7. Русская лингвистическая мысль

.Многие проблемы исторического прошлого донационального периода еще тре­буют изучения, хотя учеными разных поколений сделано немало усилий по их осмыслению. В учебниках по истории лингвистических учений освещение этого периода, как правило, начинается с возникновения грамматик, т.е. с XV–XVI вв., иногда упоминается о наличии богатой древнерусской книжности. Невольно складывается впечатление, что никаких лингвистических проблем не существовало до названного периода.

Интересно, что подобная ситуация обнаруживается и в истории русской философской мысли. Такая традиция сложилась, к сожалению, давно. М.Н. Гро­мов, анализируя данное состояние вопроса, пишет, что оно объясняется не скудостью древнерусской философской мысли, а ее своеобразием, ускользающим от слишком прямолинейных сравнений с иными формами философствования (западной, восточной, схоластической, возрожденческой, новоевропейской и пр.), отсутствием эффективной методологии в выявлении ее особенностей и европоцентрической направленностью исследователей. «Европоцентрическая концепция развития отечественной мысли пустила крепкие корни, господствовала в философских кругах длительное время и сохранила свою живучесть до сих пор, проявляя себя в различных формах» (Громов, Козлов 1990: 8). Представляется, что в определенной мере это объясняет и ситуацию, которая сложилась в истории лингвистических учений. Отметим, что авторы цитируемого текста высоко оценивают работы историков, филологов и искусствоведов, занимающихся этим периодом, с чем, безусловно, нельзя не согласиться. Однако, говоря о наличии определенного подобия, мы имеем в виду прежде всего ситуацию в лингвистической историографии: думается, многое из наработанного филологами и лингвистами не получило описания с точки зрения складывающейся лингвистической мысли донационального периода, требуется еще немало усилий, чтобы это было сделано.

В предлагаемом ниже материале предпринята лишь попытка расширить круг сведе­ний об этом периоде, свести воедино определенную информацию, которая сообщается, как пра­вило, в разных дисциплинах, и поэтому не всегда осмысливается как часть лингвистической проблематики. Следует признаться, что и предпринятая попытка далека от полноты.

8.2. Прежде всего вряд ли стоит забывать о том, что первоначальное представление о слове у восточных славян, как и у других народов, складывается еще в пе­риод господства мифологического мышления. О жизни восточных славян дохристиан­ского периода наука располагает сравнительно небольшим объемом информа­ции. Однако благодаря усилиям многих ученых (А.Н. Афанасьева, Е.В. Аничкова, Н.М. Гальковского, В.И. Даля, Д.К. Зеленина и др. – в XIX в., Н.Н. Велецкого, В.В. Ива­нова, В.М. Мокиенко, Г.А. Носова, Б.А. Рыбакова, В.Н. Топорова, Б.А. Ус­пен­ско­го и др. – в XX в.) круг представлений о языческом мировоззрении значительно расширился, а реконструкция славянского язычества продолжается и в настоящее время. Возможно, наблюдаемая в науке последних лет ак­тивизация в изучении проблемы картины мира, в том числе и языковой картины мира, принесет дополнительные данные.

Как известно, в дописьменный период у восточных славян господствует пантеистическое отношение к миру, одной из характерных черт которого является вера в магическую сущность слова. Следы этой веры сохранялись на протяжении многих веков и до сих пор известны, например, по дошедшим до нас заговорам, заклинаниям. «Само содержание за­говоров заставляет допустить, что вера в его силу есть вера в слово» (Кру­шевский 1998: 44). Власть заклинателя над словом превращает слово в дело. Алек­сандр Блок, анализируя русские заговоры, писал: «Для того, чтобы вызвать си­лу, заставить природу действовать и двигаться, это действие и движение изображают символически. «Встану», «пойду», «умоюсь» – так часто начинаются заговоры и, оче­видно, так делалось когда-то; с такими словами заклинатель входит в настроение, <...> но, очевидно, ему нет нужды воспроизводить эти действия, довольно простого слова; <...> первобытная душа не различает чисто словесных заговоров от обрядовых действий и заклинаний, как различаем мы» (Блок 1997: 21). Любопытно, что исследователи «Слова о полку Игореве» предполагают, что знаменитый плач Ярославны представляет собой типичный языческий заговор «в основной своей части (три абзаца из четырех)» (Сапунов 1962: 321). Магическое отношение к слову нашло отражение и в существовавшем в древности обычае скрывать от чужих людей настоящее имя, данное ребенку, называя его ложным именем. Мифологическому мышлению свойственно антропоморфное видение окружающего мира, которое закрепилось в различных словах и словосочетаниях, оцениваемых нами в настоящее время как языковые метафоры. Выявление особенностей мифологического типа мыш­­ления – задача непростая, главнейшим его источником, как писал А.Н. Афанасьев, является сам язык. Помимо этого, в качестве материала исследования должны быть привлечены «и литературные памятники преж­них веков, и современное слово, во всем разнообразии его местных, областных отличий», и фольклорные произведения (Афанасьев 1995: 13). После про­­никновения христианства на Русь и тем более после массового крещения начинается, с одной стороны, противостояние двух идеологий, а с другой – их синтез. Данный противоречивый процесс наблюдается и в последующие эпохи. Не учитывая всю сложность первоначального этапа формирования русской культуры, невозможно осмыслить ее особенности.

Вспомним также, что, по свидетельству разных источников, которые вряд ли можно оспорить, восточные славяне, как и многие другие народы, обладали еще до принятия кириллицы особой письменностью в разных формах: в виде «черт и риз» и в виде стихийно складывающегося письма, появление которого невозможно пред­ста­вить без освоения фонетических особенностей родного языка.

Ученые пишут и о том, что первое проникновение славянской пись­мен­ности на Русь осуществлялось еще до ее христианизации, например, Г.Г. Литаврин настаи­вает «на от­сутствии жестко детерминированной связи первого про­ник­но­ве­ния славянской письмен­ности на Русь с распространением христианской веры», хо­тя и подчеркивает, что «организованное обучение славянской грамматике на Руси на­чалось только после крещения» (Литаврин 2000: 312). На этой же точке зрения на­стаивает Б.А. Рыбаков. Кроме того, ученый подчеркивает, что славяне-земле­дель­цы были знакомы с греческой мифологией и греческим языком еще в дохристиан­с­кий период: «Одной из форм знакомства русских с греческим языком были торго­вые свя­­зи в промежуточных гаванях и в самом Царьграде, где русские «гостили» (т.е. торговали) по полугоду в год. Второй формой являлось непосредственное сосед­ство уличей и тиверцев «иже приседяху к Дунаеви» с коренным греческим населением приморских городов» (Рыбаков 1995: 339).

8.3. Начиная с X в., можно говорить о новом периоде в развитии лингвистической мысли, связанном с распространением христианства и расцветом письменности на Руси.

Нам немного известно о лингвистических взглядах восточных славян, но нель­зя не отметить, что уже в «Повести временных лет» проявляется определенная осведомленность восточных славян о своем происхождении и родстве, предпринимается попытка объяснить название племен. Это стремление понять и объяснить имя нам хорошо известно из истории других народов. Напомним небольшой фрагмент из «Повести временных лет» (в переводе): «Спустя много времени сели славяне по Дунаю, где ныне земли Венгерская и Болгарская. И от тех славян разошлись славяне по земле и прозвались именами своими от мест, на которых сели. <...> Также и эти славяне пришли и сели по Днепру и назвались полянами, а другие – древлянами, потому что сели в лесах; а еще другие сели между Припятью и Двиною и назвались дреговичами; иные сели по Двине и назвались полочанами, по речке, которая впадает в Двину и именуется Полота. Те же славяне, которые сели около озера Ильменя, прозвались своим именем, и построили город, и назвали его Новгородом. А другие сели по Десне и по Сейму, и по Суле и назвались северянами. И так разошелся славянский народ, а по его имени и грамота назвалась «славянская» (За землю Русскую 1981: 27).

Ученые, исследующие тексты памятников, пишут о том, что в них находят отражение самые первые лексикографические опыты. В памятниках Киевской Руси дается толкование малопонятных слов: либо внутри текста, либо между строк, либо по краям. Эти глоссы могли быть различными по объему (однословными и многословными), отличались они своим характером, например, приводились переводы, толкования, этимологические или сравнительно-сопоставительные рассуждения. Встречаются также примеры на разных языках, отнесенные к одному и тому же фраг­менту текста, или приводятся синонимы и пояснения: «энваръ рэкомы просинэцъ, априлъ рэкомы бръзэнъ, маи рэкомыи травэнъ» (Ковалик, Самийленко1985: 33). Подобные глоссы обычно предшествуют появлению словарей. Все сказанное выше вполне вписывается в общее направление развития языковедческих представлений, известных у других народов в изучаемые периоды развития лингвистики.

Русская культура знает своих создателей письменности – это Стефан Пермский (око­ло 1345 – 1396), миссионер-просветитель в землях коми, создатель азбуки для не име­в­шего письменности народа коми, переводчик на древнекоми ряда религи­озных книг. По­ми­­мо родного языка Стефан знал греческий язык, изучил коми-пер­мяцкий и «книгы рус­скыа на пермьский язык преведе». В «Житии Стефана Пер­м­ского» его высокий духовный по­двиг сравнивается с подвигом славянского пер­воучителя Кирилла Философа: коми хвалит и чтит Стефана «яко апостола, яко учителя, яко вожа, яко наставника, яко наказателя, яко проповедника», с которым «тмы избыхом» и «свет познахом». Стефан Пермский приоб­щил малый народ к развитой славянской и европейской культуре, став первым из изве­ст­ных нам просветителей, список которых пополнится в будущем.

