Лифтон.Р.Исправ.мышл-я и псих-я тоталит
.pdfский интерес, но он остался безучастен к ее знакам внимания, и заподозрил (возможно, небезосновательно), что в своих действиях она руководствовалась тайными мотивами. В целом, сексуальные связи не поощрялись, поскольку было принято считать, что любовный пыл отвлекает студентов от «исправления мышления». Так или иначе, возможности завести роман были весьма ограничены, поскольку дни были полностью заняты hsueh hsi, а вечерами проводились дополнительные собрания и чтения. Воскресенье, хотя официально и считалось выходным днем, нередко отводилось для самопроверки, на которую не хватило времени в течение недели; а немногие доступные развлечения — кинофильмы, игры, хоровое пение и танцы — непременно несли в себе те или иные аспекты коммунистического идеологического послания. Считалось, что студенты из отделения, на котором учился Ху, не могут покидать территорию революционного университета без веской причины.
Как и в тюрьме, атмосфера в университете была перенасыщена исповедями студентов. В отличие от заключенных, каждый студент должен был признаться не в преступном деянии, а в том, что ранее он был причастен к «реакционным» группам (как правило, речь шла о режиме гоминдана или его студенческих организациях). Любой изучаемый курс служил инструментом для более полного самораскрытия, для искоренения темных сторон характера. Каждый студент беспрестанно предавался покаянию, самокритике, мысленно подводил итоги и занимался самопроверкой; это было основным показателем успешности его «исправления». Содержание своих исканий в устной или письменной форме они доносили до других студентов, до функционеров и до руководителей классов. Тот пыл, с которым студенты стремились обнажить свою душу, по-видимому, имел значительно большее значение, чем сами преданные гласности факты.
Как и западные узники тюрем, студенты соперничали друг с другом, стараясь превзойти своих товарищей в откровенности, полноте и пылкости признаний: одна группа бросала вызов другой, призывая сравниться с ними в коллективном покаянии; личные признания стали основным предметом для обсуждения на собраниях малых групп, масштабных студенческих совещаниях, информирующих разговорах с функционерами, в статьях, вывешивавшихся на доске объявлений и публиковавшихся в стенгазете. У Ху появилось ощущение, что куда бы он ни приходил, повсюду его встречали одним и тем же вопросом: «Вы уже во всем покаялись?»
В своем случае ему почти нечего было скрывать из личного прошлого; на самом деле, его «прогрессивная» история, хотя в ней он соблюдал некоторые ограничения, была знаком отличия. Что в действительности его тревожило, так это «тайна» непосредственного настоящего и ее последствия для его коммунистического будущего. Поскольку Ху раздирал внутренний антагонизм, живший внутри него опасный бунтовщик — которому и принадлежали эти навязчивые мысли — постоянно угрожал разоблачить все его тайны:
(*Цитата*)
Мною все больше овладевали антикоммунистические мысли. Я испытывал панический страх, что они вырвутся наружу и станут известны всем вокруг. Но я должен был это предотвратить. Я старался сохранять видимость спокойствия, но в душе я чувствовал смятение. Я знал, что, если мне удастся сохранять спокойствие, никто и никогда не узнает о тайне, в которой я не признаюсь. Но окружавшие меня люди постоянно обсуждали какие-нибудь тайны… говорили, что хранить тайны — недостойно, что каждый из нас непременно должен во всем признаться. Иногда в ходе самого обычного разговора кто-нибудь из функционеров или студентов упоминал о тайнах, и мне становилось не по себе… Или нас внезапно вызывали на информационное собрание, где кто-нибудь вставал и говорил: «В университете еще остались студенты, до сих пор придерживающихся «антипартийной» позиции». Я точно знал, что меня никто не подозревает, но я не мог справиться с ощущением отчаяния… Моя тайна так и норовила вырваться наружу.
(*Конец цитаты*)
Отчасти «тайна» Ху состояла в нараставшем ощущении разочарования и отчаяния:
(*Цитата*)
До поступления в революционный университет я думал, что этот шаг станет для меня началом новой жизни. Вместо этого я лишился личной свободы… Я чувствовал разочарование… бешенство и отвращение. … У меня почти не осталось надежд на будущее.
(*Конец цитаты*)
Наблюдая за другими студентами, Ху понял, что все они пребывают в состоянии напряжения и возбуждения, и далеко не всегда разделяют его собственные чувства. Судя по всему, большинство молодежи — тех, кому еще не было двадцати или было двадцать с небольшим
— с неистовством завзятых активистов, исступленно окунулись в процесс «исправления». Те, кто были постарше, изо всех сил демонстрировали окружающим свою «прогрессивность» в том, что Ху расценивал как оппортунизм, некоторые из них старались компенсировать этим изобличающие их связи со старым режимом. Но Ху был убежден, что практически все студенты, учившиеся на его отделении, кому уже минуло двадцать пять лет, терзались внутренними противоречиями, размышляя, насколько стоит погружаться в этот процесс.
