Фейерабенд п. Избранные труды по методологии науки. – м., 1986. – с. 138–139, 477, 516–517.

…какова ценность науки? Ответ ясен. Мы обязаны науке невероятными открытиями. Научные идеи проясняют наш дух и улучшают нашу жизнь. В то же время наука вытесняет позитивные достижения более ранних эпох и вследствие этого лишает нашу жизнь многих возможностей. Сказанное о науке справедливо и в отношении известных нам сегодня мифов, религий, магических учений. В свое время они также приводили к невероятным откры­тиям, также решали проблемы и улучшали жизнь людей. Нель­зя забывать, сколькими изобретениями мы обязаны мифам! Они помогли найти и сберечь огонь; они обеспечили выведение новых видов животных и растений, и часто более успешно, чем это делают современные научные селекционеры; они способствовали открытию основных фактов астрономии и географии и описали их в сжатой форме; они стимулировали употребление полученных знаний для путешествий и освоения новых континентов; они оставили нам искусство, которое сравнимо с лучшими про­изведениями западноевропейского искусства и обнару­живает необычайную техническую изощренность; они открыли богов, человеческую душу, проблему добра и зла и пытались объяснить трудности, связанные с этими открытиями; они анализировали человеческое тело, не повреждая его, и создали медицинскую теорию, из которой мы еще сегодня можем многое почерпнуть. При этом люди далекого прошлого совершенно точно знали, что попытка рационалистического исследования мира имеет свои границы и дает неполное знание. В сравнении с этими достижениями наука и связанная с ней рационалистическая философия сильно отстает, однако мы этого не замечаем. Запомним хоть бы то, что имеется много способов бытия-в-мире, каждый из которых имеет свои преимущества и недостатки, и что все они нужны для того, чтобы сделать нас людьми в полном смысле этого слова и решить проблемы нашего совместного существования в этом мире <…>.

Однако наука не священна. Одного того, что она существует, вызывает восхищение, приносит результаты, еще недостаточно для обоснования ее превосходства. Современная наука выросла из глобального отрицания того, что было прежде, и сам рационализм, т. е. мысль о том, что существуют некоторые общие правила и стандарты, которым подчиняется наша деятельность, включая познавательную, вырос из глобальной критики здравого смысла (пример: Ксенофан против Гомера). Должны ли мы воздерживаться от таких действий, которые положили начало науке и рационализму? Должны ли мы считать, что все проис­шедшее после Ньютона (или после фон Неймана) было безупречно? Или можно допустить, что современная наука страдает глубокими дефектами и нуждается в глобальном изменении? Как нам следует действовать, признав это? Как устанавливать дефекты и осуществлять изменения? Не нуж­даемся ли мы для подготовки тех изменений, которые хотим осуществить, в некотором критерии, который не зависит от науки и вступает с ней в противоречие? И не преградит ли нам путь к обнаружению такого критерия отрицание правил и стандартов, вступающих в конфликт с наукой? В то же время разве не показало изучение конкретных эпизодов истории науки, что тупоумное применение «рациональных» процедур приводит не к лучшей науке или лучшему миру, а вообще ничего не дает? И как оценивать сами результаты? Ясно, что простого пути, который позволил бы с помощью правил руководить практикой или критиковать стандарты рациональности, опираясь на практику, нет <…>.

…если науку ценят за ее достижения, то миф мы долж­ны ценить в сотни раз выше, поскольку его достижения несравненно более значительны. Изобретатели мифа положили начало культуре, в то время как рационалисты и ученые только изменяли ее, причем не всегда в лучшую сторону…

Хорошо известно, что теоретически гипертрофированная медицинская наука XVI и XVII вв. была совершенно беспомощной перед лицом болезней (и оставалась таковой в течение значительного времени после «научной революции»). Новаторы, подобные Парацельсу, отступали на позиции более ранних идей и тем самым улучшали медицину. Наука всегда обогащалась за счет вненаучных методов и результатов, в то время как процессы, в которых нередко видели существенную сторону науки, тихо отмирали и забывались.

Сартр Ж.П. Идея феноменологии Гуссерля: интенциональность// Перевод А. И. Пигалева по изданию: Sartre J. -P. Situations I. Paris, 1947, р. 31-35.

"Он пожирал ее глазами". Эта фраза, как и многие другие признаки, достаточно красноречиво свидетельствует об общей для реализма и идеализма иллюзии, будто познавать - значит есть. Французская философия после ста лет академизма .все еще не преодолела ее. Все мы читали Брюнсвика, Лаланда и Мейерсона, все мы думали, что Дух-паук обволакивает вещи своей паутиной, покрывает их белой слюной и, медленно проглатывая, превращает их в свою собственную субстанцию. Что такое стол, скала, дом? Определенное сочетание "содержаний сознания", порядок этих содержаний. О питательная философия! Тем не менее ничто не казалось более очевидным: разве стол - это не действительное содержание моего восприятия, разве мое восприятие - это не наличное состояние моего сознания? Питание, усвоение, уподобление. Уподобление, как говорил Лаланд, вещей идеям, идей и духов друг другу. Самые толстые части остова мира были изъедены этими агрессивными ферментами: уподобление, унификация, отождествление. Напрасно наиболее простодушные и наиболее суровые из нас искали нечто твердое, нечто, наконец, что не было бы духом; нигде они не находили ничего, кроме обволакивающего и такого заметного тумана - самих себя.

Вопреки пищеварительной философии эмпириокритицизма, неокантианства, вопреки всякому "психологизму" Гуссерль не устает повторять, что невозможно растворить вещи в сознании. Допустим, вы видите это дерево. Но вы видите его в том самом месте, где оно растет - на обочине дороги, в облаке пыли, одинокое и скрюченное на жаре, в двадцати милях от средиземноморского берега. Оно не может войти в ваше сознание, ибо оно не той же природы, что и сознание. Вы полагаете, что узнаёте здесь Бергсона и первую-главу "Материи и памяти". Но Гуссерль - отнюдь не реалист: из этого дерева на краю потрескавшейся земли он не делает абсолюта, который затем устанавливал бы связь с нами. Сознание и мир даны одновременно : мир, по своей сущности внешний для сознания, по своей сущности также тесно связан с ним. Гуссерль видит в сознании упрямый факт, который нельзя выразить никаким наглядным образом. За исключением, может быть, стремительного и темного образа прорыва. Познавать - это "прорываться к...", вырываться из влажной желудочной среды для того, чтобы убежать в сторону от себя, к тому, что не есть ты сам; быть перед деревом и в то же время вне его, ибо оно ускользает от меня и отталкивает меня, и я не могу проникнуть в него, равно как и оно не может раствориться во мне: убежать туда - вовне его, вовне себя. Не узнаёте ли вы в этом описании ваши стремления и ваши предчувствия? Ведь вы знали, что дерево - это не вы, что вы не можете заставить его войти в ваши темные желудки, и познание нельзя без натяжек сравнить с обладанием. Одновременно сознание очистило себя, оно прозрачно, как сильный ветер, в нем нет более ничего, кроме движения, чтобы убежать от себя, скольжения за свои пределы; если, против ожидания, вы проникли бы "в" сознание, вы были бы подхвачены стремительным вихрем и снова выброшены наружу, к дереву, в самую пыль, ибо сознание не имеет "внутренности", оно существует только вне самого себя, и именно это абсолютное убегание, этот отказ быть субстанцией определяют его в качестве сознания. Теперь представьте себе цепь прорывов, которые отрывают нас от нас самих, которые не дают "нам самим" даже времени сформироваться позади них, но которые, напротив, бросают нас в другую сторону, в сухую пыль мира, на ухабистую землю, в гущу вещей ; итак, представьте себе, что мы по самой нашей природе заброшены в безразличном мире, враждебном и непокорном, - тогда вы постигнете глубокий смысл открытия, которое Гуссерль выражает знаменитой фразой: "Любое сознание есть сознание о чем-либо". Большего и не нужно для того, чтобы положить конец изнеженной философии имманентности, где все решается с помощью компромисса, протоплазменного обмена, с помощью вялой клеточной химия. Философия трансцендентности выводит нас на широкую дорогу, бросает в гущу опасностей при ослепительном свете. Бытие, говорит Хайдеггер, - это бытие-в-мире. Понимайте это "бытие-в..." в смысле движения. Быть - это прорываться в мир, это исходить из небытия мира и сознания, чтобы внезапно прийти к сознанию-прорывающемуся-в-мир. И пусть сознание пытается восстановить себя, совпасть в конце концов с самим собой - взаперти, в тепле и уюте оно исчезает. Эту необходимость для сознания существовать как сознание о какой-либо отличной от него самого вещи Гуссерль и называет "ннтенциональностью".

