dom-lazhechnikova

161

для преподносимых в гармоничном художественном оформлении нравственных концепций, изначально многосторонних и включающих в себя осознание процессуальности истории в сочетании с идеей ее конечности. В «полубаснословное» время, когда еще не оформилось русское государство и деятельность человека не регулировалась исключительно «внешними», общественными мотивировками, раскрывалась та нравственная основа концепции автора романа, в соответствии с которой строились все причинно-следственные модели.

Отношения истории и вымысла в этом романе особенно любопытны: никогда автор не отступал столь значительно от исторической истины и никогда не вызывало это столь малого числа нареканий. Однако для устранения сомнений мыслящему читателю предстояло сделать немало (особенно по сравнению с поверхностным пониманием предшествующих исторических опытов Лажечникова). Исторические лица, выведенные в «Басурмане», не равны себе, но и не являются только носителями моральных сентенций, как в нравственно-исторических утопиях того времени.

В «Басурмане» дана оригинальная трактовка личности Афанасия Никитина. Тверской купец, совершивший легендарное путешествие в Индию, является одним из центральных персонажей романа. Однако Никитин умер, не дойдя до Смоленска, в 1472 или 1475 году, а в романе он жив до 1505 года. Лажечников оправдывает себя в предисловии к роману: «Исторический романист должен следовать более поэзии истории, нежели хронологии ее»9 . Автор упоминает о нескольких умышленных анахронизмах, но самый заметный «забывает». Образ Никитина в романе крайне значим для всей системы мотивировок автора. Тверской купец – уникальный пример «просто человека», лишенного социального статуса (он утратил все имущество и живет своими занятными рассказами). Но, с другой стороны, Афанасий мертв, он странствует между тем и этим миром, воскрешенный волей автора. Образ – единственный в книге – «надмирен», воплощает инвариантное добро. Никитин – воплощение вечного странника на земле, таков каждый человек. Мысль автора окрашена прямо религиозно (а учитывая сюжет романа – православно), но это не отменяет нахождения художника в рамках традиции

162

мистической. Введение «трансцендентного» героя как нельзя лучше соответствует поэтике романа Лажечникова, где история соединяется с возвышенностью чувствований, а реальность значительно дополнена воображением художника. Как видим, система исторических образов в романе Лажечникова ориентирована на оригинальный православный мистицизм. При ортодоксальной религиозности автора и его многократно упоминаемых исследователями и мемуаристами личных качествах10  – это наиболее приемлемый путь для создания утопических концепций.

Лажечников не боится отступить от исторической правды и дать свою оценку совершившимся событиям. Так, в конфликте Москвы с Тверью симпатии автора на стороне тверитян, не потому, что они правы, а потому, что не права Москва, потому, что Тверь побеждена и унижена.

Система мотивировок романа могла бы быть ориентирована на всечеловечность, если бы не обстоятельства сюжетного действия. Неправедные, ошибочные поступки большей частью имеют внешнее, национальное или социальное объяснение (казнь, которую видит Антон при въезде в Москву, нападение на Тверь, осуждение и убийство героя). Таково объяснение зла в причинно-следственных построениях автора. В остальных случаях романист обращается к обобщенным, не ограниченным местом и временем причинно-следственным моделям. Судьба героя внешне зависит от исторических событий, но в истории главное – люди, и степенью нравственности, моральности их решений и мотивируется положение Антона, оторванного от родной национальной почвы и от определенного статуса. Он стал наконец свободным, стал человеком, полностью определившим свои жизненные принципы.

История неправедна, изживание ее отрицательных сторон ведет к утопии – такой вывод можно сделать вслед за автором. Он смело мотивирует поступки героев общими религиозными нормами: «У нас на уме все сокровища земные, то для себя, то для деток, а про сокровища небесные, их же ни тля, ни червь не поедает, и в помине нет <…> Слыхал ты божье слово: вера без дел мертва. <…> Вот дело иное, кабы ты для спасения

 10 См., напр.: Нелюбов Л. И.И. Лажечников // Русский вестник. 1869. ¹ 10. С. 573 и след.

