическом Китае из соображений преданности семье, Джордж чувствовал, что в сложившихся обстоятельствах он поступает верно, приспосабливаясь к требованиям группы, которая как раз в данный момент настаивает на сохранении лояльности.
К тому же, сама природа коммунистических требований к личности такова, что они всегда чреваты реакцией возврата в прежнее состояние. Даже у самых отъявленных бунтарей из среды китайской молодежи время от времени проявлялись идентификации почтительных детей своих родителей. Однократный эпизод публичного осуждения не может зачеркнуть четыре тысячи лет филиалистического (сыновне-дочернего) этоса. Возможность отступничества в данных обстоятельствах всегда была и будет, особенно, если к тому располагает внешняя среда, а тем более, в обществе родителей.
В свете всего вышесказанного, едва ли можно ожидать, что кто-нибудь из представителей китайской молодежи будет строго следовать в направлении, заданном одной-единственной идентичностью. И все же, благодаря двум свойственным Джорджу чертам личности — непреодолимой потребности зависеть от кого-то и амбивалентности характера — он оказался особенно склонен к непостоянству. Это роднит его с матерью (та тоже не отличалась решительностью), а переполнявшие Джорджа чувства вины и стыда по отношению к отцу и брату (причиной чему — его неподобающие мысли и поступки) лишили его возможности разорвать семейные узы. Вместе с тем, потребность в принадлежности к группе, не уступавшая по силе преданности семейному очагу, практически не оставила ему шансов жить в согласии с семьей. Никогда не испытывавший полного эмоционального насыщения (что, возможно, объясняется его неутолимым аппетитом на столь необычный «продукт») Джордж не мог отказаться ни от одного из этих источников, из которых он утолял эмоциональную жажду, и метался между ними, когда приходило время выбирать.
Здесь будет уместно вспомнить про модель «смерти-воскрешения», о которой мы уже упоминали. В каждом новом витке политических взглядов Джорджа угадывались депрессив-
ные тенденции: печаль, озабоченность и вина по отношению к утраченному объекту, а также потребность проработать все эти эмоции, чтобы получить возможность вкусить плоды свершившейся метаморфозы. Но, быть может, гораздо большее значение имела уникальная способность Джорджа участвовать в самых разных идеологических движениях, и при этом сохранять в неприкосновенности ядро собственного Я. В отличие от Ху, никогда не впадавший в тотализм, Джордж погружался в себя и жил внутренней жизнью — следуя творческому стремлению испытывать и познавать — тем самым, не позволяя себе сдаться, и сохраняя свою личностную идентичность. Своей кажущейся податливостью, привычкой отказываться от части самого себя, но при этом сохраняя то, что действительно имеет для него жизненно важное значение, Джордж напоминал профессора Касторпа. Сверхъестественная жажда самореализации помогла ему поставить свои метания на службу собственному интеллектуальному и эмоциональному развитию.
Хотя, вне всякого сомнения, ничто иное, как прочность семейных уз стала решающим фактором принятого Джорджем решения не возвращаться в Пекин и остаться в Гонконге, он мог извлечь выгоду из тех восстановившихся сторон его личности (особенно, жажды знаний), которые приходилось скрывать на протяжении всего периода сосуществования с коммунистами. Тем не менее, если проанализировать все поступки Джорджа, можно заключить, что если бы противоположная сторона оказала на него чуть большее давление, возможно, он принял бы другое решение. Джордж не только таил обиду на своих родителей за то, что те сыграли не последнюю роль в том, что он оказался отрезан от жизни столь привлекательной для него группы в Китае. Отчасти он и себя осуждал за то, что поддался их влиянию и отказался продолжать работу в составе огромной группы, к которой принадлежал. О том, какую громадную власть имели над Джорджем коммунисты, можно судить по его внезапному решению отказаться от обучения в Тайване: юношей овладел непреодолимый страх, живший в нем еще со времен учебы в Пекине, и чувство вины, также знакомое Ху и большинству наших западных испытуемых (нелишним будет напомнить, что как раз в это время коммунисты угрожали «освободить» Тайвань, вторгшись на его территорию). Впрочем, и здесь творческое начало, сохранившее в неприкосновенности идентичность Джорджа, тоже сыграло важную роль, поскольку вместе с чувствами страха и вины, оно обеспечило ему выбор стези, как нельзя более подходящей для самовыражения.