Я сначала говорил о познании, чтобы меня лучше поняли: ведь сформировавшая нас французская философия не знает почти ничего, кроме эпистемологии. Но сознание, которым воспринимаются вещи, для Гуссерля и феноменологов отнюдь не ограничивается познанием этих вещей. Познанием или чистое "представление" - далеко не единственная возможная форма моего сознания об этом дереве; я мог бы также любить, опасаться, ненавидеть его, и это самостоятельное выхождение сознания за свои пределы, называемое интенциональностью, снова обретает себя в страхе, ненависти и любви. Ненавидеть другого - это еще один способ прорваться к нему, внезапно оказаться перед лицом незнакомца, у которого мы видели, у которого с самого начала ощущаем объективное качество "быть ненавистным". И вот вдруг знаменитый "субъективные" реакции - ненависть, любовь, страх, сочувствие, плававшие в зловонном рассоле Духа, сразу вырываются из этой среды; они суть только способы открытия мира. Сами вещи внезапно открываются нам как ненавистные, привлекательные, ужасные и приятные. Способность вселять ужас - именно свойство этой японской маски, свойство неисчерпаемое, неустранимое, определяющее самую ее сущность и отнюдь не сводящееся к совокупности наших субъективных реакций на кусок резного дерева. Гуссерль вновь внедрил ужас и очарование в сами вещи. Он возвратил нам мир художников и пророков: пугающий, враждебный, опасный, с убежищами благодати и любви. Он расчистил место для нового рассмотрения страстей, которое вдохновлялось бы такой простой и столь глубоко не понятой нашими изысканными интеллектуалами истиной: мы любим женщину именно потому, что она привлекательна. Вот мы и свободны от Пруста. Свободны одновременно от "внутренней жизни": тщетно мы, как Амиель*, как обнимающий самого себя за плечи ребенок, искали бы ласки, неги нашей задушевности, потому что в конечном счете всё находится вне нас, всё - даже мы сами: вне нас, в мире, среди других. И не в каком-то уединении мы будем изливать душу - это может быть на дороге, в городе, в гуще толпы: вещь - среди вещей, человек- среди людей.

Январь 1939 г.

Степин В. С., Горохов В. Г., Розов М. А. Философия науки и техники: Учеб. пособие. – М., 1996. – С. 292–302.

[КЛАССИЧЕСКАЯ НАУКА]

Через все классическое естествознание, начиная с XVII века, проходит идея, согласно которой объективность и предметность научного знания достигаются только тогда, когда из описания и объяснения исключается все, что относится к субъекту и процедурам его познавательной деятельности. Эти процедуры понимались как раз навсегда данные и неизменные. Идеалом было построение абсолютно истинной картины природы. Главное внимание уделялось поиску очевидных, наглядных, «вытекающих из опыта» онтологических принципов, на базе которых можно строить теории, объясняющие и предсказывающие опытные факты...

…В качестве эпистемологической [гносеологической. – Авт.] составляющей этой системы выступали представления о познании как наблюдении и экспериментировании с объектами природы, которые раскрывают тайны своего бытия познающему разуму. Причем сам разум наделялся статусом суверенности. В идеале он трактовался как дистанцированный от вещей, как бы со стороны наблюдающий их, не детерминированный никакими предпосылками, кроме свойств и характеристик изучаемых объектов.

[НЕКЛАССИЧЕСКАЯ НАУКА]

Она охватывает период с конца XIX до середины ХХ столетия. В эту эпоху происходит своеобразная цепная реакция революционных перемен в различных областях знания: в физике (открытие делимости атома, становление релятивистской и квантовой теории), в космологии (концепция нестационарной Вселенной), в химии (квантовая химия), в биологии (становление генетики). Возникают кибернетика и теория систем, сыгравшие важнейшую роль в развитии современной научной картины мира.

В процессе всех этих революционных преобразований формировались идеалы и нормы новой, неклассической науки. Они характеризовались отказом от прямолинейного онтологизма и пониманием относительной истинности теорий и картины мира природы, выработанной на том или ином этапе развития естествознания. В противовес идеалу единственно истинной теории, «фотографирующей» ис­следуемые объекты, допускается истинность нескольких отличающихся друг от друга конкретных теоретических описаний одной и той же реальности, поскольку в каждом из них может содержаться момент объективно-истинного знания <…>.

Идея исторической изменчивости научного знания, относительной истинности вырабатываемых в науке онтологических принципов соединялась с новыми представлениями об активности субъекта познания. Он рассматривался уже не как дистанцированный от изучаемого мира, а как находящийся внутри него, детерминированный им. Возникает понимание того обстоятельства, что ответы природы на наши вопросы определяются не только устройством самой природы, но и способом нашей постановки вопросов, который зависит от исторического развития средств и методов познавательной деятельности...

[ПОСТНЕКЛАССИЧЕСКАЯ НАУКА]

Интенсивное применение научных знаний практически во всех сферах социальной жизни, изменение самого характера научной деятельности, связанное с революцией в средствах хранения и получения знания (компьютеризация науки, появление сложных и дорогостоящих приборных комплексов, которые обслуживают исследовательские коллективы и функционируют аналогично средствам промышленного производства и т. д.) меняет характер на­учной деятельности. Наряду с дисциплинарными исследованиями на первый план все более выдвигаются междисциплинарные и проблемно-ориентированые формы исследовательской деятельности… Организация таких исследований во многом зависит от определения приоритетных направлений, их финансирования, подготовки кадров и др. В самом же процессе определения научно-исследовательских приоритетов наряду с собственно познавательными целями все большую роль начинают играть цели экономического и социально-политического характера.

Реализация комплексных программ порождает особую ситуацию сращивания в единой системе деятельности теоретических и экспериментальных исследований, прикладных и фундаментальных знаний, интенсификации прямых и обратных связей между ними. В результате усиливаются процессы взаимодействия принципов и представлений ре­альности, формирующихся в различных науках… В этом процессе постепенно стираются жесткие разграничительные линии между картинами реальности, определяющими видение предмета той или иной науки. Они становятся взаимозависимыми и предстают в качестве фрагментов це­лостной общенаучной картины мира <…>.

В этой связи трансформируется идеал ценностно-нейтрального исследования... Внутренняя этика науки, стимулирующая поиск истины и ориентацию на приращение нового знания, постоянно соотносится в этих условиях с общегуманитарными принципами и ценностями...