Думается, что своеобразие в становлении лингвистической мысли в Древней Руси состоит в том, что она находит первоначальное выражение в практической деятельности, которая, несомненно, предполагает осмысление многих вопросов и сознательный выбор в принятии полезного решения. Кроме того, нельзя забывать о том, что в первоначальный период своего развития древнерусское государство имело тесные культурные связи с южными славянами, испытывая влияние с их стороны, воспринимая многие проблемы, волновавшие их, и в определенной мере развивая их.

Первейшая из известных задач этого периода состояла в освоении кириллического алфавита и в развитии книжности, необходимой для утверждения нового мировоззрения. Это потребовало решения вопроса об образовании, причем не только о первоначальной гра­моте, но и о высшем образовании, которое бы готовило людей к государственной служ­бе во всех сферах. Необходимо также было подготовить людей, способных переводить книги и переписывать их, что требовало немалых знаний и умений. О наличии первоначального образования свидетельствует летопись, где под 1030 г. сообщается, что князь Ярослав Мудрый, придя в Новгород, собрал «от старост и поповских детей 300 учити книгам»; запись в Лаврентьевской летописи (1037) содержит приказ князя Ярослава, повелевающего учить людей грамоте, что, как показала история, исполнялось очень исправно.

«Древнерусское «книжное учение» – это название высшей школы, где преподавали науки, в характерном для того времени их византийском понимании» (Ковалик, Са­мий­ленко 1985: 29), т.е. обучали «семи свободным искусствам (нау­кам)» – грамма­ти­ке, диалектике, риторике, арифметике, астрономии, геометрии и музыке. Уточ­ним, что диалектика в то время понималась иначе, чем сейчас. Диалектика – это «нау­ка о логически правильном, искусном построении речи, ведении публичного диалога, прений» (Словарь 1977: 243). Отметим, что образование на Руси нельзя полностью отождествлять с западной системой образования. Например, в восточнославянских краях не преподавались философия и богословие, «по крайней мере до кон­ца XVI в., когда возникают на Украине и в Белоруссии первые коллегиумы, а затем Острожская и Киево-Могилевская академии. В XVII в. в Московской Руси начи­нается преподавание и вместе с ним конституирование теологии и философии как самостоятельных теоретических дисциплин» (Громов, Козлов 1990: 31–32). Позднее обучение таким наукам, как философия и богословие, утверждают цитируемые авторы, во многом объясняется ориентацией древнерусских деятелей на взгляды Иоанна Дамаскина, творчество которого было широко распространено на Руси и который был одним из наиболее авторитетных мыслителей для всего православного мира. Из определений философии, данных Иоанном Дамаскином, явствует, что она не рассматривается как «служанка богословия», напротив, богословие есть лишь малая часть философии – любомудрия.

В Киевской Руси было много высокообразованных людей: князь Ярослав, его сыновья Святослав и Всеволод, Владимир Мономах, киевский митрополит Иларион, Феодосий Печерский, Кирилл Туровский и др. К XI в. «в течение одного столетия Русь превратилась в одну из развитых цивилизованных стран Европы. Она располагала теперь собственным контингентом образованных людей не только в кругах духовенства, но и в светской среде» (Литаврин 2000: 325). Иногда в учебной литературе можно встретиться с мнением, что на Руси плохо знали иностранные языки, это вряд ли соответствует правде. Возрастающая мощь древ­нерусского государства, развивающиеся международные связи заставляют сомневаться в этом. Кроме того, мы располагаем историческими сведениями о греках-учителях, живших на Руси, о князе Ярославе Мудром, который сам переводил с гре­ческого. О вы­­сокой образованности Всеволода Ярославича и знании им иностранных языков также повествуют летописи. Более того, представляется вполне убедительным высказы­вание А.В. Карташева о том, что «знание языков, при тогдашних широких сноше­ни­ях с другими народами, требовалось не только честью русского княжеского звания, но бы­ло и в значительной степени прямой необходимостью. И среди князей, служилых и торговых людей были, несомненно, знавшие иностранные языки» (Карташов 1993: 258). Есть достоверные сведения о постоянных политических и торговых отношениях смоленских князей с прибалтийскими немцами и другими прибалтийскими народами. Известны торговые соглашения, написанные на латинском и немецких языках. Конечно, можно говорить об ограниченном количестве людей, знавших иностранные языки, но это не выходит за рамки состояния в образовании, характерного для любой европейской страны того времени.

Вместе с тем есть подтверждения гораздо более высокого уровня общей грамотности в Древней Руси. Особенно это стало очевидным, когда 26 июля 1951 г. А.В. Арциховским были сделаны новгородские раскопки, которые дали ценнейший материал по истории русской письменности. К концу полевого сезона 1978 г. число берестяных грамот до­стигло 571. Находки относились к разновременным прослойкам, часть найденных берестяных писем-грамоток датируется XI – XII вв. Раскопки показали, что ученые столкнулись со своеобразным «архивом» частных писем, бесхитростным повествованием простых людей. Вскоре были найдены подобные берестяные грамоты и в других землях: в Витебске, Пскове, Старой Руси. Следовательно, грамотные люди не были редким исключением. Отметим, что согласно месяцеслову, 14 декабря – день Наума-грамотника, т.е. время, когда детей начинали учить грамоте. «Более удобного времени для овладения азами чтения и счета крестьянину не найти, к тому же сам покровитель этого дня народными «языковедами» напрямую связан с учением (Наум – от слова «ум»)» (Некрылова 1991: 41): Пророк Наум наставит на ум; Наум поставит на ум; Батюшка Наум, наведи меня на ум и др.

Распространение грамотности сопровождалось созданием библиотек. Как известно, князь Ярослав собрал множество книгописцев, которые занимались переводами с греческого на славянский язык. Так было положено начало библиотеке при соборе Софии в Киеве, общее число книг в которой определялось в 500 томов. Дело, начатое Ярославом Мудрым, продолжалось и в последующие годы. В X – XIII вв. в обращении находилось око­ло 140 тыс. книг нескольких сот названий (Сапунов 1978: 14; Глухов 1979: 33). В Новгороде хранительницей книг была новгородская София, существовала соборная библиотека в Полоцке. Библиотеки собирались в Киево-Печерском монастыре, в новгородском Юрьеве монастыре. Книжники монастырей составляли летописи, как правило, это было низшее духовенство (дьячки, пономари, поповские сыновья). Кроме того, по свидетельству Е.Ф. Карского, были писцы по профессии, не имевшие отношения к духовным званиям.

Из-за сложной истории Древней Руси утратилось большинство памятников пись­мен­ности. Например, согласно Предварительному списку славяно-русских рукописей XI–XIV вв., опубликованному в 1966 г., из 1 493 учтенных рукописей (среди них – 960 рус­ских) за время от XI в. до монголо-татарского нашествия сохранилось 192 рукописи: 149 русских, 13 старославянских, 18 болгарских, 10 сербских и 2 не определенных (Муравьев, Сахаров 1984: 29).

Не следует думать, что русская книжность – это свод книг, ограниченных сугу­­бо нуждами богослужения. Напротив, русская книжность – это различная по фор­ме и содер­жа­нию литература. Вспомним хотя бы библейские тексты, жития, тру­ды от­цов цер­к­ви, содержавшие, как известно, разнообразную информацию. В тво­ре­ни­ях от­цов церкви, о чем уже шла речь, нашли отражение многие теоретические проблемы языка, сле­дова­тель­но, осваивая эти труды, человек вбирал в себя весь корпус сложных лингвофилософских размышлений. Поэтому говорить об отсутствии лингвистических знаний даже в первые века средневековья вряд ли можно, думается, именно они помогли в решении практических вопросов.

К числу книг, ценных в философско-онтологическом плане, следует отнести Шестоднев, который написал Иоанн Экзарх Болгарский. Одним из древнейших списков этого памятника является сербский список 1263 г. Этот замечательный памятник староболгарской литературы получил широкое распространение на Руси. При на­писании Шестоднева Иоанн использовал труды Василия Великого, Севериана Ге­вальского, нередко он обращал­ся к античным философам, используя имена Плато­на, Аристотеля, Парменида, Фалеса, Диогена, Демокрита и др. Обращается Иоанн и к авторитету Константина-Кирилла Философа. В своих рассуждениях Иоанн стремит­ся соединить библейскую историю о сотворении мира с античными учениями о сти­хиях, приводит немало ценных естественнонаучных сведений по астрономии, гео­графии, ботанике, зоологии, анатомии. Он отстаивает тезис о шарообразности Зем­ли, правильно объясняет причину затмений, приливов и отливов, рассказывает о кли­матических поясах и т.д. Это произведение было включено в Ве­ли­кие Минеи Че­тии. «Как и большинство памятников Средневековья, «Шестоднев» Иоанна Экзарха отличается высокими эстетическими достоинствами, написан ярким, образным языком в торжественном строгом стиле. В нем звучит подлинный гимн Слову, его созидательной силе, весь мир уподобляется раскрытой книге, которую нужно учить­ся читать» (Громов, Козлов 1990: 61–62).