Небезынтересно будет проанализировать взаимосвязь между идентичностью и идеологией, которые, в конце концов, воплотились в Джордже. Он привел в действие свои базальные компоненты, сделав особый акцент на достижении компромисса. Отчасти он вернулся к исполнению сыновнего долга (и сделал для этого все возможное), несмотря на внутреннее сопротивление научившись мириться с отцовским авторитетом. Одновременно с этим, Джордж не утратил связи с группой и сохранил в себе идентичность современного и патриотически настроенного активиста: продолжая учебу в Гонконге, работая в антикоммунистической прессе, а также вынашивая план отправиться в Америку для дальнейшего обучения. Таким образом, формирование идеологической позиции демократического либерализма произошло под влиянием как традиционной, так и современной китайской культуры. Время от времени в его суждениях можно было услышать голос моралиста, романтика и рационального ученого. Но в результате соединения таких разных идентичностей в Джордже проснулась творческая личность художника. И хотя эта его идентичность —отнюдь не самая «многообещающая» с точки зрения его будущей жизни в Америке, по-видимому, сейчас она для него дороже всего.
(338:)
Глава 18. Грейс Ву: музыка и исправление
А что же довелось пережить китайским женщинам? Героиней последней истории, которую я намереваюсь проанализировать, будет пианистка, подвергавшаяся «исправлению мышления» в течение четырех лет во время обучения в двух университетах.
Грейс Ву стала одной из немногих китайских испытуемых, которых мне удалось проинтервьюировать в течение буквально нескольких недель после их прибытия в Гонконг. Хотя
Грейс сбежала от своего «исправления», и, прежде чем уехать из Китая, больше года спокойно прожила дома, тем не менее, к тому времени, когда один наш общий знакомый устроил нам встречу, во время которой и состоялось первое интервью, она все еще не оправилась от эмоциональных последствий пережитого. Возбужденная, но вполне здравомыслящая девушка двадцати четырех лет с резкими чертами лица, в очках в металлической оправе, она производила впечатление человека решительного, но вместе с тем, хрупкого и ранимого. Грейс была опрятно одета, но в ее облике не было и намека на женственность. Благодаря западным корням, которыми не мог похвастаться ни один из китайских участников моего исследования, она свободно говорила по-английски. Ее возбужденное эмоциональное состояние и воспитание в западных традициях мгновенно разрушили разделявшие нас культурные барьеры. Грейс без колебаний пустилась в повествование о своей жизни, поскольку ей было необходимо кому-нибудь рассказать об этом и понять, наконец, что же все-таки с ней произошло. Близость по времени ее истории и стремление получить терапевтическую помощь усилили сходство между ней и моими испытуемыми из числа западных граждан. Мы провели тринадцать сессий, общая продолжительность которых составила двадцать восемь часов, а заключительный этап нашей работы больше всего походил на психотерапию. (339:)
Дочь таможенного чиновника (таможенное ведомство, было отделено от китайского правительства, и потому на протяжении многих лет возглавлялось иностранцами), Грейс выросла в космополитических портовых городах Тяньцзине и Шанхае. Отец Грейс, по ее словам «не слишком сильный человек», впоследствии занялся частным бизнесом, впрочем, не слишком успешно, и часто сидел без работы. О своей матери она рассказывала с гораздо большей симпатией, хотя и характеризовала ее как авторитарную, властную женщину. Госпожа Ву была дочерью протестантского священника, и потому изо всех сил старалась, чтобы дочь прониклась ее собственными ценностями, но вместе с тем, стремилась развить у Грейс способность самостоятельно эти ценности постигать — и в религии, и в образовании, и, особенно, в музыке. Когда уже в возрасте пяти лет малышка начала заниматься игрой на пианино, и у нее тут же обнаружился выдающийся музыкальный талант, мать сделала все, чтобы он не был «зарыт в землю», а, напротив, имел возможность развиваться. Впрочем, госпожа Ву всегда была женщиной впечатлительной и несколько тревожной; у Грейс уже в раннем детстве проснулись аналогичные черты характера. «Я вела себя апатичнее, чем другие девочки. Я была тревожной, и меня было очень легко напугать. Мне не хватало психологической устойчивости».