Научное познание начинает рассматриваться в контексте социальных условий его бытия и его социальных последствий, как особая часть жизни общества, детерминируемая на каждом этапе своего развития общим состоянием культуры данной исторической эпохи, ее ценностными ориентациями и мировоззренческими установками. Осмысливается историческая изменчивость не только онтологических постулатов, но и самих идеалов и норм познания.

Задание №10

Бруно Дж. О бесконечности, вселенной и мирах // Бруно Дж. Диалоги. – М., 1949. С. 311–312, 361, 365–366, 441.

…сама природа имеет бесконечное пространство не вследствие достоинства своих измерений или телесного объема, но вследствие достоинства самой природы и видов тел; ибо бесконечное превосходство несравненно лучше представляется в бесчисленных индивидуумах, чем в тех, которые исчислимы и конечны. Поэтому необходимо, чтобы существовало бесконечное подобие недоступного божественного лика, в каковом подобии находились бы как бесконечные члены бесчисленные миры, каковы суть другие миры. Поэтому ввиду бесчисленных ступеней со­вершенства, в которых разворачивается в телесном виде ­божественное телесное превосходство, должны быть бес­численные индивидуумы, каковыми являются эти громадные живые существа (одно из которых эта земля, божественная мать, которая родила и питает нас и примет нас обратно), и для содержания этих бесчисленных миров требуется бесконечное пространство. Подобно тому, следовательно, как хорошо то, что может существовать и существует этот мир, не менее хорошо и то, что могли, и могут быть, и существуют бесчисленные миры, подобные этому <…>.

Едино, следовательно, небо, безмерное пространство, лоно которого содержит все, эфирная область, в которой все пробегает и движется. В нем – бесчисленные звезды, созвездия, шары, солнца и земли, чувственно воспринимаемые; разумом мы заключаем о бесконечном количестве других. Безмерная, бесконечная вселенная составлена из этого пространства и тел, заключающихся в нем <…>.

…я не знаю, все ли они неподвижны или же лишь большая часть их и движутся ли одни из них вокруг других; ведь этого никто не наблюдал до сих пор, а кроме того это и нелегко наблюдать. Точно так же нелегко наблюдать поступательный ход и движение отдаленной вещи, которая на большом расстоянии как будто не меняет своего места, как это мы видим на кораблях, находящихся в открытом море. Но как бы то ни было, поскольку вселенная бесконечна, необходимо, чтобы существовало множество солнц; ибо невозможно, чтобы теплота и свет одного-единственного солнца могли излучаться по безмерной вселенной… Поэтому нужно принять, что существуют еще бесчисленные солнца, из которых многие для нас заметны в виде маленьких тел; но некоторые могут нам казаться меньшими звездами, хотя на самом деле, они гораздо больше тех, которые кажутся нам чрезвычайно крупными<…>.

Миры же, как они нам кажутся, различаются по блеску и свету и расположены на известных расстояниях друг от друга; и ни один из них не ближе к другому, чем Луна к Земле или Земля к Солнцу…

На этих мирах обитают живые существа, которые возделывают их, сами же эти миры – самые первые и наиболее божественные живые существа вселенной; и каждый из них точно также составлен из четырех элементов, как и тот мир, в котором мы находимся, с тем только отличием, что в одних преобладает одно активное качество, в других же – другое, почему одни чувствительны к воде, другие же к огню.

Декарт Р. Рассуждение о методе для хорошего направления разума и отыскания истины в науках // Избранные произведения М., 1950. С. 271. 272 — 273

В молодости из философских наук я немного изучал логику, а из математических — геометрический анализ и алгебру — три искусства, или науки, которые, казалось бы, должны дать кое-что для осуществления моего намерения. Но, изучая их, я заметил, что в логике ее силлогизмы и большая часть других ее наставлений скорее помогают объяснять другим то, что нам известно, или даже, как в искусстве Луллия, бестолково рассуждать о том, чего не знаешь, вместо того чтобы изучать это. И хотя логика действительно содержит много очень правильных и хороших предписаний, к ним, однако, примешано столько других — либо вредных, либо ненужных, — что отделить их почти так же трудно, как разглядеть Диану или Минерву в необделанной глыбе мрамора... Подобно тому как обилие законов часто служит оправданием для пороков — почему государственный порядок гораздо лучше, когда законов немного, но они строго соблюдаются, — так вместо большого количества правил, образующих логику, я счел недостаточным твердое и непоколебимое соблюдение четырех следующих.

Первое — никогда не принимать за истинное ничего, что я не познал бы таковым c очевидностью, иначе говоря, тщательно избегать опрометчивости и предвзятости и включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно а столь отчетливо, что не дает мне никакого повода подвергать их сомнению.

Второе — делить каждое из исследуемых мною затруднений на столько частей, сколько это возможно и нужно для лучшего их преодоления.

Третье — придерживаться определенного порядка мышления, начиная c предметов наиболее простых и наиболее легко познаваемых и восходя постепенно к познанию наиболее сложного, предполагая порядок даже и там, где объекты мышления вовсе не даны в их естественной связи.

И последнее — составлять всегда перечни столь полные и обзоры столь общие, чтобы была уверенность в отсутствии упущений.

Длинные цепи доводов, совершенно простых и доступных, коими имеют обыкновение пользоваться геометры в своих труднейших доказательствах, натолкнули меня на мысль, что все доступное человеческому познанию одинаково вытекает одно из другого. Остерегаясь, таким образом, принимать за истинное то, что таковым не является, и всегда соблюдая должный порядок в выводах, можно убедиться, что нет ничего ни столь далекого, чего нельзя было бы достичь, ни столь сокровенного, чего нельзя было бы открыть. Мне не стоило большого труда отыскание того, c чего следует начинать, так как я уже знал, что начинать надо c самого простого и доступного пониманию; учитывая, что среди всех, кто ранее исследовал истину в науках, только математики смогли найти некоторые доказательства, то есть представить доводы несомненные и очевидные, я уже не сомневался, что начинать надо именно c тех, которые исследовали они.

Фейерабенд П. Избранные работы по методологии науки. М,1996, С.147-152,153-159

Наука представляет собой по сути анархистское предприятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок,… Это доказывается и анализом конкретных исторических событий, и абстрактным анализом отношения между идеей и действием. Единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип допустимо все (anything goes) (Выражение “anything goes” может быть переведено в соответствующем контексте и как “все сгодится”, “все сойдет”.

В авторизованном немецком издании книги Фейерабенда этот оборот дан как “mach, was Da wi list”, т. e. “делай, что хочешь”. — Прим. ред.)

Задание №11

Лейбниц Г. Новые опыты о человеческом разумении // Лейбниц Г. Монадология // Соч.: В 4 т. – М., 1982–1989. Т. 2. – С. 374).

«Для меня не только непосредственно ясно, что Я мыслю, но столь же ясно, что я имею различные мысли, что иногда я мыслю об А, а иногда о В и т. д. Таким образом, картезианский принцип правилен, но он не единственный в своем роде»

Авенариус Р. Философия как мышление о мире согласно принципу наименьшей меры силы. Пролегомены к критике чистого опыта. – Спб., 1913. – С. 51, 54–56, 73–74, 76, 79.

…стремление мыслить всю совокупность вещей наиболее экономно, т. е. под одним общим понятием, и таким образом сделать возможным понимание всех отдельных вещей и есть философия. Самое общее понятие, под которым следует мыслить отдельные вещи, должно содержать в себе все, что является общим для всех отдельных вещей. Общее же это, чтобы оно действительно было чем-то данным, должно быть дано в опыте, и именно в чистом опыте. Наконец, всякий опыт вообще достигается устранением всего того, что было открыто как примесь.

