dom-lazhechnikova

111

Тот же характер, что у Новикова, обнаруживается и у Лажечникова, когда в «Походных записках русского офицера», вопреки жестоковыйному патриотизму, он говорит о черте милосердия, существующей в кровавом деле войны.

6.

Разворошенный войною родной край возбуждал патриотические чувства юного Ивана Лажечникова, и он в который уже раз просил родителей отпустить его в армию, но снова получил категорический отказ. «Славяно-россиянка» не спешила восклицать «Мой сын! Прими сей меч!»

Дальнейшие события – уход из отчего дома (семья вскоре вернулась из Рязани в Коломну) и вступление в действующую армию обросли – в духе времени – красивой легендой. Внимательное, критическое чтение «Новобранца 1812 года» (этот мемуарный очерк, при всех красотах романтического воображения, остается для нас наиболее ценным источником) поможет увидеть за легендарным – реальное. Критика источника предполагает сопоставление его с другими имеющимися.

Прежде всего следует учесть возраст «новобранца». В указанном очерке это нигде прямо не акцентируется. Мемуарист говорит лишь о своем «юношеском воображении», называет себя «грозным воином, у которого еще ус не пробивался», – эти и другие детали создают впечатление о совсем юном человеке, естественно, находящемся в полной родительской власти («Я рвался в ряды военные и ждал на это разрешения»). В написанной чуть раньше на этот же сюжет пьесе Лажечникова «Новобранцы 12-го года»  возраст Вани Лавинова (прототипом которого был сам автор) – 18 лет. В мемуарном очерке «Новобранец 1812 года» эта цифра не указана, но как бы подразумевается.

Между тем Ивану Ивановичу Лажечникову в конце сентября 1812 года было полных 22 года. По существовавшему законодательству он считался совершеннолетним после 21 года. Его зависимость от родительской власти, таким образом, не являлась столь уже серьезным препятствием на пути к армейской службе; другое дело, что сын, не подчинившийся отцовской воле, в любом возрасте мог быть лишен родительского благословения, а вместе с ним и наследства.

112

Побег из родительского дома, одно из самых романтических событий биографии Лажечникова, предстает перед нами в двух версиях: в напечатанном в 1853 г. очерке «Новобранец 1812 года» и в устном рассказе Лажечникова более позднего времени. Устный рассказ записан был со слов писателя его внучатым племянником Р.Ф. Гардиным и сохранился в составе рукописных мемуаров, упоминавшихся выше.

Вот как предстает это событие в «Новобранце 1812 года». «В городе остановился отставной (помнится, штаб-офицер) кавалерист Беклемишев, поседелый в боях, который, записав сына в гусары, собирался отправить его в армию. С этим молодым человеком ехал туда же гусарский юнкер Ардал (судя по всему, Лажечников сократил известную фамилию «Ардалионов» – Â.Â.), сын богатого армянина. Я открыл им свое намерение; старик благословил меня на святое дело, как он говорил, и обещался доставить в главную квартиру рекомендательное письмо, а молодые люди дали мне слово взять меня с собою». На пути беглеца возникло неожиданное препятствие: верный своему долгу и догадливый дядька Ларивон принял строгие меры: дверь в сад была заперта на замок, а двор и ворота взяты под усиленную охрану. «…Я зарыдал, как ребенок. Вся эта сцена (объяснение с дядькой – Â.Â.) происходила в верхнем этаже очень высокого дома. Из дверей сеней (верхних – Â.Â.) виден был сквозь пролом древнего кремля (между Грановитой башней и Ивановскими воротами – Â.Â.), огонь в квартире старого гусара…». Я вышел на балкон, чтобы взглянуть в последний раз на этот заветный огонек и проститься навсегда с прекрасными мечтами, которые так долго тешили меня. Вдруг, с правой стороны балкона, на столетней ели, растущей подле него, зашевелилась птица. Какая-то неведомая сила толкнула меня в эту сторону. Вижу, довольно крепкий сук от ели будто предлагает мне руку спасения. Не рассуждая об опасности, перелезаю через перила балкона, бросаюсь вниз, цепляюсь проворно за сучок <…> обдираю себе до крови руки и колена, становлюсь на землю и пробегаю минуты в три довольно обширный сад, бывший за домом, на углу двух переулков (точнее, улиц Ивановской и Поповской, ныне Гражданской – Â.Â.). От переулка, ближайшего моей цели (т.е. ул. Ивановской – Â.Â.), был забор сажени в полторы вышины (более трех метров – Â.Â.): никакая преграда меня не

