§ 3. Повествователь и рассказчик

Наша задача теперь — соотнести категорию повествования с основными субъектами изображения и речи. Прежде всего с повествователем и рассказчиком. Общей для них является функция посредничеств, т.е. общения с читателем; на этой основе возможно и установление различий.

1. Критерии и способы разграничения

Существует несколько путей решения этой проблемы, сре­ди которых мы выделим три основных.

«Я-повествование» и «Он-повествование»

Первый и наиболее простой путь — противопоставление двух вариантов освещения событий: 1) дистанцированного изображения безличным субъектом персонажа, именуемого в третьем лице («Er-Erzahhmg»), и 2) высказываний о событи­ях от первого лица, как правило, участника событий («IchErzahlung»). «Персонифицированных повествователей, выска­зывающихся от своего собственного, "первого" лица, естественно назвать рассказчиками», — считает, например, В.Б.Хализев1. Р.Уэллек и О.Уоррен также полагали, что рассказчик легко отличим от автора именно благодаря форме первого лица, а третье лицо они связывали с позицией «всеведущего автора»2. Но убедительность такого решения вопроса обманчива. Как показывают специальные исследования, «в повествовании от третьего лица может выражать себя или всезнающий автор, или анонимный рассказчик. Первое лицо может принадле­жать и непосредственно писателю, и конкретному рассказчи­ку, и условному повествователю, в каждом из этих случаев отличаясь разной мерой определенности и разными возмож­ностями»3.

Действительно, с одной стороны, к «Он-повествованию» (речи повествователя) по формальным признакам относятся столь разные случаи, как формы рассказывания у Л.Толстого и у Гоголи; но если в произведениях первого из авторов речь повествующего направлена только на предмет и на слушате­ля-читателя, то во втором сама эта речь является главным предметом изображения. Возьмем, например, следующую фразу из первой главы «Мертвых душ»: «Покой был извест­ного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставлен­ную комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокой­ный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего». Мы видим здесь неоднократные повторы; «покой» — «покойную» — «спокой­ный» и «известного рода» — «известного рода» — «такая, как бывают», с которыми связано переосмысление и переакцен­тирование говорящим собственных слов и оценок. Все сказан­ное тут же подвергается рефлексии, становится для говоря­щего предметом, тогда как предмет обычного описании (гос­тиница со всем, что к ней относится), несмотря на яркое срав­нение тараканов с черносливом, вовсе не находится перед глазами в момент изображения, а только мыслится, представля­ется воображению.

С другой стороны, «Я-повествование» может быть и таким, как в обрамляющем тексте «Хаджи-Мурата» («История эта, так, как она сложилась в моем воспоминании и воображении, вот какая»), и таким, как, например, во многих рассказах М. Зощенко, где субъект изображения и речи весьма далек от занятий литературным творчеством. Таким образом, между типом речевого субъекта и названными двумя формами повест­вования нет прямой зависимости.

«Скрытый автор» и «рассказывающий персонаж»

Другой путь — идея неустранимого, хотя и опосредованно­го, присутствия в тексте автора, который выражает собствен­ную позицию через сопоставление разных «версий самого себя» — таких, как «скрытый автор» и «недостоверный рас­сказчик»1, или же разных «субъектных форм», таких, как «носитель речи, не выявленный, не названный, растворен­ный в тексте», т.е. «повествователь (порой его называют автором)» и «носитель речи, открыто организующий своей личностью весь текст», т.е. «рассказчик»2.

Ясно, что с подобной точки зрения один и тот же тип субъек­та может сочетаться с разными грамматическими формами организации высказывания. Например, субъект «сказа» (т.е. повествования, выдержанного в речевой манере человека из народной среды), безусловно, должен квалифицироваться как рассказчик, независимо от того, ведется ли рассказ от первого или от третьего лица (в «Аристократке» Зощенко, например, избран первый вариант, а в «Левше» Лескова — второй). Но в этом, более продуктивном, подходе есть собственное, не впол­не оправданное, ограничение: весь текст любого художествен­ного произведения считается выражением господствующей смысловой установки одного, а именно авторского, сознания.

Между тем текст может выражать взаимодействие двух разных, но равноправных сознаний и даже доминирование смысловой перспективы главного персонажа — при том, что она не совпадает с авторской («Журнал» Печорина в «Герое нашего времени» или «Записки из подполья» Достоевского), а также демонстрировать преимущество «внутренних» точек зрения нескольких ведущих героев над любым возможным восприятием событий и поступков извне (например, в «поли

фоническом романе» Достоевского). К структурам подобного типа трактовки понятий «повествователь» и «рассказчик», предложенные У. Бутом или Б. О. Корманом, без существен­ных коррективов не применимы.