…Такая «Критика чистого опыта» не может ограни­чиваться вскрытием всех примесей в том, что рассматривается как чистый опыт, а должна дополнить этот критический анализ дальнейшей работой, которая придала бы положительную ценность отрицательному результату критики. Работа же эта может заключаться только в устра­нении всего того, что в развитии мышления оказалось примесью к опыту. Итак, поскольку дело философии – в противоположность наукам специальным, задачей которых является создание все нового и нового материала опыта – очищать этот материал, постольку специальным философским методом следует считать метод устранения – в противоположность к накопляющим опыт методам специальных наук <…>.

Если теперь мы обратимся к наукам естественным и спросим о наиболее общих понятиях того, что они рассматривают как данное через опыт и опытные умозаключения, мы прежде всего получим такой ответ: они, естественные науки, рассматривают все сущее как материальные атомы, приводимые в движение силами и с необходимостью действующие друг на друга.

Наша задача в таком случае такова: мы должны исследовать, что в материале этого ответа есть чистый опыт и что – примесь, а затем, устранив эту последнюю, обобщить то, что подлежит устранению или дополнению ввиду нашей цели – установления высшего понятия <…>.

[Например, после анализа в рамках «критики чистого опыта» предлагаемой естественными науками атомистической концепции строения мира. – Авт.] мы пришли к тому выводу, что всякое бытие по содержанию своему должно осмысливаться как ощущение, а по форме – как движение. Таково, следовательно, то общее понятие, под которое можно подвести все сущее и которое не может быть подведено ни под какое другое, более общее материальное понятие. Принцип наименьшей затраты силы лишь постольку мог создать здесь еще одну проблему, поскольку он побуждает к смелой попытке рассмотреть, нельзя ли абстрактное единство всех ощущений дополнить какой-нибудь первоначальной метафизической единицей ощущения <…>. [Например, через утверждение, что в основе всего сущего находится субстанция], ведь атомы содержат вместе с тем представление субстанции, в котором представление неизменчивости, мыслимое в другом отношении, является тем постоянным, что лежит в основе явлений <…>.

И в настоящее время еще философ отступает назад пе­ред задачей… – «познать» вещь в себе в ее объективной сущности или измерить объем нашей «способности познания» по познаваемости или непознаваемости этой вещи. И это огромное количество духовных сил, этот огромный труд, задуманный с самыми лучшими намерениями, тратятся на метафизическое определение.., на проблему, на самом деле лишенную всякого объекта, на отыскание ариадниной нити из лабиринта, который заранее был создан самим философом и в конце концов существует только в его фантазии.

Фейерабенд П. Против методологического npинуждения // Избранные труды по методологии науки. М., 1986. С. 147, 153-154, 158-159,415-416.

Наука представляет собой по сути анархистское предприятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок. Данное сочинение написано в убеждении, что, хотя анархизм, быть может, и не самая привлекательная политическая философия, он, безусловно, необходим как эпистемологии, так и философии науки. < ... >

Это доказывается и анализом конкретных исторических событий, и абстрактным анализом отношения между идеей и действием. Единственным принципом, не препятствующuм прогрессу, является принцип допустимо все (anything goes). Идея метода, содержащего жесткие, неизменные и абсолютно обязательныe принципы научной деятельности, сталкивается со значительными трудностями при сопоставлении с результатами исторического исследования. При этом выясняется, что не существует правила - сколь бы правдоподобным и эпистемологически обоснованным оно ни казалось, - которое в то или иное время не бьто бы нарушено. Становится очевидным, что такие нарушения не случайны и не.являются результатом недостаточного знания или невнимательности, которых можно было бы избежать. Напротив, мы видим, что они необходимы для прогpесса науки. Действительно, одним из наиболее замечательных достижений недавних дискуссий в области истории и философии науки является осознание того факта, что такие события и достижения, как изобретение атомизма в античности, коперниканская революция, развитие современного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построение волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательно решили разорвать путы «очевидных» методологических правил, либо непроизвольно нарушали их.

Еще раз повторяю: такая либеральная практикa. есть не просто факт истории. науки - она и разумна, и абсолютно необходима для развития знания. для любого данного правила, сколь бы «фундаментальным» или «необходимым» для науки оно не было, всегда найдутся обстоятельства, при которых целесообразно не только игнорировать это правило, но даже действовать вопреки ему. < ... >

Идея жесткого метода или жесткой теории рациональности покоится на слишком наивном представлении о человеке и его социальном окружении. Если иметь в виду обширный исторический материал и не стремиться <<очистить» его в угоду своим низшим инстинктам или в силу стремления к интеллектyальной безопасности до степени ясности, точности, «объективности», «истинности», то выясняется, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах человеческого развития, - допустимо все. < ... >

Имеется еще одна догма, которую следует рассмотреть, прежде чем мы вновь обратимся к основной теме. Этo убеждение в том, что все люди и все объекты совершенно автоматически подчиняются законам логики и должны подчиняться этим законам. Если это так, то антропологическая исследовательская работа оказывается излишней. «Что истинно В логике, то истинно в психологии ... в научном методе и в истории науки», - пишет Поппер.

это догматическое утверждение не является ни ясным, ни истинным (в одной из его распространенных интерпретаций). для начала согласимся с тем, что такие выражения, как «психология», «история науки», «антропология», обозначают определенные области фактов и реryлярностей (природы, восприятия, человеческого мышления, общества). В таком случае данное утверждение не является ясным, поскольку не существует такого единственного предмета - логики, - который способен pacкpыть логическую структуру указанных областей. Существует Гегель, существует Брауэр, существуют представители формализма. Они предлагают вовсе не разные интерпретации одного и того же набора логических «фактов», а совершенно разные «факты». И данное утверждение не является истинным, поскольку существуют вполне правомерные научные высказывания, которые нарушают даже простые логические правила. < ... >

«Наука в свободном обществе» // Там же. С. 473, 498-499,516.

Некоторые весьма простые и внушающие доверие правила и стандарты, котoрые философами и учеными рассматриваются как существенные элементы рациональности, нарушались в ситуациях (коперниканская революция, триумф кинетической теории, возникновение квантовой тeории и т. п.), считающихся столь же важными. Более конкретно, я пытался показать, что: а) правила (стандарты) действительно нарушались и наиболее чуткие ученые это осознавали; б) они должны были нарушаться. Строгое соблюдение правил не улучшило бы дела, а задержало прогресс науки. < ... >

Один из способов критики стандартов заключается в исследовании того, что их нарушает ... Оценивая такое исследование, мы можем участвовать в некотoрой еще не уточненной и не выраженной практике (это было разъяснено в разделе «Разум и практика», тезис 5). Итог: интересные исследования в конкретных науках (и, вообще говоря, в любой области) часто приводят к непредсказуемому пересмотру стандартов без заранее обдуманного намерения. Следовательно, если наша оценка опирается на признанные стандарты, то единственное, что мы можем сказать относительно такого исследования, - это: «Все дозволено».

Я обращаю внимание на контекст этого утверждения. «Все дозволено» не есть некий «принцип новой методологии, предлагаемой мной. Этo единственный способ, котoрым убежденный сторонник универсальных стандартов, желающий понять историю в своих терминах, может выразить мое понимание традиций и исследовательской практики, изложенное в разделе «Разум и практика». Если это понимание верно, то все, что может сказать рационалист о науке (и любой другой интересной деятельности), выражается двумя словами: «Все дозволено».

Отсюда не следует, что в науке нет областей, в которых принимаются и никогда не нарушаются некоторые правила. В конце концов, после того как некотoрая традиция выхолощена с помощью направленного промывания мозгов, она может опираться на устойчивые принципы. Я полагаю, что выхолощенные традиции встречаются не слишком часто и что они исчезают в периоды революций. Я утверждаю также, что выхолощенные традиции принимают стандарты, не проверяя их, и любая попытка проверки сразу же приводит к ситуации «все дозволено».