113

останавливает. Перелезаю через него, как искусный волтижер. <…> Перебежать переулок (ул. Ивановскую – Â.Â.) и площадь (Житную, ныне Двух революций – Â.Â.) разделявшую дом наш от кремля, и влететь в дом, где ожидали меня, было тоже делом нескольких минут <…> мы сели в повозку и промчались, как вихрь, через город, берегом Коломенки и через Запрудье. Кормили лошадей за сорок верст, потом в Островцах»6 1. Далее – проезд через Москву и остановка в подмосковном селе Троицком, что на калужской дороге, прощение и благословение отца (неизвестно как нашедшего беженца), визит к Обрескову, поступление по его рекомендации в московское ополчение офицером, перевод «через несколько дней» в московский гренадерский полк, а затем в адъютанты к начальнику гренадерской дивизии принцу Мекленбургскому Карлу.

А вот как те же события описывал старец Лажечников своему внучатому племяннику (в пересказе последнего).

«Неожиданно проходит через г. Коломну отряд принца Вюртембергского, служившего в русской армии и двигавшегося на соединение с войсками Кутузова, причем принц останавливается на дневку в доме Лажечникова. Ваничка Лажечников очень понравился принцу (он получил очень солидное образование дома и свободно говорил на французском и немецком языках), и тот, услыхав заветную мечту юноши, предлагает отцу исполнить стремление сына, но Иван Ильич, хотя и польщенный ходатайством принца, все-таки ловким манером, под разными предлогами отклоняет его. Вот тут-то Ваничка решается на героический поступок, а именно: при помощи своего сверстника и участника детских игр, сына домашнего водовоза, залезает в бочку, и тот вывозит его за город, вслед ушедшему отряду <…>. Спешно достигает и умоляет принца принять его в юнкера, клянясь иначе наложить на себя руки. Отзывчивый принц посылает фельдъегеря за стариком Лажечниковым и, когда тот приехал, уламывает отца благословить сына на защиту родины <…> В первом же деле он отличается, производится в офицеры и назначается уже личным адъютантом принца Вюртембергского»6 2.

61Лажечников И.И. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 194 – 197.

62Гардин Р.Ф. Моя родословная.

114

Сопоставим теперь два эти мемуарных рассказа с документальным источником – послужными (формулярными) списками Лажечникова6 3. Из них следует, что 22 сентября 1812 г. Иван Иванович вступил в Московское ополчение в чине прапорщика, 24 декабря того же года переведен был в Московский гренадерский полк, а 2 марта 1813 назначен адъютантом к принцу Мекленбург-Шверинскому Карлу.

Получается, что более аутентичной является версия «Новобранца 1812 года». Фантазмы позднейшего устного рассказа можно объяснить ошибками памяти рассказчика или его слушателя (Р.Ф. Гардин писал свои воспоминания через полвека после общения с дедом). Такова путаница с принцем – Вюртембергский вместо Мекленбургского, – этому мифическому образу (реальный Евгений Вюртембергский, как и Карл Мекленбургский, оба дивизионные командиры, через Коломну не проходили) в устном рассказе отведена всеобъемлющая роль: он заменяет собою фигурирующих в опубликованном очерке Беклемишева (старая дворянская фамилия известных в Коломенском уезде помещиков, не тот ли это, уже поминавшийся, Беклемишев, у которого было куплено Кривякино?) и Обрескова. Такое сглаживание, унификация, перестановки и подмены сопутствующих обстоятельств характерны для забывчивых мемуаристов. Фальсификации, как правило, не подлежат лишь опорные обстоятельства. Таковым в обеих версиях, несомненно, является самое бегство из отчего дома. Способ бегства – через балкон или посредством водовозной бочки – вряд ли можно отнести к мнемонически нестабильным фактам. Мемуарист легко мог перепутать принцев (в конце концов через пять месяцев после вступления в армию молодой образованный офицер

63 Наиболее ранний формулярный список Лажечникова 1819 ã. публикуется в настоящем сборнике (см. «Две автобиографии»). Ср. список 1820 ã.: Максяшев П.Ф. Неизвестные автографы И.И. Лажечникова // Поиски и находки: Из записных книжек краеведов. Саратов, 1984; 1823 ã.: Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 733. Оп. 40. ¹ 70; 1827 ã.: Бобров Е.А. Из истории русской литературы XVIII и XIX столетий. СПб., 1910 (гл. XI. К биографии И.И. Лажечникова); два формуляра 1853 ã.: Журнал 118 заседания Тверской ученой архивной комиссии 1. XII. 1913 г. Тверь, б.д.; Труды Витебской ученой архивной комиссии. Кн. 1. Витебск, 1910; 1863 ã.: РГИА. Ф. 1343. Оп. 24. ¹ 249. О трех формулярных списках (1832, 1848, 1852 г.г.), хранящихся в Государственном архиве Тверской области, см. в статье М.В. Строганова в настоящем сборнике (стр. 137).