Почти все детство Грейс пришлось на годы японской оккупации, под гнетом которой и жила ее семья. Это были тяжелые времена. Отец остался без работы, а затем был арестован японцами, и даже некоторое время провел в заключении. Господин Ву считал, что, ввиду затруднительного положения, в котором оказалась семья, Грейс должна отказаться от занятий музыкой. Она навсегда сохранила чувство благодарности по отношению к матери за то, что та настояла на продолжении занятий. Грейс погрузилась в музыку, игру на пианино и чтение биографий знаменитых музыкантов. Кроме того, она занималась рисованием, а когда начала посещать миссионерскую школу, то всерьез увлеклась драматическим искусством и журналистикой. При этом девочка всячески избегала общественной работы, и, как и прежде, большую часть времени проводила наедине с собой.
Когда Грейс стала подростком, она оказалась перед необходимостью разрешить целый рад дилемм, связанных с семьей, друзьями, сексом, религией и музыкой — к тому же, ей пришлось приложить немало усилий, чтобы разобраться в бушующем потоке эмоций. Интерес к мальчикам, проснувшийся у многих ее подруг, казался ей легкомысленным, а сама Грейс испытывала «отвращение», когда к ней пытался приблизиться какой-нибудь молодой человек. Вместо застенчивости, традиционно присущей китайским женщинам, она демонстрировала прямоту и агрессивность, в результате чего у Грейс нередко возникали трения с одноклассницами. Она хотела перевестись из обычной средней школы в специализированную музыкальную, но на этот раз даже мать выступила против, настояв, чтобы девочка получила полноценное среднее образование. Отец практически не вмешивался в жизнь своей дочки, и
лишь изредка выражал неудовольствие как занятиями музыкой, так и миссионерской школой (он не был христианином), которую она к тому времени уже посещала. Поскольку «мать была женщиной с сильной волей», последнее слово всегда оставалось за ней.
Внутренне Грейс разрывалась между страстью к музыке и религиозной умиротворенностью, испытывая два несопоставимых между собой чувства:
(*Цитата*)
Я чрезвычайно прониклась религиозными идеями… но при этом я понимала, что они вступают в противоречие с моим увлечением музыкой… Вы рождаетесь с эмоциями, которые должны измениться под влиянием религии. Но в музыке человек обращается к истинным чувствам и выражает их… Художник должен испытывать сильные чувства… Музыка пробуждает эмоции, которые осуждаются религией — такие как страсть и ненависть… С точки зрения религии, это грех, их нужно всячески сдерживать… Я говорила об этом со священником и с другими людьми, но так и не получила ответа… Священник и музыкант никогда не договорятся… Мне пришлось отложить решение этой проблемы.
(*Конец цитаты*)
Переполненная противоречиями, в возрасте восемнадцати лет Грейс испытала то, что она впоследствии называла «срывом», сопровождавшимся как физическими, так и психологическими симптомами:
(*Цитата*)
Мое здоровье пошатнулось. Я слегла. Я провела в постели около года… Причиной оказалась болезнь легких, и мне сказали, что если я не буду беречь себя, то у меня может развиться туберкулез. Основными симптомами были слабость и повышенная утомляемость. Около года я пролежала в постели. Обычно я вставала только днем, да и то ненадолго. Я чувствовала слабость, у меня постоянно был жар. Все время я проводила за чтением или просто слушала радио.
(*Конец цитаты*)
Грейс понимала, что не последнюю роль в ее болезни играли эмоциональные факторы, и считала, что причиной тому были ее собственные пороки:
(*Цитата*)
В то время меня часто посещала мысль, что я была очень эгоистичной… Я не могла получить то, чего хотела, поэтому чувствовала себя не такой, как все, злой и расстроенной… Сейчас я понимаю, что сама культивировала в себе эти чувства…
(*Конец цитаты*)
Но нет худа без добра, и в чем-то болезнь даже пошла ей на пользу:
(*Цитата*)
По прошествии одного или двух месяцев я даже привыкла. Время от времени друзья приходили меня навестить. Когда ты болеешь, все вокруг ведут себя так обходительно.
