Заключение

Творчество Аристотеля завершает историю греческой философии, а вместе с ней и эпоху эллинства, эпоху классического греческого полиса. Полис и его философия — неразрывно связанные друг с другом стороны эллинской жизни, её тело и дух. Вместе с полисом появляется философия греков на арене античной истории и вместе с ним покидает её. Наступает новая эпоха античной истории, эллинистическая эпоха. Аристотель — этой новой эпохи и, в известной мере, её провозвестник. «Философия Аристотеля, отмечает Лосев, — это конец греческого рабовладельческого полиса периода греческой “классики”»⁴¹³.

Нам теперь остается подвести философские достижения этой эпохи, дать им историческую оценку. Начнем с напоминания о том, что история европейского человечества складывается из ряда сменяющихся формаций, самой первой из которых является первобытно-родовая формация. Исчерпав все свои жизненные ресурсы, она своё место уступила другой, рабовладельческой формации, подготовив для неё все необходимые условия и предпосылки.

Смена формаций повлекла за собой и смену мировоззрений. На смену мифологическому мировоззрению пришла философия, вышедшая из мифа, генетически связанная с ним. В силу этой своей генетической связи, философия не могла не иметь как сходства с мифом, так и отличия от него.

Если в этом аспекте сопоставить философию с мифологией, то миф окажется «дорефлективной философией» (Лосев), а ранняя философия, во всех её формах и видах, ничем иным, как начавшей рефлектировать мифологией. Далее. Миф, поскольку он является мировоззрением, системой представлений о мире, есть не только переживание мира, но и знание мира. Следовательно, с известной долей условности, избегая позитивистских крайностей и модернизаций, древний греческий можно назвать онтологией, теорией бытия. Ведь в мифе, напомним ещё раз гегелевское высказывание, скрыто содержатся философемы. В сущности, то же утверждает и Лосев. Мифология, говорит он, «тоже есть определенное мировоззрение и в этом смысле она тоже содержит в себе нечто философское. Но все эти философские элементы на стадии мифологии даны в слитном и нерасчлененном виде. «Такую философию,— заключает свою мысль Лосев, — нужно назвать дорефлективной философией»⁴¹⁴.

Таким образом, философия с самых первых своих шагов выступает как онтология, теория бытия, теперь уже в самом прямом, собственном смысле этого слова. И это составляет коренное отличие греческой философии от позднейшей новоевропейской философии, которая в своих размышлениях отправляется не от бытия, а от человеческого субъекта, человеческого мышления, так или иначе конструирующего так называемый внешний мир. «При всём различии, — пишет Гайденко,— учений элеатов, пифагорейцев, атомистов, платоников и перипатетиков нельзя не заметить того общего, что роднит их между собой: это космологизм и онтологизм греческой мысли, которые особенно бросаются в глаза при сопоставлении её с философией нового времени, где интерес постепенно перемещается к гносеологической тематике и в поле зрения всё больше оказывается познающий субъект»⁴¹⁵.

Не верно было бы думать, что этому вышеприведенному высказыванию исследователя противоречит наличие в греческой философии субъективистских учений софистов. Появление софистики с её преимущественным вниманием к человеческому субъекту в общем не изменило главного направления греческой мысли, её онтологической устремленности. Критика софистами ранних натурфилософов, их в основном ещё интуитивного, мифопоэтического мышления, не только не подорвала фундамента, заложенного досократовской философией, но, напротив, создала предпосылки для вскоре начавшегося возрождения космологии. Только теперь она строится на основе отрефлектированных, тщательно продуманных категорий. И в этом немалая заслуга софистов, обратившихся к исследованию человеческого сознания, поставивших проблему субъективных предпосылок познания.

Особенное внимание Аристотель уделил категориям. Его интерес к различным оттенкам логической мысли и деталям исследуемого ею предмета дали основание Лосеву назвать аристотелевскую систему научного знания «дистинктивно-дескриптивной».

Объективизм Аристотеля, его пристрастие не только к метафизическому, умопостигаемому, но и опытному познанию, эмпирическому исследованию вещей, является лишь наивысшим выражением онтологизма и космологического субстанциализма, свойственного всей греческой философии. Ведь когда идет речь об античной философии, не следует забывать, что основным её содержанием является «чувственно-материальный космос как абсолют» (Лосев). Конечно, интерес к абсолютам, абсолютным вещам, не составляет исключительной прерогативы античных философов. Философия вообще, о чём уже говорилось в нашем введении, есть наука об абсолютном, абсолютных предметах. Однако верно и то, что в разных культурах, каждая из которых имеет свое особенное мировоззрение, мы видим разные абсолюты, разные представления об абсолютных вещах. Так, в религиозном мировоззрении христианского средневековья абсолютом выступает персональное Божество, над миром стоящая абсолютная личность. А в новоевропейской культуре понятие абсолюта оказывается тесно связанным с понятием человеческой личности. Таким образом, понятие абсолюта, как и любая философская категория, всегда несет на себе печать историзма, поскольку она всегда включена в контекст конкретной культуры, является культурно-исторической данностью. Как видим, греки поставив вопрос «Что есть бытие?», т.е. абсолютная вещь, дали на него специфический, отнюдь не абсолютный, не исчерпывающий сути дела ответ. Это уже известный нам, типично греческий ответ гласит: бытие есть космос. Он, этот ответ, таков потому, что кроме чувственно-воспринимаемого космоса сознание античного человека ничего другого не допускало, не представляло себе.