Отношения между студентами резко изменились, от трогательного идиллического единения не осталось и следа. Сплотившее их ощущение стремления к единой цели по-прежнему присутствовало; но жесткий прессинг, которому подвергался здесь каждый, превратило занятия в малых группах в замысловатую смесь придирчивого анализа, осторожной ортодоксальности, скрытого межличностного антагонизма и вынужденного сотрудничества.
Положение Ху с каждым днем становилось все более плачевным. Его тайное возмущение всегда было скрыто под маской благонадежности, но однажды, когда он вступился за знакомую студентку перед университетскими охранниками, его негодование вырвалось наружу. После этого ему пришлось выполнить специальную самопроверку с тем, чтобы покаяться в своем недостойном поступке, в недостаточном кредите доверия представителям партии и в довершении всего — в «индивидуализме». Функционеры уже не держались с ним так вежливо и педагогично, из чего стало ясно, что его считают упрямым и лишенным способности к сотрудничеству. В словах одного из них (своего мстительного недоброжелателя) Ху уловил завуалированную угрозу, так как тот намекал, что, если Ху не пересмотрит свою позицию и не сделает необходимые выводы, то его дело будет вынесено на публичное собрание. Ху прекрасно знал, что это значит; он сам был свидетелей трех таких массовых собраний. Два из них проходили в духе «возрожденцев», во время которых студентам с самым порочным прошлым предоставлялась исключительная (и тщательно срежиссированная) возможность реабилитироваться. На глазах у 3000 студентов «оступившийся» досконально описывал свои прегрешения — политическую работу на националистов, шпионаж в пользу Японии, антикоммунистическую деятельность, хищение денег компании; оскорбление дочери соседа — после чего фигурант демонстрировал облегчение, наступившее в результате «отмывания всех грехов», и выражал признательность администрации за то, что они помогли ему «стать другим человеком». После проведения таких собраний давление со стороны властей ужесточалось, а среди студентов распространялось убеждение: что бы ты ни совершил в прошлом, это сравнительно не так уж и страшно, и об этом вполне можно рассказать.
Понимая, что он не самый вероятный кандидат на такого рода экзекуцию, Ху боялся, что его могут подвергнуть другой публичной процедуре: ужасному унижению массовой «борьбы». Он уже видел, как студента, получившего ярлык безнадежно «отстающего элемента», выставили перед огромной аудиторией не для того, чтобы реабилитировать, а чтобы устроить «публичную порку»; преподаватели, функционеры и студенты всячески приукрашивали «реакционные тенденции» в его поведении, его упорное нежелание свернуть с неверного пути, безучастность к предложениям «помощи», которые, по их утверждению, к нему неоднократно поступали. Было совершенно очевидно, что будущее этого молодого человека в коммунистическом Китае представляется очень ненадежным, а сама церемония служила зловещим
предостережением Ху и другим студентам, имевшим в университете сомнительную репутацию.
Ху получил еще одно дополнительное предупреждение. Симпатизировавший ему член Союза Молодежи рассказал, что во время обсуждения на комсомольском собрании функционеры критично отзывались о нем, и что впредь ему следует вести себя осторожнее. Ху был тронут таким участием с его стороны, так как прекрасно понимал, что, предупреждая его, этот человек идет на немалый риск.
Он стал более осмотрительным, и старался на людях как можно ярче демонстрировать наметившийся у него прогресс в деле «исправления мышления». Один из способов «пускать пыль в глаза» администрации, одновременно ставший для Ху способом временного бегства, состоял в том, чтобы как можно больше времени проводить в библиотеке, погрузившись в чтение единственных имеющихся там материалов — коммунистической литературы. Знания, почерпнутые из книг, укрепляли его авторитет в группе; а угрозы функционеров о публичном покаянии так и не были приведены в исполнение. Ху чувствовал себя под защитой собственного прогрессивного прошлого, рекомендательного письма от видного партийного номенклатурщика, своего непререкаемого авторитета среди студентов, знания коммунизма, и что, возможно, самое главное, какого-то качества своей натуры, которое заставляло функционеров думать, что его можно эффективно использовать в качестве труженика коммунистической нивы.