(*Конец цитаты*)
Вернувшись в последние классы средней школы после годичного отсутствия, Грейс, как и прежде, стала заниматься журналистикой, да к тому же, оказалась вовлечена в послевоенные политические события. Сначала ее привели в восторг восстановление суверенитета Китая и окончание японской оккупации; но, как и большинство ее товарищей, Грейс вскоре разочаровалась в режиме националистов, вменив им в вину систему личных привилегий и «взвинчивание цен». Она внесла свой вклад в подготовку критических статей о правительстве, опуб-
ликованных в молодежной газете, и, попав под влияние немногочисленной группы учащихся, сочувствовавших коммунистам, вместе со своими одноклассниками увлеклась русскими писателями и коммунистическими программами. К моменту коммунистического переворота Грейс как раз заканчивала среднюю школу. Хотя ей доводилось слышать истории о зверствах коммунистов («они убивали церковных прихожан, брали все, что хотели, вели себя как монстры»), девушка все же разделяла общие настроения, проникнутые симпатией и благоприятными ожиданиями:
(*Цитата*)
Мы, учащиеся, утратили веру в националистов. Мы были рады, что коммунисты пришли к власти… Мы ожидали, что вот-вот своими глазами увидим и почувствуем, что с ними нам будет лучше. Я принадлежала к поколению молодых и поэтому жаждала перемен к лучшему.
(*Конец цитаты*)
Поначалу образцовое поведение коммунистов как будто подтверждало ожидания. Грейс и ее друзей поразила железная дисциплина в армейских рядах («китайская пословица о том, что «хороший человек не станет солдатом», видимо, не распространялась на бойцов коммунистической армии»), а также воцарившаяся атмосфера свободы.
Несколько месяцев спустя, уступив настоятельным требованиям родителей остаться дома (на сей раз отец тоже сказал свое веское слово) из-за неопределенности политической ситуации, вместо того, чтобы поехать в Пекинский университет, где можно было бы продолжить музыкальное образование, Грейс поступила в местный миссионерский колледж, а профилирующей дисциплиной выбрала журналистику. Работая в этой области, Грейс впервые столкнулась с жестким прессингом коммунистов, который поначалу привел ее в замешательство:
(*Цитата*)
Нам велели освещать события не с университетских позиций, а с точки зрения народа — всегда и везде помнить о простых людях… Коммунисты вмешивались во все, что бы мы ни организовывали, а поскольку мы никогда не брались за те проблемы, ответы на которые были бы нам известны заранее, то оказались в замешательстве. Они «нейтрализовывали» студентов, которых не хотели допускать к власти… Их не удовлетворяла фактография, они хотели, чтобы мы печатали только строго определенные статьи. Они говорили нам: «Предназначение прессы — образовывать людей… а не просто пересказывать им новости». Сперва мы разговаривали с коммунистами искренне и прямо, но потом научились общаться с ними на другом языке.
(*Конец цитаты*)
Вскоре было торжественно объявлено начало активного политического обучения, а вместе с тем, была запущена и программа «исправления мышления» студентов. Несмотря на ощущение дискомфорта, Грейс все-таки попала под коммунистическое влияние, влияние, которое теперь, по прошествии времени, казалось ей пагубным:
(*Цитата*)
Сначала они все делали очень аккуратно, шаг за шагом, постепенно… вы не испытываете чувства вины [за то, что следуете линией коммунистической партии], потому что они обстоятельно вам все объясняют. Вы считаете, что совершаете великое дело. Они задают вам стандарт, которому вы должны следовать, и вы утверждаете, что действуете в строгом соответствии с этим стандартом… Если однажды вы им поверите, то будете им верить и впредь… Вы как будто погрязаете в разврате… Все глубже и глубже.
(*Конец цитаты*)
Под нарастающим прессингом коммунистов Грейс стала чувствовать неутихающую трево-
гу. В качестве редактора молодежной газеты она посещала многочисленные собрания, и, как правило, находилась в центре всех начинаний. Она стала мучительно осознавать существенные ограничения личной свободы и степень осуществлявшегося властями контроля — особенно после того, как одна известная газета на три дня задержала публикацию материала о том, что северокорейские войска вторглась на территорию Южной Кореи. Грейс стала все более настороженно относиться к коммунистам: «Я постепенно начала понимать, что, на самом деле, они говорили не то, что мне слышалось в их словах. Я разочаровалась в коммунистах, и у меня осталось острое чувство неудовлетворенности». Она решила, что должна, во что бы то ни стало, выпутаться из этой опасной ситуации, оставить занятия журналистикой и избрать себе иное поле деятельности.