Данный памятник, как и ряд других, свидетельствует не только о становлении определенной стилистической традиции православной книжности, воспринятой рус­скими писателями, но и о тесной связи, существовавшей в первоначальный период истории православного христианства, между болгарской и древнерусской куль­турами. Позже, как известно, часть болгарских и русских книжников будут совместно трудиться над новыми переводами богослужебной литературы (Афон, Константинополь). Оценивая вклад Византии и Болгарии в культурное развитие Руси, выдающийся русский византинист Геннадий Григорьевич Литаврин пишет, что «вклад Византии был решающим в крещении Руси и минимален – в передаче ей славянской грамоты, тогда как, наоборот, заслуги Болгарии были далеко не определяющими в утверждении на Руси христианства, но решающими – в распространении славянской грамоты» (Литаврин 2000: 316). Вместе с тем следует обратить вни­ма­­ние на высокую степень самостоятельности русских книжников. Так, тщательное ис­следование различных списков Юрьевского Евангелия позволило Л.П. Жуковской прийти к следующему выводу: «Состояние книжной культуры в начале XII в. на Руси было на таком высоком уровне, что древнерусские деятели культуры решались даже на самостоятельное перераспределение текстов богослужебных книг по известному им общему принципу и что, следовательно, древнерусская культура не шла пассивно в фарватере южнославянской письменности, но была в значительной мере самостоятельной даже в вопросах, относящихся к христианизации Руси, которые были связаны не только с общей славянской традицией, но и византийской, и да­же шире – с восточносредиземноморским ареалом христианской культуры» (Жу­ков­ская 1976: 353).

Приобщение к культуре средневековья, к трудам отцов церкви каппадокийско­го кружка находит отражение в Изборнике 1073 г., созданном в киевской книжной мастерской, оригиналом для которого стал перевод, сделанный для болгарского ца­ря Симеона с греческого протографа. Особо следует подчеркнуть, что в нем находим разъяснение ряда логико-философских терминов, толкование философско-бо­го­­­­словских понятий (Троицы, св. Духа, воплотившегося Слова и др.), извлечения из экзегетической литературы, истории русской земли и др. Включен в Изборник и пер­вый в русской письменности трактат по поэтике Георгия Хировоска «О тропах, или оборотах речи». По­следнее позволяет утверждать, что поэтические тропы стали известны задолго до XVIII в. По свидетельству литературоведов, заметно влияние этого трактата на «Сло­во о полку Игореве», что лишний раз говорит о практическом освоении всего мно­гообразия информации, которой располагал древнерусский человек.

Нельзя забывать и об оригинальной литературе, созданной в эпоху Киевской Руси, первое место среди которой, безусловно, занимает «Слово о законе и благодати» Илариона, которое признается лучшим творением раннего средневековья не толь­ко в отечественной, но и в мировой литературе. «Слово» Илариона является ярким примером «эстетического способа философствования», ставшего важнейшим от­личием отечественной культуры вплоть до Нового времени (Пилюгин 1985: 102). Уже с XII в. началось становление экзегетической литературы (Климент Смолятич, Кирилл Туровский), были заложены основы учительского красноречия. «Письменный литературный язык в XI – XVII веках постоянно входит в сочетания с переносимыми в него элементами устной разговорной речи. Происходит борьба и братание разных слоев языка и даже различных по своему строю языков <...>. Языку древнерусской литературы были доступны библейская образность и символика, витиеватость, простота и украшенность риторической византийской и болгарской прозы, русская народная лиричность, лаконизм летописного изложения, точность правового языка, кратчайшая энергия речей на вече» (Лихачев 1975: 7–8). С каждым веком число сохранившихся памятников увеличивается, благодаря чему мы узнаем, как расширяется жан­ровое своеобразие текстов, меняется проблематика, углубляется видение мира, появляются новые представления о мире и человеке.

Таким образом, русской культуры вплоть до XV – XVI вв. свидетельствует о создании бесценных памятников книжности, о широком приобщении людей к грамоте, конечно, в различной степени в разные века, о восприятии общеславянской стилистической традиции и ее развитии, о значительной переводческой деятельности. Вся эта напряженная духовная деятельность требовала понимания и осмысления лингвистической проблематики. Однако лингвистические знания реализовались в практической деятельности, а не в теоретических разработках. Вместе с тем, представляется, что практическая направленность лингвистической мысли не может служить основанием для забвения этого периода в курсе истории лингвистических учений. Кроме того, по-видимому, еще много необходи­мо сделать, чтобы весь объем лингвистической проблематики был осмыслен. В данном же случае лишь пунктирно намечены некоторые вопросы, которые, с нашей точки зрения, не следует упускать из виду. Одним из них, непосредственно связанным с книжностью, является вопрос о языковой норме, возникающий уже в самое отдаленное время и развивающийся на протяжении веков.

8.5. Обучение грамоте, распространение книжного дела, переводческую деятельность трудно представить без знаний грамматики и без понятия о языковой норме. Независимо от того, складывается ли понятие о языковой норме стихийно или сознательно, оно, несомненно, представляет собой сложную лингвистическую проблему.

О формировании и изменении представлений о книжной норме можно судить по тем особенностям, которые появились у русских писцов при переписывании, редактировании и исправлении южнославянских списков первоначального перевода. Напомним, что в это время еще сохранялись теснейшие связи южных и восточных славян. Когда начиналось книжное дело на Руси, в южных землях уже сложились две основные школы, различающиеся подходом к кирилло-ме­фо­диев­ским переводам: Охридская школа книжности и Преславская школа. Охрид­ские книжники старались сохранить переводы в первоначальном виде. Для преславских книжников было характерно стремление преобразовать первоначальные переводы, приспособить их к местным культурно-языковым условиям.

В результате деятельности представителей этих двух школ «к концу X в. в южносла­вянской книжности достаточно четко обозначилось две проблемы: 1) исправлять или не исправлять первоначальные переводы первоучителей; 2) если исправлять, то в какой мере ориентироваться на структуру греческого оригинала» (Бобрик 1990: 63). Эти же проблемы возникли и на Руси. Рассматривая данный малоизученный вопрос и оговаривая пре­дварительность своих рассуждений, М.А. Бобрик выделяет несколько периодов, в течение которых возникшие проблемы получали различное решение. Воспользуемся данной периодизацией, чтобы понять становление переводческой проблематики, а также чтобы уяс­нить связанные с ней особенности развития лингвистической мысли.

В первоначальный период (XI – XIV вв.) переписывание текстов сопровождалось в той или иной мере переработкой их протографа. «Имеющаяся в рукописях правка отражает процесс усвоения южнославянских традиций, преодоление их и создание собственных книжных норм» (там же: 63). По свидетельству А.А. Алек­сеева и Б.А. Успенского, исправ­ле­ния могли быть мотивированы непонятностью отдельных частей текста или их дву­смы­с­ленностью, ориентацией писца на привычные ему нормы живого произношения или на те правила орфографии и книжного произношения, которым он был обучен. Кроме того, сте­пень свободы, которую проявлял писец, зависела от типа текста, например, четьи перево­дились с большей свободой, чем тексты служебного типа.

Таким образом, в этот период при решении вопроса о норме, о правильности текста писцы ориентируются прежде всего на его понятность и доступность, которые достигаются в том числе и использованием всем известных, с точки зрения писца, грамматических правил. «Результатом конструктивной филологической работы русских книжников над инославянскими рукописями было формирование русской традиции канонических текстов и русского извода церковнославянского языка» (Бобрик 1990: 64).

В XIV – XV вв. представление о норме, о правильности меняется. Связано это изменение с деятельностью общеславянских центров книжности, возникших в Афо­не и Константинополе. Теперь проникновение местных элементов в текст рассмат­ривается как его порча, поэтому предпринимаются новые редакции библейских и бо­гослужебных книг в соответствии с греческими образцами. В названных центрах рус­ские книжники усваивали новые принципы перевода, и отсюда исправленные спис­ки попадали на Русь. В монасты­рях Москвы, Твери, Новгорода, в Троицко-Го­ле­нищеве (резиденции митрополита Киприана) создаются центры, где осваиваются и развиваются новые нормы.

Следовательно, новое представление о правильности начинает связываться с верностью греческому оригиналу и с недопустимостью локальных элементов. Такое понимание привело к значительной архаизации языка, воспроизведению греческих конструкций в синтаксисе, росту лексических заимствований и словообразовательных калек. Вместе с тем, как писала Л.П. Жуковская, было преодолено разнообразие списков славянских библейских и богослужебных книг (Жуковская 1968: 238). Есть мнение, что данное представление о норме обусловлено «тенденцией к восстановлению единства славянской письменной культуры, к созданию панславянского книж­ного языка» (Бобрик 1990: 65). Между тем и в этот период не всюду следовали новым принципам.