По своему этосу, психологическому укладу и умонастроению древний грек, как мы теперь хорошо уже знаем, созерцатель, мыслитель. Созерцателем космоса, звездного неба, не устающего любоваться его красотой и гармонией, появляется греческий философ в начале античной истории и в сущности остается таким созерцателем до её конца. Так, согласно Анаксагору, «целью жизни является теоретическое познание и проистекающая из него свобода»⁴¹⁶. Жизненный идеал Анаксагора является, в сущности, идеалом и для Аристотеля. Конечно, идеал потому и является идеалом, что он всегда в той или иной степени возвышается над действительностью, идет впереди непосредственной человеческой жизни, освещает её путь. Поэтому излишне здесь говорить о том, что ни тот же Анаксагор, ни тем более склонный к проповеди практической деятельности Аристотель, не стояли и не могли стоять в стороне от реальной жизни с её драматическими перипетиями и коллизиями. Но, возвращаясь к теоретической стороне дела, отметим тот весьма существенный факт, что именно Аристотель подводит под греческий идеал созерцательной жизни законченную космологическую теорию, увенчанную учением о божественном мировом интеллекте, Уме. Жизнь этого Ума есть мышление, умозрение, а умозрение, по убеждению Аристотеля, «самое приятное и самое лучшее». Поэтому если «богу всегда так хорошо, как нам иногда, то это достойно удивления; если же лучше, то это достойно ещё большего удивления. И именно так пребывает он. И жизнь поистине присуща ему, ибо деятельность ума — это жизнь, а бог есть деятельность; и деятельность его… есть самая лучшая и вечная жизнь»⁴¹⁷.

Однако идеал, как бы он ни отличался от жизни, ни превосходил её своим совершенством, есть, так сказать, испарение этой жизни, духовный её конденсат. И действительно, не трудно заметить, что аристотелевский божественный Ум, только тем и занятый, что он вечно «мыслит сам себя», есть не что иное, как абсолютизированное мышление греческого философа, рефлективная философская мысль. В теории космического ума античный мыслитель увековечил себя самого, свой собственный интеллект. Но ведь философия учит доходить до сущности дела, искать для каждой интересующей нас вещи предпосылки, основания и причины. Следовательно, мы вправе спросить, в каких конкретных социально-исторических обстоятельствах мог возникнуть культ философии как любви к мудрости, умозрительному мышлению, доставляющего человеку наивысшее наслаждение, благо?

Обстоятельства эти уже нам известны. Это рабовладельческая формация с её обособлением умственного труда от физического, с её делением общества на рабов и свободных. Ко времени Аристотеля, когда рабство все прогрессировало, росло вширь и вглубь, оно уже вошло в голову эллина как естественное явление, самой природой установленный порядок вещей. Греческое общественное сознание становилось, таким образом, рабовладельческим сознанием. Но ведь образ природы (картина мира) всегда являлся также и образом того общества, той культуры, в которых он был сформирован. Это значит, что в рабовладельческом античном мировоззрении и картина мира строилась по типу рабовладельческих отношений, отношений господства и подчинения. «Аристотель, — резюмирует его взгляды Лосев, — так и говорил, что в мире решительно всё подчиняется одно другому и в этом смысле является рабом в одном отношении и рабовладельцем в другом отношении. Видовое понятие в отношении родового есть его раб, а родовое понятие в отношении видового есть его рабовладелец. Душа в отношении тела есть его господин, а тело должно подчиняться душе, как раб подчиняется господину. Но сама душа есть раб в отношении ума как максимального духовного средоточия, а ум есть господин души. Таким образом, весь космос, согласно учению Аристотеля, представляет собою иерархию рабовладения»⁴¹⁸.

Итак, в античном рабовладельческом обществе социальная жизнь складывается из двух диаметрально противоположных сфер деятельности: сферы физического и сферы умственного труда. И поскольку цель жизни древний грек видел в достижении блага, которое всегда представляется, по точному определению Аристотеля, как «нечто самое приятное и самое наилучшее», то ясно, что этому искомому благу отвечает жизнь, посвященная умозрению, интеллектуальному самосозерцанию, но никак не физическому труду. Последний в пределе своем низводит человека до положения «говорящего орудия», каковым и считался античный раб. Естественно, что подобная жизнь не могла быть идеалом свободного человека, ибо ничего самого приятного и самого наилучшего не было в ней.