163

души недруга отдал бы, чего у тебя дороже, милее нет на белом свете»11 . И положительные герои приходят к осознанию того, что во всех своих поступках им надлежит исходить из приоритета нравственного начала. Конкретная историческая реальность раскрыта с присущей ей динамикой мотивировок; художественная каузальность систематизирована, в ее основу положена смена периодов, когда меняются местами «внутренние» и «внешние» причинно-следственные модели, чтобы в идеальном будущем возникло единство причин всех действий, состоящее в неукоснительном исполнении моральных императивов.

Âпозднем творчестве Лажечников обратился к настоящему

–в данном случае это изменение несущественно, поскольку отчетливого разделения времен для романиста не существовало в силу утверждения антитетичной нравственной концепции. Плодом усилий Лажечникова стало несколько произведений, в которых интерес к современной жизни «был гуманного и гражданского, а не художественного свойства»12 . Автору удалось сочетать идеализацию с жизненной правдой в исторических романах, но когда история была оставлена, неудачи начали преследовать Лажечникова. На первый план для него выходит обозначенная в «Басурмане» проблема борьбы просвещения с невежеством и связанная с ней проблема воспитания. Только носитель моральных идеалов может дать необходимый навык их применения. От воспитания зависят все черты характера и поступки героя. В «Беленьких, черненьких и сереньких» автор изображает современность как историю, отчасти воссоздавая события собственной жизни. Разумеется, герой не идеализирован, но он – только воспитуемый, получающий идеалы добра из жизни и познающий моральные нормы при столкновении с ними. Роман потому и не окончен, что действие этого воспитания автор мог показать лишь частично и на примере второстепенных героев («Соляной пристав и его дочь»). А из-за этого роман рассыпался на ряд эмпирических заметок, хорошо написанных, но лишенных внутренней связи. Дистанция была необходима для всестороннего освещения тех норм, которые стали основой над-исторической системы художественных мотивировок. Данная предпосылка включена в систему каузальности романа «Немного

 11 Лажечников И.И. Басурман. С. 305.  12 Нелюбов Л. И.И. Лажечников. С. 593.

164

лет назад» (1862), основу которого «составляет восторг и благоговейное отношение к началам русского прогресса»13 . Восторженная проповедь необходимости быть добрым, а не злым не была принята ни современниками, ни потомками. Изза того, что оказалась слишком простой? Но именно такая проповедь следует из всех идей романиста. «Утопическая» мотивировка основана на принципах вечной нравственности и нравственного воспитания. Лажечников оставил историю ради утопии, но в его системе был один важнейший просчет: теперь романисту было уже не дано объяснять поступки «плохих» людей. Воспитательные мотивировки тут не срабатывали (злодеи обычно долгие годы общались с носителями положительных идеалов), а идея об «изначальной порочности» гуманисту Лажечникову была чужда. Отсюда и неубедительность той картины, где радостно изображается самое незначительное движение к утопии, мотивируемое постижением людьми сути базовых добродетелей. По нашему мнению, «Немного лет назад» – восхитительный образец утопического реализма, основанный на серьезном

èглубоко осознанном отрицании прогресса ради прогресса, истории ради истории и т.д., подчинении всех этих внешних факторов человеку.

Но, к сожалению, Лажечников не ограничился этой серьезной идеей и решился показать те препоны, которые возникают на пути утопии и добродетели. Этой цели он попытался достичь в «полуисторическом» романе «Внучка панцирного боярина» (1868), где для мотивировки возникающего зла должен был возвратиться к национальному принципу. Злободневность вообще чужда утопическому мышлению, и получившийся конгломерат истории польского восстания 1862 г. с русской утопией, несмотря на отдельные удачи, вызвал заслуженные нарекания. «Злодей» Киноваров и его поступки на сей раз вписаны в общую систему причинно-следственных моделей. Но объяснить зло так, как в предшествующих романах объяснено добро, романист уже не мог. Он показал причины и следствия воздействия добра на общество

èлюдей, установил его критерии, связав светлые начала прежде всего с духовной жизнью индивида. Тогда откуда же берется зло, если все люди, по существу, добры? В «Басурмане» объяснение

13 Венгеров С.А. Критико-биографический очерк. С. 102.