Грейс решила воспользоваться обещанием, когда-то полученным от родителей, что, если только она разочаруется в журналистике, то ей будет позволено вернуться к занятиям музыкой. Учась на втором курсе, Грейс оформила перевод в Пекин в университет Йенцин, — ведущее высшее учебное заведение в Китае, где размещалось одно из американских миссионерских и образовательных обществ, имевшее давние педагогические традиции1. Здесь, в группе из двадцати пяти студентов-музыкантов, она продолжила занятия музыкой под руководством трех профессоров, двое из которых были американцами, а третий — китайцем. Грейс старалась изо всех сил, в результате чего диапазон ее музыкальных возможностей значительно вырос. Наиболее тесные взаимоотношения установились у нее с одним из педаго- гов-американцев, мистером Муром, профессиональное наставничество и дружбу которого она высоко ценила. Во время уроков они обсуждали не только музыку, но и философию, и даже некоторые проблемы жизни в коммунистическом Китае. Общение с ним вдохновляло девушка, и вскоре у Грейс возникла к нему «привязанность… сродни любви». Однако, когда атмосфера стала накаляться, Грейс отметила, что на студенческих собраниях нередко звучали обвинения в его адрес, а также в адрес других преподавателей-американцев, и посоветовала Муру уехать из страны ради его же собственной безопасности.
Зимой 1951-52 года, чуть больше года спустя после переезда в Пекин, Грейс оказалась в ситуации, когда ей пришлось испытать гораздо больше страданий, чем когда-либо прежде. До этого момента ей удавалось благополучно избегать проблем, загружая себя работой, и стараясь не препятствовать осуществлению коммунистических программ; девушку считали многообещающим музыкантом, хотя и несколько политически «отсталой». Но теперь она подверглась нападкам недавно назначенного и чрезвычайно «прогрессивного» китайского инструктора по музыке, который стал оказывать на нее давление, принуждая сначала донести на мистера Мура, а затем и публично обвинить его в «реакционности». На Грейс обрушился поток требований и угроз, которым ей с трудом удавалось противостоять:
(*Цитата*)
Он рассказывал мне, что это великое движение, и что это мой шанс обеспечить себе блестящее будущее. Он сказал, что я должна найти оплошности в словах и поступках мистера Мура, а затем вернуться и рассказать ему о них. Он сказал, что раз я так дружна с мистером Муром, то могу сообщить о нем важную информацию… Он сказал, что это вызов, и что если я его приму, то могу не беспокоиться о своей безопасности… Я ответила, что не хочу делать то, во что я не верю, и что не считаю такие меры оправданными. Я сказала, что мистер Мур
— американец, и что его нельзя назвать «прогрессивным», но кроме этого мне больше нечего сообщить. Он сказал: «Ты не слишком сообразительна. У тебя не будет блестящего будущего, путь даже ты будешь хорошим музыкантом…»
Несколько недель спустя я услышал, что полиция взяла под стражу повара мистера Мура, и мой новый учитель снова наведался ко мне. Он сказал: «Повар уже признался, теперь твоя очередь. Даю тебе три дня. В противном случае ты рискуешь отправиться в тюрьму или присоединиться к участникам трудового перевоспитания. Если ты признаешься, тебя ждет новая жизнь». Я ужасно испугалась, я не знала, действительно ли повар признался, и если да, то в чем именно. Мур объяснял мне, что я могу говорить о нем все, что угодно, потому что как
иностранец он пользуется неприкосновенностью, а вот у меня могут возникнуть проблемы. В тот момент мне было даже не с кем посоветоваться. Я знала, что даже если я что-нибудь расскажу, потом я смогу начать все с нуля, но тем самым я причиню вред Муру. Я не верила в то, что инструктор сказал мне правду, и поэтому ничего не хотела ему говорить. Студенты были настроены против меня, поскольку чувствовали, что я что-то недоговариваю… Две ночи подряд я не сомкнула глаз. Я приняла решение ничего не говорить. В конце второго дня я сама пришла к ним. Я сказала, что не могу признаться, тем самым, оклеветав человека…. В конце концов, они сами признались мне, что не арестовывали повара, и что он не делал никаких признаний, после чего меня отпустили.
(*Конец цитаты*)
Этот инцидент — хотя он и растянулся на несколько месяцев — закончился для Грейс эмоциональным истощением.
(*Цитата*)
В тот раз у меня сдали нервы. На нервной почве у меня началась диарея. Я не могла расслабиться. Мне становилось все хуже и хуже. Они относились ко мне с подозрением, а доктор сказал, что мой недуг носит невротический характер. Они спрашивали, из-за чего я так нервничала. Я попросила, чтобы мне позволили провести неделю в больнице, и мне разрешили. Диарея прекратилась, и я вернулась к занятиям… но я знала, что победила.