Так, в 1499 г. была завершена огромная работа по созданию полного свода Библии, в котором отдельные главы некоторых книг были переведены с латинской Вуль­гаты и с еврейских книг. Архиепископ новгородский Геннадий, под наблюдени­ем которого выполнялась работа, понимал, что надо переводить с греческого, но в Новгороде не нашлось даже среди греков, живущих там, такого человека, который бы рискнул взяться за этот нелегкий труд. Считается, что с латинского переводил доминиканский монах Вениамин, славянин по происхождению, хорошо знавший латынь. Затем переводы, в которых оказались латинские слова и словосочетания, бы­ли отредактированы книжниками Власом Игнатовым и Дмитрием Герасимовым, они же осуществили перевод предисловий и пояснительных статей во всех частях Библии (Верещагин 2000: 75). Геннадиевская Библия, несмотря на все трудности, которые возникли при ее составлении и переводе, была значительным явлением для своего времени.

В XVI в. представление о норме вновь меняется. Связано это прежде всего с творчеством Максима Грека (около 1470 – 1556). Максим Грек рассматривал греческую Библию и богослужебные книги как средоточие абсолютного смысла, который при переводе на другие языки должен передаваться своими языковыми средствами. Однако он отмечает неудовлетворительность прежних переводов, сделанных в XIV – XV вв., и объясняет это плохим знанием греческого языка. Кроме того, успех перевода, с точки зрения Максима Грека, зависит от степени совершенства языковых средств славянской книжности. По его мнению, образцом для славянского книжного языка должна стать грамматическая система греческого языка.

Таким образом, высказывается утверждение, что при переводе следует ориентироваться на греческий оригинал, а не на южнославянский перевод, к тому же признается, что образцом для славянского книжного языка должна стать греческая грамматика. В последнем положении мера следования греческому языку выражена неопределенно, что и нашло отражение в практической деятельности Максима Грека в разные ее периоды.

В 20-х гг. XVI в., исправляя ряд книг, Максим Грек по сути продолжает традицию своих предшественников, создавая грецизированный вариант церковнославянского языка. Однако перевод Псалтыри, сделанный в 50-е гг. этого столетия, как и предисловие к нему, показывают, что представление о правильности, норме уточняется. В качестве критерия теперь принимаются точность в передаче смысла греческого варианта и понятность текста, а способом достижения этого должно стать следование нормам русской книжности. Поэтому Максим Грек в данном переводе отказывается от таких греческих и южнославянских элементов, которые воспринимаются как заимствования, тем самым он обращается к первоначальной русской традиционной книжности с ее принципом понятности сакрального текста. Вместе с тем ориентация на греческий оригинал связывает Максима Грека с принципами, провозглашенными в XIV – ΧV вв. (Бобрик 1990: 66–68).

Идея Максима Грека о необходимости ориентироваться на греческий оригинал была в значительной мере реализована при создании Острожской Библии, которая была издана впервые печатным способом в 1580–1581 гг. Огромную работу по сверке Геннадиевской Библии с греческим текстом Септуагинты осуществили Иван Федоров (около 1510 – 1583) и его помощники, среди которых было достаточно знатоков греческого и славянского языков.

Таким образом, в текстологическом отношении понятие о правильности связы­вается с ориентацией на греческий оригинал, а в языковом – с расширенным исполь­­зованием южнославянизмов и грецизмов (там же: 70). Острожская Библия, создан­ная на территории Западной Руси, была принята в Москве и почти без исправлений перепечатана в 1663 г. (Верещагин 2000: 76–78).

В XVII в. быстрыми темпами развивается книгопечатание в Московской Руси. Подготовка к изданию богослужебных книг велась по славянским рукописным текс­там, причем не предполагалось никакой сверки с греческими оригиналами. Од­новременно с этим складывался круг книжников, которые ориентировались на тра­дицию филологической критики, заложенную Максимом Греком, и требовали сверки текстов с греческими оригиналами. Это противостояние осложняется многи­ми факторами: усиливающимся расхождением во взглядах московских и юго-за­падных книжников, возникновением конфликта между никонианами и старообрядцами, неоднородностью филологических позиций внутри названных идеологических группировок и др. Кроме того, следует отметить, что в это время круг вопросов, связанный с установлением правильности канонических текстов, вступает во взаимодействие с проблемами экзегетики и принципами грамматической нор­мализации, возникает непростой вопрос о выборе одного нормативного употребления из существующих вариантов церковнославянского языка (более книжного или менее книжного, нейтрального).

Дальнейшего осмысления в аспекте истории лингвистической мысли требует проблема нормы, правильности не только богослужебных текстов, но и текстов деловой пись­менности. Например, А.А.

Истоки русской лексикографии, как у многих народов мира, восходят к элементарным глоссам, т.е. толкованиям значений слов непосредственно в текстах на свободных его местах (см. 8.3). Затем создаются глоссарии, которые представляют собой словарики к отдельным текстам, включающие перечень слов и их разъяснение, позже такие глоссарии разрастаются в словари различных типов. С XIII в. известны своеобразные справочные словари – ономастиконы, в которых преимущественно разъясняются имена собственные, встречающиеся в Библии, хотя здесь же дается толкование и некоторым нарицательным словам, употребляющимся в литературе, например, ад, олтарь, зело и др.

К XIV в. относится сохранившийся в сборнике Чудова монастыря древнейший список, в котором толкуются славяно-русские слова книжной речи. Этим же веком ученые да­тируют древнейший из сохранившихся списков сборника «Пчела», который, как предполагают, был переведен на славянский язык с греческого в XII – XIII вв. В более поздних по времени списках «Пчела» представлена значительным количеством. «Пчела» представляет собой собрание афористических вы­сказываний. Изречения, включенные в этот сборник, организованы по тема­ти­че­ско­му принципу и принадлежат или приписываются почитаемым авторитетам. На Руси были известны и другие подборки афоризмов: «Мудрость Менандра», «Параллели» Иоанна Дамаскина, «Разумения единострочные» Григория Богослова и др. Представляется, не будет натяжкой, если сказать, что все они первообразы более поздних словарей афоризмов.

В начальный период словарное дело на Руси было теснейшим образом связано с текстологическим анализом. Это объясняется «активной переводческой деятель­ностью, частными и общими их (текстов. – Т.С.) переработками, правкой, а также и новыми редак­циями тех или иных текстов» (История лексикографии 1998: 31). Кроме того, и переводы, и собственные сочинения философско-богословского содержания ста­вили перед необходимостью вскрыть истинный, сокровенный, иносказательный смысл текста или понятия. Образцы такой работы находим уже в сочинениях книжников XII в. Например, библейские символические образы истолковываются в «Послании к Фо­ме» Климента Смолятича, толкование слов-символов и придание символического содержания известным словам встречаем в произведениях Кирилла Туровского. В «Сказании об иноческом чине» дается истолкование символов монашества: пояса, клобука, черной мантии и др. В «Слове на Фо­ми­ну неделю» Кирилл Туровский пишет: «Весна убо есть красная вера Христова, яке крещениемь поражаеть человеческое пакы естьство; бурнии же ветри – грехотворнии по­мыслы». Подобные толкования содержатся во множестве и других памятников, их можно рассматривать как подготовительный этап в создании специальных словарей. В XV в. появля­ют­ся словари символики, так называемые приточники (от слова притча), сборники слов с символическим значением, раскрывающие метафоры, иносказания, образы, содержащиеся в текстах Священного Писания.

Первые иноязычные переводные словари или разговорники также относятся к XV в.: «Речи тонкословия греческого», словарные записи в сочинениях путешественников типа «Хожения за три моря» Афанасия Никитина, небольшие статьи иноязычных слов, например, «Се татарскыи языкъ». К XVI в. относится «Толкование языка половецкого» и др.

В становлении русской лексикографии, как пишет Л.С. Ковтун, большую роль сыграло творчество Максима Грека. Главным его трудом в этой области было лексикографическое сочинение «Толкование именам по алфавиту». В «Толковании» объясняется около 300 преимущественно иностранных слов, например, Максим Грек приводит почти сорок имен, образованных от корня eu – ‘благо’, объясняя такие греческие слова, как Евлампий – ‘добросветел’, Евгений – ‘благороден’, Евстратий – ‘добр воин’ и др. (Ковтун 1975: 313 и далее). Многие объяснения, данные Максимом Греком различным словам, в том числе терминам, будут использованы в более поздних словарях.

Таким образом, в XI–XVI вв. лексикография на Руси выступает исключительно как словарная практика. Однако нельзя не согласиться с мнением М.С. Оськиной, ко­торая пи­шет, что для составления глоссариев и других жанров древних сло­ва­рей (оно­мас­­тиконов, при­точников, разговорников и т.д.) представляется очевидной необходи­мость решения определенного круга теоретических проблем: поиска основных кри­­­териев выделения малоизвестных слов, требующих толкования (проблема от­бора слов и формирования словника), оптимизации способов объяснения значе­ний слов (проблема толкования), установления порядка расположения слов в словаре и т.п. (Оськина 1992: 5).