Но увлечение дополнительной литературой, особенно работами Ленина, стало для еще одним источником беспокойства. Ху начал понимать, что все, с чем он сталкивался в программе «исправления мышления», — вовсе не является результатом неверного претворения в жизнь коммунистических принципов, как он ранее предпочитал думать, напротив, программа реализуется в полном соответствии с ленинским учением. Ху поставил под сомнение само коммунистическое устройство общества. Задачу внешнего контроля над собой он выполнял с блеском; но раздиравшие его изнутри чувства враждебности, удушья и смятения стали невыносимее, чем когда-либо:
(*Цитата*)
У меня появилось мучительное чувство ненависти к коммунистам и ко всей системе в целом. Но это чувство оказалось таким всеобъемлющим, что мне трудно было установить его настоящую причину. Я не был настроен исключительно против коммунистов, это чувство было слишком смутным и неопределенным. Меня чрезвычайно расстраивало происходящее вокруг; все это навалилось на меня и невероятно тяготило. Я не мог сдерживать этот нажим, и единственное, чего я хотел — избавиться от всего этого. Не то, чтобы я ощущал внутреннее сопротивление — я просто хотел сбежать. Я был измотан и подавлен.
(*Конец цитаты*)
По ночам Ху стали мучить кошмары, он подозревал, что начал разговаривать во сне; в панике просыпался, боясь, что в забытьи мог проговориться и выдать свою «тайну». Ужасное пагубное впечатление на него произвело самоубийство, которое произошло в университете как раз на этом этапе программы «исправления» (юноша явно прыгнул в водоем); этот студент был членом Союза Молодежи и слыл ярым активистом, поэтому его смерть натолкнула Ху на мысль о том, что «должно быть, у него тоже была своя «тайна»». Двое других студентов оказались в психиатрической больнице в связи с развившимся у них психическим расстройством. К тому времени у многих учащихся (по оценкам Ху их число составляло около трети всех студентов университета) наблюдалась явно выраженная психологическая или психосоматическая симптоматика — утомляемость, бессонница, потеря аппетита, ломота и боли, а также симптомы, связанные с работой органов дыхания и пищеварения. Ху и сам страдал от утомления и недомогания. Он обратился к университетскому врачу, который поставил ему психологически безупречный диагноз, выдержанный строго в духе «исправления мышления»: «С вашим организмом все в порядке. Должно быть, проблема заключена в ваших мыс-
лях. Вы почувствуете себя лучше, как только решите свои проблемы, и до конца пройдете программу исправления». И в самом деле, со многими другими студентами Ху объединяло ощущение мучительного внутреннего конфликта. И все же, болезненная какофония энтузиазма, напряжения и страха даже теперь, спустя пять месяцев, все еще звучала в темпе крещендо.
Окончательный итог «исправления мышления»: покорность и новая гармония
Известие о том, что настало время приступить к работе над отчетом об итогах «исправления мышления» (или окончательным покаянием), означало, что освобождение не за горами, но, кроме того, всем дали понять, что это последнее усилие будет играть решающую роль. Во время общего собрания преподаватели подчеркнули значение этой процедуры, призванной кристаллизовать самую суть «исправления», когда каждому студенту представится последняя возможность разрешить доселе неразрешенные проблемы мышления. В течение двух следующих дней занятия в малых группах практически полностью были посвящены обсуждению формы проведения итогового отчета. Это должна была быть автобиография, включающая в себя жизнеописание двух предшествующих поколений, продолжающаяся этапом «исправления мышления», откровенно и подробно описывающая развитие мыслей автора и их претворение в действия. Кроме того, необходимо было проанализировать влияние «исправления мышления» на характер студента, а также на его мировоззрение, включая то, что было изложено и обсуждалось во время промежуточного подведения итогов, но не ограничиваясь этим. Так или иначе, итоговый отчет должен был насчитывать от пяти до двадцати пяти тысяч китайских иероглифов (что эквивалентно приблизительно тому же количеству английских слов); но куда больше, чем объем, ценилось содержание. Чтобы студент мог получить диплом об окончании, его итоговый отчет должен был принят руководством университета. Среди студентов ходили слухи, что «отстающим элементам» будет предложено повторно пройти курс «исправления мышления», а «реакционеров» и «врагов народа» отправят в тюрьму для «исправления» посредством трудотерапии.
Спустя десять дней, отведенных на написание итогового отчета, студенты зачитывали свои записи в малых группах. На них обрушивался шквал еще более пространной и едкой критики, чем раньше, поскольку теперь каждый должен был поставить подпись под каждым отчетом, чтобы завизировать свое согласие и ответственность за каждую букву в этом документе. Некоторые студенты из группы Ху по несколько дней выдерживали яростный огонь критики, и неоднократно вносили коррективы в свои итоговые отчеты. Как обычно, студенты обсуждали работы друг друга, но последнее слово всегда оставалось за функционерами и преподавателями; они завершали обсуждение, вынося собственные оценки итоговым отчетам студентов. Окончательная версия документа становилась неотъемлемой частью личного дела студента, и (находясь у его руководителей) сопровождала его на протяжении всей его дальнейшей карьеры.
Исполненный решимости преодолеть эту последнюю преграду, Ху сосредоточился на задаче воспользоваться своими теоретическими знаниями для того, чтобы выработать приемлемый вариант окончательного признания. Он знал, что в этом документе следует уделить особое внимание двум важным аспектам. Первый из них, анализ классового происхождения, не был для него помехой: Ху не составляло никакого труда причислить свою семью к категории «землевладельцев» или к «сельскому правящему классу», и объяснить этим обстоятельством порочность своего характера и пагубность идей. Он назвал себя «эксплуататором», обвинил себя в том, что «принял точку зрения, диаметрально противоположную интересам народа» и заявил, что в прошлом был «действительно… врагом народа».
А вот удовлетворить второе требование было отнюдь не так просто, поскольку оно предписывало обличить своего отца и как человека, и как представителя старого порядка. Это действо имело символическое значение для «исправления мышления» молодых китайцев, и
многим оно казалось невыносимо мучительным. Один из функционеров заметил, что Ху упорно не желал критиковать своего отца и при каждом удобном случае бросался его защищать: «Он сказал, что самой важной частью перевоспитания интеллектуалов является обвинение в адрес собственного отца — поскольку интеллектуал почти наверняка происходит из благополучной семьи, поддерживавшей антикоммунистический строй, и если он не заклеймит позором своего отца, то не сможет быть добропорядочным приверженцем нового режима». Ху пытался увильнуть, утверждая, что у него не сохранилось отчетливых воспоминаний, поскольку в детстве он очень редко виделся с отцом. Но функционер гнул свою линию, настаивая, что «для каждого маленького мальчика отец является героем», и требовал, чтобы Ху определился, он за отца, или против него.
Два письма, которые Ху за это время получил из дома, внезапно придали проблеме совершенно новый, трагический оборот. Первое было написано дядей, который сообщил Ху потрясшую того новость о том, что во время кампании по проведению земельной реформы в Хубэе его отец был подвергнут публичной «борьбе» и заключен в тюрьму. Дядя просил Ху, чтобы тот использовал свое влияние на коммунистов с тем, чтобы добиться освобождения отца. Через день или два Ху получил еще одно письмо, на этот раз от самого отца, с сообщением о том, что он освобожден из тюрьмы, но все их семейное имущество конфисковано, а семья все еще находится в очень опасной ситуации. Ху было трудно описать мне сложную гамму чувств, которые охватили его в тот момент, он одновременно испытывал шок, вину и гнев. В начале земельной реформы Ху написал отцу письмо, призывая его отказаться от части земельных владений в пользу местных крестьян и наладить сотрудничество с коммунистами, представив себя «просвещенным землевладельцем». Отец последовал совету сына; и теперь Ху понял, что они оба попали в ловушку. Ху вспомнил свою последнюю встречу с отцом, когда сам отказался последовать его совету. Вопреки желанию отца, чтобы сын выбрал образовательное учреждение, расположенное неподалеку от дома, Ху решил поступать в Университет Нанкина; предостерегающие слова отца до сих пор звучали у него в голове:
(*Цитата*)
Вы, молодые, уже не думаете о старшем поколении. Должно быть, ты очень мало привязан к нам. Тебе не понять, что старик чувствует по отношению к своему сыну. Наши чувства к тебе выходят за рамки твоего понимания.
(*Конец цитаты*)
Как мы увидим позже, эти слова были менее чем справедливы; но это не спасло Ху от угрызений совести и раскаяния в том, что он не послушался отца и не обосновался поблизости от дома, чтобы иметь возможность в критический момент помочь семье. Вспоминая, что он слышал о «борьбе», сопровождавшей земельную реформу на севере, Ху начал представлять себе картины того, как его отца обливают презрением, оскорбляют, избивают и передают в руки «народного суда». Его воображение рисовало образ старика отца, сидящего в тюрьме и закованного в кандалы; он вспоминал отвратительные тюремные казематы, в которых ему довелось побывать несколько лет назад, но еще ярче были воспоминания о том, как его самого еще в студенческие годы националисты ненадолго «упекли» в тюрьму за антиправительственную деятельность: «Я вновь мысленно пережил все свои мытарства, видя, что моего отца постигла та же участь». Очень скоро печаль переросла в негодование: «Я превозмог печаль, и она сменилась жаждой мести». Ху идентифицировал себя со своим отцом, и в невзгодах, выпавших на долю их обоих, он усматривал доказательства лживости и двуличности коммунистов:
(*Цитата*)
Я стал чувствовать, что я и мой отец, каждый по-своему, были врагами коммунистов. Мой отец был стар и бесполезен, и поэтому подвергался гонениям с их стороны. Я был молод и перспективен, и поэтому коммунисты все еще старались завоевать меня… Другие студенты
считали меня способным. Мой отец пользовался в нашей местности огромным уважением среди крестьян, он всегда был щедр к ним во времена лишений и невзгод, никогда не проявлял себя как жадный, жестокий, бессердечный землевладелец, о которых постоянно твердили коммунисты… И я, и мой отец при новом режиме всегда старались работать, не покладая рук, но оба стали жертвами этого режима. Я понял, что коммунисты не имеют ни малейшего представления о справедливости и правосудии. Они методично уничтожают каждого, кто пользуется авторитетом у окружающих, если он не принадлежит к партийным кругам, и для этого пойдут на все, что посчитают нужным, каким бы «просвещенным» по части коммунизма этот человек ни был… Я обдумывал модель идеального коммунистического государства, которую сам некогда создал в своем воображении, согласно которой бедняки получали землю, а для реформы коррумпированного общества находилось новое, неординарное решение. Но я понял, что коммунизм не соответствует моему идеалу, и что коммунист — это очень жестокий человек, который использует бедняков и их недовольство богатыми в целях укрепления собственной власти.
(*Конец цитаты*)
Рассказывая мне об этом (и особенно, при упоминании об отце), Ху терял самообладание, иногда печально опускал глаза, иногда беспокойно расхаживал по комнате. За все время общения с ним я еще никогда не видел его таким взволнованным; а во время следующей сессии мне сказали, что после нашей встречи он был ужасно возбужден, и еще несколько часов обсуждал свои переживания наедине с переводчиком, который нам помогал.
В революционном университете Ху никому ничего не сказал о тех двух письмах, что пришли ему из дома. Воспользовавшись извращенной коммунистической логикой, он нашел компромиссное решение, позволявшее ему выполнить требование функционеров и осудить отца: упомянув о том, с какой доброжелательностью его отец относился к крестьянам, Ху осудил такое поведение как «даже более реакционное, чем беспощадные унижения… со стороны злобного землевладельца», так как «его благие деяния помогали представить позицию правящего класса еще более непоколебимой» (аллюзия на слова отца Луки о том, что «То, что ты делаешь как хорошее дело — это плохо — именно потому, что это хорошо!»).
Излагая историю собственной жизни, Ху осторожно преуменьшил свое участие в левых студенческих выступлениях и даже критически связал его с «индивидуализмом», занимавшим центральное место в «окончательном признании». Только потом Ху понял, насколько этот документ отражал степень личной покорности:
(*Цитата*)
Этот отчет я готовил абсолютно против собственной воли. Если сейчас положить передо мной тот итоговый отчет об «исправлении мышления», я смогу написать новый, где в каждом предложении будет содержаться опровержение того, что было написано тогда. Что, если не страх, могло толкнуть человека на поступок, целиком и полностью противоречащий его воле? Если бы я не был так напуган, я наверняка отказался бы это писать.
(*Конец цитаты*)
Ху не смог сказать мне, во что, из изложенного им в итоговом отчете, он тогда верил. Отчет состоял из идей, в часть из которых он вообще не верил, в другие верил, но впоследствии в них разочаровался, но были и такие — как объясняет Ху, убедительно демонстрируя великую силу языка, — которые были настолько вплетены в коммунистические шаблоны мышления и языка, что какие-либо оценки здесь были бы неуместны:
(*Цитата*)
Долго пользуясь штампованными формулировками, ты так к ним привыкаешь, что они вырываются как будто сами собой. Если ты совершаешь ошибку, ты совершаешь ошибку внутри такого шаблона. Хотя ты не признаешься, что начинаешь разделять эту идеологию, на
самом деле, ты пользуешься ею подсознательно, почти автоматически… В тот момент я верил в определенные аспекты коммунистических принципов и теорий. Но в моей душе царило такое смятение, что я не мог сказать или определить, во что же я все-таки верил.
(*Конец цитаты*)
Ху отметил, что, когда процедура сдачи итоговых отчетов (в конце концов, у всех студентов его группы, и, очевидно, остальных групп тоже, работы были приняты), большинство, судя по всему, испытали чувство величайшего облегчения. Они прошли выпавшее на их долю испытание и проявили символическую покорность; а многие — особенно молодые — видимо, чувствовали, как между ними и правительством установилась прочная связь.
Но для Ху облегчение не наступило, кроме того, он не чувствовал никакой или почти никакой связи с властями. Величайшим желанием, которое он, все еще подавленный и разочарованный, тогда испытывал, было как можно скорее уехать из этого места. Ху заранее решил вернуться в Нанкин — где когда-то был счастлив и беспечен — найти работу и устроить свою жизнь (хотя бы в качестве школьного учителя) подальше от политических веяний. Он уже написал своим друзьям, которые выслали ему сумму денег, необходимую для путешествия. Поэтому, когда студентам раздали анкеты, в которых необходимо было указать, работу какого профиля они хотели бы получить, Ху не проявил к этой акции никакого интереса и оставил бланк незаполненным — предпочтя самостоятельно заниматься своим трудоустройством. Его поступок был расценен как враждебный; вот, если бы он не остановил свой выбор ни на одном из предложенных вариантов, а вместо этого, по примеру некоторых студентов, сделал пометку о том, что оставляет решение этого вопроса на усмотрение администрации...
Один из функционеров пригласил его к себе для разговора, и, услышав, что свое решение Ху объясняет желанием стать школьным учителем в Нанкине, сказал: «Мы можем устроить вас на работу в качестве школьного учителя, но ради вашего же блага вам лучше всего работать в сельской местности. Вы слишком долго жили в больших городах, и, возможно, именно это помешало вам стать активистом».
Однако, получив направление на работу, Ху обнаружил, что ему отвели место политработника и учителя в заштатной военной зоне в Северном Китае — как правило, такое назначение считалось весьма непривлекательным. Никому не приказывали принять предложенную работу, хотя у большинства студентов практически не было выбора, поскольку они вряд ли нашли бы альтернативное место работы, а, кроме того, знали, что отказ от предложенной должности мог не лучшим образом отразиться в их личном деле. Но Ху, не вдаваясь в логические рассуждения, отказался от распределения — хотя бы для первого раза. Спустя три дня, в течение которых его регулярно навещали то функционеры, то активисты, он изменил свое решение и еще раз пошел навстречу пожеланиям администрации. Ху не мог сказать точно, зачем он это сделал, но смысл его поступка не оставлял никаких сомнений — он хотел предпринять еще одну, последнюю попытку приспособиться к новому режиму, и надеялся, что, возможно, вдалеке от революционного университета жизнь будет не такой гнетущей. К тому же, по словам Ху, у него уже оформилась идея активной борьбы с коммунизмом, и он рассматривал эту работу как благоприятную возможность из первых рук получить знания о применяемых коммунистами методах. Может быть, упоминанием об этой второй причине Ху лишь пытался оправдать свое решение, к которому, как ему казалось, его принуждали. Вероятно, что в нем, запутавшемся и запуганном, в тот момент соседствовали идеи и приспособления к коммунизму и борьбы с ним.
Оставалась только заключительная церемония. Ее первая часть была посвящена ритуалу принятия в члены Партии: перед огромной фотографией Мао, девять человек из числа факультетских функционеров торжественно приносили присягу, убеждая 3.000 студентов (если верить Ху), находившихся в аудитории, какой «честью, величайшей заслугой и важнейшим событием их жизни является вступления в ряды членов Партии». У Ху возникло ощущение, что в ажиотаже, царившем вокруг новоиспеченных членов Партии, о студентах почти позабыли, хотя преподаватели и приехавшие на торжество чиновники (которые собирались ре-
крутировать сотрудников из числа выпускников университета) поздравляли студентов с окончанием «исправления мышления», и призывали и впредь следовать этим принципам в их будущей работе.
Когда Ху прибыл в Северный Китай к месту назначения, ему предписали пройти двухмесячный курс обучения, режим которого, за исключением, пожалуй, лишь более насыщенных занятий по физической подготовке, не слишком отличался от жизни и учебы в революционном университете. По окончании этого курса, когда перед Ху замаячила перспектива принять назначение на постоянную службу в армии, он не пожелал доводить начатое до конца и обратился к руководству с просьбой разрешить ему уехать. Пребывание здесь доставило ему ничуть не больше удовольствия, чем учеба в революционном университете; в действительности, те местные функционеры, под руководством которых он работал, были, может быть, не столь бесчестными, но зато куда более грубыми и отталкивающими, чем те, с которыми он имел дело во время «исправления мышления». Антагонизм между молодыми и более зрелыми функционерами, а также между военачальниками и крестьянским населением, свидетелем которого он стал, только укрепил критическое отношение Ху к правящему режиму. Вдобавок, он боялся внезапного начала войны с Западом и полагал, что случись такое, его положение станет значительно более опасным. Но ключевую роль при принятии этого решения сыграло его отчаянное нежелание брать на себя какие бы то ни было обязательства перед правящим режимом, поскольку тем самым он исключил бы для себя возможность в будущем изменить свою жизнь.
Коммунистические власти настойчиво пытались заставить Ху передумать, но он аргументировал свое решение слабым состоянием здоровья, из-за которого он, выходец с юга, не мог переносить сильные холода (от которых действительно жестоко страдал). В конце концов, ему разрешили уехать, хотя и не выдали никаких средств на дорожные расходы. Продав коечто из своих вещей, чтобы купить билет, он отправился в Нанкин. Там Ху нашел всего несколько вакансий, каждая из которых сулила, по его мнению, нежелательную близость к политическому режиму. Он хотел навестить своего отца в Хубэе; но из той информации, которую ему удалось собрать, Ху сделал вывод, что эта поездка была бы для него слишком опасной. По прошествии нескольких недель после приезда в Нанкин его вызвали в полицию на допрос о праздном образе жизни, которой он вел; Ху понимал, что оставаться здесь было бы небезопасно. Через друзей, у которых он остановился, Ху узнал о возможности уехать из Китая через границу с Гонконгом (в начале пятидесятых годов такое путешествие еще не было сопряжено с серьезными сложностями). Он не стал раздумывать; даже привязанность к девушке, с которой он познакомился в Кантоне (и в которую был безумно влюблен, еще когда учился в средней школе) не могла помешать ему покинуть свою страну и уехать в британскую колонию. (274:)
Глава 15. Китайская Одиссея
Эмоциональный опыт и многие переживания, о которых рассказывал Ху, оказались схожими с другими уже известными фактами, поскольку психологический прессинг в революционном университете весьма напоминает тюремный процесс. Здесь и направленная против идентичности массированная атака, хотя и не связанная с применением физической грубости или жестокости; и навязывание чувства вины и стыда; и некоторая форма измены самому себе; и смена снисходительности на грубость; и принуждение к покаянию; и «логическое» унижение в процессе «перевоспитания»; и окончательное покаяние не лаконично, а развернуто и обстоятельно; и даже еще большее внимание уделяется личностному перерождению. Есть также и немаловажные отличия, скажем, формирование групповой близости («величайшей сплоченности») под действием мощного эмоционального прессинга. Но сколь бы значительными ни были эти отличия, они не требуют нового поэтапного анализа.
Для того, чтобы глубже разобраться в наиболее существенных различиях и в основных исходных принципах, мы должны, как и в случае с представителями западной культуры, переключиться с процесса на самого человека, и проследить жизнь Ху не только в период «ис-
правления мышления», но и обратиться к первым годам его жизни, а потом перенестись в тот период, когда он жил в Гонконге. Хотя программа, которую Ху прошел в стенах революционного университета, была достаточно типичной (это подтвердили остальные четырнадцать участников моего исследования, особенно те четверо, которые тоже обучались в революционных университетах), его реакция на происходящее была явно необычной. Почему так произошло? Благодаря каким особенностям характера и воспитания жизнь и учеба в революционном университете пробудила в Ху такие чувства? Чем его личный опыт может помочь нам больше узнать о конфликтах в связи с процессом «исправления» и о жизненной борьбе китайских интеллектуалов?
Детство и юность: исходное состояние перед «исправлением»
Жизнь Ху началась весьма символично — в ссылке. В первые годы китайской революции отец Ху был высокопоставленным чиновником-националистом, и провел много лет и в служебных поездках по далеким провинциям, и спасаясь бегством от своих врагов. Во время одного из таких побегов (от сил Юань Ши-Кая, могущественного генерала, который выступал за восстановление монархии и собирался сам сесть на трон) он оказался в Хансю, глухой провинции на северо-западе страны. Там он женился на матери Ху, относительно необразованной женщине из ничем не примечательной семьи; именно в Хансю наш герой родился и провел первые несколько лет своей жизни. Единственным воспоминанием, сохранившимся у него о том периоде, стали жутковатые сказки, которые ему рассказывала бабушка с материнской стороны (о сове, которая забирает и уносит плохих мальчиков, о чертях, превращающихся в людей, от одного взгляда которых исчезали маленькие мальчики), и то, какой несчастной бабушка казалась, когда Ху вместе с родителями уезжали из родного дома. Темы страха и несчастья, первыми появившиеся в воспоминаниях Ху, нередко фигурировали в его рассказах о событиях детства.
Когда Ху было шесть лет (два года семья скиталась по временным пристанищам), его отправили в провинцию Хубэй в семью отца, где он и провел следующие тринадцать лет. Но вместо воссоединения семьи, этот переезд ознаменовал начало длительного периода расставания; отца почти все время не было дома, он заглядывал редко, ненадолго и чаще всего без предупреждения. Ху-старший принадлежал к той фракции Гоминдана (Националистической партии), которая пошла на открытый конфликт с Чан Кайши, так что, в сущности, он был персоной нон грата.
В отсутствие отца Ху находился в доме на особом положении (неподалеку, но все же отдельно от их семьи, жил его дядя). Он был «молодым господином», которого готовили к роли главы семьи, поскольку он был единственным прямым наследником мужского пола (его старший брат и одна или две сестры умерли в младенческом возрасте). Более того, отец Ху тоже был старшим сыном своих родителей, и благодаря этому обстоятельству Ху занимал высочайшее положение в семейной иерархии. Широкая популярность их семьи среди жителей этой области (во времена правления династии Цин его дедушка по отцовской линии занимал в Хубэе высокий пост), доставшийся в наследство багаж знаний, важность сохранения «семейного имени» — все это произвело на Ху огромное впечатление. Он оказался в ситуации, когда абсолютно все вокруг способствовало развитию у него недетской самонадеянности.
Но у этого выдающегося маленького мальчика (ни одна мировая культура никогда не создавала большего ажиотажа вокруг детей мужского пола) был странный соперник, конкурировавший с ним за власть внутри семьи: женщина на два поколения старше его. Эта «бабуш- ка-мачеха» была bete noire (*СНОСКА* букв. «черный зверь» — франц., в значении чеголибо вызывающего страх. — прим. ред. КОНЕЦ СНОСКИ*) детства Ху, а, по сути, почти всей его жизни. Вторая жена дедушки по отцовской линии (она не была младшей женой, так как пришла в семью уже после смерти его первой жены), она была последним представителем своего поколения. Пользуясь преимуществами старшего члена семьи и имея возмож-
ность и желание главенствовать, она извлекла максимальную выгоду из образовавшегося в семье вакуума власти и взяла на себя управления ее делами. Однако, встав во главе семьи, она оказалась в сложном положении (простых положений в китайских семьях не бывает): поскольку она была женщиной, и, что еще важнее, не связанной кровными узами с другими членами семьи, к ней, как объяснил Ху, относились ничуть не лучше, чем к младшей жене. Она родила мальчика — а это во все времена поднимало престиж китайской женщины — которого похитили бандиты, и больше никто никогда его не видел. По словам Ху, это несчастье стало причиной напряженности в семье, поскольку бабушка была вне себя от горя, и обвинила родственников в том, что они не приложили достаточных усилий (возможно, бандитам не пообещали достаточно большой выкуп), чтобы вернуть ребенка. Ху понимал, что, установив дома тиранию, вылившуюся в то, что она стала буквально «вредителем в семье», бабушка, тем самым, отомстила своим домочадцам. Несмотря на то, что остальные тяготились ее безраздельным господством, она действовала в строгом соответствии с китайскими традициями, и никому не доставало смелости или здравого смысла оспаривать ее диктатуру. Помимо прочего, дядя Ху (младший брат его отца), единственный из их семьи, кто мог оказать ей сопротивление, женившись, предпочел уехать подальше от ее бдительного ока, дабы не следовать общепринятой традиции приводить невесту в родной дом.
Ху считал, что, будучи «молодым господином», он представлял собой заманчивую мишень для бабушкиных нападок. Она стала для него символом «старого», и объектом особой ненависти, впрочем, не без доли уважения:
(*Цитата*)
Она была представительницей старого Китая. Она была высокой, очень высокой и выглядела очень представительно. У нее были перебинтованы ноги. Бабушка была чрезвычайно умной и одаренной женщиной. В разговоре с людьми она могла быть очень убедительной и красноречивой, но при этом крайне упряма, и переубедить ее в чем-либо было совершенно невозможно… Она никогда не любила меня, и завидовала моему положению в семье. В доме постоянно царила атмосфера негласного противостояния, но бабушка была слишком умна, чтобы причинять мне вред на глазах у домочадцев. Она никогда не рукоприкладствовала… Ее отношение читалось во взглядах или фразах, которые бросала, и смысл которых я не мог не понять…Я так ее ненавидел, что временами мне казалось, что я не могу больше ее выносить.
(*Конец цитаты*)
Конфликт между старухой и мальчиком достиг своего апогея, когда ему было десять лет. Он начинался как несущественный, на первый взгляд, инцидент, но, постепенно разрастаясь, приобрел огромный масштаб:
(*Цитата*)
Однажды кто-то начал рассказывать историю, хотя еще не все домочадцы собрались вместе. Эта история, крайне нелицеприятная, была о главе семьи, который растранжирил семейные деньги, а остальных родственников оставил ни с чем. Послушав немного, я сказал: «Этот человек — вор!» Моя бабушка отреагировала очень эмоционально: «Это он обо мне говорит
— что я непорядочный, порочный человек». Она тут же созвала всю семью в чертог предков, к семейным святыням, и деланным, театральным жестом зажгла все свечи, которые были в помещении. После этого бабушка сказала: «Молодой господин обвинил меня в непорядочности. Я буду молиться моим предкам, чтобы стать порядочнее». Другие родственники попытались ее успокоить, говоря, что я всего лишь маленький мальчик, и что она должна принять мои извинения. Но она отказалась со словами: «Нет, я не стою его извинений. В этой семье я просто старая служанка». Бабушка упрямо придерживалась этой позиции, и никакие аргументы других членов семьи не могли переубедить ее.
(*Конец цитаты*)