Задание 7. Ясперс к. Смысл и назначение истории. М., 1991. С. 449.

Что есть человек — это мы все и каждый отдельный человек знаем, основываясь на предпосылках и результатах исследова­ния. Это дело нашей свободы, которая знает, что связана с необ­ходимым познанием, но сама в качестве предмета исследования не включена в него. Ибо постольку, поскольку мы исследуем себя, мы уже не видим свободу, а видим определенное бытие, конеч­ность, образ, связь, каузальную необходимость. Сознаем же мы наше человеческое бытие из нашей свободы.

Резюмирую еще раз, чтобы укрепить мост для сознания свободы.

Человек не может быть попят как «развившийся» из животных.

Этому противостоит тезис: Иначе чем посредством такого раз­вития невозможно понять происхождение человека. Поскольку это единственное понятное и все в мире происходит естественным пу­тем, человек должен был возникнуть в ходе такой эволюции.

Ответ: В самом деле, для нашего познания все понятно, ибо познание не может выходить за пределы понимаемого, вне позна­ния для познания нет ничего. Однако отнюдь не все бытие исчерпывается тем, что может быть познано, если познанием мы называем научно убедительное предметное постижение в качестве допускающей идентичное понимание сообщаемости. Это познание всегда частично и соотнесено с определенными конечными предметами; оно впадает в принципиальное заблуждение, как только пытается понять целое.

Даже мир в целом не может быть понят из одного, нескольких или многих обозримых принципов. Вслед за первой, неверной и тщетной попыткой схватить целое познание расщепляется. Поз­нание находится в мире и не постигает мир. Универсальное позна­ние, например, в математике и естественных науках, схватывает, правда, нечто повсюду присутствующее, но никогда не познает действительность в целом.

Ошибочной была бы также попытка совершить прыжок внутри познания к познанию иного рода, будто на границе познаваем тво­рец мира, вмешательство творца в ход вещей мира - все это для познания лишь тавтологические образы незнания. Мир бездонен. Однако человек находит в себе то, что он не на­ходит нигде в мире,- нечто непознаваемое, недоказуемое, всегда непредметное, нечто ускользающее от всякой исследовательской науки: свободу и то, что с ней связано. Здесь я обретаю опыт не посредством знания о чем-то, а посредством действования. Здесь путь ведет через мир и нас самих к трансценденции.

Свобода не может быть доказана тому, кто ее отрицает, напо­добие того, как доказываются встречающиеся в мире вещи. Но так как в свободе заключены истоки наших действий и сознания наше­го бытия, то, что есть человек не только содержание знания, но и вера. То, как человек уверен в своем бытии человеком, составляет основную черту философской веры.

А.Вебер к вопросу о социологии государства и культуры /Культурология. Хх век: Антология. М., 1995. С.511-512

Очевидно, культурный процесс может, с этой точки зрения, и не быть процессом развития в обычном смысле, в нем не заложено материально данное последнее содержание, нет содержательно поставленной последней цели в себе, он не стремится к раз и навсегда данной форме бытия и к последнему содержанию бытия, созерцаемому в конкретности. Его задача становится, в значительной мере в результате преобразования и прогресса самой природной жизни, всегда новой и всегда поставленной в иной форме...

Утверждали даже, будто условия для такого понимания, для преобразования представления о вечности в нашей жизни становились все хуже; трагичность культурного процесса состоит якобы в том, что мы, пытаясь воздействовать на формирование культуры, привносим тем самым в жизнь объективации, которые нас самих, в конце концов, разрушают, потому что они обретают бытие по своим собственным законам, и ему мы должны подчиниться вместо того, чтобы воплотить его в образе.

При этом большая часть попавших в поле зрения объективации (государство, право, экономика и все другие формы общественных институтов, которыми нам надлежит наполнить нашу жизнь) являются, прежде всего, продуктами процесса циклизации, чисто биологическими образованиями. Это не объективации культуры, они созданы и сохранены стремлением к существованию, его расширением и его борьбой, от него они получают подлинный первоначальный, внутренний и необходимый образ, и от тех средств, которыми оно пользуется для своего осуществления, образованных посредством интеллектуализации. Эти объективации и построение жизни общества, совершенно произвольно, таким образом помещенное в бытие, становятся предметом (так как культура означает придавать жизни форм), которому культура придает свой образ, стано­вятся, возможно, величайшим, важнейшим, во всяком случае значительным, предметом. Тенденции цивилизации и цели культуры сталкиваются в своих требованиях и встречаются в них. Без сомнения, нужно считать громадным счастьем возможность формирования образа времени, если общественные образо­вания не настолько фиксированы создавшим их стремлением к жизни, чтобы затруднить их переработку в форме культуры. Это было счастьем всех ранних времен, которые еще обладали более слабой рационализацией и потому в известной мере — не застывшими пластическими созданиями цивилизации. Сегодня мы стоим перед проблемой, когда естественные основания этой биологической жизни принимают в больших областях, в экономике, государстве формы, которые структурно настолько фиксированы, что, как представляется, в них исключено вся­кое личное воздействие. Однако эта естественная форма не создана волей культуры, а эти объективации изначально не проистекают из нее самой, и они не превосходят простую жизнь, которую культура только должна еще воплотить в образ, точно так же в этом отсутствует и трагичность развития культуры, которое бы само себя уничтожило. Ситуация такова, будто мы для наших культурных преобразований из плодородного и богатого окружающего мира, данного природой, перемещены в бедный, скалистый, скудный неподатливый мир, с пригодной для нас земли на неудобную. В этом заключен рост притязаний к нам, усложнение задач, которые мы должны решить, и боль­ше ничего. Но существование культуры и ее задач в наше время от этого не зависит. В этом, быть может, состоит даже момент, усиливающий волю культуры и совершенно несомненно чувство культуры. Ибо человек, помещенный в высокооргани­зованную, каменную, скудную, наполненную машинами среду нашего сегодняшнего бытия, является, как любой из его предшественников, не только исчисляющим и волящим, но и чув­ствующим субъектом, он, как любой другой, преисполнен метафизическим стремлением преобразовать это бытие, чтобы оно стало единым с его чувством. Чем менее это чувство обнаружит сегодня в природных формах бытия удобный для себя материал, чем больше они ему сопротивляются, тем более мощно это чувство перейдет в потребность культурного преобразования этих форм, тем более подчеркнуто оно должно цениться.