В XVI – XVII вв. хотя и не появляется работ по теории лексикографии, но словарную работу можно считать особой отраслью языкознания. Это время характеризуется значительным ростом словарей или обновлением имевшихся ранее. Появляется своеобразный тип словаря – азбуковник. «Названием «азбуковник» стремились показать, что обшир­ный словарный свод в их составе является основным разделом рукописной книги» (Еро­феева 1998: 4). В азбуковниках не только содержались значения слов, их грамматические характеристики, но и раскрывались различные понятия из области науки и искусства: «Азбуковник представлял собой смесь сло­варя ино­странных и не­понят­ных слов со своего рода реальной энциклопедией, куда вносились, обычно в азбучном порядке, разные любопытные сведения. Выросший интерес к книге в XVII в. сильно отразился на увеличении числа азбуковников и их объ­ема. Среди разного материала в азбуковниках нередко помеща­лись и списки упот­­ребительных синонимических выражений того времени, «произволь­ников» (по тогдашней терминологии), например, страсти и похоти, преступник и неклятвохранитель, недоумение и окаменение, климат и страна и т.д.» (Виноградов 1977: 211–212). В азбуковниках еще нет единых принципов толкования слов. Слова могут объясняться с помощью синонимов, может быть дана этимологическая справка, не всегда верная, иногда указывается язык, из которого заимствовано слово, в ряде случаев объяснение слова разрастается в обширную энциклопедическую статью.

Из публикаций Л.С. Ковтун нам стало известно о 6 списках ΧVΙ в. краткого аз­буковника подготовительного типа и о 98 списках ΧVΙ – XVII вв., в которых предс­тав­лены 7 типов азбуковника, генетически связанных между собой, азбуковник вы­бо­рочного типа XVII в, а также алфавитные списки к библейским текстам (Ковтун 1989: 8–10). Многочисленные списки азбуковников были распространены даже в XVIII в.

В конце XVI – начале XVII в. возросла необходимость в толковании церковнославянских слов посредством слов разговорного языка, прежде всего это проблема коснулась юго-запада Руси, где возникла более сложная языковая ситуация, чем в землях великороссов. В 1581 г. появился рукописный словарь, содержащий 1000 слов, в котором неизвестный автор объяснял церковнославянские слова «простой мовой» (Ковалик, Самийленко 1985: 47). В 1596 г. вышел аналогичный печатный словарь, содержащий 1061 слово, подго­товленный Лаврентием Зизанием Тустановским (50/60-е гг. XVI в. – после 1634). Словарная статья состояла из церковнославянского слова и его разговорного диалектного эквивалента, например, свhдетель – свhдокъ, юноша – паробокъ и под.

Выдающимся явлением южнославянской лексикографии является словарь Памвы Берынды (между 50–70 гг. XVI в. – 1632), вышедший в Киево-Печерской типографии в 1627 г. В словаре Памвы Берынды истолковано 6 982 слова. С.К. Булич (1904 г.) писал, что в этом словаре нередко удачно разграничиваются церковнославянские и народные украинские слова, хотя отмечал и определенные ошибки автора. В.В. Виноградов (1941 г.) говорил о несомненной связи этого словаря с азбуковниками, влияние которых проявилось, по мнению ученого, в энциклопедическом характере толкований слов. В.В. Нимчук (1961 г.) считает, что в словаре Памвы Берынды отразилась творческая переработка достижений Лаврентия Зизания, Максима Грека и ряда лексикографов Западной Европы и Византии.

К XVII в. значительно увеличилось количество переводных словарей, двуязычных и многоязычных: создавались латино-славянские, греко-славяно-латинские, польско-рус­ские словари. Самым значительным из словарей этого периода был латино-славянский сло­варь Епифания Славинского (ум. в 1675), созданный на базе лексикографического сочи­нения итальянца Амвросия Калепина (1435 – 1511). В начале XVIII в. составляются сло­ва­ри, предназначенные для оказания помощи в переводе с голландского языка (1717 г.), с немецкого языка (1734 г.) и др. Нередко толковые словарики сопровождали переводы научно-технической и публицистической литературы. В.В. Вино­г­ра­дов отмечал, что составление подобных словарей имело громадное значение для развития русского литературного языка: «Поиски русских соответствий иностранным словам приводили к более глубокому пониманию значений и оттенков русских слов. Устанавливались национальные русские формы для выражения понятий, выработанных западноевропейскими языками. При определении значений чужого слова точнее осознавались смысловые оттенки синонимов в составе самого русского литературного языка» (Виноградов 1977: 213).

В отечественной лексикографии XVI – начала XVIII вв. наметились две основные лек­сикографические традиции, в соответствии с которыми строились словари: тематическая и алфавитная. По тематическому принципу строились текстовые глос­сарии, разговор­ни­ки, составленные с практическими целями, и многие перевод­ные словари терминов, ко­то­рыми особо богат XVIII в. «Ал­фа­вит­ная организация ма­­­териала способствовала утрате связей с определенными текстами, осознанию само­­довлеющей важности словарей и словарного дела. Наращивание словника через суммирование словников предыдущих словарей, постепенное расширение задач (вплоть до показа набора значений, представления соответствий в разных языках) готовили почву для появления особого типа лексикографического издания – толкового словаря» (Козырев, Черняк 2000: 17). Создание такого словаря все настоятельнее ощущалось в XVIII в. и стало главной задачей лексикографов этого вре­мени. Усилия ученых завершатся огромным успехом отечественной лексикографии, во­плотившимся в «Словаре Академии Российской».

8.7. На всем протяжении средневековья грамматики, известные на Руси, строились в соответствии с античной грамматической традицией.

Как пра­вило, грамматики включали 1) разделы орфографии и фонетики, 2) «этимологию», т.е. морфологию, сюда же входили сведения по словообразованию и лексике, 3) синтаксис, хо­тя в некоторых грамматиках этот раздел мог отсутствовать, и 4) просодию, составляющую учение об ударении и его обозначении на письме или учение о стихотворных размерах. Грамматика обычно предварялась предисловием, в котором высказывались определе­нные теоретические сведения, говорилось о задачах грамматики, давались методические ука­зания учителю и др.

Первым из сохранившихся грамматических трактатов на славянском языке является книга «О восьми частях слова», которая представляет собой перевод с греческой грамматики. В древнейших списках эта грамматика называется философской, потому что по античной (и византийской) традиции грамматика входила в состав философии.

Вопрос о времени и месте создания памятника, как и об авторе, является дискуссион­ным с начала XIX в. Самое раннее его создание обозначалось концом IX – началом X в. и приписывалось Иоанну Экзарху Болгарскому, переводившему труды Иоанна Дамаскина (К.Ф. Калайдович – 1824 г.), указывалось также на сербское происхождение памятника (А. Гор­ский, К. Невоструев – 1859 г.), сербское происхождение памятника и отнесенность его в началу XIV в. отстаивал И.В. Ягич (1895 г.). Есть предположение, что памятник создан в Македонии не ранее конца ΧI в. и не позже XIV в. (В.В. Нимчук 1980 г.). Нет однозначного решения в вопросе о датировании дошедших до нас восточнославянских спис­ков. Одни ученые называют время их создания не позднее XΙV в. (В.В. Нимчук), другие от­носят к XV в. (Ф.М. Березин) или к XVI в. (Н.Б. Мечковская).

Грамматический трактат начинается общими замечаниями о слове (речи), при этом отмечается, что слово содержится в душе, а его вторичное рождение осуществляется через ус­та. Далее излагается учение о восьми частях речи, причем все термины приводятся на сла­вянском языке: имя, речь (глагол), место имени, причастие, наречие, предлог, союз, раз­личие (греческий член, или артикль). В славянской грамматике к «различию» отнесены указательные местоимения, которые, по мысли автора, помогают определять род имен. И хотя это утверждение ошибочно, все-таки найденное соответствие действительно функ­ционально близко греческому артиклю, что говорит о продуманности данного решения. В грамматике кратко характеризуются отдельные части речи, даются их грамматические признаки, например, для имени – род, число, падеж, кроме того, проводится различие между непроизводными и производными именами, а также дается начертание (изображение на письме тех имен, которые пи­шутся под титлами). Глагол определяется как часть речи, которой присуще лицо и время и которая говорит о действии, страсти или о том и другом в совокупности. При характеристике глагола называются времена, пять наклонений (повелительное, мо­литвенное, вопросительное, звательное, повествовательное), залог, два вида (име­ются в виду непроизводные и производные слова: прииму – въсприиму), три лица. Причастие в традиции, идущей от античной александрийской школы, определяется как часть речи, которой свойственны признаки глагола и имени.

Данный трактат сыграл огромную роль в развитии грамматической мысли восточных славян, в свое время он пользовался высоким авторитетом. Кстати, разногласия, возникшие между книжками, о чем рассказывалось выше, были, помимо прочего, связаны с теми грамматическими принципами, которые ими при­нимались. Одни из писцов считали необходимым строго следовать анализиру­емому трактату, а другие в качестве образца принимали грамматику М. Смот­рицкого, написанную позже и испытавшую влияние западных грамматик. Таким образом, данный трактат как наиболее старый (к тому же приписываемый тогда Иоанну Дамаскину) принимался за грамматический канон, являющийся частью православного учения.

Подобная тесная связь книжного дела и грамматики не случайна. Например, в конце XIV – начале XV в. сербом Константином Костенецким было написано грам­мати­че­ское сочинение, которое одновременно являлось и выражением его взгля­дов на книжное де­ло. Так, ученый, обнаружив непоследовательность в правописании сербских книг, высказал мнение, что они требуют исправления в соответствии с болгарскими источниками. Трак­тат Константина Костенецкого в основном посвящен орфографии, однако для нас он, по­мимо всего, интересен оценкой, данной восточнославянским языкам. Говоря о церковнославянском языке, автор пишет, что в его формировании принимало участие много языков – болгарский, сербский, хорватский, чешский, но подчеркивает, что особая роль принадлежала русскому (восточнославянскому) языку. Свое положение он стремится обосновать лексическими фактами, и хотя им высказано много ошибочных представлений, тем не менее они интересны как ранняя попытка осмысления словарного состава славянского языка. Высокая оценка, данная ученым восточнославянскому языку, скорее всего обусловле­на признанием развитости и мастерства русского книжного дела.