Я понимала, что должна уехать. На этот раз они меня не поймали, но в следующий раз не упустят свой шанс. Я беспокоилась о Муре. Я попросила одного из юношей-студентов прогуляться со мной по университетскому городку. Если бы со мной была девушка, это выглядело бы подозрительнее. Мы подошли к дому, где жил Мур, я услышала, как он играет на пианино, и поняла, что он еще не в тюрьме. Я увидела полицейского, наблюдавшего за его домом. По тому, как мой учитель играл вальс Шопена, я догадалась, что он расстроен. В обычном состоянии он никогда так не играл. Мур уехал, так и не узнав, что я была там.
(*Конец цитаты*)
Не менее обескураживающее впечатление на Грейс произвели и другие события, произошедшие в русле движения «исправления мышления», которое включало в себя кампании «Против Трех» и «За честность и откровенность».
Точка зрения компартии по вопросам любви и секса, во всяком случае, какой Грейс ее себе представляла, казалась ей «отвратительной»:
(*Цитата*)
Если у юноши просыпался интерес к кому бы то ни было, он должен был обсудить с Партией, нет ли чего-нибудь зазорного в его любви. Если после этого Партия «давала добро», то он шел к девушке и говорил: «Так, мол, и так. Ты мне нравишься. Может быть, у нас чтонибудь получится?» На что девушка отвечала: «Можно попробовать». Через три недели они объявляли, что стали любовниками. Если девушка отвечала: «Между нами ничего не может быть», он продолжал ее уговаривать, приходя к ней снова и снова. Девушке надлежало быть «честной», если ее любви добивался прогрессивный член общества… Если она отвергала прогрессивного молодого человека, к ней отправлялся член партии, и заводил с ней серьезный разговор. Если у нее была веская причина, Партия уступала или выясняла, не может ли молодой человек измениться таким образом, чтобы стать привлекательнее в ее глазах… У многих девушек были маленькие дети. Сначала беременность студенток воспринималась как нечто неожиданное, но потом это стало привычным. Они говорили: «Все равно, рано или поздно все они выйдут замуж, так в чем же, собственно, проблема?» Они превратили любовь в своего рода бизнес.
(*Конец цитаты*)
Грейс была потрясена и возмущена, когда самого ректора их университета публично осудила его собственная дочь.
(*Цитата*)
У ректора нашего университета было трое детей, двое сыновей и дочь. Коммунисты обратились к ним и попросили их выступить против собственного отца. Сыновья отказались. Дочь, выпускница физического факультета, занималась исследовательской работой. Они пошли к ней и сообщили, что ее отец, доктор Лу, предатель… Они уговорили ее выступить на собрании студенческой группы и выдвинуть обвинение против отца. Это было чудовищно. Она плакала и кричала, называя его по имени. Лу сидел тут же с опущенной головой, и ему было мучительно стыдно за собственную дочь. Ее мать тоже присутствовала там, она плакала. Лу был доктором психологии, ему было около шестидесяти лет. Выступление его дочери сочли настолько удачным, что ее пригласили на общее собрание всех студентов, где она снова
повторила все свои обвинения. После ее выступления репутация отца навсегда была запятнана2.
(*Конец цитаты*)
Грейс рассказывала о специализированных выставках, на которых демонстрировались написанные рукой ректора университета письма, подтверждавшие его связь с американцами и участие в превращении Йенцина в «оплот реакционного движения». Студенты, выступавшие в роли гидов, проводили для остальных экскурсии по выставке, и объясняли «почему здесь, в Йенцине, нас отравляли», завершая свой экскурс страстным заявлением: «У нас нет другого пути, кроме реформы. Возненавидьте свое прошлое, и перед вами откроется путь в будущее».
Что касается музыки, то коммунистические догматы шли в разрез с эстетическими ценностями Грейс, и это приводило ее в замешательство.