Мы не отрицаем также, что защитники изменения могут обладать превосходными аргументами в пользу каждого из своих действий. Но их apгyмeнты будут носить диалектический характер, т. е. они будут опираться на изменяющуюся рациональность, а не на фиксированное множество стандартов, и часто именно эти apгументы будут первым шагом к введению такой рациональности. Между прочим, именно таким образом разумный здравый смысл осуществляет рассуждение: он может начать с одних правил и значений терминов, а закончить совершенно иными. Неудивительно, что большая часть революционеров развивалась необычно и часто к ним относились как к дилетантам. Cтpaннo другое: философы, которые когда-то были изобретателями новых мировоззрений и учили нас критически относиться к status quo, ныне превратились в его наиболее преданных слуг - поистине philosophia ancilla scientiae (<<философия - служанка науки»). < ... >

Было бы смешно настаивать на том, что открытия людей древнекаменного века обусловлены инстинктивным использованием правильного научного метода. Если бы это было так и если бы полученные результаты были правильны, то почему в таком случае ученые более позднего времени так часто приходят к совершенно иным выводам? И, кроме того, как мы видели, «научного метода» просто не существует. Таким образом, если науку ценят за ее достижения, то миф мы должны ценить в сотни раз выше, поскольку его достижения несравненно более значительны. Изобретатели мифа положили начало культуре, в то время как рационалисты и ученые только изменяли ее, причем не всегда в лучшую сторону.

Столь же легко можно опровергнуть допущение: б) нет ни одной важной научной идеи, которая не бьта бы откуда-нибудь заимствована. Прекрасным примером может служить коперниканская революция. Откуда взял свои идеи Коперник? Как он сам признается, у древних авторитетов. Какие же авторитеты влияли на его мышление? Среди других также и Филолай, который был бестолковым пифагорейцем. Как действовал Коперник, когда пытался ввести идеи Филолая в астрономию своего времени? Нарушая наиболее разумные методологические правила. < ... >

Задание № 12

Кант И. Критика чистого разума// Кант И. Соч. в 6 т. М.1964. Т.3. С.285,286

… Если истина состоит в согласии познания с предметом, то посредством нее этот предмет должен быть отличен от других предметов; в самом деле, знание заключает в себе ложь, если оно не согласуется с тем предметом, к которому относится, хотя бы оно и содержало в себе что-либо такое, что могло бы иметь значение для других предметов. Между тем всеобщим критерием истины мог бы быть лишь такой критерий, который имел бы значение для всех знаний, без различия их предметов. Но так как в таком случае мы отвлекаемся от содержания знания (отношения его к объекту), между тем как истина заключается именно в этом содержании, то отсюда ясно, что совершенно невозможно и нелепо требовать признака истинности этого содержания знания и что достаточный и в то же время всеобщий критерий истины не может быть дан. Так как выше мы уже назвали содержание знания материей, то мы можем выразить эту мысль следующим образом: требовать всеобщего критерия истинности знания со стороны материи нельзя, так как эти требования противоречивы. < >

Фейерабенд П. Избранные работы по методологии науки. М.,1996, С.147-152, 153-159,160-165,166-178, 179-185,372-441

Наука представляет собой по сути анархистское предприятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок. Данное сочинение написано в убеждении, что, хотя анархизм, быть может, и не самая привлекательная политическая философия, он, безусловно, необходим как эпистемологии, так и философии науки. < ... >

Это доказывается и анализом конкретных исторических событий, и абстрактным анализом отношения между идеей и действием. Единственным принципом, не препятствующuм прогрессу, является принцип допустимо все (anything goes). Идея метода, содержащего жесткие, неизменные и абсолютно обязательныe принципы научной деятельности, сталкивается со значительными трудностями при сопоставлении с результатами исторического исследования. При этом выясняется, что не существует правила - сколь бы правдоподобным и эпистемологически обоснованным оно ни казалось, - которое в то или иное время не бьто бы нарушено. Становится очевидным, что такие нарушения не случайны и не.являются результатом недостаточного знания или невнимательности, которых можно было бы избежать. Напротив, мы видим, что они необходимы для прогpесса науки. Действительно, одним из наиболее замечательных достижений недавних дискуссий в области истории и философии науки является осознание того факта, что такие события и достижения, как изобретение атомизма в античности, коперниканская революция, развитие современного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построение волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательно решили разорвать путы «очевидных» методологических правил, либо непроизвольно нарушали их.

Еще раз повторяю: такая либеральная практикa. есть не просто факт истории. науки - она и разумна, и абсолютно необходима для развития знания. для любого данного правила, сколь бы «фундаментальным» или «необходимым» для науки оно не было, всегда найдутся обстоятельства, при которых целесообразно не только игнорировать это правило, но даже действовать вопреки ему. < ... >

Идея жесткого метода или жесткой теории рациональности покоится на слишком наивном представлении о человеке и его социальном окружении. Если иметь в виду обширный исторический материал и не стремиться <<очистить» его в угоду своим низшим инстинктам или в силу стремления к интеллектyальной безопасности до степени ясности, точности, «объективности», «истинности», то выясняется, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах человеческого развития, - допустимо все. < ... >

Имеется еще одна догма, которую следует рассмотреть, прежде чем мы вновь обратимся к основной теме. Этo убеждение в том, что все люди и все объекты совершенно автоматически подчиняются законам логики и должны подчиняться этим законам. Если это так, то антропологическая исследовательская работа оказывается излишней. «Что истинно В логике, то истинно в психологии ... в научном методе и в истории науки», - пишет Поппер.

это догматическое утверждение не является ни ясным, ни истинным (в одной из его распространенных интерпретаций). для начала согласимся с тем, что такие выражения, как «психология», «история науки», «антропология», обозначают определенные области фактов и реryлярностей (природы, восприятия, человеческого мышления, общества). В таком случае данное утверждение не является ясным, поскольку не существует такого единственного предмета - логики, - который способен pacкpыть логическую структуру указанных областей. Существует Гегель, существует Брауэр, существуют представители формализма. Они предлагают вовсе не разные интерпретации одного и того же набора логических «фактов», а совершенно разные «факты». И данное утверждение не является истинным, поскольку существуют вполне правомерные научные высказывания, которые нарушают даже простые логические правила. < ... >

«Наука в свободном обществе» // Там же. С. 473, 498-499,516.

Некоторые весьма простые и внушающие доверие правила и стандарты, котoрые философами и учеными рассматриваются как существенные элементы рациональности, нарушались в ситуациях (коперниканская революция, триумф кинетической теории, возникновение квантовой тeории и т. п.), считающихся столь же важными. Более конкретно, я пытался показать, что: а) правила (стандарты) действительно нарушались и наиболее чуткие ученые это осознавали; б) они должны были нарушаться. Строгое соблюдение правил не улучшило бы дела, а задержало прогресс науки. < ... >

Один из способов критики стандартов заключается в исследовании того, что их нарушает ... Оценивая такое исследование, мы можем участвовать в некотoрой еще не уточненной и не выраженной практике (это было разъяснено в разделе «Разум и практика», тезис 5). Итог: интересные исследования в конкретных науках (и, вообще говоря, в любой области) часто приводят к непредсказуемому пересмотру стандартов без заранее обдуманного намерения. Следовательно, если наша оценка опирается на признанные стандарты, то единственное, что мы можем сказать относительно такого исследования, - это: «Все дозволено».