Рассказ извне или изнутри изображенного мира

Третий путь — характеристика важнейших типов «повест­вовательных ситуаций», т.е. условий, в которых функция рассказывания осуществляется разными субъектами. В этом, наиболее плодотворном, на наш взгляд, направлении итоги научной традиции, восходящей к «новой критике» (П.Лаб­бок), подведены в исследованиях Ф. К. Штанцеля.

Опираясь на авторский самоанализ в «Теории повествова­ния»1, выделим некоторые наиболее важные моменты его кон­цепции. Исходный пункт — противопоставление ^повество­вания (курсив мой. — Я. Т.) в собственном смысле посредни­чества» и «изображения, т.е. отражения вымышленной дей­ствительности в сознании романного персонажа, при котором у читателя возникает иллюзия непосредственности его наблю­дения за вымышленным миром». Соответственно, фиксирует­ся полярность «повествователя (в личной или безличной роли) и рефлектора». Отсюда видно, что к проблеме повествования у Ф. К. Штанцеля прямо относятся лишь два варианта — «аук-ториальная ситуация» (безличная роль) и «я-ситуация» (лич­ная роль), субъектов которых он обозначает с помощью тер­минов «повествователь» и «я-повествователь».

Разграничивая эти варианты, ученый придает определяю­щее значение «модусу» повествующего субъекта. Имеется в виду «идентичность или неидентичность области бытия (Seinsbereiche) повествователя и характеров»: «я-повествова-тель» «живет в том же мире, что и другие персонажи рома­на* , тогда как аукториальный повествователь «существует вне вымышленного мира»2. Таким образом, несмотря на разли­чие в терминологии, ясно, что исследователь имеет в виду именно те два типа повествующих субъектов, которые в на­шей традиции принято называть повествователем и рассказ­чиком.

Повествователь — тот, кто сообщает читателю о со­бытиях и поступках персонажей, фиксирует ход времени, изображает облик действующих лиц и обстановку действия, анализирует внутреннее состояние героя и мотивы его пове­дения, характеризует его человеческий тип (душевный склад,

темперамент, отношение к нравственным нормам и т.п.), не будучи при этом ни участником событий, ни — что еще важ­нее — объектом изображения для кого-либо из персонажей. Специфика повествователя одновременно — во всеобъемлю­щем кругозоре (его границы совпадают с границами изобра­женного мира) и в адресованности его речи в первую очередь читателю, т.е. направленности ее как раз за пределы изобра­женного мира. Иначе говоря, эта специфика определена поло­жением «на границе» вымышленной действительности.

Подчеркнем: повествователь — не лицо, а функция. Или, как говорил Томас Манн (в романе «Избранник»), «невесо­мый, бесплотный и вездесущий дух повествования». Но функ­ция может быть прикреплена к персонажу (или некий дух может быть воплощен в нем) — при том условии, что персо­наж в качестве повествователя будет совершенно не совпа­дать с ним же как действующим лицом. Такое положение мы видим, например, в пушкинской «Капитанской дочке». В конце этого произведения первоначальные условия расска­зывания, казалось бы, решительно изменяются: «Я не был свидетелем всему, о чем мне остается уведомить читателя; но я так часто слыхал о том рассказы, что малейшие подробно­сти врезались в мою память и что мне кажется, будто бы я тут же невидимо присутствовал». Невидимое присутствие — тра­диционная прерогатива именно повествователя, а не рассказ­чика. Но отличается ли хоть чем-нибудь способ освещения событий в этой части произведения от всего предшествующе­го? Очевидно, ничем. Не говоря уже об отсутствии чисто ре­чевых различий, в обоих случаях субъект повествования оди­наково легко сближает свою точку зрения с точкой зрения персонажа. Маша точно так же не знает, кто на самом деле та дама, которую она успела «рассмотреть с ног до головы», как и Гринев-персонаж, которому «показалась замечательна» на­ружность его вожатого, не подозревает, с кем в действитель­ности случайно свела его жизнь. Но ограниченность кругозо­ра персонажей сочетается с такими портретами собеседников (они даны формально с точек зрения Гринева и Маши), кото­рые по своей психологической проницательности и глубине далеко выходят за пределы возможностей наблюдателя.

С одной стороны, повествующий Гринев — отнюдь не опре­деленная личность, в противоположность Гриневу-действующему лицу. Второй — объект изображения для первого; та­кой же, как и все остальные персонажи. При этом ограничена условиями места и времени, включая особенности возраста и развития, тогдашняя точка зрения Петра Гринева на людей и события, но не точка зрения его как повествователя. С другой стороны, Гринева-персонажа по-разному воспринимают прочие действующие лица. Но в особой функции «я-повествующего» субъект, которого мы называем Гриневым, предметом изображения ни для кого из персонажей не является. Он -предмет изображения лишь для автора-творца.