Об особом месте русского языка среди других славянских языков заявит в середине XVII в. хорват Юрий Крижанич (около 1617 – 1683) в своей уникальной по замыслу грамматике, которая вышла в 1666 г. Грамматика была написана в Тобольске, куда ученый был сослан по обвинению в униатской деятельности. Юрий Крижанич был одержим идеей объ­единения славян, а основой для такого объединения, с его точки зрения, мог быть толь­ко язык. По-видимому, он не верил, что можно возродить общий литературный язык вре­мен Кирилла и Мефодия, и поэтому предпринял попытку создать славянский язык, которым бы могли пользоваться все славяне. Свой язык ученый назвал «русским», потому что считал русский язык древнейшим из всех славянских языков. Однако созданный Юри­ем Крижаничем язык был искусственным языком, правда, исследователями замечено в нем некоторое сходство с родным хорватским языком автора, но в целом этот язык не соот­ветствовал какому-либо известному языку. Важно также, что при конструировании грам­матики Юрий. Крижанич использовал опыт восточнославянских грамматик, хотя, поставив особые задачи, он во многом шел своим путем к их решению, например, он иначе, чем было тогда принято, излагал морфологию, начиная ее общим обзором частей речи и грамматических категорий. И все-таки его обращение при конструировании языка к восточнославянским грамматикам в определенной мере свидетельствует об их развитости к XVII в.

С XV – XVI вв. на Руси начинают регулярно обращаться к грамматическим вопросам и к созданию грамматик.

К началу XVI в. относится деятельность на Руси крупнейшего мыслителя своей эпо­хи Максима Грека (около 1470 – 1556), настоящее имя которого Михаил Триволис. Имен­но в Московской Руси он состоялся как писатель, мыслитель, публицист, здесь он получил высокое имя Философа: «Был же тот Максим весьма искусен эллинскому, римскому и славянскому научению, и от внешних знаний ничего же от него не утаилось, и к божественной философии неутолимую любовь имел» – так говорится в «Сказании о Максиме Греке».

Свою основную деятельность Максим Грек видит в переводе греческих книг. Главным его трудом является перевод Толковой Псалтыри – одной из наиболее сложных и содер­жательных книг европейского средневековья. Помогали ему в этом русские перевод­чи­ки, крупные дипломаты Дмитрий Герасимов и Власий. «Рукописное наследие Максима Гре­ка велико – свыше трехсот пятидесяти оригинальных и переводных произведений (по подсчетам А.И. Иванова, – 365) <...>. Еще далеко не завершена та кропотливая палеографическая, источниковедческая и текстологическая работа, которая позволит четко отделить подлинные произведения Грека от его переводов и приписываемых ему творений, определить время создания и обстоятельства, связанные с их возникновением» (Громов 1983: 48).

В грамматических трактатах Максим Грек обосновывает серьезность филологической подготовки, без которой невозможно настоящее философствование: «Грамматика есть начало и конец всякому любомудрию».

В грамматике Максим Грек выделяет согласно традиции четыре части, излагает уче­ние о восьми частях речи, выделяет шесть падежей имени (именительный, винительный, родительный, дательный, звательный и сказательный (такова, например, форма на земле). Максиму Греку приписываются многие грамматические трактаты, если это верно, то в круг его интересов попадают вопросы о правильном употреблении букв, о надстрочных знаках и правилах препинания, о классификации гласных и согласных по их положению в слове и по физиологическим особенностям, о грамматическом анализе слов на основании теории о восьми частях речи. Учитывая все это, нельзя упускать из виду главное в его творчестве – «союз слова и мудрости, единство любви к Логосу (филологии) и любви к Софии (философии)» (Громов 1983: 87), что по большому счету и явилось той первопричиной, которая породила своеобразие деятельности Максима Грека и обогатила представление отечественной лингвистической мысли о мышлении и языке.

С начала XVI в. к греческому образцу грамматики добавился латинский образец. За­слуга в этом принадлежит известному переводчику, русскому дипломату Дмитрию (Толмачу) Герасимову, который, как говорилось, участвовал в создании Геннадиевской Биб­лии. По свидетельству А. Горского, К. Невоструева, А.И. Соболевского, Дмитрий Герасимов перевел с латыни филологическое сочинение «О толкованиях Священного Писания Ветхого и Нового завета», а также ряд других сочинений.

Д. Герасимов перевел на церковнославянский язык (великорусского извода) грам­ма­­­тику Доната (1522 г.). Подлинник перевода грамматики не сохранился, но он известен в двух более поздних списках, древнейший из которых – Казанский (1562 – 1563 гг.) – был най­ден и описан И.В. Ягичем. При переписывании, как считает И.В. Ягич, были допущены существенные ошибки, однако и в этом виде грамматика Д. Герасимова содержит мно­го важных сведений. В ней даются определения частей речи, их характеристика и неко­то­рая семантическая систематизация языковых форм. Д. Герасимов, ознакомившись с латинской терминологией, переводит ряд терминов в соответствии с их значением, например, plusquamperfectum он переводит как «минувшее пресвершенное». Автор грамматики проявил тонкое понимание славянского языка, например, он отмечал свойственную его времени ступень чередования о//а, которая выражала повторяемость действий (ср.: ходить – хаживать). Из приводимых им примеров церковнославянского языка видно, что он различал глагольные виды, хотя речь, конечно, не идет об описании данного явления. В качестве особой группы имен ученый выделяет «прилагаемые», которые определяет как разновидность имен, обозначающих качество и количество. Грамматика Дмитрия Герасимова по­служила источником для написания других грамматических трудов.

Несколько иной характер по сравнению с предыдущими грамматиками имеет «Грам­матика доброглаголиваго еллинословенскаго языка», изданная во Львове в 1591 г. Эта грамматика, как писали К. Студинский (1895 г.) и С.К. Булич (1904 г.), ориен­тирована на греческие грамматики эпохи европейского Возрождения, хотя, ес­тественно, по своему со­держанию она отражает античный канон грамматики как ис­кусства. Особенностью этой работы является то, что она одновременно представляет греческую и славянскую граммати­ки. Данный труд чаще называют «Адельфотис» – по первому слову, написанному на титульном листе. Это слово в переводе с греческого обозначает ‘братство’ и указывает на то, что грамматика написана представителями Львовского православного братства, одного из наиболее активных братств юго-западных земель Руси. В самом заглавии данной грамматики («еллинославенский язык») отражается представление ее авторов «о внутреннем тождестве языка сак­раль­ных книг одной религии разных народов» (Мечковская 1984: 41).

В предисловии к грамматике обнаруживается ее традиционное понимание, характерное для греческой (византийской) науки, в частности, в нем говорится о поль­зе знания грамматики, которая есть первый ключ, открывающий уму возможность понимать Писание, как и «всю лествицу» (диалектику, риторику, музыку, ариф­­метику, геометрию и астрономию), по ступеням которой продвигается трудолюбивый ум, овладевая всеми семью науками, являющимися источником философии.

Особенности замысла «Адельфотиса» отразились и в построении грамматики. Она состоит из двух частей: греческой, написанной Арсением Элассонским, будущим ар­хи­епи­с­копом Архангельского собора Московского Кремля, и славянской, которая принад­лежит ученику Арсения. Таким образом, грамматика имеет своеобразный вид: на левых стра­ницах напечатан греческий текст, а на правых – славянский. Правая часть предс­та­вляет со­бой не простой перевод, а осмысление ма­те­риала славянского языка, кстати, все приведенные здесь примеры – славянские. «Адельфотис» примечателен тем, что в нем «впервые представлены та терминология и те композиционно-стилистические особенности изложения, которые во многом определили облик ранних вост.-слав. грамматик (последовательность, в которой располагается содержание грам­матики; дедуктивно-класси­фи­ка­ционный характер изложения; способы руб­рикации и подачи языкового материала)» (Меч­ков­ская 1984: 42).

Видным ученым и переводчиком рубежа веков был Лаврентий Зизаний Тустановский (50/60-е гг.XVI в. – после 1634). Его перу принадлежат переводы бесед Иоанна Златоуста, св. отца Андрея Кесарийского, Катехизис, над которыми он работал не только в Виль­но, но и в Киеве, в Москве, им же создан второй, после Ивана Федорова, печатный бук­варь. Лаврентий Зизаний известен как автор первого словаря (Вильно, 1596 г.), в котором была собрана церковнославянская лексика, переведенная на «простый руский диялектъ» (см. 8.6. данного параграфа).

Лаврентий Зизаний прославился также как создатель первой систематической грам­матики церковнославянского языка. Грамматика написана в средневековой традиции в форме вопросов и ответов, она содержит все традиционные части, кроме синтаксиса. Исследователи грамматики Зизания отмечают влияние на нее не только греческих, но и латинских грамматик (Грамматика Зизания и Смотрицкого 2000: 31–32).