Я обращаю внимание на контекст этого утверждения. «Все дозволено» не есть некий «принцип новой методологии, предлагаемой мной. Этo единственный способ, котoрым убежденный сторонник универсальных стандартов, желающий понять историю в своих терминах, может выразить мое понимание традиций и исследовательской практики, изложенное в разделе «Разум и практика». Если это понимание верно, то все, что может сказать рационалист о науке (и любой другой интересной деятельности), выражается двумя словами: «Все дозволено».

Отсюда не следует, что в науке нет областей, в которых принимаются и никогда не нарушаются некоторые правила. В конце концов, после того как некотoрая традиция выхолощена с помощью направленного промывания мозгов, она может опираться на устойчивые принципы. Я полагаю, что выхолощенные традиции встречаются не слишком часто и что они исчезают в периоды революций. Я утверждаю также, что выхолощенные традиции принимают стандарты, не проверяя их, и любая попытка проверки сразу же приводит к ситуации «все дозволено».

Мы не отрицаем также, что защитники изменения могут обладать превосходными аргументами в пользу каждого из своих действий. Но их apгyмeнты будут носить диалектический характер, т. е. они будут опираться на изменяющуюся рациональность, а не на фиксированное множество стандартов, и часто именно эти apгументы будут первым шагом к введению такой рациональности. Между прочим, именно таким образом разумный здравый смысл осуществляет рассуждение: он может начать с одних правил и значений терминов, а закончить совершенно иными. Неудивительно, что большая часть революционеров развивалась необычно и часто к ним относились как к дилетантам. Cтpaннo другое: философы, которые когда-то были изобретателями новых мировоззрений и учили нас критически относиться к status quo, ныне превратились в его наиболее преданных слуг - поистине philosophia ancilla scientiae (<<философия - служанка науки»). < ... >

Было бы смешно настаивать на том, что открытия людей древнекаменного века обусловлены инстинктивным использованием правильного научного метода. Если бы это было так и если бы полученные результаты были правильны, то почему в таком случае ученые более позднего времени так часто приходят к совершенно иным выводам? И, кроме того, как мы видели, «научного метода» просто не существует. Таким образом, если науку ценят за ее достижения, то миф мы должны ценить в сотни раз выше, поскольку его достижения несравненно более значительны. Изобретатели мифа положили начало культуре, в то время как рационалисты и ученые только изменяли ее, причем не всегда в лучшую сторону.

Столь же легко можно опровергнуть допущение: б) нет ни одной важной научной идеи, которая не бьта бы откуда-нибудь заимствована. Прекрасным примером может служить коперниканская революция. Откуда взял свои идеи Коперник? Как он сам признается, у древних авторитетов. Какие же авторитеты влияли на его мышление? Среди других также и Филолай, который был бестолковым пифагорейцем. Как действовал Коперник, когда пытался ввести идеи Филолая в астрономию своего времени? Нарушая наиболее разумные методологические правила. < ... >

Наука представляет собой по сути анархистское предприятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок,

…Это доказывается и анализом конкретных исторических событий, и абстрактным

анализом отношения между идеей и действием. Единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип допустимо все (anything goes) (Выражение “anything goes” может быть переведено в соответствующем контексте и как “все сгодится”, “все сойдет”.

В авторизованном немецком издании книги Фейерабенда этот оборот дан как “mach, was Da wi list”, т. e. “делай, что хочешь”. — Прим. ред.)

....Не существует идеи, сколь бы устаревшей и абсурдной она ни была, которая не способна улучшить наше познание. Вся история мышления конденсируется в науке и используется для улучшения каждой отдельной теории. Нельзя отвергать даже политического влияния, ибо оно может быть использовано для того, чтобы преодолеть шовинизм науки, стремящейся сохранить status quo.

C. 179 — 185

Князева Е.Н., Курдюмов С.П. Основы синергетики. С-Петербург, 2002. С.255-256

… На самом деле предрассудки в науке трудно изживаемы. Это относится и к тем предрассудкам, которых говорил Ф.Бэкон, особенно если посмотреть на них современными глазами. Ученый может сознательно избавляться, отрешаться от них, а они могут проникать в него иным путем — спонтанно, через подсознание. через интуицию — и влиять на его научное исследование.

Во-первых, предрассудки в науке имеют общее гносеологическое происхождение Они проистекают из сложностей субъект-объектного отношения. Предрассудки такого рода в определенном смысле совпадают с тем, что Бэкон понимал под идолами человеческого рода, ибо человек не может не примешивать к природе вещей свою природу.

Во-вторых. с названными гносеологнческими сложностями связаны также и те предрассудки, которые Бэкон характеризует как идолы площади. Их можно было бы назвать также идолами толпы. И хотя вопрос об истине в науке действительно не решается большинством голосов, в то же время истина как когерентное, как общезначимое имеет гораздо большее значение, чем мы, окутанные известными догмами, имели возможность до сих пор предполагать. Никто не знает доподлинно, что именно является крупицами абсолютно истинного в наличном океане научного знания. Поэтому всякий раз возникает необходимость непрямой проверки совпадения нашего знания с действительностью, дополнительные аргументы в защиту когерентности истины дает сегодня эволюционная эпистемология. «Именно эволюционно-теоретически, как и нейробиологически, принимается сегодня, как вполне обосновываемый, тезис о функциональной когерентности нашего познания»

В-третьих, предрассудки имеют мезокосмическое, и вообще эволюционное. происхождение, как свидетельствует об этом эволюционная эпистемология. Предрассудки — классики и доклассики — живут в современном человеке, ибо они мезокосмически запрограммированы. Согласно Ницше, они запрограммированы в самой физиологической природе человеческого существа.

Из-за своего мезокосмического происхождения они практически неизживаемы, неустранимы. Человек не может выпрыгнуть из своей мезокосмической природы, и продукты его интеллектуального труда носят печать этой его мезокосмической ограниченности. А в более широком плане — человек несет в себе следы глобальной, космической эволюции, в том числе и эволюции когнитивного аппарата человеческого рода и его продуктов.

Наука и так называемые мифы (предрассудки) всевозможного рода не разделены жестко демаркационными линиями. Живая наука, наличный менталитет научного сообщества, тысячами нитей связана с мифами. Не смотря на значительный прогресс современной науки по сравнению с гнлозоизмом, витализмом, телеологией и прочей архаической наивностью человеческого разума прошлых исторических эпох, нынешнее восхождение к постнеклассической науке неправомерно рассматривать как переход от утопии к науке, от мифа к логосу. Можно, пожалуй, заключить, что сама идея о полном освобождении от мифов в науке является мифом.

Задание №13

Ницше Ф. Воля к власти, М., 1994. С. 203, 229, 250.

<...> Утверждение что истина достигнута и что с незнанием и заблуждением покончено — это одно из величайших заблуждений, какие только могут быть.< ...>

….Истина есть тот род заблуждения, без которого некоторый определенный род живых существ не мог бы жить. Ценность для жизни является последним основанием….

<...> Мир, поскольку он имеет для нас какое-либо значение, ложен, т е. не есть нечто фактическое, но лишь толкование и округление скудной суммы наблюдений; он течет как нечто становящееся, как постоянно изменяющаяся ложь, которая никогда не приближается к истине ибо никакой «истины» нет.

Князева Е.Н., Курдюмов С.П. Основы синергетики. С-Петербург, 2002. С.182-183

Научная информация, некий слой общепринятого и общераспространенного в научном сообществе знания представляет собой некоторую социокультурную матрицу, своего рода «каталнтическую поверхность», позволяющую соединить усилия многих ученых по решению каждой из научных проблем. Эта социокультурная матрипа включает в себя общнй язык, «способы думать вместе», общие правила научного исследования, изложения результатов, научного общения.