165

было: зло таится в устройстве социума. Но «Басурман» – историческое произведение, тот социум до неузнаваемости изменился в соответствии с духовными запросами людей (что показано в романе воспитания и романе-утопии). Как же быть с кровопролитиями, восстаниями и прочим все еще не исчезающим злом? Происхождение злых людей во «Внучке…» поистине чудесно. Не было объяснения – не было и способов борьбы.

Здесь и коренится причина непопулярности поздней прозы Лажечникова, вытесненного с литературной арены в 40 – 60-х гг. Литература после Гоголя обращается к мотивировке зла, казавшейся необходимой, и приходит к многообразным толкованиям понятия «среда». Мотивировка добра перестает быть насущной и интересной задачей, ее адепты исчезают. И эта тенденция сохранилась на протяжении всего XIX века. Оценка этого факта неуместна: развитие литературы и общества требовало такого аналитического подхода (я даже не упоминаю об эстетической стороне и созданных в новом направлении шедеврах). Важно, что к синтезу, к истолкованию добра и зла в пределах одного текста романисты (прежде всего исторические) не обращаются очень долго (вспомним историю «Мертвых душ»). А показывать только добро казалось однообразным и старомодным занятием. Тут показательна судьба другого исторического романиста, Д.Л. Мордовцева, в ранних книгах которого дается одна и та же история – уничтожения «добрых» «злыми», «идеалистов» – «реалистами». А в поздних романах на библейские темы речь идет о Зле и Добре. Только теперь уже зло объяснимо и понятно, а происхождение добра – чудо, милостью Божьей все повторяющееся и повторяющееся.

Круг замкнулся; исторический роман XIX века прошел путь от одной крайности до другой – заметим, параллельно с русской философской мыслью. И великая заслуга Лажечникова в том, что в лучших своих книгах он небезуспешно пытался эту крайность преодолеть, размышляя над происхождением добра и зла и судьбой человеческой.

166

И. А. Беляева

Проза И.И. Лажечникова 1860-х годов. К вопросу о поэтике романа «Внучка панцирного боярина»

Лажечников-прозаик заявил о себе как исторический романист в годы, когда русская повесть и роман только лишь формировались, складывался и отшлифовывался язык и стиль, собственно прозаические жанры. Романы «Последний Новик, или Завоевание Лифляндии в царствование Петра Великого» (1831-1833), «Ледяной дом» (1835), «Басурман» (1838) принадлежат, безусловно, к жемчужинам отечественной исторической прозы, оказавшим огромное влияние на развитие этого жанра. Именно их в большинстве случаев знает и любит современный читатель. Однако творчество Лажечникова не обрывается 30 – 40-ми годами ХIХ века. И в последующие десятилетия он продолжает писать, продолжают выходить в свет его воспоминания, драматические сочинения, новые романы, в которых он уже отступает от канона исторического жанра и обращается к современным проблемам.

К числу таких поздних сочинений Лажечникова стоит отнести его последний роман «Внучка панцирного боярина», который имел довольно печальную судьбу в творческом наследии писателя. Ряд неприятностей сопровождал это сочинение уже с момента его представления в печать: редакция журнала «Отечественные записки», которым в середине 1860-х годов руководил А.А. Краевский, довольно неожиданно для самого романиста, известного, всеми признанного в те годы, отказала ему в публикации романа, снабдив несчастное сочинение «критическим рассуждением, в котором бедному старику, пережившему себя, доказывалось noir sur blanc (черным по белому – È.Á.), что его талант сгорел и остался один дым»1 .

В отзывах ближайших современников Лажечникова прохладная оценка его последнего сочинения также сохраняется. Так, в критико-биографическом очерке С.А. Венгерова, которым сопровождались многие издания сочинений Лажечникова

 1 Кони А.Ф. Воспоминания о писателях. М., 1989. С. 40.

167

âконце XIX – начале ХХ века (в том числе и издание 1813 года

– товариществом М.О. Вольфа2 ), о романе «Внучка панцирного боярина» хотя и говорится, но всего в одном абзаце и в довольно снисходительном ключе. «Что сказать о другом романе Лажечникова, - «Внучка панцирного боярина», в котором он старался задеть один из вопросов дня – именно вопрос польский? Лучше всего ничего не сказать. У каждого писателя есть свой lapsus calami» (т.1, с.103).