Наиболее разработана Лаврентием Зизанием морфология, им сделано немало важных наблюдений, например, он различает неправильные (нерегулярные) и регулярные фор­мы в морфологии, подробно описывает парадигмы именного склонения, выделяет такие имена, которые стоят вне типов именного склонения (это были числительные). В целом же он стремится закрепить в качестве образцов архаичные грамматические формы, т.е. делает попытку нормировать морфологические явления (Мечковская 1984: 66–76). В авторском тексте, поясняя примеры, Лаврентий Зизаний использует «просту мову», на ней написаны также предисловие и «напутствия», которые предваряют основной текст грамма­тики и в которых говорится о пользе изучения грамматики, кратко сообщается о метре и ритме и об их особенностях (Грамматика Зизания и Смотрицкого 2000: 31–32). Хотя в ав­торском тексте используется «проста мова», все же анализируя языковой материала, автор использует только церковнославянские формы.

Наличие в языке описания (метаязыке) «простой мовы» расценивается учеными по-разному. Одни утверждают, что Лаврентий Зизаний стремится сблизить церковнославянский язык с живым языком (В.В. Нимчук – 1980), другие считают, что оснований для такого вывода нет, потому что «проста мова» используется только в авторском тексте, наличие отдельных примеров устно-разговорной речи минимально и не может быть серьезным аргументом в обосновании сближения языков, следовательно, грамматика описывает явления церковнославянского языка (Н.Б. Мечковская – 1984). То, что Лаврентий Зизаний обращается к живому языку, может объясняться, по-видимому, чисто методическими задачами – сделать изложение доступным. Кстати, сам автор определяет назначение своей грамматики так: «жебы мы добре мовили и писали», естественно, на церковнославянском языке.

Самой знаменитой грамматикой рассматриваемого периода стала, несомненно, «Грамматика» Мелетия (Максима Герасимовича) Смотрицкого (70-е г. XVI в. – 1633), человека широко образованного, мятущегося и противоречивого. Грамматика вышла в 1619 г. и выдержала три издания, выпускалась много раз в сокращенном варианте в виде учеб­ника, издавалась в других странах (в Бессарабии, Сербии), рукописные ее списки были сделаны в Болгарии, во второй половине XVIII в. она использовалась в качестве основного пособия по церковнославянскому языку у католиков-глаголитов.

Грамматика М. Смотрицкого преследовала практические цели – сообщить правила церковнославянского языка, которые бы помогли в понимании и чтении текстов. Автор отказывается от характерного для того времени вопросно-ответного построения материала. Начинается книга изложением сведений о письменах (буквах и звуках), нередко с целью бо­лее яркого описания особенностей славянского языка дается сопоставление с греческим и латинским языками. В отдельных главках Смотрицкий излагает правила орфографии и чтения, понятие о слоге и знаках препинания. Затем следуют «этимология», т.е. морфология, и синтаксис, который он разделяет на простой и образный, последний понимается как совокупность синтаксических фигур, которые употребляют искусные писатели (Грамматика Зизания, Смотрицкого 2000: 450).

Для М. Смотрицкого характерно стремление представить материал в системе, отразить всю полноту имеющихся в языке парадигм. Это было сильной стороной грамматики. Однако доведение этого принципа до крайности привело к тому, что в грамматику попало немало искусственных форм, которые соответствовали системным отношениям, но отсутствовали в реальном языке. Так, автор расширяет падежную парадигму двойственного чис­ла имен, вводя различие между дательным и творительным падежами, которое отсутствовало в славянском языке; он искусственно образует элевое причастие на имперфектной дол­гой основе (читаалъ), объединяет в «препрошедшее» время стяженные формы имперфекта и обычные элевые причастия и др. Появление искусственных форм в определенной мере объясняется ориентацией М. Смотрицкого на западноевропейские образцы, в частности, он вводит особый разряд глагольных форм – «причастодетие» по аналогии с ла­тинским герундием и, возможно, по аналогии с греческими отглагольными прилагательными.

И все же грамматика М. Смотрицкого – это высшее достижение в области грам­матической мысли рассматриваемого периода. Впервые наиболее полно и систе­матично представлены особенности церковнославянского языка, ученый четко осознавал его отличие от народно-разговорных форм и стремился сохранить его чис­тоту. Смотрицкому удалось правильно определить соответствие между словофор­мами и грамматическими значениями, им исчерпывающе описаны именное скло­нение и образование степеней сравнения прилагательных, достаточно полно представлены и систематизированы разносклоняемые имена. Ученый большое вни­ма­ние уделяет характеристике чередований согласных, наблюдаемых в различных формах прилагательных и глаголов. Безусловно новым является стремление Ме­ле­тия Смотрицкого увидеть даже в аномалиях определенную систему. Ученый впер­вые выделил деепричастие и положил начало его изучению, он отказался от «раз­личия» (артикля, или члена) как несвойственного славянскому языку, ввел междометие. Подробное описание глагольных форм, их дифференциация в определенной мере способствовали в дальнейшем разработке глагольного вида.

Синтаксис М.Смотрицкого – это синтаксис словосочетаний, в котором исследуются сочетаемостные возможности каждой части речи. Как известно, учение о предложении возникнет только в середине XVIII в. Вместе с тем важно подчеркнуть, что ученый рассматривает отношения между субъектом и предикатом, «сочинение» частей речи, союзы в сложных предложениях – все это лишний раз подчеркивает, как постепенно (подспудно) складываются отдельные направления лингвистических исследований. В изложении синтаксических особенностей различных частей речи заметно стремление М. Смотрицкого показать своеобразие церковнославянского языка по сравнению с греческим и латинским языками, для этих целей он нередко прибегает к сопоставлению конструкций разных языков. Ученым были замечены и описаны явления синтаксической синонимии, он стремился выявить экспрессивно-стилистические отличия между синтаксическими синонимами. Смотрицкому принадлежат многие термины, которыми мы пользуемся сейчас, несмотря на попытку М.В. Ломоносова изменить их. Так, мы употребляем термины слог, междометие, а не склад, междуметие, как предлагал Ломоносов.

Думается, даже сказанного достаточно, чтобы понять то огромное значение, которое имела для развития лингвистической мысли в России грамматика Мелетия Смотрицкого, ставшая для многих русских людей, как и для великого мыслителя М.В. Ломоносова, «вратами учености». Не только богатство грамматических описаний важно в труде, созданном Мелетием Смотрицким, но и сознательное стремление к нормированию языка, к его глубокому системному описанию. Высокий теоретический уровень грамматики позволяет говорить о том, что труд Смотрицкого явился предвестником нового направления в лингвистических исследованиях, когда главным объектом изучения станет не старославянский, а русский язык и когда формирование национального языка поставит ученых перед необходимостью его кодификации.

Примечательным явлением в истории языкознания стала «Грамматика словенская», написанная в 1647 г. на латинском языке Иваном Ужевичем, студентом Парижского университета. Это грамматика представляет собой первый в восточнославянской традиции опыт описания не церковного, а светского языка. По мнению А.И. Соболевского, это грамматика юго-западного языка XVII в., однако вопрос, какого именно языка (белорусского или украинского), вызывает споры. Н.Б. Мечковская считает, что по тексту грамматики это трудно определить из-за малого количества примеров, а В.В. Нимчук утверждает, что это украинская грамматика, примеры которой отражают юго-западный говор с приметами северных черт.

Грамматика Ивана Ужевича предназначена для иностранцев, изучающих сла­вян­ский язык

Интересным явлением в истории филологии является еще одна грамматика, написанная на латинском языке и знакомящая западноевропейских читателей с восточнославянскими языками. Речь идет о «Русской грамматике, в которой изложены не только главные основы русского языка, но также и некоторое руководство по сла­вянской грамматике». Эта грамматика написана Генрихом Лудольфом (1655 – 1712). Грамматика вышла в 1696 г., однако она не была по достоинству оценена в то время, а после выхода грамматики М.В. Ломоносова с легкой руки Ивана Давыдова ей и вовсе отказывают в самостоятельности, считая, что Г. Лудольф составил ее, сде­лав выписки из грамматики М. Смотрицкого. Решительно против такой оценки выступил С.К. Булич (1893; 1904), заявив, что Лудольф написал первую грамматику великорусского языка, но Булич охарактеризовал книгу Лудольфа лишь мельком. Достаточно осторож­но о ней высказывался И.В. Ягич (1910), отмечая, что автор книги хорошо различал раз­говорный русский язык и литературный церковнославянский.

Заслуга научного издания грамматики Лудольфа принадлежит извест­ному ученому ΧΧ в. – Б.А. Ларину, который, тщательно изучив эту книгу и сопоставив ее с грамматикой Смотрицкого, приходит к выводу, что Лудольф через всю грамматику безошибочно проводит различие старославянского и русского языка. Это примечательно потому, что «еще 60 лет после его книги – до появления грамматики М. Ломоносова – у нас будет господствовать путаное и сбивчивое» изложение о славянском, мертвом языке, далеком от разговорного (Лудольф 1937: 24). Б.А. Ларин отмечает, что Лудольф привел русские союзы, наречия, впервые увидел в русском языке «взаимный залог», установил вместо шести времен (у Смотрицкого) три времени (настоящее, прошедшее и будущее), указал окончание прилагательных –аво–, а не –аго– (как в старославянском языке), избежал мнимых причастий будущего времени и др. (там же: 24–28).