Ведь, вообще говоря, каждый отдельный ученый никогда не понимает проблему полностью, .до конца Он всегда разбивает ее на части, видит лишь один или немногие ее аспекты. Он рассматривает проблему со своей точки зрения, будучи обременен своим собственным «неразумием», «незнанием». Поэтому неправомерно говорить, что вся научная проблема проходит или, тем более, уже прошла через одну голову. Она отражается по-разному разными учеными, и именно разное отражение проблемы ее движет.

Информационные сети, матрицы исследования имеют надиндивидуальный, трансперсональный, интерсубъективный характер. Они являются формой «многочастичного столкновения», многократного пересечения потоков информации в научной среде. Такое понимание феномена когерентности⁴ в науке резонирует с идеями Н.Н.Моисеева о возникновении надиндивидуального разума, некоего разума ноосферы, «коллективного интеллекта всего человеческого общества, рождающегося как результат мирового эволюционного процесса, в известном смысле независимо от человека».⁵

Когерентные эффекты в науке проявляются, видимо, преимущественно в условиях спокойного. парадигмального течения научного знания. На таких этапах царит устоявшееся, парадигмальное, общепринятое. Парадигмальное знание утверждается, распространяется, «штампуется» как истинное, до определенной степени забывается об источниках происхождения знания, о его относительно истинном характере. И хотя вопрос об истине в науке не решается большинством голосов, на такого рода этапах развития научного знания акцент падает на истину как нечто когерентное. Когерентные представления об истине оправдывают свой смысл, о чем свидетельствуют и результаты эволюционной эпнстемологии.

А в эпохи научных революций ученые вновь обращаются к источникам знания, к проверке, перепроверке и критике существующего знания, а также к экспериментальному и теоретическому обоснованию знания зарождаю Обращается внимание на то, какие корреляты в действительности имеют старое и новое, возникающее знание. На первый план выступает истина как корреспондентное, истина как соответствие.

Рорти Р. Истина без соответствия реальности //Надежда вместо познания. М., 1996. С. 48.

.... Нам следует отбросить представление о познании как о попытке репрезентации реальности. Скорее, нам следует рассматривать исследование как способ использования реальности. Поэтому связь между нашими притязаниями на истинность и остальным миром скорее каузальная, чем репрезентативная. Она заставляет нас придерживаться верований, и мы продолжаем придерживаться тех верований, которые оказываются надёжными проводниками к достижению того, что мы желаем. ...

Задание №14

Ортега и Гассет Х. Кант. //Феномен человека. Антология. М., 1993. С. 224.

… Канту важно больше чем знать, ему важно не ошибаться. Вся современная философия выросла как бы из одного семени — из страха перед ошибками, боязнью быть обманутым. Начинает ли Кант со смелого намерения найти истину или с осторожности, исключая возможность предварительного заблуждения? Мы предчувствуем, что лучший способ плавания — стеречь одежду.

Князева Е.Н., Курдюмов С.П. Основы синергетики. С-Петербург, 2002. С.182-183

<..>Научная информация, некий слой общепринятого и общераспространенного в научном сообществе знания представляет собой некоторую социокультурную матрицу, своего рода «каталнтическую поверхность», позволяющую соединить усилия многих ученых по решению каждой из научных проблем. Эта социокультурная матрипа включает в себя общнй язык, «способы думать вместе», общие правила научного исследования, изложения результатов, научного общения.

Ведь, вообще говоря, каждый отдельный ученый никогда не понимает проблему полностью, .до конца Он всегда разбивает ее на части, видит лишь один или немногие ее аспекты. Он рассматривает проблему со своей точки зрения, будучи обременен своим собственным «неразумием», «незнанием». Поэтому неправомерно говорить, что вся научная проблема проходит или, тем более, уже прошла через одну голову. Она отражается по-разному разными учеными, и именно разное отражение проблемы ее движет.

Информационные сети, матрицы исследования имеют надиндивидуальный, трансперсональный, интерсубъективный характер. Они являются формой «многочастичного столкновения», многократного пересечения потоков информации в научной среде. Такое понимание феномена когерентности⁶ в науке резонирует с идеями Н.Н.Моисеева о возникновении надиндивидуального разума, некоего разума ноосферы, «коллективного интеллекта всего человеческого общества, рождающегося как результат мирового эволюционного процесса, в известном смысле независимо от человека».⁷

Когерентные эффекты в науке проявляются, видимо, преимущественно в условиях спокойного. парадигмального течения научного знания. На таких этапах царит устоявшееся, парадигмальное, общепринятое. Парадигмальное знание утверждается, распространяется, «штампуется» как истинное, до определенной степени забывается об источниках происхождения знания, о его относительно истинном характере. И хотя вопрос об истине в науке не решается большинством голосов, на такого рода этапах развития научного знания акцент падает на истину как нечто когерентное. Когерентные представления об истине оправдывают свой смысл, о чем свидетельствуют и результаты эволюционной эпнстемологии.

А в эпохи научных революций ученые вновь обращаются к источникам знания, к проверке, перепроверке и критике существующего знания, а также к экспериментальному и теоретическому обоснованию знания зарождаю Обращается внимание на то, какие корреляты в действительности имеют старое и новое, возникающее знание. На первый план выступает истина как корреспондентное, истина как соответствие. <..>

Лейси. Х. Свободна ли наука от ценностей. М.,2001. С198-199

<..> «Материальный мир» — это мир, «схваченный» в понятиях фундаментальных законов процессов и структур, в понятиях не абсолютных, но релевантных для выражения. Этот мир практически эквивалентен миру, познаваемому нами, исходя из перспективы осуществления контроля над ним. Иначе говоря, мы можем представить «материальный мир» как тотальность материальных возможностей вещей. Теории, консолидированные в русле материалистических стратегий, очевидно дают более широкое и всестороннее понимание «материального мира». Но это еще не означает абсолютного когнитивного превосходства над конкурирующими формами познания, поскольку в этом «мире не оказывается места для защитников таких форм, в которых контроль подчиняется другим ценностям. Материальные возможности вещей отнюдь не выступают как превалирующие ценностные характеристики в других «мирах».

Когда говорят о «материальном мире» вообще, имеют в виду нечто само собой разумеющееся, с чем мы все взаимодействуем безотносительно от наших ценностных установок. Тогда познание его как единственно возможного оказывается необходимым для нас всех условием осуществления практической деятельности. Когда же говорят о «материальном мире», как о тотальности материальных возможностей «вещей», универсальность познавательного интереса, напротив, отступает в тень. Это происходит не потому, что отрицаются познавательные возможности теорий, консолидированных в русле материалистких стратегий, а потому, что данный тип познания связан с вполне определенными интересами и ценностными установками, исключающий другие подходы. Конкурирующие формы познания могут быть направлены на раскрытие класса возможностей, которые лишь частично пересекаются с материальными, например на возможности вещей, связанных с их экологической стабильностью и принципами социальной справедливости. <..>

Задание №15

Фуко М. Герменевтика субъекта.//Социо-логос: Социология .Антропология. Метафизика, М.,1991. Вып.1. С.291-297

…Назовем философией ту форму мысли, которая пытается не столько распознать, где истина, а где ложь, сколько постичь, что заставляет нас считать, будто истина и ложь существуют и могут существовать. Назовем философией такую форму мысли, которая задается вопросом, что позволяет субъекту постигать истину. Если это назвать философией, то, я полагаю, духовностью можно назвать тот поиск, ту практическую деятельность, тот опыт, посредством которых субъект осуществляет в самом себе преобразования, необходимые для постижения истины, Тогда духовностью можно будет назвать совокупность этих поисков практических навыков и опыта, которыми должны быть очищение, аскеза, отречение, обращение взгляда внутрь самого себя, изменение бытия, представляющие для субъекта, для его бытия ту цену, которую он должен заплатить за постижение истины. Можно выделить три характеристики духовности.