115

èдействительно приглянулся принцу Мекленбургскому, а под началом принца Вюртембергского служил с 1814 г. младший брат писателя), но эпизод с водовозной бочкой не придумаешь (если, конечно, мемуарист не злостный выдумщик – а в этом Р.Ф. Гардин нами не замечен), скорее всего, именно так этот эпизод выглядел в позднем устном рассказе Лажечникова для семейного круга.

Предпочтительность в данном конкретном случае второй, «семейной»,версииопределяетсядлянасеесугубойпрозаичностью. Прыжок с балкона (точно так же бежит из дома и Ваня Лавинов в незадолго до очерка написанной пьесе «Новобранцы 12-го года») – это красиво; правда, не объясненным осталось, как этого не заметили двое сторожей, дядька Ларивон, разместившийся «в нижних сенях, что на двор» и его помощник, карауливший у «ворот». Также проблематично с балкона было увидеть «заветный огонек» «сквозь пролом древнего кремля», ибо его заслоняет стоящий впереди дом, но зато эта подробность очень украшает весь эпизод. Путешествие в водовозной бочке на этом фоне отдает нерасцвеченной натуральностью. Впрочем, оно не исключает участия в этой проделке старого вояки Беклемишева вместо любого из принцев.

Мы никогда не узнаем с абсолютной достоверностью, как все было на самом деле, и ударный эпизод биографии Лажечникова – бегство из Коломны – останется в двух изводах, «романтическом»

è«прозаическом». Что особенно характерно для той эпохи, когда биографы и автобиографы-поэты сознательно творили легенду из подручного жизненного материала.

Впрочем, возможен и третий вариант этого сюжета: никакого бегства не было.

Простодушный читатель – хвала ему! – верит: события, описанные в «Новобранце 1812 года», происходили именно так, как их излагает Лажечников. Читатель «въедливый» может задаться неудобными для автора вопросами, особенно по части презренной хронологии.

Лажечников пишет, что, убежав из отцовского дома, он с друзьями направился в Москву и, попав в нее, увидел следы французского разорения. Через несколько дней, если верить мемуарному очерку, автор вступил в Московское ополчение. В официальных формулярных списках Лажечникова указывается

116

дата вступления в ополчение – 22 сентября. Между тем известно, что французы окончательно оставили Москву лишь в ночь с 10 на 11 октября.

Далее в послужных списках указывается, что Лажечниковополченец участвовал в боевой операции под Тарутином 6 октября. Если ввериться мемуарному очерку, этот факт биографии ставится под сильное сомнение (как и последующий – участие в деле под Малоярославцем). Что же получается: Лажечников присочинил в своих послужных списках (они составлялись со слов самого «героя»)? Вряд ли, особенно если учесть, что самый ранний из них лег в основу прошения 1819 г. на высочайшее имя – в таких случаях верноподданному (каковым искренне был Лажечников) врать не годится, да и опасно: события совсем недавние, и живы многие свидетели. Скорее всего, анахронизмом грешит позднейший «Новобранец 1812 года». Лажечников здесь контаминировал события разного времени: посетить Москву, оставленную французами, он мог после Тарутина, будучи уже офицером ополчения. Скорее следует верить «Походным запискам русского офицера» (как более раннему источнику: это дневник событий, который автор печатал в 1819 –1820 г.г.), где посещения Москвы датированы 13 и 18 октября. В позднейшем очерке либо ошибка мемуариста, либо фантазия художника: получилась «красивая» цепь событий.

Попробуем реконструировать их реальный ход.