Важна и характеристика, данная Б.А. Лариным языку Московской Руси начала XVII в. Ученый, на основании материалов Лудольфа, отмечает пестроту языка той эпохи, его разнородность, наличие богатой синонимии и разных диалектных форм, которые, смешиваясь, скрещиваясь, отталкиваясь, сосуществовали в речи горожан. Все это, делает общий вывод Б.А. Ларин, вообще характерно для феодальной эпохи как результат поглощения племенных языков и объединительных тенденций, зарождающихся в больших торговых городах отдельных стран, а начало семантической дифференциации синонимов, т.е. развитие ими частных значений, – это свидетельство распада феодализма и образования национального языка (там же: 38–39).

Таким образом, данная грамматика не только способствовала распространению све­дений о русском языке в Западной Европе того времени, но и сыграла существенную роль в изучении русского языка той эпохи. Кроме того, грамматика Г. Лудольфа представляет несомненный интерес как для западноевропейской, так и для русской лингвистической историографий.

В начале 1706 г. выходит «Руковедение въ грамматыку во славяноросийскую, или Московскою...» Ильи Федоровича Копиевича (1651 – 1714), которое, кстати, Б.А. Ларин по­мещает в приложении к публикации грамматики Лудольфа и отмечает его явную слабость по сравнению с издаваемой книгой (там же: 144). Эта грам­матика, действительно представляя незначительный интерес с точки зрения истории грамматической мысли, «весьма показательна для языковой ситуации и общественно-языковой практики в Петровские времена» (Мечковская 1984: 54). Отметим эти показательные черты. Прежде всего стоит обратить внимание на название, в котором вполне определенно говорится о московской, т.е. русской, грамматике, а не славянский, поэтому неудивительно, что автор приводит примеры из разговорной русской речи. Во-вторых, грамматика имеет явно прагматическую направленность, а именно: диалоги, которые приводятся в качестве грамматического материала, содержательно сообщают о правилах «хорошего тона». Кроме того, данные диалоги И.Ф. Копиевич сопровождает переводами на латинский и немецкий языки, тем самым превращая грамматику еще и в разговорник для изучающих иностранный язык. В-третьих, в качестве адресата своего труда автор предусматривает не только русских, но и иностранцев,

7. Основоположником русского языкознания по праву считается М. В. Ломоносов (1711-1765).

А. С. Пушкин писал о нем: "Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия Ломоносов обнял все от­расли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстию сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, ми-неролог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник: первый углубляясь в историю отечества, утверждает правила об­щественного языка его, дает законы и образцы классического крас­норечия, с несчастным Рихманом предугадывает открытия Франк­лина, утверждает фабрику, сам сооружает махины, дарит художе­ства мозаическими произведениями и, наконец, открывает нам ис­тинные источники нашего поэтического языка".

В 1755 году М. В. Ломоносов выпустил первую грамматику рус­ского языка, написанную на русском языке, — "Российскую грам­матику". Она сыграла огромную роль в развитии русской грамма­тической мысли и не утратила своего значения до настоящего вре­мени. "Грамматика" разделена на шесть "наставлений". Первое из­лагает общие воззрения автора на язык и грамматику. По мнению ученого, "слово дано для того человеку, чтобы свои понятия сооб­щать другому". Как и в Александрийской грамматике, у М. В. Ло­моносова 8 частей речи: 1) имя для названия вещей; 2) местоиме­ние для сокращения именований; 3) глагол для названия деяний; 4) причастие для сокращения соединением имени и глагола в одно речение; 5) наречие для кратного изображения обстоятельств; 6) предлог для показания принадлежности обстоятельств к вещам и деяниям; 7) союз для изображения взаимности наших понятий; 8) междометие для краткого изъявления движений духа.

Второе наставление посвящено вопросам фонетики и орфогра­фии. Ломоносов пишет о московском аканье: "Московское наречие не только для важности столичного города, но и для своей отмен­ной красоты прочим справедливо предпочитается, а особливо вы­говор буквы о без ударения, как а, много приятнее".

Ученый выступает против фонетического принципа орфографии, сторонником которого был В. К. Тредиаковский ("Разговор между чужестранным человеком и российским об орфографии старинной и новой", в котором он предлагал писать "по звонам").

Третье наставление содержит словообразование и словоизмене­ние, четвертое посвящено глаголу, пятое — характеристике служеб­ных частей речи, шестое — синтаксису.

"Российская грамматика" М. В. Ломоносова носила ярко выра­женный нормативный и стилистический характер.

Ученый упорядочил выбор средств выражения: какое употреб­ление "приличнее или пристойнее", какое "дико и слуху неснос­но", какое "неправедно" или "весьма развратно". Он закрепляет в своей Грамматике живые нормы словоупотребления и отмечает ус­таревшие формы и категории. Выход в свет "Российской граммати­ки" был воспринят современниками М. В. Ломоносова как нацио­нальное торжество.

М. В. Ломоносов внес существенный вклад в разработку рус­ской научной терминологии, многие из его терминов живут до на­стоящего времени: предложный падеж, земная ось, преломление лучей, удельный вес, кислота, магнитная стрелка, закон движе­ния, квасцы, северное сияние, маятник, чертеж, опыт, наблюде­ние, явление, частицы. Он узаконил и некоторые иноязычные тер­мины: диаметр, квадрат, формула, атмосфера, барометр, горизонт, микроскоп, метеорология, периферия, сулема, эфир, селитра и другие.

Наиболее зрелая филологическая работа М. В. Ломоносова — "Предисловие о пользе книг церковных в российском языке" (1758). В основу статьи положены следующие тезисы: 1) литературной геге­монии церковнославянского языка пришел конец: только "для древ­ности чувствуем в себе к славенскому языку некоторое особливое почитание", а в живой разговорной речи славянизмы не употребле­ны; 2) "будет всяк уметь разбирать высокие слова от подлых и упот­реблять их в приличных местах по достоинству предлагаемой мате­рии, наблюдая равность слога"; 3) русский язык велик и богат, а по­тому составной частью литературного языка должна быть письмен­ная и разговорная речь широких слоев народа, а не "дикие и стран­ные слова, нелепости, входящие к нам из чужих языков". Таким об-разом, М. В. Ломоносов ставит три важных проблемы: 1) сочетание Церковнославянских "обветшалых" слов и русских народных элемен тов в составе литера!урного языка; 2) разграничение литературных стилей; 3) классификация литературных жанров.

Великий ученый уделял внимание вопросам сравнительно-ис­торического языкознания. Он сочинил письмо "О сходстве и пере­менах языков", "О сродных языках российскому, о нынешних диа­лектах", собрал "речи разных языков, между собой сходные".

В черновых материалах к "Российской грамматике" М. В. Ломо­носов пишет о языках "сродственных": русский, греческий, латин­ский, немецкий — и подтверждал их родство этимологически на­дежным сравнением обозначения числительных от одного до деся­ти, и языках "несродственных", включающих в себя языки финс­кий, мексиканские, готтентотские и китайский.

М. В. Ломоносов устанавливает семью славянских языков, ко­торые, по его мнению, произошли от славянского: российский, польский, болгарский, сербский, чешский, словацкий и вендский. Он выделяет две группы славянских языков — юго-восточную и северо-западную.

Ученый отличал древнерусский язык от старославянского, ука­зывая на договоры князей с греками, "Русскую правду" и прочие исторические книги как на памятники русские.

М. В. Ломоносов утверждал постепенное формирование семей языков путем отделения от праязыка: "Польский и российский язык коль давно разделились! Подумай же, когда курляндский! Подумай же, когда латинский, греческий, немецкий, российский. О глубокая древность!"

М. В. Ломоносов по праву занял на долгие годы положение гла­вы первой русской филологической школы.

Начало XIX в. в истории языкознания проходит под воздействием трех факторов: проникновения исторического взгляда в науку, развития романтического направления и знакомства с санскритом.

Идея исторического развития проникла в языкознание из философии, социологии, правоведения, представители которых стали широко применять исторический принцип истолкования разного рода явлений. Романтизм обусловил интерес к национальному прошлому и способствовал изучению древних периодов развития живых языков. Изучение санскрита не только дало в руки ученых язык, в котором с наибольшей четкостью представлена индоевропейская структура, но и познакомило их с высокоразвитой наукой о языке древних индийцев.

Первые сведения о «священном языке брахманов» начали поступать уже с XVI в. (письма из Индии Ф. Сассети), но действительное знакомство с санскритом началось только с конца XVIII в благодаря трудам У. Джонса. Широкое внимание к культуре и языку Индии привлекло вышедшее в 1808 г. сочинение Ф. Шлегеля «О языке и мудрости индийцев». В нем Ф. Шлегель указывает

на близость санскрита латинскому и, греческому (и даже персидскому и германскому) языкам не только по корнеслову, но и по грамматической структуре. Он выдвигает предположение о наибольшей древности санскрита и указывает на необходимость сравнительного изучения языков. Однако дальше общих и довольно туманно выраженных предположений Ф. Шлегель не пошел.

Идею исторического и сравнительного изучения языков воплотили в конкретных исследовательских трудах другие языковеды.