1 Обладание истиной не является неотьемлемым правом субъекта. Чтобы ее познать, он должен сам превратиться в нечто иное. <...>

2. Истина не может существовать без обращения или преобразования субъекта. Это преобразование осуществляется; а) движением любви, посредством которого субъект утрачивает свой статус; б) его работой над самим собой.

З. Результатом постижения истины является ее возвращение к субъекту. С точки зрения духовного опыта истина не является наградой субъекту за его познавательный акт и не дается ему просто как завершение этого акта. Истина — это то, что озаряет субъект, что дает ему душевный покой. Короче говоря, в самой истине заключается нечто, что позволяет осуществиться самому субъекту, что реализует само его бытие.

…. Можно сказать, что со времен античности философский вопрос: «как постичь истину?» и практика духовности как необходимой трансформации бытия субъекта, которая позволит ему постичь истину, — суть две проблемы, принадлежащие к одной тематике и потому они не могут рассматриваться изолированно друг от друга. И, за исключением Аристотеля, основной вопрос философии, понимаемый как вопрос о духовности, заключался в следующем; что представляют собой преобразования, совершаемые в бытии субъекта, необходимые для постижения истины?...

Современная история истины ведет свой отсчет с того момента, когда познание становится единственным способом постижения истины, т. е. этот отсчет начинается с того момента, когда философ или ученый, или просто человек, пытающийся найти истину, становится способным разбираться в себе самом посредством лишь одних актов познания, когда больше от него ничего не требуется — ни модификации, ни изменения его бытия. С этого момента можно считать, что субъект способен познать истину. С той минуты, когда бытие больше не подвергается пересмотру необходимостью постижения истины, мы вступаем в новую эру взаимоотношений субъективности и истины.

В современную эпоху истина уже не в состоянии служить спасением субъекту Знание накапливается в объективном социальном процессе. Субъект воздействует на истину, однако истина не воздействует больше на субъект. Связь между доступом к истине и требованием преобразования субъекта и его бытия им самим была окончательно прервана, а истина стала представлять собой автономное развитие познания. Не следует искать следы этого разрыва в науке — они в теологии. Это конфликт не между духовностью и наукой, а между духовностью и верой (теологией).

Князева Е.Н., Курдюмов С.П. Основы синергетики. С-Петербург, 2002. С.183

Научная деятельность, действительно, связана с потоками научной информации:

• с рождением новой информации (процессом, противоположным росту энтропии в замкнутой системе), т. е. с переходом от информационного беспорядка к информационному порядку (разумеется, речь идет о больших или меньших степенях хаоса и порядка);

• с передачей научной информации через многократные, «многочастичные», взаимодействия в научном сообществе;

• с ростом научной информации в режиме с обострением, с информационным взрывом.

Наконец, третий аргумент — плодотворность структуралисткого подхода к пониманию эволюции научного знания.

В соответствии с нашим пониманием синергетики, закономерности самоорганизации формулируются не столько на языке теории информации, сколько в терминах образования и эволюции структур, морфогенеза, усложнения и деградации структур, их синтеза и распада. Иными слова ми, конструктивен структуралистский анализ науки.

Идеи, родившись, начинают свою собственную жизнь, собственный путь эволюции. И эта жизнь, жизнь продуктов сознания, подчиняется закономерностям самоорганизации. Это — третий мир К. Поппера, рассматриваемый в эволюционном, синергетическом аспекте,

Развиваемые здесь синергетические представления близки к взглядам французских структуралистов (Ж. Деррида, Ж. Лакана, П. Рикера, М. Фуко) на феномены человеческой культуры. Они полагают, что поступки человека, так же как и его мысли, случившись, обретают свою собственную жизнь. Великие произведения человеческого духа вырываются из первоначальных условий своего существования и обретают свои собственные судьбы в культуре. Рисунки действий, как и сюжеты книги, становятся доступными чтению нескольких читателей.

Лейси. Х. Свободна ли наука от ценностей. М.,2001. С196-197

<...> Утверждается, что материалистическое познание дает наиболее полное описание и объяснение «материального мира». Стратегии материалистического познания становятся лидирующими, когда мы отделяем их в качестве самостоятельных форм практики кон- троля над объектами от практики их теоретического выражения и оценки их значимости. Этот процесс выделения носит исторический характер, но когда он завершается, мы получаем наиболее полный доступ к «материальному» (или «природному») миру, который считается автономным по отношению к человеческой истории. Поскольку Тейлор явно не присоединяется ни к материалистической, ни к картезианской метафизике, мне трудно интерпретировать встречающиеся у него вышеприведенные выражения. Человеческие существа действительно являются частью природы, «ли «природного мира». Но они также и часть того мира, где важнейшее значение имеют человеческие действия, познание которых не охватывается в достаточной мере материалистическими стратегиями, т.е. всесторонность, полнота познания, о которых он говорит, не распространяются на эти явления реальности.

Понятие «материальный мир» и его синонимы предназначены обозначать объекты исследований в естественных науках, но, как представляется, их нельзя отождествлять с понятием «природный мир», к которому мы сами принадлежим по полному праву. Объект исследований, как считает Тейлор, существует независимо от человеческих восприятий, включает в себя элементы природного мира и их взаимосвязи, независимые от нашего существования и наших действий. В таком «мире» человек как субъект действия не является релевантным фактором, а его качества и свойства (в отличие от исследований, про- водимых в интерпретативных социальных науках) не принимаются во внимание.

Итак, материалистические стратегии исследований с необходимостью включают следующие условия:

1. Наше понимание объектов опосредовано доступными концептуальными ресурсами и (в научной практике) лексиконом принятой стратегии.

2. Мы являемся частью «природного мира», действующими в нем субъектами и не можем понять мир иначе, как только воздействуя на него.

З.Мы способны понять такие аспекты «природного мира», в которых человеческая активность не является релевантным причинным фактором, хотя без нее и невозможна практика (обычно экспериментальная), используемая для выделения этих сегментов.

4. Мы способны экстраполировать такое понимание на области мира, где субъективная экспериментальная активность невозможна, включая временные отрезки универсума до появления самого человека; это часто предполагает опору на материалистическую метафизику.

Тейлор утверждает, что лексикон, развертываемый в русле материалистических стратегий, используется для познания объектов, характеризующихся как независимо существующие (онтологически) от субъектов наблюдения. Он различает понятия: «субъективно-нагруженные или «антропоцентрические» (Тауiог, 1985: 2; 1995) и «абсолютные» субъктивные понятия характеризуют такие качества объекта, которые зависят от самой процедуры экспериментирования, ситуационного контекста проводимого опыта, интересов экспериментатора в том или ином результате исследований. Абсолютные понятия не являются субъективно-нагруженными, ими выражают свойства объектов, независимые от взаимоотношений людей с этими объектами. Согласно Тейлору, лексикон, разворачиваемый в русле материалистических стратегий целиком состоит из абсолютных понятий.

Таким образом, мы можем сказать, что «материальный мир» — это некая тотальность объектов, выраженных в концептуальном аппарате теорий консолидированных в русле материалистических стратегий. <...>

ТЕКСТЫ: МОДУЛЬ № 5. ОБЩЕСТВО.ЛИЧНОСТЬ.ЦИВИЛИЗАЦИЯ