22 сентября или даже еще раньше (один из формуляров указывает дату 12 сентября) Лажечников мог записаться в ополчение, находясь еще «в эвакуации». В сохранившихся полковых списках московской военной силы (так называлось ополчение) в четвертом пехотном полку числятся прапорщики Ложечников 1-й и Ложечников 2-й, т.е. Иван Иванович и его младший брат Николай (правда, «еще один» прапорщик Ложечников числится и по третьему егерскому полку, что не исключает предположения о возможной повторной записи И.И. Лажечникова в ополчение)6 4. Можно предположить, что оба они записались в полк с ведома отца, так как их полковым командиром был упомянутый выше друг семьи генерал А.В. Обресков. Скорее всего, запись поначалу была формальной,

64 Московское дворянство в 1812 году. С. 135, 133.

117

т.к. в рапорте дежурного генерала от 16 сентября в списке офицеров, находящихся «во фронте», Лажечниковы не числятся6 5. 22 сентября, таким образом, больше походит на дату реального поступления И.И. Лажечникова в военную службу («во фронт»). Это подтверждает, на наш взгляд, дата первой дневниковой записи «Походных записок русского офицера»: «село Кривякино. 20 сентября 1812 г.» – дата прощания с отчим домом. Попасть затем

âдействующую армию никак нельзя было по московской дороге (вплоть до Бронниц она контролировалась французами), а только кружным путем. Скорее всего, Лажечников с друзьями пробирался через Тулу и Калугу. Именно в это время, а не раньше, в дни поголовного бегства первой половины сентября (как это описано

â«Новобранце 1812 года»), была возможна его встреча с Барклаем на «первой почтовой станции» от Коломны. Эта станция, как уже говорилось, – село Маливо по большой егорьевской дороге. Через нее Барклай проезжал из Тулы во Владимир. Данное событие можно датировать концом сентября – началом октября, исходя из двух известных обстоятельств: 24 сентября Барклай пребывал

âКалуге, откуда написал ряд писем, объясняющих его отставку (до отставки командующий находился неотрывно при армии), а во Владимире он уже 7 октября. Пути полководца и будущего исторического романиста могли пересечься в Маливе только после 24 сентября6 6. Следовательно, Лажечников стал прапорщиком Московского ополчения еще до этой встречи.

Это могло произойти и в Коломне, или, еще вероятнее,

âДединове, где было сборное место ополченцев учрежденной

65 Òàì æå. Ñ. 138 – 144.

 66 Датировка этого события 23 сентября (см.: Тотфалушин В.П. М.Б. Барклай де Толли в Отечественной войне 1812 года. Саратов, 1991. С. 116.) представляется нам неверной, хотя и опирающейся на свидетельство самого писателя. В позднейших мемуарах «Несколько заметок и воспоминаний по поводу статьи “Материалы для биографии А.П. Ермолова”» (1864) Лажечников ошибочно датирует свою встречу с Барклаем 23 или 24 сентября, исходя из того, что «25-го сентября был он <Барклай> в Калуге», откуда написано им имевшееся у Лажечникова письмо к А.И. Остерману-Толстому (Лажечников И.И. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 278 – 279). Если последнее обстоятельство верно (письмо, очевидно, не сохранилось), то встретиться с Барклаем «на первой станции от Коломны в Рязань» Лажечников мог не до, а после 25 сентября, когда бывший уже командующий ехал во Владимир («его сопровождал только один адъютант», – пишет Лажечников; вряд ли это было возможно до отставки: командующего окружала целая свита).

118

«Московской военной силы» и где еще ожидали возможного продвижения французов по рязанской дороге6 7. Лажечников пишет в очерке, что рекомендовал его в ополчение губернатор Н.В. Обресков. Однако для вступления в ополчение никакой рекомендации не требовалось – брали всех, дворяне же (каковым уже былтогдаЛажечников)сразу назначались на офицерские должности6 8. Вступить в ополчение Лажечников мог и без ведома отца: он был, как уже говорилось, совершеннолетним.

Так было ли бегство из отчего дома, нарушение родительской воли, а следом прощение и благословение отца? Мы не исключаем

такого хода событий, но только в «смягченном» варианте: благословение получил уже прапорщик ополчения. За ним последовало рекомендательное письмо Н.В. Обрескова; только не для устройства в ополчение, а для вступления в регулярную армию, в Московский гренадерский полк тем же чином (24 декабря согласно формуляру).

67Народное ополчение в Отечественной войне 1812 года: Сборник документов. М., 1962. С. 168 –169.

68Володин П.М. О роли и численности московского народного ополчения

â1812 г. // Исторические записки: 72. М., 1962. С. 248. В данной статье утверждается – без ссылок на документальные источники, – что И.И. Лажечников записался в ополчение ещ¸ до сдачи Москвы.

119

7.

Прощание с родительским кровом оказалось, судя по всему, бесповоротным. Отец писателя умер в 1837 г., а мать еще раньше (после ее смерти отец перебрался из Коломны в Москву), дом на Астраханской был продан после войны 1812 г., когда торговые дела отца и дяди пришли в совершенный упадок, что было тогда массовым явлением; купеческий род Ложечниковых прекратился, дети Ивана Ильича (как, впрочем, и Емельяна Ильича) отреклись от дедовских традиций. У нас, увы, нет данных о какихлибо связях писателя с родителями после 1812 года. К более позднему времени относится возобновление тесных отношений с младшим братом, унаследовавшим имение Кривякино (о чем речь ниже). Можно было бы предположить, что служба вдали от родины, военная, а затем гражданская, и активная литературная деятельность заставили забыть родные пенаты. Однако такое предположение было бы ошибочным.

Мы не знаем, как часто Лажечников навещал свою малую родину в течение четырех десятилетий 1812 – 1854 г.г., за которые он стал крупным чиновником (вице-губернатором Твери, Витебска), известным всей России писателем. Точно можем сказать одно: его возвращения в Коломну в эти годы происходили в литературном, творческом измерении. Главный герой романа «Последний Новик», трагической судьбой оторванный от родины, лелеет в душе детские воспоминания: «Деревню, в которой провел я первые годы моего детства и которую описываю, называли Красное сельцо. Часто говаривали в ней о Коломне, и потому заключаю, что она была неподалеку от этого города. Не знаю, там ли я родился, но там, или близко этих мест, хотел бы я умереть».6 9

Красное сельцо – старое название Кривякина; получается, что Лажечников подарил герою-патриоту самое дорогое – свои детские воспоминания. Роман пишется в конце 1820-х годов, когда «перекрестившись за избавление… из плена казанского»7 0 (фраза из письма Лажечникова, вдоволь натерпевшегося на службе в Казанском учебном округе), Лажечников ушел на три года в отставку, жил в Москве и в подмосковном Ильинском, имении графа А.И. Остермана-Толстого (у которого когда-то служил

69Лажечников И.И. Сочинения: В 2 т. М., 1986. С. 436 – 437.

70Русский вестник. 1866. ¹ 1. С. 146.

120

адъютантом, а теперь приглашен был управляющим имением). Он мог наконец отдаться любимому занятию – изучению русской истории. Не исключено, что в этот второй московский период Лажечников побывал и на своей малой родине. «Последний Новик» свидетельствует о реальном или только воображаемом сентиментальном путешествии автора (вместе со своими героями) по родным местам. В исповеди Последнего Новика Кривякино – впервые у Лажечникова – описано с топографической точностью: «Помню, что по обеим сторонам нашего жилища тянулась деревня, разделенная оврагом, через который весною седые потоки с шумом бросались в реку; позади деревни, вдали чернелись леса, дремучие леса, населенные будто лешими, ведьмами и разбойниками, а впереди через реку, на высоком берегу ее, стояла деревянная церковь и кругом ее кладбище».

Церковь Иоанна Златоуста и теперь стоит на том же месте на берегу Москвы-реки в селе Новлянском (ныне район города Воскресенска). Уже во времена детства писателя церковь была каменная7 1, но в романе речь идет о событиях петровского времени, когда храм был деревянным. Реальную топографию, введенную в романическое пространство, Лажечников насыщает ностальгическим лиризмом: «Помню… с тех пор как себя помню, высокий берег Москвы-реки, светлые излучины ее, обширные луга с высокою травою, в которой запутывались мои детские ноги, озера с небом своим, оправленные в зелень этих лугов (похожую картину и доселе можно видеть перед усадебным домом – Â.Â.), на возвышении старинные хоромы с теремками, поросшими мохом, плодовитый сад и в нем ключ. Журчание его и теперь отзывается моему слуху, вместе с пением коростеля, раздававшимся по зорям. Для других неприятен крик этой птицы, но я, в каких странах ни слышал ее голос, всегда чувствовал в груди сладостное томление, задумывался о родине, о райских, невозвратных днях детства…»7 2. В эти дорогие автору места он отправляет другого столь же симпатичного ему героя, но с противоположной шведской стороны – Густава Траутфеттера, и таким образом коломенская земля символически соединяет двух патриотов воюющих стран, России и Лифляндии. Истинный

71РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 18861. Ч. 10. Л. 50.

72Лажечников И.И. Сочинения. Т. 1. С. 436.