(*Цитата*)
Современную западную музыку коммунисты называли опасной… Этому посвящались многочисленные собрания… Они хотели, чтобы появилась новая музыка… Современная музыка представлялась им слишком абстрактной и неконтролируемой. Они считали, что творчество французских композиторов, скажем, Дебюсси, опасно для народа. Они утверждали, что такая музыка рождает у людей парадоксальные мысли и странные идеи. Что если слушать Дебюсси, то появится ощущение, что мы находимся под водой или смотрим на море. Они говорили, что, поскольку, на самом деле, ничего подобного не происходит, значит, мы начинаем противоестественно мыслить… Все абстрактное и фантастическое казалось им противоестественным и опасным… Они хотели, чтобы мы разучивали народные песни и танцы и шли «в народ», к людям, которым нужен здоровый отдых и развлечения… Им нравилось, когда в названиях песен упоминались имена исторических деятелей — например, Мао. Они говорили, что такие песни помогают воспитывать в людях здоровый дух… Я не могла найти выход… Я думала, что, может быть, их музыку и можно назвать здоровой, но она не пробуждает в человеке вдохновения.
(*Конец цитаты*)
Грейс заметила, что для многих студентов музыкального отделения такая политика коммунистов тоже создавала немалые трудности. У одних посещение собраний и участие в общественной деятельности отнимало практически все время, так что им некогда было заниматься музыкой; другие пребывали в таком психологически сложном состоянии, что вообще не могли музицировать, так, студенты, обучавшиеся искусству вокала, терзались мыслью о том, что их голоса не подходят для исполнения народных песен. Власти понимали, что «проблемы мышления» — не редкость среди студентов музыкального отделения, причиной чему
— ранимость, свойственная творческим натурам, — и, как правило, достаточно деликатно с
ними обращались, стараясь найти к каждому индивидуальный подход. В конце концов, Грейс обнаружила, что практически все, кто ее окружал, уступили под напором программы «исправления мышления»:
(*Цитата*)
Спустя некоторое время мои друзья изменили свою точку зрения… По-настоящему. Они пытались дать мне совет. Они втолковывали мне, что, пока они верили в западную музыку, то смотрели на мир через призму собственных удовольствий, существенно ограничивавшую их мировоззрение. Они узнали, что деревенские жители любят народную музыку, а западная музыка у них не в чести. Но важнее всего, говорили они, что народную музыку способен оценить каждый. Рано или поздно мы должны пересмотреть свои взгляды, утверждали они, и удобнее всего это сделать прямо сейчас. Были и такие, кто не слишком верили в китайскую музыку, но сочли за лучшее изменить свою точку зрения. Так поступили почти все. Я уже стала сомневаться, кто же все-таки прав.
Поначалу против коммунистов решительно выступали не менее десяти человек. Но постепенно, став объектом неумолимо ужесточающегося коммунистического прессинга, они перешли на другую сторону баррикад… Они говорили: «С какой стати мне полагаться на загнивающую теорию?» Они читали только коммунистическую литературу, оценивали происходящие события исключительно с коммунистической точки зрения, а, столкнувшись с противоречиями, обращались к Партии за советом. Некоторые сдавались без борьбы, но даже те, у кого поначалу были твердые убеждения, в конце концов, отказывались от них и переходили на сторону коммунистов.
(*Конец цитаты*)
Грейс все острее ощущала свое одиночество, понимая, что идет не в ногу с событиями, происходившими вокруг нее. Проблема заключалась в том, что она не могла ни убедительно опровергнуть то, к чему призывали коммунисты, ни искренне, всем сердцем принять их ценности и цели.
(*Цитата*)
Я была совершенно сбита с толку… Меня преследовало щемящее чувство одиночества… Мне хотелось отложить решение этой проблемы, и не вспоминать о ней хотя бы до завтра. Временами их логика и теория казались мне разумными. Ты принимаешь их, и в результате, чтобы понять, что ты чувствуешь на самом деле, тебе приходится мысленно обращаться к своей собственной логике и теориям… Я поняла, как тяжело в одиночку противостоять всему миру, который оказался по другую сторону баррикад. Если ты не примешь их сторону, ты окажешься чужой в собственной стране.
(*Конец цитаты*)
Девушку, ставшую объектом пристального внимания, постоянно обвиняли в том, что она смотрит на вещи «с технической точки зрения»:
(*Цитата*)
Я много и упорно занималась, и меня все время упрекали в том, что я провожу за пианино по семь часов в день, и только два часа трачу на посещение собраний. Они говорили: «Для тебя не существует ничего, кроме пианино. Подумай о миллионах своих соотечественников».
(*Конец цитаты*)
Грейс наблюдала за покаяниями своих товарищей-студентов и приспособилась к этому настолько, насколько считала нужным, но ей не всегда удавалось держать свои чувства под контролем: