Лифтон.Р.Исправ.мышл-я и псих-я тоталит
.pdfсобой создание в группе негативной атмосферы… Иногда кто-нибудь из нас кривил душой и пытался что-нибудь утаить от других… Не разделяя, на самом деле, прогрессивных идей, он высказывался в партийном духе и тем самым старался произвести впечатление наиболее прогрессивного члена группы. Каждый проявлял определенную активность, но было вовсе не обязательно демонстрировать свою исключительность… Такого участника группа неминуемо подвергала остракизму… Даже коммунисты не поддерживали такого поведения.
(*Конец цитаты*)
Обсуждая проблему вины, студенты не оставляли попыток предпринимать соответствующие шаги:
(*Цитата*)
Считалось доказанным, что каждый представитель прежнего общества — это плохой человек — виновный во всех мыслимых преступлениях — каждый, кто поддерживал контакты с националистическим режимом, действовал непатриотично… Во время обсуждения этой проблемы каждый человек пытался предстать перед другими в выгодном свете. Даже когда кто-то признавал за собой вину, это делалось в надежде показать окружающим, насколько он изменился к лучшему.
(*Конец цитаты*)
И снова Чао и его коллеги по революционному университету обнаружили, что уже не могут оставаться безучастными, поскольку полученный ими опыт делал их чрезвычайно уязвимыми перед беспощадным чувством вины — которое, в свою очередь, обеспечивало повышенную восприимчивость к воздействию «исправления мышления»:
(*Цитата*)
Я знал, что в прошлом мне доводилось совершать поступки просто так, без определенной цели — тогда как коммунисты заявляли, что каждый шаг человек должен совершать во имя идеи служения народу… Важно было решить, считаете ли вы, что действительно совершили в прошлом нечто недостойное… Я признал, что некоторая доля критики в мой адрес будет вполне обоснована — в том, что касается моего эгоизма и нежелания учитывать интересы масс… И когда вы излагаете свои прегрешения на листе бумаги, они кажутся вам более убедительными, чем когда вы просто их произносите… Вы действительно ощущаете их как свои недостатки… Мы все попались на удочку этой фразы — «служение народу». Мы не нашлись, как на нее ответить.
(*Конец цитаты*)
Такое принятие проложило путь и значительной части других коммунистических «истин»: «Вы начинаете верить в значительную часть пропагандируемых ими идей… и все мы поверили, что коммунисты лучше националистов».
Но когда в разговоре со мной Чао резюмировал влияние «исправления мышления», он изложил две альтернативные, практически противоречащие друг другу точки зрения. Первая носила подчеркнуто негативный характер и основывалась на отстраненном и потребительском суждении: коммунисты не выполнили обещания предоставить хорошую работу, и следовательно «исправление» не удалось:
(*Цитата*)
По окончании программы «исправления мышления» они предложили нам должности мелких клерков в сельскохозяйственных районах… Идеологическая обработка не дала ожидаемых результатов, так как нам совершенно не хотелось работать на этих должностях. Мы стали более реакционно настроены… Сейчас я отношусь к коммунистам более критично. С ними мы были лишены личной свободы, свободы хранить молчание… Это лжецы, я им не ве-
рю.
(*Конец цитаты*)
Вторая точка зрения состояла из сдержанных похвал и строилась на осознании личной выгоды, которую Чао извлек из участия в «исправлении мышления».
(*Цитата*)
Коммунистическая идеологическая обработка, если разобраться, должна была повлечь за собой ряд последствий. Не все они были негативными… Человек, подвергшийся такой обработке, всегда будет мыслить иначе, чем тот, у кого не было подобного опыта, — по крайней мере, в некоторых аспектах. Например, возможно, прежде я несколько высокомерно обращался с прислугой, но теперь я никогда не позволю себе обращаться с ними так, как это делают некоторые жители Гонконга. Я думаю, что внимание, которое коммунисты уделяют труду, и уважительное отношение к нему, — очень неплохая идея… Лично со мной произошла поразительная метаморфоза. Прежде у меня были те же самые амбиции, что и у других … Я был эгоцентриком… Но теперь я отчетливо понимаю, что отдельный человек сам по себе не имеет никакого значения.
(*Конец цитаты*)
Чао пытался разрешить эту дилемму, абстрагировавшись от обеих точек зрения и отстранившись от личностной вовлеченности в происходящее:
(*Цитата*)
Окружающие меня не понимают. Когда они выискивают повод для ссоры, я не реагирую
— даже если они меня изрядно достают. Все дело в том, через что я прошел. Я выше обычных человеческих эмоций.
(*Конец цитаты*)
Однако, обстоятельства отбытия мистера Чао из коммунистического Китая недвусмысленно свидетельствуют о том, что все-таки простые человеческие эмоции были ему отнюдь не чужды: он сбежал с иностранкой из Европы, которая ехала в Гонконг. После прибытия их отношения расстроились, и как раз в это время путешествовать между Китаем и Гонконгом стало достаточно затруднительно. Чао понял, что стоит ему вернуться в Китай, как он планировал перед отъездом (там у него оставались жена, мать и дети), и ему больше не представится шанс уехать, а на родине к нему будут относиться с подозрением. Окончательное решение остаться не имело под собой никакой идеологической подоплеки:
(*Цитата*)
Я уехал только из-за этой женщины. Если бы я был уверен, что смогу беспрепятственно въезжать в страну и выезжать из нее, я бы вернулся. Я не отличался особой решительностью… Я мог бы быть им очень полезен [коммунистам] — стать одним из их пропагандистов в министерстве иностранных дел или кем-нибудь в этом роде.
(*Конец цитаты*)
В такие моменты, когда Чао погружался в размышления, в его словах прослеживались элементы даосского или буддистского мировоззрения, со свойственной им беспредметностью и отсутствием сущностных суждений. Такая позиция обнаружилась в одном из ответов Чао на стимул из Теста Тематической Апперцепции (ТАТ), когда я показал ему пустую карточку и попросил составить рассказ:1
(*Цитата*)
Все, что я вижу на этом листе, — это слепящая белизна. Но стоит мне попристальнее при-
смотреться, и я представляю себе вещи, наполняющие человеческую жизнь на протяжении многих лет. Все они — события на жизненном пути. Когда человек приходит в этот мир, то сам подобен белому листу. На нем нет никаких образов, ничего не начертано. Уже очень скоро, как только он соприкасается с миром, он становится обладателем собственной судьбы и может начертать на листе множество всевозможных рисунков — одни из которых будут веселыми, а другие грустными, одни станут увековечивать победы, а другие — хранить память о поражениях, одни останутся на нем навсегда, а другие будут недолговечны. По-видимому, именно так и случилось со мной. Я прошел все эти стадии, но в минуты самодовольства мне казалось, что все это исчезает, и я снова превращаюсь в белый лист, лишенный образов, цвета, эмоций.
(*Конец цитаты*)
Это пассивное смирение — действительно, охватившее Чао — не помешало ему проявить себя с более деятельной стороны. К поиску работы в Гонконге он приступил с незаурядной изобретательностью и энергией, для этого организовав переезд сюда из коммунистического Китая своей жены и детей, а затем воспользовавшись своими западными контактами, чтобы получить работу в Англии и найти там подходящее жилье для своей семьи. Там Чао продолжит, скорее всего, умело вести дела, даже без ясной цели.
История его жизни (даже в большей степени, чем биография Ху) знаменует тот огромный эмоциональный путь, который пришлось проделать многим представителям его поколения, чтобы перебраться из «старинного Китая» их юности в ситуацию коммунистического «исправления», заставшей их в зрелом возрасте. Принимая во внимание, какие личностные, культурные и политические преграды стояли на их пути, достигнутые этими интеллектуалами успехи представляются особенно впечатляющими; но платой за каждое из достижений было все усиливающееся ощущение аномии (состояния отчуждения) — сопровождающееся глубокими личностными и социальными нарушениями и разрывами связей.
Самыми ранними идентичностями Чао (самыми ранними и в истории культуры, к которой он принадлежал, и в его собственной биографии) были идентичности напуганного деревенского мистика и «маменькиного сынка». Первая из них, которую составляли благоговейный страх перед сверхъестественным и воображаемое богатство, служила для Чао связующим звеном с поколениями его земляков. Она сформировала базальную идентичность, на фундаменте которой впоследствии была «надстроена» другая, более житейская идентичность, и это обстоятельство сыграло не последнюю роль в том, что он никогда не мог чувствовать себя как дома в современном, урбанистическом мире. Многие китайские интеллектуалы (в том числе и Ху) тоже несли в себе аналогичные элементы мистицизма, пусть даже подавляемого под влиянием конфуцианских и западных учений; но влияние деревенского Я в личности Чао было так велико, что мистицизм стал для него и убежищем, и помехой.
Взаимоотношения, которые установились у Чао с матерью, обеспечивали ему нечто вроде «транспортерной» идентичности, и позволяли ему, оставаясь почтительным сыном, в то же время, вырваться за рамки модели поведения «маменькиного сынка». Для поколения, к которому принадлежал Чао, подобное не было редкостью, особенно среди выходцев из небогатых слоев общества, поскольку родители — чтившие традиции, но способные представить себе современное будущее — старались помочь своим детям совершить этот колоссальный эмоциональный рывок; причем, зона распространения этого феномена не ограничивалась рамками китайского общества. В случае с Чао, значительная часть конфликта осталась за пределами того, что он пожелал раскрыть. Чао рассказал мне о своей зависимости от матери в ранний период жизни, а также о переполнявшем его чувстве благодарности и личного долга; но, судя по некоторым результатам его тестирования (по тому, как он описывал серьезные разногласия между матерями и сыновьями), он изо всех сил боролся, стараясь освободиться от ее контроля, а также от чувств вины и негодования, сопровождавших эту борьбу. И, тем не менее, благодаря этому альянсу между матерью и сыном, основанному на любви и честолюбии, деревенский мальчик из старого Китая приобщился к образовательным сферам, которые пре-
вратили его в утонченного (даже сдержанного) современного китайца.
Чао с головой окунулся в собственную идеологию социальных достижений и признания, держась в стороне от широкомасштабных идеологических движений. Хотя формирование идентичности эмоционально отстраненного карьериста было закономерным продолжением его взаимоотношений с матерью, в те смутные годы тотального хаоса эта идентичность пользовалась большой популярностью — будучи средством выживания в обществе, нравственные устои которого стремительно рушились.
Для поколения Чао путь к социальным достижениям лежал через обучение на Западе, ценой которого было усвоение норм и ценностей западного общества. У Чао, оказавшегося в США в двадцать с небольшим лет и пробывшего там достаточно долго, чтобы превратиться в американизированного китайца, наступил бесконечный кризис идентичности. Пока Чао не уехал обратно, ему удавалось совладать с процессом адаптации и личностными изменениями, необходимыми для достижения успеха в китайском обществе, хотя это давалось нелегко. Но почти превыше его сил был разрывающий конфликт влечения к западному миру и отторжения со стороны последнего. Как и многие другие азиатские студенты, оказавшиеся на Западе, он чувствовал себя освобожденным и, одновременно, опороченным. Очутившись в обстановке, суливший широчайший диапазон возможностей самовыражения, Чао особенно остро ощутил себя человеком, чуждым западной цивилизации, человеком с Востока. Помимо угрозы его мужественности — мужчины-азиаты чаще всего взирают на американок с трепетом, а американки, как правило, относятся к выходцам из азиатских стран тепло, посестрински — еще большей угрозе со стороны американского общества подвергалось чувство независимости Чао: какая часть его Я будет поглощена танталовыми муками западного влияния? Исторические события, происходившие как в Америке, так и в Китае научили Чао дорожить всем, что досталось ему от западной культуры; люди, подобные Чао, колебались между желаниями без всякой оглядки вестернизироваться или в защитном порядке отступить в объятия китайской культуры. Столкнувшись с этими проблемами Чао, впервые отправившийся в плаванье без поддержки матери, уже так никогда и не избавился от ощущения расплывчатой идентичности, возникшего у него во время пребывания в Америке.
Он вернулся в Китай гораздо более образованным человеком «западного образца», но при этом уже не был настолько уверен в том, кто он такой, и куда идет. Такой уязвимый перед лицом превратностей судьбы, и постоянно пребывающий в ожидании возможных бед, спустя годы Чао превратился в возмущенного бюрократа, — еще одна идентичность, в которой его личностные конфликты смешались с социальными реалиями беспринципного общества. Эта идентичность тоже нередко встречалась среди тех китайских интеллектуалов, которые связали свои судьбы с режимом националистов (научная стезя оставалась единственной достойной альтернативой, но и там были свои серьезные издержки). Возмущенным бюрократам были свойственны неглубокая вовлеченность в идеалы за пределами своего Я или даже полное отсутствие таковой, они отличались ворчливой подозрительность по отношению к окружающим и глубоко укоренившейся ненавистью к самим себе, являющейся неизбежным результатом поражения в борьбе с собственным чувством целостности.
Вполне естественно, что Чао и многие его коллеги попытались перенести свое отстраненное отношение и на «исправление мышления»; так или иначе, старшие участники программы с большей осторожностью относились к происходящему. Однако, такая подчеркнутая отчужденность, которая, с одной стороны, помогала выжить в тех условиях, в то же время, служила помехой. Эта позиция обеспечила Чао возможность не терять бдительности и постоянно помнить о личной выгоде, но одновременно сделала чрезвычайно уязвимым для чувств вины и стыда, которые стали преследовать его после устроенных коммунистами сеансов самоанализа. Сильнее всего Чао задело публичное разоблачение его отстраненного карьеризма, а больше всего впечатлила коммунистическая программа, требующая «всецело» посвятить себя служению «народу». Как и в случае с доктором Винсентом, этот эмоционально отстраненный человек — демонстрировавший непреклонность перед всякого рода идеологиями — обнаружил в идеологии коммунистов немало «неотразимых» аспектов. Живший в Чао америка-
низированный китаец, хотя он и не признавался в этом вслух, тоже был очень уязвим (разве время от времени он не относился с подчеркнутым высокомерием к атрибутам китайской жизни и не был так восприимчив к чуждым, «губительным» влияниям?). Вынужденный противостоять таким негативным элементам идентичности как отчуждение собственного наследия, эмоциональная пассивность и бесповоротно утерянная целостность, Чао не мог не соблазниться четкостью цели и строгостью соблюдения норм морали, провозглашаемыми идеологами «исправления мышления».
Но мужчинам в том возрасте, в котором находился Чао, уже не так просто изменить привычные модели эмоционального реагирования, и, в конце концов, критерием его суждений стал эгоизм сидевшего в нем карьериста. Для примера можно вспомнить слова Чао о том, что все зависит от того, какую работу ему предложат по окончании программы. Назначение на ту или иную должность имело большое значение для каждого студента революционного университета, поскольку служило индикатором того, какое место отводят ему коммунисты в своей системе, а также создавало шаблон для новой идентичности, которую ему будет дозволено формировать. Поэтому своим романом с европейской женщиной Чао «убил двух зайцев сразу»: это позволило ему в психологически сложный момент подтвердить свою мужскую состоятельность как азиата, самоутвердившись в том качестве, в котором он чувствовал себя наиболее уязвленным; и кроме того, благодаря этому роману, уехать из Китая. Но под ударом оказалась не только его былая эмоциональная уравновешенность: Чао снова почувствовал себя недооцененным и счел, что с ним плохо обошлись. Его отъезд, и особенно решение не возвращаться, свидетельствует о том, что он осознал (как и Ху), насколько коммунистический режим чужд его натуре.
Вырвавшись из коммунистического мира, Чао попытался вернуться к прежней отстраненности, сформировав идентичность погруженного в себя китайского мыслителя. Изысканная опустошенность человека, многое повидавшего на своем веку, соседствовала в нем с отголосками давнего мистицизма в даосско-буддийском понимании преходящей природы мирских ощущений (в точности как у отца Ху). Укротить обуревавшие Чао страсти было не такто просто, но таков был его идеал. Более того, он в совершенстве овладел методами персонального выживания: из огромного многообразия культур, субкультур и случайных обстоятельств, в которых он оказывался волею судеб, Чао вышел, «не потеряв себя». В такой чрезвычайно способности к адаптации прослеживается структура его личности, личности современного человека2.
Как и Ху, Чао принадлежал к одному из полюсов: такую ранимость, связанную с происхождением, степень фрустрированности и отчужденности можно смело назвать исключительной. Его отстраненное отношение к социальным движениям того времени, разумеется, является полной противоположностью эмоциональной вовлеченности Ху. И, тем не менее, присущее Чао парадоксальное сочетание исключительной адаптивности с аномией — сочетание, во многом определившее для него последствия «исправления мышления» — отражает еще одну чрезвычайно важную модель, характерную для Китая двадцатого века. (313:)
Глава 17. Джордж Чен: перемена убеждений у молодежи
Для тех, кто столкнулся с «исправлением мышления» не в зрелом возрасте и даже не в юности, а еще будучи несформировавшимся подростком, этот процесс включал в себя элементы как воспитания, так и перевоспитания. «Исправлению мышления» они подвергались в средних школах и университетах.
Джордж Чен, наш следующий китайский испытуемый, прошел оба эти уровня: после коммунистического переворота, который застал его пятнадцатилетним подростком, процедуру «исправления» он сначала два года проходил в школе-интернате, а затем еще два года в университете. Когда мы познакомились с Джорджем, ему уже исполнилось двадцать, но к тому времени он еще не прожил и года вдали от коммунистического Китая.
Джорджа мне представил наш общий знакомый — его двоюродный брат. Хрупкий, изящный юноша, Джордж обладал качеством, одновременно и слабо уловимым, и сильным. Он
был застенчивым и серьезным, но крайне неохотно говорил о себе, а, кроме того, — как очень скоро выяснилось в ходе наших интервью — отличался интеллигентностью и чрезвычайной ранимость. Мы общались целый год, в течение которого у нас состоялось четырнадцать встреч; в общей сложности продолжительность сессий составила более сорока часов. По просьбе Джорджа, в качестве переводчика выступал его двоюродный брат, который устроил нашу встречу, и ранее уже выполнял для меня кое-какую работу, но для проведения дальнейших интервью, заручившись согласием Джорджа, я пригласил одного из моих постоянных переводчиков.
Джордж родился в Кантоне в семье гоминьдановского чиновника средней руки. Он был четвертым из восьмерых детей, третьим из пяти мальчиков. Насколько Джордж помнил, в детстве его мать всегда была «символом семьи». Она происходила из более аристократического рода, и во времена лишений ее мудрое слово и деньги не раз выручали семью. Сильная привязанность, связывавшая Джорджа с матерью, сыграла ключевую роль в его дальнейшей жизни, но в первые годы своего детства он, в основном, находился на попечении у прислуги или нянек (amahs). Одна из этих ама (amah) (к слову сказать, столь же строгая, как и преданная) заботилась о нем с самого рождения до тех пор, пока мальчику не исполнилось два с половиной года; а когда она ушла, Джордж испытал (как он впоследствии рассказывал) настоящую младенческую депрессию: он беспрестанно плакал, звал ама по имени, отказывался от пищи и решительно отвергал попытки окружающих людей — в том числе и матери — заботиться о нем. Став постарше, Джордж начал понимать, что его матери очень непросто управляться со всеми восьмью детьми; ей часто не хватало грудного молока, и она начинала волноваться по каждому самому пустяковому поводу. Для него мать стала воплощением «всех достоинств и слабостей» обычной женщины: сентиментальной, нерешительной, доброй, беззаботной и великодушной.
Когда над Кантоном нависла угроза японского вторжения, семья переехала в Гонконг, где Джордж прожил с трех до семи лет. В течение этого периода — фактически, все свое детство
— Джордж видел своего отца лишь изредка, так как назначения в далекие уголки страны не позволяли тому часто бывать дома. Почти все время Джордж проводил со своими бабушками, каждая из которых со своей стороны оказала на маленького мальчика особое влияние. Его бабушка по отцовской линии, словоохотливая и самоуверенная дама, была очень добра к Джорджу и к другим детям. Пусть не слишком доходчиво и ясно, но она пыталась донести до них свои моралистические, фундаменталистские протестантские верования: каждый, кто совершит грех, будет обречен на вечные адские муки, только благие деяния откроют врата рая и позволят наслаждаться вечным блаженством. Позднее Джордж узнал, что бабушка несла свой собственный крест: ее муж, виновник позора и бесчестья всей семьи, оставил их и жил со своей любовницей в другой части Гонконга. Совершенно иное влияние оказывала на Джорджа его «приемная бабушка», — жена двоюродного деда. (Двоюродный дед был старшим сыном своих родителей, а поскольку у них с женой не было собственных детей, то они «приняли» в свою семью отца Джорджа для того, чтобы продолжить основную семейную линию). Эта его бабушка была веселой деревенской женщиной, которая сумела привить детям любовь к природе, ей нравилось вывозить внуков на маленькие экскурсии и покупать им милые безделушки.
Джордж помнит себя очень слабым и болезненным, нервозным мальчиком, которого постоянно мучили нарушения пищеварения и кашель: «Как только я чего-то пугался, я тут же заболевал». Окружающие считали его слишком слабым, чтобы играть с другими детьми, вот почему он дольше других сидел на спине у своей ама. Несмотря на то, что члены семьи уделяли Джорджу много внимания, он почти все время чувствовал себя одиноким. Когда мальчика оставляли дома, он обычно выходил на небольшой балкон и, сидя там, рисовал людей, машины и пароходы, которые видел внизу. Так проявился его талант к рисованию и каллиграфии. Почти все время Джордж проводил в мире грез, где он из маленького болезненного мальчика превращался во всесильного героя, вооруженного полицейского, солдата или владельца огромного состояния, который спасал семью из экономического кризиса, в котором та
постоянно пребывала.
Даже этот маленький ребенок чувствовал, что все вокруг нестабильно, мир беспокоен, а он сам и другие члены семьи — беженцы, и всем им приходится как-то мириться с необходимостью вести образ жизни, который они считали недостойным для своего рода. Спустя некоторое время Джордж уверовал в то, что, если бы только им удалось вернуться на родину в Кантон, то жизнь бы сразу же наладилась: к ним присоединился бы отец Джорджа, их финансовое положение немедленно поправилось, «заблудший» дедушка вернулся бы в семью и «положил конец семейному позору», а семья снова смогла бы поднять голову.
Пока в возрасте с пяти до семи лет Джордж посещал школу в Гонконге, ама отводила его в школу и встречала после уроков, так что он редко общался с другими детьми. Потом семья переехала в центральный Китай, в Чунцин, и влилась в общину военного времени, где царила атмосфера тепла и дружелюбия. За то время, что Джордж провел в Чунцине, он физически значительно окреп, и начал принимать участие во всех мероприятиях, которые проводились в ближайшей школе. Став, без преувеличения, выдающимся учеником, он пристрастился к изучению китайской истории, особенно жизнеописаний великих героев прошлого, в результате чего, у мальчика сформировалось честолюбивое стремление самому стать национальным героем.
В 1945 году, когда Джорджу было десять лет, война закончилась. Семья еще несколько раз переезжала с места на место, и в конце концов, вернулась в Кантон. За короткий промежуток времени Джордж сменил три школы-интерната, в двух из которых преподавали миссионерыпротестанты. Там он впервые получил опыт разлуки со своей семьей; и один раз в течение целых трех месяцев его разделяли с матерью несколько сотен миль. Изводившая Джорджа тоска по дому была ничем иным, как желанием воссоединиться с матерью; к тому же, ощущение «холодности» охватившее его, когда он очутился среди незнакомых мальчиков в убогом общежитии, слишком контрастировало с теплотой и пониманием, запомнившимися по Чунцину.
Когда, наконец, семья воссоединилась, Джорджу довелось пережить новые, доселе незнакомые и весьма болезненные эмоции, когда мальчик понял, что среди членов семьи нарастает критическое отношение к его отцу. Тот покровитель, о чьем возвращении он так мечтал, при ближайшем рассмотрении утратил львиную долю своего героического образа. Джордж не только почувствовал, что его место в отцовском сердце заняли младшие дети; он начал понимать, что отец отнюдь не самый надежный кормилец для семьи. Хуже того, Джордж стал относиться к своему отцу как к «неблагоразумному человеку», а так свойственные тому частые вспышки гнева и бестактность стали казаться ему отвратительными.
Вернувшись в школу в столь плачевном состоянии, Джордж обратился к религии, которую исповедовали его педагоги. Под влиянием слышанных в детстве рассказов бабушки, а также по примеру своего старшего брата, уже приобщившегося к христианству, Джордж, которому тогда было двенадцать лет, его младший брат и кузен приняли крещение. Помимо семейных примеров, на этот поступок его толкнуло стремление найти себя:
(*Цитата*)
Тогда я почувствовал, что жизнь так скоротечна, и что в ней нет ничего, что нельзя было бы подвергнуть сомнению… что когда человек умирает, все его надежды и достижения уходят вместе с ним… и что, возможно, религия помогает найти ответы на все эти вопросы.
(*Конец цитаты*)
Вскоре Джордж утратил интерес к организованной религии; но с тех пор отдавал должное духовным потребностям человека и навсегда сохранил убежденность в том, что «жизнь — это много больше, чем ее материалистическое объяснение».
Какую бы эмоциональную поддержку ни получил Джордж, приобщившись к религии, он сумел реабилитироваться, преодолел свое юношеское отчаяние, да еще и преуспел в овладении науками — особенно в области математики и физики. По-прежнему предпочитая физ-
культуре литературу, он шел своим путем: «Окружающие считали меня одиноким, хотя в то время я совсем не чувствовал, что томлюсь одиночеством».
Вскоре Джордж почувствовал сексуальное влечение. Ему нравилась порнографическая литература, которая ходила по рукам среди школьников, но она не могла избавить от страданий. Чтобы как-то облегчить свое состояние, он сам себе установил персональное табу: «Я безумно стыдился самого себя… Я не позволил бы себе прикасаться к этим книгам, даже если бы мог их раздобыть». Джордж испытал огромное облегчение, когда в возрасте пятнадцати лет прочел переведенный на китайский язык роман «Любовник леди Чаттерлей», после которого «я перестал считать, что секс — это грех». Но новообретенная просвещенность не могла ни искоренить моралистическое стремление к самобичеванию за слабость к самостимуляции, ни предотвратить формирование тенденции (столь же широко распространенной в Китае, как в западном мире) строго разделять представительниц прекрасного пола на «хороших девочек», с которыми он был знаком, и распутных объектов его фантазией. «Я представлял себе половой акт с какой-нибудь сексуальной женщиной, но только не со своей женой или невестой… Я никогда не связывал физическое желание с эмоциональной привязанностью».
Как раз в то время, когда его внутренние юношеские противоречия достигли своего апогея, в стране начались политические волнения, в конце концов, приведшие к коммунистическому перевороту. Хотя Джорджу не был чужд патриотизм военного времени, и антияпонские настроения тоже не оставили его равнодушным, процесс формирования четких политических убеждений протекал у него медленнее, чем у большинства сверстников. В четырнадцать лет он распекал своего старшего брата за увлечение «левыми» взглядами, так как полагал, что «молодежи не стоит вмешиваться в эти дела, поскольку молодежь все равно не может внести никакого вклада». Впрочем, когда Джордж научился лучше разбираться в самом себе, он тоже начал выступать против коррумпированного режима националистов и за широкомасштабные изменения в свой стране, мечтая, что придет «великий лидер», который претворит их в жизнь. По отношению к коммунистам юноша испытывал смешанные чувства: с одной стороны, он полагал, что, будучи политической партией, антагонистичной националистам, они могли бы осуществить ряд необходимых изменений. С другой стороны, Джордж не мог отделаться от подозрения, что китайские коммунисты — всего лишь «марионетки Советской России».
К тому времени действия отца стали вызывать у Джорджа еще большее негодование. В ожидании предстоящей коммунистической гегемонии его отец — который поселился дома и уже ничем толком не занимался — часами просиживал в чайных домиках за разговорами и трапезой, где, по словам Джорджа, собирались друзья и ублажали его честолюбие, а любители читать судьбы по ладоням рассказывали о том, какая блистательная карьера ждет впереди. Джордж безжалостно осуждал отца за потакание собственным слабостям, за обжорство и прожигание времени и денег. Но еще больше юношу злила бесполезная, отчаянная антикоммунистическая деятельность, к которой неожиданно приобщился его отец, так как она казалась Джорджу всего лишь бегством от праздности, которое могло нанести вред другим членам семьи.
Тем не менее, когда армии коммунистов вошли в Кантон, Джордж понял, что и сам испытывает враждебность по отношению к новому режиму, поскольку, даже отдавая себе отчет в несовершенстве прежней жизни, «я всегда считал правительство националистов своей родиной». Вскоре после этого, приехав из школы домой на каникулы, Джордж узнал, что его отец сбежал в Гонконг. Мать была вынуждена пускать на постой солдат коммунистической армии, и хотя они вели себя вполне благопристойно, рассказывала Джорджу, насколько ее возмущает вторжение незваных гостей. Кроме того, она говорила, что, по ее мнению, новый режим, скорее всего, будет ничем не лучше прежнего, напоминая сыну китайскую пословицу: «Вороны повсюду черны».
Обучаясь в протестантской средней школе, Джордж обнаружил, что в среде учащихся бытуют разные настроения. Многие с энтузиазмом восприняли приход к власти коммунистов и пошли на поводу у политических активистов, которые — даже в этой возрастной группе —
провозглашали себя бывшими участниками коммунистического подполья. Впрочем, значительное количество учащихся (некоторые, будучи христианами) разделяли настороженное отношение Джорджа к коммунистам. Лишь очень немногие испытывали значительную симпатию к поверженным националистам, и Джордж чувствовал, что его эмоциональная лояльность по отношению к ним была сродни «безрассудству».
Вскоре в стране началось «исправление мышления» (или «политическое образование»), которое разворачивалась поэтапно. Подросткам говорили, что они, учащиеся средней школы,
— не «испорчены», а скорее просто «невежественны». В школах начались регулярные политические занятия, а также посвященные критике и самокритике семинары в малых группах; сначала эти семинары занимали в день всего по два часа и проводились нерегулярно. Политических инструкторов выбрали из числа самых «прогрессивных» прежних учителей. Один из них представил убедительные, логические доводы в пользу коммунистической доктрины, чем произвел на Джорджа огромное впечатление:
(*Цитата*)
Его слова всегда находили отклик в моей душе… Именно под его влиянием через несколько месяцев после освобождения Китая мой образ мыслей начал изменяться. На эмоциональном уровне я все еще симпатизировал правительству националистов. Никому из членов моей семьи и родственников не нравился новый режим, да я и сам чувствовал, что по своей сути эта новая власть враждебна нам. Но я не мог противопоставить ей никаких рациональных аргументов. На мой взгляд, все декларируемые коммунистами принципы были верны, хотя форма их проявления казалась мне несколько гипертрофированной. Более того, морально я должен был быть на их стороне, так как коммунисты представляли интересы народа, поэтому их идеи казались справедливыми и оправданными.
(*Конец цитаты*)
Помимо восторга логичностью изложения коммунистической доктрины, Джорджа охватили отчаянное стремление принадлежать к группе и потребность иметь надежду — эмоции, благодаря силе которых он пережил нечто чрезвычайно близкое к религиозному преображению (обращению):
(*Цитата*)
Как это случилось, не совсем понятно. Однажды вечером я один возвращался в школу. Дорогу, ведущую к общежитию, освещали лишь несколько тусклых фонарей, поэтому местность выглядела совершенно пустынной. Внезапно я почувствовал себя бесконечно одиноким, и осознал, в какую ситуацию я попал. Я знал, что у меня нет будущего, люди вроде меня чаще всего остаются на обочине жизни. И все же я не мог даже ненавидеть этот режим. И вдруг мои мысли обратились в противоположном направлении. Быть может, революция пошла всем на благо. Быть может, настанет день, когда мы все будем довольны и счастливы, как обещают коммунисты. Но тогда, к чему мне печалиться? Позже в какой-то момент я понял, что, пересмотрев свое интеллектуальное отношение к происходящему, я сам, усилием воли, изменил эмоциональную окраску этого отношения. Но теперь, мысленно возвращаясь назад, я понимаю, что каждый раз, когда на меня наваливалась эмоциональная усталость от мыслей об отсутствии будущего и о том, что моя судьба — оставаться на обочине политической жизни, я старался направить поток мыслей в противоположном направлении, после чего ощущал се6я убежденным сторонником нового мироустройства.
(*Конец цитаты*)
В течение следующих двух лет коммунистические идеи, популяризации которых посвящались лекции, дискуссии и публичные чтения, всегда апеллировали к «сознательности и сочувствию» студентов так, чтобы «мы не могли ни опровергнуть их, ни проигнорировать». Даже когда программа, казалось, не носила «экстремистского» характера, Джордж ощущал в
ней «большое внутреннее напряжение». Время от времени его посещали сомнения, и однажды он поделился со своим двоюродным братом мыслью о том, что новый режим, на самом деле, отнюдь не является ни демократичным, ни либеральным. Но тот с ним не согласился, заявив: «Если ты прав, и так оно и есть, то какое же будущее ждет нашу страну?» Разрешить одолевавшие Джорджа сомнения помогло и его страстное стремление верить: «Я говорил себе: «Если коммунисты окажутся безнравственными злоумышленниками, то что нам тогда делать?» Эта проблема казалась слишком сложной. Каждый человек предпочитает думать, что он прав и просто… любому хочется в это верить».
Эмоциональное напряжение у студентов чрезвычайно нагнеталось с помощью таким массовых кампаний, как «Осудим Японию», «Осудим Америку» и «Все на военную службу». По словам Джорджа, первая из них была особенно эффективной, так как даже у школьников, несмотря на их возраст, были «личные счеты» с японцами:
(*Цитата*)
Проведению антияпонского митинга предшествовала «Неделя против перевооружения Японии», когда по радио постоянно передавали песни, которые мы пели во время войны с японскими агрессорами. Это помогло учащимся вспомнить войну и пробудить былую ненависть к давнишнему врагу. После этого следующие три дня были посвящены общему антияпонскому митингу. Сначала нам представили доклады, посвященные историческим событиям, связанным с японским вторжением в Китай, и ужасному заговору американских империалистов с целью перевооружить Японию. После этого все свободно рассказывали о своем собственном опыте, о страданиях, которые им довелось пережить, о невыразимых трагедиях, участниками или свидетелями которых они стали во время войны… Первые несколько речей были заранее подготовлены Лигой Учащихся и Новым Демократическим Союзом Молодежи… Атмосфера благоприятствовала самовыражению… Многие поднимались на сцену по собственной инициативе, но даже те, кто оставались на своих местах, испытывали такую же жгучую ненависть к японским и американским империалистам.
(*Конец цитаты*)
Эта кампания произвела на Джорджа огромное впечатление, и дала ему повод обвинить самого себя в недостаточной кровожадности: «Мне было стыдно, что ненависть переполняла меня меньше, чем других».
Такие же страсти бушевали во время митингов, которые проводились в рамках кампании «Осудим Америку», хотя, по мнению Джорджа, они прошли с меньшим успехом, так как у молодых людей не было столь явных причин питать враждебность по отношению к США. Но подростки приняли решение уничтожить все имевшиеся у них американские джинсы. Оглядываясь назад, Джордж приходил к выводу, что это была «эпидемия моды… Страх, что тебя посчитают отставшим от моды, а не подлинная смена идей».
Кампания «Все на военную службу», продолжавшаяся в течение месяца, скорее была рассчитана на то, чтобы пробудить в молодежи желание служить в армии, чем являлась попыткой подготовить профессиональные военные кадры. Джордж описывал моральную поддержку, которую это движение сулило каждому присоединившемуся, и то, какая угроза гонений нависала над каждым, кто смел противиться:
(*Цитата*)
Прогрессивные учащиеся всегда были готовы подвергнуть критике каждого, кто не хотел служить в армии, обвинив его в эгоизме, так как страх стать жертвой или боязнь за собственное будущее, объявлялись признаками постыдного себялюбия… Учащиеся, давшие свое согласие, занимались особой совместной деятельностью, в которой каждый хотел принять участие… Завербованные на военную службу призывали остальных присоединяться к ним… Что касается тех, кто не завербовался, то для них настали не лучшие времена… Для каждого, кто не проявил инициативы вступить в ряды военнослужащих, этот месяц стал периодом го-