ÂХХ веке исследователи творчества Лажечникова тоже большей частью это произведение не замечали, ограничиваясь разбором его исторических сочинений и констатацией факта, свидетельствующего о закате таланта писателя и преобладании

âего последнем романе великодержавных шовинистических настроений.

Своего рода этапной работой в изучении позднего творчества писателя стало отдельное издание в 1992 году «Внучки панцирного боярина» и вступительной статьи к этому роману В.Н. Соколова, в которой приводятся выдержки из официальных литературоведческих штудий советского времени и делается одна из первых попыток пересмотреть тенденциозные воззрения на роман Лажечникова. «Главное в романе, – говорится во вступлении, – не плохие заговорщики, поднявшиеся с мечом на «русское дело», а череда идеальных характеров, прекрасных людей, добрых, честных, отзывчивых, до невероятия честных, настолько, что даже всесторонне оправданное автором нарушение слова одним из героев не остается без наказания: отклонение от высочайших нравственных норм недопустимо. <…> И не лубочнопримитивных, наивный «патриотизм», и не «узкая ненависть к полякам», и не аморфное «русское дело» водили пером хорошего русского писателя: Верность, Честь и Благородство – вот его нравственная триада».3  Замечание верное, не лишенное, отчасти, эмоционального пафоса.

Думается, однако, что не только и не столько нравственная доминанта, которая четко прослеживается в поэтике «Внучки

 2 В настоящее время предпринято переиздание данного собрания сочинений: Лажечников И.И. Собр. соч.: В 6 т. М.; Можайск: Терра, 1994. Далее все ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.

 3 Соколов В. Предуведомление читателю // Лажечников И.И. Внучка панцирного боярина. СПб.,1992. С. 5.

168

панцирного боярина», должна обратить современного читателя и исследователя к последнему роману Лажечникова. Также очевидно, что абсолютно непродуктивен и другой подход

êизучению позднего наследия писателя, при котором его последний роман признается лишь lapsus calami – досадной и случайной неудачей. Он ничего не объясняет ни в художественной природе сочинения, ни в творческой эволюции Лажечникова. Конечно, творческое бытие художника не может быть гладким, развиваться лишь по восходящей линии, но и вычеркивать, исключать одни сочинения, отдавая предпочтение другим, думается, несправедливо. Ведь литературоведческая наука непременно должна быть внимательна ко всем проявлениям, ко всем литературным фактам эпохи. Так и творческий процесс любого художника слова не должен искусственно выпрямляться или искажаться.

Нам представляется, что «Внучка панцирного боярина» Лажечникова заслуживает в настоящее время особого внимания исследователей прежде всего как малоизученный факт литературного процесса 1860-х годов и как интересное явление творческого наследия писателя, в котором порой противоречиво сочетаются прежние художественные установки романиста и новые обретения, связанные с состоянием развития русской прозы той эпохи.

Стоит отметить, что Лажечников во «Внучке панцирного боярина» отошел от собственно исторической тематики, которая отличает практически все его творчество: и прозу, и драматургию. Он сам замечает, что пишет роман «полуисторический» (т. 1, с. 580), и это абсолютно справедливо: сам польский вопрос, являющийся в романе сюжетообразующей доминантой, своими корнями уходит в прошлое России и Польши. Однако описывает Лажечников события современные – Россию начала 1860-х годов, времени, когда в стране происходили серьезные изменения, связанные как со сложно протекающей реформой, так и с ростом демократических настроений.

Как расценивать этот «полуисторический» интерес писателя сугубо исторического к современности? Думается, что он во многом был связан с теми настроениями, которые господствовали в русской литературе в тот период. Злободневный интерес

êнастоящему моменту отличает многих прозаиков тех лет

169

– И.А. Гончарова, Ф.М. Достоевского, И.С. Тургенева, Н.Г. Чернышевского, А.Ф. Писемского. Однако, конечно, не стоит забывать и об «историческом» направлении 1860-х годов – Л.Н. Толстом, А.К. Толстом, А.Н. Островском и др. Но все же довлеющей всему была современность, и Лажечников, скорее всего, в данном случае шел в ногу со временем.

Не минует писатель в этом романе и вопроса, касающегося эмансипации общества. На страницах произведения возникают образы, пусть и не центральные, а проходящие, увлеченных новыми модными настроениями молодых людей. Очевидно, что автор не симпатизирует им. Ощутима и ирония в обрисовке характеров, и определенная беглость, поверхностность в изображении их убеждений.

«Корнет наш говорил решительно, самонадеянно, без апелляции, все более и более горячился, до пены во рту. Да и слова его были просто пена, снятая с разных теорий, тогда предпочтительно любимых юношами,4  и особенно с теорий одного модного сочинения, делавшего между ними фурор5 . Автор его, говорил воин-философ, гений, какого Россия еще не производила, с него начинается эра нашего умственного развития. Далее и далее перебирал он учение об эмансипации женщин, великое учреждение коммун, уравнение состояний, говорил с жаром о труде.

– Труд, труд, – провозглашал он, ударяя себя в грудь, – вот наш лозунг.

Брызги летели изо рта его…» (т. 1, с. 440)

На фоне романов Достоевского и Тургенева, в которых подробнейшим и серьезнейшим образом авторы отнеслись к нигилистической проблеме, со стороны Лажечникова ощутимо мудрое и спокойное неприятие новых идей, осознание их бессмысленности и потому нежелание о них говорить подробнее, рассматривать собственно идеологическую подоплеку нигилизма. «Воин-философ», «брызги, летящие изо рта», рассуждения о труде с особой пафосностью – все это

4 Здесь Лажечников выступает как настоящий историк, употребляя в рассуждении о событиях не столь отдаленных слово «тогда».

5 Имеется в виду, очевидно, роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?» (1863), который был чрезвычайно популярным в 1860-е годы среди молодежи.

170

очень напоминает стилистику недавно появившегося в печати тургеневского романа «Дым», который, кстати, был невысоко оценен Лажечниковым.6  Вместе с тем в своих воззрениях по нигилистическому вопросу Лажечников во многом сближается с Гончаровым, который в неопубликованном предисловии к роману «Обрыв» по этому поводу писал, что такие личности, как Волохов, «были и будут всегда». Они «заявляют слепой протест против всего, что есть, без отчетливого понятия о том, что должно быть». Волохов как представитель нового поколения является «самозванцем «новой жизни», мнимой «новой силы», не признанным никем апостолом…».7

Не обошел своим вниманием автор «Внучки панцирного боярина» и женщин-нигилисток. Есть в романе образ Полины Бармапутиной. В отличие от тургеневских, большей частью непривлекательных нигилисток (Матрены Суханчиковой из «Дыма» или Евдоксии Кукшиной из «Отцов и детей»), героиня Лажечникова – «молодая девушка, довольно интересной, шикарной наружности» (т. 1, с. 573). Правда, ее поведение описано в тургеневской скептической манере:

«при входе в комнату, она разразилась хохотом, так что все тут бывшие вздрогнули» (т. 1, с. 573)

«mademoiselle Бармапутина сделала гримасу» (т. 1, с. 574) «по временам <…> старалась парадировать выдержками

из Бокля, Дарвина и Либиха. Видно было, что она читала их поверхностно, надо ей было заявить только, что читала. Временами она перебивала мать, горячо спорила с нею, бесцеремонно по привычке покрикивала на нее, не стесняясь выказывала ее во всей ее ничтожности» (ò. 1, ñ. 575).

«Довольно интересная, шикарная наружность» Полины8  резко, в каком-то гротесковом ключе контрастирует с ее поведенческим эпатажем, что совершенно по-новому, совсем не так, как это

 6 А.Ф. Кони в своих воспоминаниях приводит высказывания Лажечникова о «Дыме», в которых писатель находит, что роман Тургенева «оскорбляет его патриотизм». «Завязка и развязка романа – стары, Тургенев напоминает Марлинского (sic!). «Дым» показывает, что талант maestro сгорел, остался один дым» (Кони А.Ф. Воспоминания о писателях. С. 39).

 7 Гончаров И.А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1980. Т. 8. С. 427, 429.

 8 Традиционное имя для мечтательных положительных героинь в русской литературе.