2. Сравнительная характеристика

Повествователь в отличие от автора-творца, находится вне лишь того изображенного времени и пространства, в услови­ях которого развертывается сюжет. Поэтому он может легко возвращаться или забегать вперед, а также знать предпосыл­ки или результаты событий изображаемого настоящего. Но его возможности вместе с тем определены из-за границ всего художественного целого, включающего в себя изображенное «событие самого рассказывания». «Всезнание» повествовате­ля (например, в «Войне и мире») точно так же входит в автор­ский замысел, как в иных случаях — в «Преступлении и на­казании» или в романах Тургенева — повествователь, соглас­но авторским установкам, отнюдь не обладает полнотой зна­ния о причинах событий или о внутренней жизни героев.

В противоположность повествователю рассказчик находит­ся не на границе вымышленного мира с действительностью автора и читателя, а целиком внутри изображенной реально­сти. Все основные моменты «события самого рассказывания» в этом случае становятся предметом изображения, «фактами» вымышленной действительности: «обрамляющая» ситуация рассказывания (в новеллистической традиции и ориентиро­ванной на нее прозе XIX — XX вв.); личность повествующего: он либо связан биографически с персонажами, о которых ве­дет рассказ (литератор в «Униженных и оскорбленных», хро­никер в «Бесах» Достоевского), либо во всяком случае имеет особый, отнюдь не всеобъемлющий, кругозор; специфиче­ская речевая манера, прикрепленная к персонажу или изоб­ражаемая сама по себе («Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Гоголя, миниатюры И.Ф.Горбунова и раннего Чехова).

«Образ рассказчика» — как характер или как «языковое лицо» (М. М. Бахтин) — необходимый отличительный признак этого типа изображающего субъекта, включение же в поле изображения обстоятельств рассказывания факультативно. Например, в пушкинском «Выстреле» — три рассказчика, но показаны только две ситуации рассказывания. Если же по­добная роль поручается персонажу, рассказ которого не носит никаких признаков ни его кругозора, ни его речевой манеры (вставная история Павла Петровича Кирсанова в «Отцах и детях», приписанная Аркадию), это воспринимается как условный прием. Его цель — снять с автора ответственность за достоверность рассказанного. На самом деле субъект изобра­жения и в этой части романа Тургенева — повествователь.

Итак, рассказчик — персонифицированный субъект изоб­ражения и/или «объективированный» носитель речи; он свя­зан с определенной социально-культурной и языковой средой, с позиций которой (как происходит в том же «Выстреле») и ведется изображение других персонажей. Напротив, пове­ствователь, деперсонифицирован (безличен) и по своему кру­гозору близок автору-творцу. В то же время по сравнению с героями он — носитель более нейтральной речевой стихии, общепринятых языковых и стилистических норм. (Чем бли­же герой автору, тем меньше речевых различий между героем и повествователем. Поэтому ведущие персонажи большой эпи­ки, как правило, не бывают субъектами стилистически резко выделяемых вставных рассказов: ср., напр., рассказ князя Мышкина о Мари и рассказы генерала Иволгина или фелье­тон Келлера в «Идиоте».)

«Посредничество» повествователя помогает читателю преж­де всего получить более достоверное и объективное представ­ление о событиях и поступках, а также и о внутренней жизни персонажей. «Посредничество» рассказчика позволяет войти внутрь изображенного мира и взглянуть на события глазами персонажей. Первое связано с определенными преимущества­ми внешней точки зрения. И наоборот, произведения, стре­мящиеся непосредственно приобщить читателя к восприятию событий персонажем, обходятся вовсе или почти без повество­вателя, используя формы дневника, переписки, исповеди («Бедные люди» Достоевского, «Дневник лишнего человека» Тургенева, «Крейцерова соната» Л.Толстого). Третий, проме­жуточный вариант — когда автор-творец стремится уравнове­сить внешнюю и внутреннюю позиции. В таких случаях об­раз рассказчика и его рассказ могут оказаться «мостиком» или соединительным звеном: так обстоит дело в «Герое наше­го времени», где рассказ Максима Максимыча связывает «пу­тевые записки» Автора-персонажа с «журналом» Печорина.

«Прикрепление» функции повествования к персонажу мо­тивировано, например, в «Капитанской дочке» тем, что Гри­неву приписывается «авторство» записок. Персонаж как бы превращается в автора: отсюда и расширение кругозора. Воз­можен и противоположный ход художественной мысли: пре­вращение автора в особого персонажа, создание им своего «двойника» внутри изображенного мира. Так происходит в романе «Евгений Онегин». Тот, кто обращается к читателю со словами «Теперь мы в сад перелетим, / Где встретилась Тать­яна с ним», конечно, повествователь. В читательском сознании он легко отождествляется, с одной стороны, с автором-творцом (создателем произведения как художественного це­лого), с другой — с тем персонажем, который вместе с Онеги­ным вспоминает на берегу Невы «начало жизни молодой».

На самом деле в изображенном мире в качестве одного из героев присутствует, конечно, не автор-творец (это невозмож­но), а «образ автора», прототипом которого служит для со­здателя произведения он сам как «внехудожественная» лич­ность — как частное лицо с особой биографией («Но вреден север для меня») и как человек определенной профессии (при­надлежащий к «задорному цеху»). Но этот вопрос должен быть рассмотрен уже на основе анализа другого исходного поня­тия, а именно «автор-творец».